Текст книги "Маршак"

Автор книги: Матвей Гейзер

 
Лев Петрович Пирожков
Был немножко бестолков.
 
 
Вместо собственной постели
Ночевал он на панели,
Удивляясь лишь тому,
Что проходят по нему…
 
 
Человек он был хороший,
Но всегда менял калоши:
Купит пару щегольских,
А гуляет – вот в таких!
 
 
За дровами у сарая
На дворе он ждал трамвая
И сердился – просто страсть, —
Что на службу не попасть…
 
 
Очень часто к телефону
Вызывал свою персону:
«Два пятнадцать двадцать пять,
Льва Петровича позвать!»
 
 
Лев Петрович Пирожков
Был ужасно бестолков.
 
 
Он пошел на именины
Воробьевой Антонины,
А попал в соседний пруд.
Тут
И был ему капут.
 

Иммануэль Самойлович рассказал мне о том, что Маршак принял участие в судьбах многих старых интеллигентов, отвергнутых советской властью в 1920-х годах. Так, он помог поэту, литературоведу, переводчику Михаилу Кузмину, предложив ему сделать новый перевод «Илиады» Гомера. Михаил Алексеевич удивился: «А что, перевод Гнедича уже устарел?» На что Самуил Яковлевич ответил: «Поверьте, Вы сделаете очень важное и нужное дело!» Кузмин последовал совету Маршака. Пройдет несколько лет, и Михаил Алексеевич напишет: «Не могу не выразить своей благодарности С. Я. Маршаку, благодаря которому я взялся за эту работу (…) доставившую на долгое время самые чистые и плодотворные радости».

Помогал Маршак и писателю Е. П. Иванову, тетке Блока – М. А. Бекетовой, литературоведу Эриху Голлербаху. Последний, правда, своеобразно отблагодарил Маршака – в книге «Незабываемо» он не нашел ничего лучшего, как написать о Маршаке: «Поэт М. шел с женою по Садовой. Жена несла огромный куль с яблоками. Одно яблоко упало на панель. М. стоял, засунув руки в карманы. Женщина нагнулась, подняла яблоко. Куль лопнул, из него выпало еще несколько яблок. М. стоял, глядя сверху вниз на жену и на яблоки. Этого Адама явно не соблазняла Евина приманка. Наконец Ева собрала яблоки, и супруги двинулись дальше. М. шагал впереди, расставив локти, толстый, рябой, сытый. За круглыми очками сонно мигали его маленькие глазки. Жена поспешала за ним, нарядная, пышная, со злым лицом, покрасневшим от усилия удержать на груди груду яблок». Разумеется, такие люди в окружении Маршака исключение. Как правило, ему везло на друзей.

Я часто бывал у Иммануэля Самойловича и в доме на Чкаловской, в квартире Самуила Яковлевича. Все здесь сохранилось, как было при жизни Самуила Яковлевича. По существу, квартира С. Я. Маршака превратилась в музей, но, увы, для немногих. Два раза в год – в день рождения и годовщину смерти Самуила Яковлевича – здесь собирались его друзья. Это были импровизированные и замечательные маршаковские вечера.

Много интересного и нового о Маршаке услышал я на этих вечерах, задолго до того, как прочел сборники воспоминаний о Самуиле Яковлевиче… Жаль, что некоторые устные воспоминания – например С. Т. Рихтера, И. С. Козловского – не были записаны, а что-то из записанного – в частности воспоминания о Маршаке А. П. Потоцкой-Михоэлс – так и не вошло в изданные сборники.

Никогда не забуду путешествие на Соловки, в которое отправились мы – Иммануэль Самойлович, Мария Андреевна – его жена и я – в июне 1969 года. Лишь на двух эпизодах, не имеющих отношения ни к Самуилу Яковлевичу, ни к литературе, хочу остановиться. Жили мы на территории бывшего монастыря, в гостинице, где некогда были монашеские кельи. Однажды на острове случился пожар. Местный руководитель, кажется, председатель сельсовета, в рупор призывал туристов помочь в тушении пожара. После долгих его призывов желающих оказалось двое – измученный страшным приступом радикулита Иммануэль Самойлович Маршак и я.

В какой-то день туристов повезли на один из островков Белого моря. Среди моря на камне восседал тюлень и пронзительно кричал. Крик этот напоминал плач. Создалось впечатление, что тюлень почему-то не может спрыгнуть в воду. Все сочувственно охали и ахали, а были среди нас и молодые мужчины: «Как ему помочь?!» И только Иммануэль Самойлович, не раздумывая, с палочкой, дошел до берега, вошел в очень холодное море и поплыл по направлению к тюленю. И когда он уже был совсем близко от животного, тюлень, повернув к нему голову, шустро нырнул в море. Под аплодисменты туристов, ждавших на берегу, Иммануэль Самойлович вышел из моря, не хромая, уверенной походкой. И, обращаясь к Марии Андреевне, сказал: «Я, кажется, запатентую новый способ лечения радикулита».

Иммануэль Самойлович поведал мне, что его отец слыл в юности знатоком иврита и Священного Писания; он был одним из переводчиков поэтических текстов книги «Дом молитвы», изданной в 1907 году в Вильнюсе. Мне удалось разыскать эту книгу; к сожалению, имена переводчиков стихов в ней не указаны, – указан лишь переводчик текста – Вол., но приведу здесь не полный текст, а отрывок стихотворения «Песнь о козице». Обычно такие стихи, как пред-пасхальные агады, читали и распевали в канун Пасхи:

 
…Отнимет Бог у смерти меч,
Спешивший мясника упечь,
Что на убой вола обрек,
Который выпил ручеек,
Гасивший ярый огонек.
Тот самый, что дубину сжег,
Свалившую собаку с ног
За то, что на кота насел.
Который козицу заел.
Отец мне сам ее купил,
Два целых Зевса заплатил,
Козица, козица.
 

Процитирую отрывок из маршаковского «Дома, который построил Джек»:

 
Вот пес без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
А это корова безрргая,
Лягнувшая старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.
 

А эти стихи – один из первых вариантов С. Я. Маршака – еще больше похожи на «Песнь о козице»:

 
Вот два петуха,
Которые будят того пастуха.
Который бранится с молочницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Поймавшего крыс,
Забравшихся в рис,
В доме, который построил Джек.
 

Сравнив эти два отрывка, я предположил, что переводчиком обоих, скорее всего, был С. Я. Маршак.

Дружба с Иммануэлем Самойловичем явилась для меня продолжением моего знакомства с С. Я. Маршаком. