Текст книги "Маршак"

Автор книги: Матвей Гейзер

В АНГЛИИ

В сентябре 1912 года Софья Михайловна и Самуил Яковлевич отправились учиться в Лондон. Маршаки сразу полюбили этот город. Они подолгу гуляли по тихим улочкам пригородов, а по выходным выбирались в центр, в лондонские парки. Пройдет больше сорока лет после первой встречи с Лондоном, а в памяти Маршака он останется таким, каким был в начале века:

 
Гайд-парк листвою сочною одет.
Но травы в парке мягче, зеленее.
И каждый из людей привносит цвет
В зеленые поляны и аллеи.
 
 
Вот эти люди принесли с собой
Оранжевый и красный – очень яркий.
А те – лиловый, желтый, голубой, —
Как будто бы цветы гуляют в парке.
 
 
И если бы не ветер, что волной
Проходит, листья и стволы колебля,
Я думал бы: не парк передо мной,
А полотно веселое Констебля.
 

Еще до отъезда в Англию Самуил Яковлевич заручился согласием нескольких редакций газет и журналов печатать его корреспонденцию. Это позволило ему и Софье Михайловне платить за учебу в Лондонском университете. Софья Михайловна поступила на факультет точных наук. Самуил Яковлевич – на факультет искусств. Часами работая в университетской библиотеке, он буквально впитывал в себя поэзию Вильяма Шекспира, Вильяма Блейка, Роберта Бёрнса, Джона Китса, Редьярда Киплинга. Пожалуй, не менее, чем творчество этих поэтов, его увлек английский детский фольклор, исполненный тонкого, причудливого юмора.

Жилье Маршаки поначалу снимали в бедных районах Лондона – в северной его части, потом в восточной. Позже перебрались в центр, поближе к Британскому музею, где жило много таких же студентов-иностранцев, как и они.

В свободное время, обычно в каникулы, Маршаки совершали многодневные походы. В самые трудные и дальние походы Самуил Яковлевич отправлялся один. Но это не значит, что он расставался с Софьей Михайловной – он писал ей письма, иногда по нескольку в день.

Вот отрывок из письма от 16 декабря 1912 года:

«Сонечка,

сейчас я вернулся с прогулки. Уходил очень далеко в обе стороны большой дороги. Лунная и звездная ночь – по дороге разгуливают парочки и группы молодых людей и девиц. Издали мчится какой-нибудь лондонский автомобиль. Велосипедистов и теперь еще много. Ночь довольно холодная. Даже как будто есть легкий морозец. Звонко отдаются шаги.

Странная вещь. Эппинг всего в 16 верстах от Лондона, а нравы здесь совсем патриархальные и примитивные. На нового человека все с любопытством оглядываются. При встрече с незнакомыми людьми говорят „good evening!“ или „good night!“…

Напротив нашей гостиницы церковь. Каждые полчаса на колокольне – целый концерт».

А вот отрывок из письма, написанного на следующий день: «Эппинг – маленький городок, почти местечко. Домики двухэтажные. Много гостиниц, пабликхаузов, иннов. Очаровательная дорога идет к Harlow и в лес.

На дороге великое множество велосипедистов, всадников, амазонок. Всадники – в белых жилетах и брюках и в красных смокингах. Дамы – в обычных амазонках.

Встретил я сестру милосердия на велосипеде, старуху на велосипеде…

Сейчас я пишу тебе в своем номере в пабликхаузе. Кажется, комната – чистая, довольно чистая. Полотенце дали безукоризненное. Постельное белье как будто свежее, а впрочем – не знаю. Не очень тепло, но не холоднее, чем у г-жи Надель. Довольно уютно <…>

Завтра я, по всей вероятности, утром пойду в Harlow – 6 верст отсюда. Если погода будет дурная, останусь здесь.

В деревне комната мне будет стоить дешевле.

Сейчас сидел в Privat Ваг’е и читал „Оливера Твиста“ у камина. Понял я довольно много. Но меня отрывал от чтения какой-то толстый, бородатый фермер, очень словоохотливый… Но, увы, глухой!..

Деревенский народ куда проще и доступнее, чем лондонские англичане. С ними можно наговориться всласть.

Деточка! Сейчас опущу письмо, поброжу немного, почитаю „Ол<ивера> Твиста“ – и к 9 часам спать пойду. <…>

Твой С. М.».

Из письма, написанного через день, ночью: «Я остался на еще один день в Эппинге, чтобы дождаться твоего письма…

Два дня стояла очаровательная погода. А сегодня – мрак и ненастье, по этому случаю буду есть горячий обед; хотя от вчерашней моей еды у меня прекрасно урегулировался желудок и улучшилось самочувствие. С удовольствием вспоминаю кружку молока, выпитую в Laughton’e…»

А вот письмо, написанное в тот же день, то есть 18 декабря 1912 года: «Милая Сонечка!

Пишу тебе на почте. В 6 часов пришел поезд из Лондона и привез твое письмо. Спасибо, Сонечка…

Завтра утром отправляюсь в Онгар. Оттуда немедленно напишу тебе…

Видеть тебя мне хочется очень сильно…

Пока целую тебя, Сонечка.

Жди дальнейших писем.

Твой С. М.».

Письма Маршака того времени – это своего рода лирический репортаж о пребывании в Англии. Из письма Исааку Владимировичу Шкловскому – корреспонденту «Всеобщей газеты», от 18 февраля 1914 года: «Местность здесь очаровательная, – напоминает уголок Галилеи в Палестине.

Высокие холмы, покрытые лесом; множество ручьев. Ойлер приобрел дикое место на скате холма и рассчитывал превратить его в райский сад.

Сейчас у нас стоят весенние дни. Я пишу и перевожу Блейка, но не могу взяться за Рубайат [11]11
  Маршак имеет в виду рубаи (четверостишия) персидского поэта Омара Хайяма (ок. 1040–1123), с которыми он познакомился в классическом переводе на английский язык Р. Фицджеральда.


[Закрыть]. „Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал (из первой строфы восьмой главы ‘Евгения Онегина’ Пушкина)“ – почему-то приходит мне в голову».

Три письма Маршак назвал «Лондонским листком» или «Софьюшкиной газетой». Вот отрывки из них: «Ехали мы в Лондон на Ньюпорт. Прибыли в Ньюпорт в восьмом часу вечера. Пошли на почту отправлять eggs г-на Паркера. Город, поскольку можно было судить ночью, вроде Плимута. Огни, экипажи, толпы на улицах, кинематографы и „вараити“. А дальше немного черный, мрачный город. Побывали мы в доках – колоссальных! В темноте мы только слышали гудки пароходов и грохотание лебедок…

В 12-м часу ночи пришли на вокзал и стали ждать. Я читал <Сусанне> вслух Марка Аврелия, но ей в это время снилось что-то интересное. Какой-то старушонке в шляпе-чепце тоже что-то снилось, ибо она, сидя на стуле, поочередно кланялась северу, востоку, югу и западу».

А вот письмо, адресованное Софье и Сусанне Яковлевне – сестре поэта, жившей в то время в Англии: «Одну мою открытку (3-ю по счету) взялся доставить вам… ветер. Он вырвал ее у меня из рук и умчал в море.

Сейчас за окнами Ирландия. Вдали цепь синих холмов (небо ясное, закатное). По другую сторону поезда поля, землепашцы (настоящие!). Хаты с соломенными крышами.

Попался город – Waterford с белыми многоэтажными домами над широкой рекой. Говорят, там все больше монастыри.

Люди уж теперь – простые, сердечные, медленные и лохматые».

Читая очерки Маршака, нельзя не признать его талант прозаика и не вспомнить прозорливого Стасова, увидевшего и этот дар в своем юном друге.

«После долгого и безвыездного пребывания в Англии ничто не может так сильно освежить душу, как прогулка по вольной и пустынной Ирландии. Я проделал около сотни миль пешком, странствуя по берегам величественного Шаннона, и мне казалось, что я уехал из Лондона давным-давно, лет десять тому назад, и нахожусь на расстоянии многих тысяч миль от Англии.

