Текст книги "Маршак"

Автор книги: Матвей Гейзер

«ЗАБЫТЬ ЛИ ДРУЖБУ ПРЕЖНИХ ДНЕЙ?..»
(Роберт Бёрнс Самуила Маршака)

Свою книгу «Роберт Бёрнс», изданную в серии «Жизнь замечательных людей», Рита Райт-Ковалева посвятила С. Я. Маршаку, который открыл русскому читателю шотландского поэта. Эти слова, может быть, не надо воспринимать буквально, но они очень близки к истине.

Первые переводы стихов Бёрнса на русском языке появились еще в 1800 году в развлекательном журнале «Утехи любословия» (обращение к «Тени Томсона»). В 1829 году вышла тоненькая книжечка под названием «Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Роберту Бёрнсу И. Козлова». Того самого Козлова, который подарил русским людям «Вечерний звон», созданный по мотивам стихотворения Томаса Мура. С его легкой руки стихи Бёрнса начали шествие по России. Двухтомник Бёрнса был в личной библиотеке А. С. Пушкина. В первом томе страницы были разрезаны, что свидетельствует о том, что Александр Сергеевич читал его в оригинале. В 1830 году влюбленный в Байрона юный Михаил Лермонтов обратил внимание на эпиграф: «К Абидосской невесте» – это были строки из Бёрнса. И Лермонтов перевел их:

 
Если б мы не дети были,
Если б слепо не любили,
Не встречались, не прощались,
Мы с страданием не знались.
 

В седьмом номере «Отечественных записок» за 1842 год была опубликована статья «Роберт Бёрнс и лорд Байрон».

В 1855 году Н. А. Некрасов писал Ивану Тургеневу: «У меня появилось какое-то болезненное желание хоть немного познакомиться с Бёрнсом… Вероятно, тебе не трудно будет перевести хоть одну или две пьесы прозой… Я, может быть, попробую переложить стихи». Неизвестно, выполнил ли Тургенев просьбу Н. А. Некрасова, но то, что он работал над очерком «Кольцов и Бёрнс», – сомнений не вызывает. Сам Н. А. Некрасов Бёрнса не переводил, он привлек к этому поэта-переводчика М. Л. Михайлова, и в 1856 году в «Современнике» появилось шесть стихотворений в его переводах. Это была первая достойная публикация Бёрнса в России. Вслед за Михайловым Бёрнса переводили В. С. Курочкин, П. И. Вайнберг, Д. Д. Минаев, Т. Л. Щепкина-Куперник, друг юности Маршака Н. И. Андрусон; «Джон – ячменное зерно» перевел Эдуард Багрицкий. Особо следует выделить переводы Т. Л. Щепкиной-Куперник. В 1932 году в библиотеке «Огонька» вышла книжечка стихов Бёрнса в ее переводе. Вот строфа из «Честной бедности»:

 
Король решит – и произвесть
Любого может он в вельможи.
Создать же истинную честь
И сам король не в силах все же.
 

А вот перевод той же строфы, сделанный Маршаком:

 
Король лакея своего
Назначит генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.
 

Не будем даже задумываться над соответствием (в буквальном смысле) этих строк оригиналу. Важно, что они написаны в 1938 году, с тем самым «маршаковским» «взглядом за окно», к тому же перевод этот был сделан вскоре после встречи С. Я. Маршака и К. И. Чуковского с «генералом прокуратуры» Вышинским – они ходатайствовали перед этим сталинским лакеем об освобождении арестованных в Ленинграде писателей.

К переводам из Бёрнса Маршак приступил в середине 1920-х годов, но этой работе предшествовала большая «репетиция». Мы уже рассказывали, что в годы учебы в Лондонском университете Самуил Яковлевич пешком путешествовал по Англии и влюбился в эту страну, в ее народ, в его баллады и песни. Результатом этой любви стали переводы и шотландских баллад, народных песен. Это были подступы Маршака к Бёрнсу. Первая книга переводов Маршака из Бёрнса (небольшая, в ней было всего 95 страниц), прекрасно изданная, вышла в Гослитиздате в 1947 году. На экземпляре этой книги, подаренном Софье Михайловне 2 января 1948 года, в день ее рождения, Самуил Яковлевич сделал такую надпись:

 
Был Роберт очень небогат,
И часто жил он в долг.
Зато теперь Гослитиздат
Одел поэта в шелк.
 

Позже был издан двухтомник «Роберт Бёрнс в переводах Маршака». И права Рита Райт, да и другие литераторы, утверждая, что истинного Бёрнса русскому читателю подарил Маршак. Впрочем, точнее всех по этому поводу сказал А. Т. Твардовский«…Эти переводы обладают таким очарованием, свободной поэтической речью, будто бы Бёрнс сам писал по-русски да так и явился без всякого посредничества перед нашим читателем».

В 1959 году Маршак написал стихотворение, посвященное Роберту Бёрнсу:

 
Поэт и пахарь, с малых лет
Боролся ты с судьбою.
Твоя страна и целый свет
В долгу перед тобою.
 
 
Ты жил бы счастливо вполне
На малые проценты
Того, что стоили стране
Твои же монументы.
 
 
Ты стал чертовски знаменит,
И сам того не зная.
Твоими песнями звенит
Шотландия родная…
 

Стихи эти заканчиваются «в духе времени». И это вполне объяснимо. То были недолгие годы хрущевской «оттепели». Маршак, как и многие другие, искренне поверил в то, что сталинская эпоха навсегда канула в прошлое.

 
Мила и нам, твоим друзьям,
Твоя босая муза.
Она прошла по всем краям
Советского Союза.
 
 
Мы вспоминаем о тебе
Под шум веселый пира,
И рядом с нами ты в борьбе
За мир и счастье мира!
 

Но внимательный читатель поймет, что строки эти не только о Бёрнсе. В статье, написанной к двухсотлетию со дня рождения шотландского поэта, Маршак скажет: «О мире и братстве между народами говорил он и в торжественных стихах»:

 
Пусть золотой настанет век,
И рабство в бездну канет,
И человеку человек
Навеки братом станет.
 

Допускаю: перевод этот из Бёрнса чем-то напоминает «Стихи о гербе», написанные Маршаком в 1947 году: «Не будет недругом расколот/ Союз народов никогда./ Неразделимы серп и молот,/ Земля и колос, и Звезда…» Пусть «Стихи о гербе» написаны по велению времени, они, кажется мне, так же искренни, как процитированные стихи Бёрнса.

И далее в той же статье читаем: «Я счастлив, что на мою долю выпала честь дать моим современникам наиболее полное собрание переводов из Бёрнса. Более двадцати лет посвятил я этому труду…

Много чудесных часов и дней провел я за этой работой, но побывать на родине великого поэта в Шотландии довелось мне только недавно».

А вот рассказ друга Маршака, шотландца Эмриса Хьюза: «Вместе мы побывали в коттедже в Аллоуэй, где Бёрнс родился, и в домике в Дамфризе, где он умер. С каким благоговением и любовью рассматривал там Маршак хранящиеся под стеклом строчки – выцветшие слова на клочках бумаги, некоторые – почти неразличимые, но для него – полные жизни и значения, как письма друга, написанные всего несколько недель тому назад.

Для него они были вовсе не ветхими и пыльными рукописными текстами, а насыщенными красками и движением картинами, и он видел свою жизненную задачу в том, чтобы снова сделать их живыми».

И переводы Маршака из Бёрнса это подтверждают:

 
Богатство, слава и почет
Волнуют наши страсти.
Но даже тот, кто их найдет,
Найдет в них мало счастья.
 
 
Мне дай свободный вечерок
Да крепкие объятья —
И тяжкий груз мирских тревог
Готов к чертям послать я!
 

Александр Трифонович Твардовский утверждал, что «Маршак исподволь был подготовлен к встрече с поэзией Бёрнса. Он сперва обрел и развил в себе многое из того, что было необходимо для этой встречи и что обеспечило ее столь бесспорный успех, – сперва стал Маршаком, а потом уже переводчиком великого поэта Шотландии…

Он сделал Бёрнса русским, оставив его шотландцем. Во всей книге не найдешь ни одной строки, ни одного оборота, которые бы звучали как „перевод“…

Бёрнс Маршака – свидетельство высокого уровня культуры, мастерства советской поэзии и ее неотъемлемое достояние в одном ряду с ее лучшими оригинальными произведениями. Знатоки утверждают, что ни в одной стране мира великий народный поэт Шотландии не получил до сих пор такой яркой, талантливой интерпретации…»

Маршак был не только переводчиком, но и исследователем творчества Бёрнса. «В былое время о Бёрнсе не раз говорили и писали, как о стихотворце-самоучке. Правда, он, как и наш Горький, не окончил ни одной школы, но за короткую жизнь он добросовестно прошел свои житейские „университеты“, отлично разбирался в политике, имел представление о мировой истории, читал Вергилия и французских поэтов, а в области английской поэзии и родного фольклора был настоящим знатоком.

Природный ум, поэтическая интуиция и широкая начитанность вместе с богатым жизненным опытом – все это позволило ему стать на голову выше своей среды и так далеко заглянуть в будущее, чтобы спустя полтора с лишним столетия иметь право считаться нашим современником». В его статье «Бессмертной памяти» есть и такие строки: «И уже музыкой не вчерашнего, а самого сегодняшнего и даже завтрашнего дня звучат его пророческие слова, призывающие разумные существа на земле к братству и миру»:

 
Забудут рабство и нужду
Народы и края, брат,
И будут люди жить в ладу.
Как дружная семья, брат.
 

Этот перевод Маршака несколько далек от подстрочника. Но Маршаку искренне хотелось верить, что сбудется мечта великого шотландца:

 
Настанет день, и час пробьет.
Когда уму и чести
На всей земле придет черед
Стоять на первом месте!
 

О переводах поэзии существует много мнений и суждений. Средневековый философ Пьер Бауст сказал: «Перевод есть не более чем гравюра; колорит неподражаем». И еще: «Для того чтобы хорошо переводить с одного языка на другой, недостаточно знать его; нужно еще искусно владеть своим языком». А советский поэт Александр Петрович Межиров в своем стихотворении «На полях перевода» написал так:

 
И вновь из голубого дыма
Встает поэзия, —
Она
Вовеки непереводима —
Родному языку верна.
 

У Арсения Тарковского однажды вырвалось:

 
Для чего я лучшие годы
Продал за чужие слова?
Ах восточные переводы.
Как болит от вас голова!
 

Маршак же, в отличие от вышеупомянутых поэтов, считал, что «поэт, покинув старый дом, / Заговорит на языке другом,/ В другие дни, в другом краю планеты». В подтверждение этой мысли процитирую строки из стихотворения Тамары Григорьевны Габбе, написанного под влиянием переводов Маршака:

 
А ты – ты эхо чьих-то голосов,
Покорное магической привычке,
И нет твоих – незаменимых – слов
В бессмертном гуле вечной переклички.
 

К двухсотлетию со дня рождения Бёрнса Маршак написал:

 
Подумать только: двести лет!
Увы, над нами всеми,
Когда уж нас на свете нет,
Подтрунивает время.
 
 
Но не подвластен ты ему.
К двухсотой годовщине
Ты не ушел в ночную тьму,
А светишь и доныне.
 

Больше всего Маршака привлекали в Бёрнсе свободолюбие, свободомыслие, чистая совесть и горячее сердце. Закончить главу о Бёрнсе и Маршаке хочу стихами, в равной мере принадлежащими им обоим, стихами, созвучными нашему времени:

 
Да здравствует право читать.
Да здравствует право писать.
Правдивой страницы
Лишь тот и боится,
Кто вынужден правду скрывать.
 

«ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ…»

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. В тот же день Самуил Яковлевич Маршак написал стихотворение «В поход». В одном из его вариантов были такие строки:

 
Недруг лихой, вероломный
Встал у советских ворот.
Тучей угрюмой и темной
К нашему солнцу плывет…
 
 
Все на борьбу с врагами,
В грозный и дальний поход!
По небу ходит кругами
Сторож страны – самолет…
 

К этому стихотворению Маршак впоследствии возвращался не раз, даже в начале 1950-х годов, а впервые оно было опубликовано 24 июня 1941 года в «Правде» под названием «В первый день войны». Вот окончательный вариант этого стихотворения:

 
Вместе весна и лето
Нынче гостят в Москве.
Сколько рассеяно света
В тучах и в синеве.
 
 
Мирно Москва проснулась
В этот июньский день.
Только что развернулась
В скверах ее сирень…
 
 
Разом, в одно мгновенье,
Все изменилось кругом.
Юноша в майке весенней
Смотрит суровым бойцом.
 
 
Девушка стала сестрою,
Крест – на ее рукаве…
Сколько безвестных героев
Ходит сейчас по Москве…
 
 
Все на борьбу с врагами,
В грозный и дальний поход!
По небу ходит кругами
Сторож страны – самолет.
 

Маршак, как и многие другие писатели и поэты, решил пойти в ополчение, но в военкомате ему отказали: «Вас не призвали на службу еще в 1914 году, когда вы приехали из-за границы. У вас есть более мощное оружие – ваши стихи». Почему работники военкомата были так хорошо осведомлены – не очень понятно, но факт остается фактом. Вернувшись домой с призывного пункта, Самуил Яковлевич принялся звонить и не просил, а требовал отправить его на фронт.

В годы Великой Отечественной войны Маршак на фронт выезжал не однажды. Сохранился такой документ: «Поэт С. Я. Маршак находился в 7-й Стрелковой дивизии Действующей армии с 20 сентября по 24 сентября 1941 г.

После проведения политработы в частях и подразделениях тов. Маршак возвращается в город Москву.

Нач. политотдела 7 СД батальона комиссар Н. Охапкин.

Секретарь политотдела Жданов».

О поездке Маршака на фронт в июле 1942 года сохранились записи генерала Иванова: «По просьбе Самуила Яковлевича мы собрали солдат, выполняющих на передовой обязанности письмоносцев. С. Я. Маршак внимательно и подробно расспрашивал их, как доставляются письма, просил вспомнить различные боевые эпизоды, рассказать о чувствах бойцов, получающих вести от родных и любимых».

Об одной из поездок Маршака на фронт рассказали участники войны П. Лукин и Н. Охапкин: «В 7-й Бауманской дивизии в период ее боевых действий в районе Дорогобужа (в двадцатых числах сентября 1941 года) побывал Самуил Яковлевич Маршак…

Это было перед суровыми испытаниями. Менее чем через десять дней началось октябрьское наступление Гитлера на Москву с прорывом на Вязьму – Можайск. 2 октября дивизия была отрезана и окружена и вскоре потеряла в ожесточенных боях весь свой личный состав.

Приезд посторонних людей в расположение действующей боевой части был тогда категорически запрещен – это сплошная нелегальщина. Но многие товарищи в Москве рвались к нам. В дивизию Маршак был приглашен комиссаром (только что был введен институт комиссаров), который ненадолго уезжал в Москву…»

Говорят, что за такую самодеятельность комиссару сделал выговор сам А. С. Щербаков – начальник политуправления Красной армии, сказав: «Маршаком рисковать нельзя».

Маршак очень настойчиво просил направить его под Ельню, где шли в то время жестокие бои.

«Я вас очень прошу, товарищ Лукин, предоставить мне такую возможность. Буду во всем вам подчиняться.

В Дорогобуже была тогда относительно мирная территория. А под Ельней был очень горячий участок – то мы немцев тесним, то они нас. Немцы там закопали в землю танки, превратили их в доты.

Мы гордились приездом Маршака. И комиссар сказал:

– А вдруг побывает там Маршак да напишет стихотворение?»

И действительно, вскоре Маршак написал стихотворение «Братья-герои»:

 
Под венком еловым
Спят в одной могиле славные герои
Аронсон с Орловым.
 
 
Схоронили их не на кладбище —
На поляне голой,
У большой деревни Озерище,
Возле сельской школы.
 
 
Их обоих, русского с евреем,
Схоронили рядом,
И огонь открыла батарея
По фашистским гадам!
 
 
Мы клянемся с каждым днем сильнее
Пулей и снарядом
Бить врагов, как била батарея
По фашистским гадам!
 

6 октября 1941 года это стихотворение было напечатано в «Правде» под другим названием – «Памяти героев». Название его менялось не однажды. В одном из сборников стихотворений Маршака оно называлось «Под Ельней», в другом – «Боевое прощание». Но 6 октября в «Правде» было напечатано стихотворение, лишь отдаленно напоминающее «Братьев-героев»:

 
Свежий холмик перед низким домом.
Ветви на могиле.
Командира вместе с военкомом
Утром хоронили.
 
 
Хоронили их не на кладбище —
Перед школой деревенской,
На краю деревни Озерище,
В стороне Смоленской.
 
 
Самолет, над ними рея,
Замер на минуту.
И вступила в дело батарея
Залпами салюта.
 
 
Свет блеснул в холодной мгле осенней,
Призывая к бою.
Двое павших повели в сраженье
Цепи за собою.
 
 
И гремели залпы, как раскаты
Яростного грома:
– Вот расплата с вами за комбата!
– Вот за военкома!
 

Рассуждать сегодня, почему Маршак переписал стихотворение, бессмысленно. Вероятно, уступил требованиям цензоров «Правды». Впрочем, сам Маршак однажды заметил: «Политика нас не берет силой, мы все погружены в нее, хотим мы того или нет».

Снова вернемся к воспоминаниям П. Лукина и Н. Охапкина: «У Самуила Яковлевича был с собой яркий фонарик. Он то и дело его зажигал и что-то записывал. Продвинулись еще. Тут уж мы сами не стеснялись пригибаться и он тоже. Разведчик то и дело командовал:

– Ложись!

Самуил Яковлевич сразу ложился, только не по-военному, бочком. Ну мы от него не требовали, чтобы он это выполнял, как положено, – считали, пусть делает, как ему удобнее.

Мимо нас перебегали санитары с носилками, много вокруг было трупов – наших и немецких.

Маршак все старался приподняться, оглядеться вокруг. Сопровождавший нас товарищ из разведотдела сказал категорически:

– Дальше, товарищ комиссар, ни вам, ни ему двигаться нельзя…

В следующие дни (Маршак пробыл у нас в дивизии с 21 по 24 сентября) начальник политотдела возил Самуила Яковлевича по подразделениям. Маршак выступал перед бойцами с чтением стихов.

Противник бомбил населенный пункт, где мы находились. А Маршак читал в это время в сарае бойцам»:

 
Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее…
 

В годы войны Маршак работал со свойственными ему трудолюбием и истовостью. Из воспоминаний Маргариты Осиповны Алигер: «В дни войны, особенно в самую трудную ее пору, я, как коллекционер, искала и собирала „приметы победы“. Это были частные случаи, факты, эпизоды, положения, почти невероятные и почти немыслимые, если учесть обстоятельства и международную обстановку, в которой они свершались. И тем не менее они свершались, и мы бывали свидетелями и почти соучастниками этих чудесных свершений.

„Двенадцать месяцев“ были безоговорочно причислены мною к этой коллекции.

Это была чудесная, редкая „примета победы“: в 1942 году в Москве, жившей еще на осадном положении, когда немцы, после зимнего затишья, снова начав наступление, пошли к Сталинграду и дошли до него, художник, кровно связанный с современностью, поэт, с первого дня войны великолепно работающий в трудном жанре политической сатиры, находит в своей душе неиссякаемый и неустанно бьющий источник творческих сил, фантазии и выдумки. Этот источник не заглушали ни ежедневная утомляющая газетная работа, ни тяготы жизни и быта, ни тревоги дней отступления. Поэт влюбляется в чудесный сказочный сюжет и увлеченно и горячо, бесконечно радуясь неожиданным находкам и выдумкам, создает пленительную сказку-пьесу, которая вселяет в душу легкость и веселье, заставляет снова и снова, как в детстве, поверить в то, что добро всегда побеждает, что чудеса обязательно случаются в жизни, что только захоти, только будь хорошим, чистым, честным, и зацветут для тебя подснежники в январе, и будешь ты счастлив. Разве самый этот факт не есть самое убедительное доказательство, самая явная примета того, что победа близка?»

Еще одним признаком приближения победы многие тогда считали открытие второго фронта. Осенью 1942 года Маршак написал стихи, посвященные четырехсотпятидесятилетию открытия Америки:

 
…Пускай, охваченный истерикой,
Пытается наш общий враг
Закрыть пути к тебе, Америка,
И Новый Свет вернуть во мрак, —
 
 
Ускорь грядущие события,
Сомкни бойцов отважных строй
И сделай новое открытие:
В Европе что-нибудь открой…
 

Однако ни тогда, осенью 1942 года, ни позже эти стихи опубликованы не были. Впервые они были напечатаны в серии «Библиотека поэта» в 1973 году, спустя тридцать с лишним лет. Почему – цензорам виднее.

В годы войны Маршак вернулся к стихотворным фельетонам. Вот отрывок одного из них:

 
Фашисту снился страшный сон.
Проснулся он, рыдая.
Во сне он видел, будто он —
Еврей берлинский Мейерсон,
По имени Исайя.
 
 
Весь день фашист дрожал, как лист.
Настала ночь вторая.
Опять он видел тот же сон:
Ему приснилось, будто он —
Еврей берлинский Мейерсон,
По имени Исайя.
 
 
На третью ночь ему невмочь.
Он разбудил жену и дочь,
От страха умирая,
Он им сказал, что он – не он,
Что он – не он, а Мейерсон,
По имени Исайя…
 
 
А в это время телефон
Звонил не умолкая.
Фашист услышал этот звон,
И, трубку взяв, промолвил он:
«У телефона Мейерсон,
По имени Исайя.
 
 
Да, да, Исайя Мейерсон,
Да, Мейерсон Исайя!»
Что было дальше? Грянул гром —
Гроза в начале мая.
От сотрясенья рухнул дом,
И был фашист раздавлен в нем
По имени Исайя.
 

Этот стихотворный фельетон, напоминающий фельетоны Маршака 1910-х годов, когда он работал корреспондентом, так же как и стихи, посвященные открытию второго фронта, при жизни Маршака опубликован не был. Вряд ли по воле автора.

По соседству с Маршаком жили Кукрыниксы – Михаил Васильевич Куприянов, Порфирий Никитич Крылов, Николай Александрович Соколов. Я встречался с ними не только в доме Самуила Яковлевича на Чкаловской, но и в их мастерской на улице Горького.

Там я услышал рассказ художника Николая Соколова. Однажды редактор «Правды» заказал Маршаку стихи «срочно в номер», добавив при этом, что он согласен даже на короткое стихотворение. На что Самуил Яковлевич ответил со свойственными ему прямотой и юмором:

– Неужели вы думаете, что маленькие часы можно изготовить проще и быстрее, чем большие.

На этом разговор был закончен.

Из воспоминаний Николая Соколова о Маршаке: «В один из первых дней войны к нам в квартиру, где мы жили с Крыловым, пришел Маршак и, очень волнуясь, стал говорить о том, как хорошо было бы в эти дни объединить стих и рисунок. И на следующий день мы сидели за раздвинутым столом уже не трое, а четверо. Большие листы бумаги, баночки с гуашью, тушью, кистями, фотографии Гитлера, Геббельса, Геринга. Шуршат карандаши, что-то бормочет Маршак. На полу сохнет только что сделанный плакат „Окно ТАСС“, на стене висят отпечатанные плакаты рядом с мирными этюдами К. Коровина, В. Поленова, И. Левитана и хозяина комнаты – П. Крылова. С разных сторон стола сидим мы трое и Маршак. Все трудятся. Один рисует шарж на Гитлера. Двое бьются над черновиками для карикатуры в „Правду“. Рисунок и стихи должны быть сегодня сданы в редакцию.

Самуил Яковлевич смотрит рисунок. Ему нравится, но боится, не пропали бы тонкость и острота линий при выполнении тушью. Мы взаимно волнуемся – он за рисунок, мы за стихи. В карикатурах Маршаку нравятся обыгрывания бытовых мелочей. Мы замечаем: чем короче стихи, тем сильнее, злее они получаются. Их труднее писать.

 
Днем фашист сказал крестьянам:
– Шапку с головы долой!
 
 
Ночью отдал партизанам
Каску вместе с головой…
 

…Однажды, когда Кукры уехали на несколько дней в Казань, чтобы отвезти вещи эвакуированным семьям, мне вечером во время воздушной тревоги пришлось дежурить на крыше. Маршак, узнав, что товарищи уехали, а я должен дежурить, ни за что не хотел пускать меня. Стучал палкой, кричал на милиционера, на управдома, и никакие уговоры на него не действовали. А когда увидел, что я вошел в лифт, решил пойти со мной.

– Раз он едет, я тоже поеду с ним дежурить на крышу!

С большим трудом удалось уговорить Маршака остаться».

После войны Соколов и Маршак оказались в одном санатории. «Как-то, сидя в коридоре этого санатория, я довольно долго наблюдал лечащегося Маршака, – вспоминал Соколов. – Коридор был длинный, и по обе стороны его много дверей уходили в перспективу. И вот я видел, как через каждые 10–15 минут из какой-нибудь двери появлялся Маршак и, стуча палкой, медленно проходил в другую, потом из этой в соседнюю, из соседней – напротив. За одной из таких дверей его трясли несколько минут в каком-то седле. Побывав за всеми дверями, он с измученным видом подошел ко мне и сказал умирающим голосом:

– Коленька, для того чтобы лечиться, нужно обладать железным здоровьем…

В том санатории напротив комнаты Маршака помещалась дежурная медсестра – симпатичная и миловидная. Некоторые отдыхающие чаще, чем нужно, заглядывали к ней. Маршак решил подшутить над ними и на табличке с надписью „МЕДСЕСТРА“, висевшей на двери, над буквой „Е“ поставил две точки, после чего это слово читалось как „МЁДсестра“».

Однако вернемся к годам Великой Отечественной. Маршак, как в свое время Маяковский, стал поэтом-агитатором. Вот «Восемь его строк про электроток»:

1

 
Электролампочки-воровки,
Растратчицы-электроплитки
Крадут патроны у винтовки.
Крадут снаряды у зенитки.
 

2

 
Берегите электричество,
Чтобы каждый киловатт
Увеличивал количество
Пушек, танков и гранат!
 

Только в «Правде» было опубликовано 150 его «Окон ТАСС».

В начале войны Маршак отправил Софью Михайловну и сына Яшу в эвакуацию. С ним в Москве остались его старший сын Иммануэль и вечная его секретарша Розалия Ивановна, рижская немка. Приглашенная в семью задолго до войны, еще в Ленинграде, воспитывать Якова, она оставалась в семье, когда мальчик повзрослел, и помогала уже не только по хозяйству, но и в работе. Оставить немку в Москве в годы войны с Германией было не просто, вернее, невозможно. Но Маршаку это удалось. Юмор не покидал его даже в самые трудные дни. Когда по радио объявлялась воздушная тревога, он говорил Розалии Ивановне: «Снова ваши прилетели…» Самуил Яковлевич и Розалия Ивановна так привыкли друг к другу, что подобные высказывания не влияли на их отношения.

Осенью 1941 года, когда немцы подошли к Москве, писателям и актерам было приказано эвакуироваться.

Из воспоминаний Маргариты Алигер: «Целый вагон был отдан писателям, большинство из них ехало к семьям, которые в самом начале войны были эвакуированы в Татарию, в город Чистополь на Каме. Это был жесткий вагон, даже некупированный, – жестких купированных тогда еще не существовало. В нашем вагоне ехали Пастернак и Ахматова, Виктор Борисович Шкловский, Константин Федин, Лев Квитко и Давид Бергельсон с женой и еще многие, всех и не упомнить… Мы покидали Москву бог знает на сколько времени; одна из нас была уже больше месяца вдовой; другая – больше месяца не знала о своем муже ничего, кроме того, что его армия попала в окружение; третья – накануне отъезда проводила мужа на фронт, – с чего бы тут, кажется, веселиться?! И тем не менее у нас было весело – возвращаю вас к строкам Толстого…: „В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополчение за ополчением поднимались на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди, от мала до велика, были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских“».

В Казани Самуила Яковлевича встретили Софья Михайловна и Яков. Оказавшийся вместе с ним в Казани писатель Эмиль Львович Миндлин вспоминал: «У него был очень растерянный вид, не похожий, совсем не похожий на привычного московского Маршака. Первый раз в жизни я видел его небритого. Маршак наваливался всей тяжестью своего грузного тела на легкую палку и, казалось, никогда еще так не нуждался в ее поддержке…

…Маршак вдруг на ходу стал застегивать на себе пальто на все пуговицы. Котиковая шапка криво сидела на его голове. Он словно только сейчас это почувствовал и поправил ее.

Он уже не наваливался на палку. Снова был привычный, знакомый, московский Маршак.