Я отправился не в протестантский Ольстер, не в Бельфаст, куда устремляются ныне десятки и сотни корреспондентов, даже не в Дублин, центр национально-католической Ирландии, где также бьет ключом политическая жизнь, а на юг и на запад страны, в один из глухих углов…» Это отрывок из очерка Маршака «Изумрудный остров».

Не менее талантливо написан и очерк «Рыбаки Полперро»: «В знойные часы на море было тихо и безветренно; тише, чем на рассвете. Чайки все до единой исчезли с нашего горизонта. Старик и Чарли прекратили ловлю и застыли, каждый на своем конце лодки, ожидая ветра или попросту отдыхая после девяти часов однообразного труда.

Чарли низко наклонил голову, отяжелевшую от вчерашнего хмеля, бессонницы и сумасбродных ночных дум. Быть может, ему все еще мерещились французские рыбаки, о которых он говорил ночью, или беспечные флотилии лодок с флагами и музыкой в веселом городке Фой.

Старик, сонно мигая покрасневшими веками, смотрел в сторону берега, и на лице его отражалась какая-то давняя, тяжкая забота».

Проза Маршака еще ждет своих исследователей. Очерк «Рыбаки Полперро» был впервые опубликован в санкт-петербургском журнале «Аргус» в 1914 году, а потом только спустя пятьдесят пять лет, в шестом томе Собраний сочинений Маршака.

Во время одного из походов Самуил Яковлевич и Софья Михайловна побывали в лесной школе в Уэльсе – в «Школе простой жизни», где познакомились с ее учителями и воспитанниками. «Упрощение жизненной обстановки, один из главных принципов школы, распространяется не только на подробности домашнего быта, но и на учебные предметы, и на программу детского чтения, – писал Маршак. – С течением времени перед детьми школы должна раскрыться самая содержательная и самая захватывающая из книг: книга природы…

Я посетил „Morkshin School“, или „Школу простой жизни“, на этих днях, то есть через полтора года после ее возникновения…

В трех часах езды от Лондона, в графстве Hampshire, среди сосновых лесов, одиноко высится красивое двухэтажное здание с садами, огородами, с разбросанными там и здесь палатками…

Дети были одеты, как их учитель. Длинные волосы их были перевязаны ленточками или начесаны на лоб. Впрочем, в школе не оказалось на этот счет общего правила, общего фасона: иные из мальчиков были коротко острижены, иные причесаны по-английски, с пробором…

Тут были дети всевозможных возрастов. Школа принимает и пятнадцатилетних юношей, и совсем малышей до грудных младенцев включительно и, – можно ли идти еще дальше? – до… родителей, которые являются в школу учиться воспитанию ребенка. Большая часть детей поступила в эту школу после долгих мытарств по другим – заурядным и „образцовым“ – школам и, главным образом, вследствие расшатанности здоровья и нервов…

Дети м-ра Ойлера не боятся ночной темноты. Впрочем, их маленькие, невозмутимые сердца недоступны никакому чувству страха…

Утром их ожидали обычные занятия, обычная работа. Это – прежде всего – работа по дому (после получасового „пробега“), затем – после завтрака – работа в саду, чтение, уроки. Гимнастику они проделывают не многосложную, не утомительную. Главные движения ее преподал им Раймонд Дункан, брат Айседоры.

Если день выдается очень уж пасмурный, с проливным дождем, – дети и учителя сидят в одной из комнат, ткут, прядут, слушают музыку или ведут тихую беседу. В одну из таких бесед Питер рассказывал детям, что у Эльзы через несколько месяцев должен родиться ребенок. Питер просил детей, как преданных друзей своих, пожелать чего-нибудь хорошего этому еще нерожденному младенцу. Дети отнеслись с глубокой серьезностью к просьбе учителя, и каждый по очереди пожелал младенцу таких прекрасных, таких волшебных вещей, каких бы не выдумал никакой мастер сказок, никакой Андерсен…»

Весной 1914 года Маршак много и плодотворно работал. Он написал маленькое предисловие к сборнику своих переводов, которые собирался послать литературному критику А. Г. Горенфельду. Сборник, который мог бы стать первой в жизни книжкой Маршака, так и не вышел, но четырнадцать переводов из Блейка с его вступительной статьей были опубликованы в 1915 году в десятом номере «Северных записок».

Софья Михайловна и Самуил Яковлевич так полюбили Британские острова, что казалось, никогда не покинут старую добрую Англию. Однако надвигалась Первая мировая война, и Маршак понимал, что она может навсегда разлучить его с Россией, с родными.

СНОВА В РОССИИ

Путь из Англии в Россию оказался для Маршаков долгим. Они почти на год задержались в финском городе Тинтерне. Настроение у Самуила Яковлевича было прекрасное. «У меня много надежд на завтра», – пишет он в «Тинтернском дневнике» 6 апреля 1914 года. 29 (16) мая, в ночь на 30-е, у Маршаков родилась дочь Натанель. А вот запись от 15 марта 1915 года: «Натанель тихо спит в своей картонке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру, а иногда жалобно плача, будто ее здесь не поняли.

Сонечка спокойна, здорова и счастлива…

Сегодня у Натанели показался первый зуб.

Завтра ей 10 месяцев.

Я ей немного утром поплясал. Она по обыкновению пришла в большой восторг. Задергала ножками, а когда я ее взял на руки, ни к кому не хотела от меня идти.

Сейчас она спит.

Впрочем, из коляски уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась.

С того времени, как она впервые научилась издавать звук: „та-та-та“, она сильно развилась и произносит теперь очень много звуков.

Вечер.

Радостно провела день и спокойно заснула. Улыбалась всем, в том числе и приехавшей Helmi, щебетала. Дитя – радость».

По пути из Финляндии в Россию Маршаки побывали в Белоруссии, в местечке Велиж Витебской губернии. Заехали не случайно – в знаменитой Велижской иешиве (ее окончили поэт Бялик, литератор Яффе) обучались раввины из рода Маршаков. В 20-х годах XIX века в Велиже состоялся один из самых кошмарных в России судебных процессов – евреев обвиняли в ритуальном убийстве. Длился процесс более десяти лет и окончился оправданием обвиняемых. Однако некоторые из них к тому времени погибли от пыток и истязаний. В 1915 году раввином в Велиже был Элизер Пупко (Маршак с ним встречался), осужденный в советское время за призыв к нуворишам не покупать некошерное мясо.

Из письма Самуила Яковлевича Е. Пешковой от 28 июля 1915 года:

«Дорогая Екатерина Павловна,

пишу Вам из имения Витебской губ., куда я приехал после долгого путешествия – железной дорогой, пароходом и лошадьми. Живу я у милых моих друзей, людей очень хороших, и отдыхаю на славу. Захватил с собой Блэка, а в придачу, к моему прискорбию, пришлось захватить пьесу Азова. Я посылаю Вам и Максиму пару стихотворений, из которых первое было обещано мною Максиму…

Я думаю остаться на зиму (если меня не призовут, как ратника 2-го разряда) в Кирву или переехать в Вильпула.

Вот о чем я хотел попросить Максима: до выхода книжки Блэка никому не давать моих стихов, кот<орые> я посылаю. Если мне удастся теперь как следует поработать, я постараюсь издать книжку зимой.

Не соберетесь ли Вы на Рождество к нам в Финляндию?»

Здесь еще раз заметим, что судьба даровала Маршаку настоящих друзей, людей высокой духовности и нравственности. Но, как известно, люди достойные дружат лишь с теми, кто того заслуживает.

Уже давно не было в живых Владимира Васильевича Стасова, но дружба с его родственниками – Дмитрием Васильевичем (младшим братом В. В. Стасова, музыковедом и общественным деятелем) и его женой – длилась еще долго. Вот отрывок из письма, написанного Маршаком в санатории Кирву (Финляндия) 22 марта 1915 года. Здесь, неподалеку от Кирву, в городке Сайрала, жили тогда родители Маршака. Оставшись в годы войны без работы, они во многом нуждались. Помощь пришла от Стасовых. «Меня до слез тронуло сообщение моей матери о той помощи, которую Вы оказали ей…» – писал Самуил Яковлевич Дмитрию Васильевичу Стасову. Он рассказал ему о том, как жил последние годы – о путешествии по Палестине, об учебе в Англии, о своей журналистской работе, а в конце написал: «Но за все эти годы мне не привелось встретить человека прекраснее, чем был наш дорогой Владимир Васильевич. Память его я свято чту».