„…Вы знаете, милый, они за все рассчитаются, солдаты. Вы знаете, голубчик, мы победим… Это ничего, что мы с вами сейчас в Казани, а не в Москве… Знаете, что мне помогает в эти трудные дни? Я вам скажу. Еще никогда так не звучали тургеневские строки. Когда мы уезжали из Москвы… Ах как мы из нее уезжали!.. Я все время читал стихи… Про себя… И вдруг вспомнил. Вы помните? – Он остановился и стал читать, как бы впервые открытые, по-новому увиденные слова: – ‘Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!’“

Я вздрогнул. Я присутствовал при новом рождении хрестоматийно знакомых слов. Это была как бы впервые услышанная молитва хранителя русской речи…

„А ведь настоящий русский язык – московский. Помните Пушкина? Учиться русскому языку – у московских просвирен… Давайте отойдем в сторону. На тротуаре мешают… Я прочту вам стихи. Очень хочется в эти дни читать стихи… Я много пишу. Надо писать, милый, надо. Вот станемте здесь“. Он увлек меня в сумеречный подъезд, прислонился к стене, и я услыхал стихи. Не его, не Маршака. Пушкина».

При первой возможности Маршак вернулся в Москву и стал денно и нощно трудиться на политическом поприще – «Окна ТАСС», стихи для газет, лозунги («Готовь подарки каждый дом,/ Бойцов своих одень,/ Дохни на фронт своим теплом/ В холодный зимний день»). Кроме плакатов-агиток он писал и стихи. Вот одно из них, написанное в 1942 году:

 
Бежали женщины и дети
И прятались в лесу глухом…
Но их настигли на рассвете
Солдаты Гитлера верхом.
 
 
Белоголовому ребенку
Кричала мать: «Сынок! Беги!»
А убегающим вдогонку
Стреляли под ноги враги.
 
 
Но вот отбой – конец облаве,
И в кучу собранный народ
Погнали немцы к переправе —
Шагать велели прямо вброд.
 
 
На лошадях, встревожив заводь,
Спокойно двинулся конвой,
А пеших, не умевших плавать,
Вода накрыла с головой.
 
 
И стон стоял над той рекою.
Что бесконечные века
В непотревоженном покое
Текла, темна и глубока.
 

В годы войны Маршак часто выступает как публицист. В восьмом номере журнала «Октябрь» за 1942 год была напечатана его пронзительная статья «Жизнь побеждает смерть»: «Я видел страшную фотографию, которую я, вероятно, не смогу забыть никогда. Тяжело привалившись к стене, сидит мертвый ребенок – мальчик лет двенадцати. Немцы rie пожалели на него пуль. Лицо его обезображено, глаза выбиты. В руках он сжимает комок окровавленных перьев – это все, что осталось от его любимого голубя…»

Таких «фотографий» в этой статье немало, и детей обездоленных, чьи судьбы война беспощадно перемолола, становилось с каждым днем все больше. Маршак узнал о школьной учительнице, усыновившей несколько таких ребят. «Бесконечны жизненные силы нашего народа, а жизнь всегда побеждает смерть!» – завершает статью Маршак.

Самуил Яковлевич продолжает общаться с детьми. Он получает письма со всех концов страны, и не одно не остается без его ответа и внимания. Неудивительно, что дети буквально ревновали его ко взрослым. Один из его корреспондентов спросил, почему последние книги Самуила Яковлевича издаются не для детей, а для взрослых. Вот ответ Самуила Яковлевича: «Я по-прежнему верен детям, для которых всю жизнь писал сказки, песни, смешные книжки. По-прежнему я очень много думаю о них».

Даже тексты к плакатам «Окна ТАСС» Маршак посвящал детям:

 
Еще недавно дым змеился над трубой,
Пекла хозяйка хлеб и бегали ребята…
 
 
За этот детский труп в траве перед избой
Любая казнь – дешевая расплата!
 

Только вера в победу позволила Маршаку, наряду со стихами и агитками, работать над пьесой «Двенадцать месяцев». 18 июня 1943 года он пишет Софье Михайловне и сыну Якову, переехавшим в Алма-Ату: «Пьесу сегодня (в 1 час дня) читаю труппе МХАТ. До сих пор читал только руководству театра и монтировочной его части, от которой в постановке этой волшебной сказки многое зависит. Чтение труппе задержалось из-за смены режиссера. <…> Только два дня тому назад режиссером моей пьесы был назначен Станицын, ставивший „Пиквика“ и „Пушкина“. Он очень занят пока другой постановкой. Был у меня позавчера вместе с худ<ож-ником> Вильямсом, которому поручены декорации и костюмы. Жалко, что до моего отъезда он будет очень занят и не удастся как следует поговорить о постановке, к которой они приступают с 15 июля. Очень важно сговориться вначале, до репетиций. Музыку будет писать Шостакович.