Здесь, в Кирву, случилась первая и одна из самых страшных трагедий в семье Маршаков – 3 ноября 1915 года погибла маленькая Натанель: она опрокинула на себя кипящий самовар. Произошло это в день рождения Самуила Яковлевича.

 
С малюткой я пережил снова
Счастливое детство мое.
В сиянии дня золотого
В саду забавлял я ее.
 
 
Забывшись невольной дремотой
Под ласками летнего дня,
Я видел, как маленький кто-то.
Поднявшись, стоит у плетня.
 
 
Здоровой и голенькой крошке
Привольно в саду, как в раю.
Нетвердые смуглые ножки
Чуть держат малютку мою.
 
 
Опять погружался я сладко
В дремоту, забыв про нее,
Не знал я, не ведал, как кратко,
Как призрачно счастье мое!..
 

Надо ли говорить об отчаянии, охватившем Самуила Яковлевича и Софью Михайловну? К кому могли обратиться они в такие тяжелые дни? Конечно же к Екатерине Павловне Пешковой. 20 ноября 1915 года Маршак ей написал:

«Дорогая Екатерина Павловна,

две с половиной недели тому назад меня и Софью Михайловну постигло страшное горе: умерла наша маленькая Натанель. Умерла не от какой-нибудь болезни (она была такая здоровая и цветущая), а от несчастного случая, о котором мне тяжело сейчас рассказывать. Какой это был радостный, добрый, чуткий ребенок, как развилась она за последнее время!

Сейчас мне и бедной Софье Михайловне хотелось бы одного: отдаться всей душой какой-нибудь интенсивной работе – делу помощи несчастным и обездоленным. Больше всего мы желали бы помочь детям. Не знаете ли Вы какого-нибудь отряда, организации или учреждения, где нас можно было бы устроить? Около месяца нам еще придется пробыть в Воронежской губернии, а затем мы могли бы поехать куда угодно, но лучше всего – на театр военных действий или куда-нибудь на юг.

Жена моя знает разговорно-еврейский язык и охотнее работала бы среди еврейской массы, но если такой работы не представится, то ей безразлично, где работать.

Пожалуйста, милая Екатерина Павловна, напишите поскорее, можем ли мы рассчитывать на что-нибудь. Привет Максиму и Марии Александровне.

Ваш С. Маршак».

Оставаться в Кирву Маршаки больше не могли. Из автобиографии Маршака: «Вернулся я из Англии на родину за месяц до Первой мировой войны. В армию меня не взяли из-за слабости зрения, но я надолго задержался в Воронеже, куда в начале 1915 года приехал призываться».

Вскоре, 15 февраля 1916 года, Самуил Яковлевич получил документ о полной непригодности к военной службе («статья 37 литер А расписания болезней»). Супруги подумывали о возвращении в Петербург, где жили в то время родители Софьи Михайловны и куда переехали родители Маршака, когда пришло известие о новом горе – неожиданно для всех свел счеты с жизнью младший брат Софьи Михайловны Борис – человек мечтательный, романтик, он ненавидел насилие, войну – тем более. Однажды он ушел из дома и не вернулся. Очевидцы потом рассказали, что он вошел в широко разлившуюся реку в одежде и стал удаляться от берега, пока не скрылся под водой.

Маршак, не имея возможности приехать на постоянное жительство в Петербург – причин тому было немало, среди них и пресловутый «пятый пункт», – отвез туда Софью Михайловну, получившую еще во время учебы в институте вид на жительство. Сам же вернулся в Воронеж. «Здесь я с головою ушел в работу, в которую постепенно и незаметно втянула меня сама жизнь, – вспоминал он. – Дело в том, что в Воронежскую губернию царское правительство переселило в это время множество жителей прифронтовой полосы, преимущественно из беднейших еврейских местечек. Судьба этих беженцев всецело зависела от добровольной общественной помощи. Помню одно из воронежских зданий, в котором разместилось целое местечко. Здесь нары были домами, а проходы между ними – улочками. Казалось, будто с места на место перенесли муравейник со всеми его обитателями. Моя работа заключалась в помощи детям переселенцев».

 
Обитель для изгнанников. —
Для юных и для старых.
По шестеро, по семеро
Лежат они на нарах.
 
 
Меж ними мать печальная —
Вдова с пятью детьми.
И старший в роде – Менделе,
Мальчишка лет семи.
 
 
У Менделе, у Менделе
Веселые глазенки,
И голосок у Менделе
Смеющийся и звонкий.
 
 
– Шалить не место, Менделе,
Не время хохотать. —
И часто, часто мальчика
Зовет с укором мать.
 
 
Проснется ночью Гершеле,
Кричит он благим матом.
За ним проснется Ривеле
И плачет вместе с братом.
 
 
Берет тут мама Гершеле.
Возьмет его к груди
И просит: – Полно, доченька,
Соседей не буди.
 
 
Не слышит криков Менделе,
Спокойно спит в сторонке,
Прикрытый шалью рваною,
Раскинувши ручонки.
 
 
У мамы и на родине
Ни дома, ни двора.
И все ее имущество —
Вот эта детвора.
 

Это стихотворение «Менделе», написанное предположительно в 1916 году.

Стихи, да и другая литературная работа достаточных денег не давали. О том, как жил, точнее, перебивался Маршак в Воронеже, свидетельствуют его письма к родным: «Во вторник я должен явиться на трубочный завод и поработать несколько дней „на пробу“. Жалованье будет 60 рублей. Придется давать уроки. Но лучше бы получить литературную работу (надо поговорить с Успенским о переводе Карпентера – книга у меня – и о 100 рублях в месяц, обещанных издателем).

Посоветуйтесь, стоит ли мне оставаться, если будет возможность вернуться на службу в Петроград, и стоит ли тебе приехать сюда (комнаты очень трудно достать)…»

В начале 1917 года Маршак приехал в Петербург – ему удалось получить документ, дававший право жительства в столице. Согласно справке, выданной 23 января 1917 года, он числился «подмастерьем столярного мастерства».

В своих воспоминаниях об отце «Мой мальчик, тебе эту песню дарю» сын С. Я. Маршака – Иммануэль Самойлович пишет: «Отец испытывал к ней (Софье Михайловне. – М. Г.) безграничное доверие. Она дорожила каждым проявлением его творческого духа – его рукописями и письмами, которые заботливо пронесла через суровые годы скитаний, первыми изданиями его книг, публикациями в периодических изданиях. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на толстую тетрадь со многими сотнями газетных и журнальных вырезок со стихами и прозой отца, начиная с 1908-го и кончая 1923 годом (в ней любовно собрано даже многое из того, что было опубликовано отцом еще до их знакомства). И они вместе выработали в себе такую духовную стойкость, которая позволила им выдержать, не теряя веры в красоту жизни, самые тяжкие испытания. Отец сохранил эту стойкость до конца жизни, которая продолжалась и после смерти матери в созданном ею для отца жизненном устройстве».

Они прожили вместе в любви и дружбе почти пятьдесят лет. Вот уж прав был Шекспир, написав: «Любовь не знает убыли и тлена». Немало страданий и горя выпало на их долю. Но как много счастья познали они вместе. И как много трагедий! Но об этом рассказ впереди. Уже когда Софьи Михайловны не стало, Самуил Яковлевич написал такие стихи:

 
Колышутся тихо цветы на могиле
От легкой воздушной струи.
И в каждом качанье негнущихся лилий
Я вижу движенья твои.
 
 
Порою печальная, подчас безутешна,
Была ты чужда суеты
И двигалась стройно, неслышно, неспешно,
Как строгие эти цветы.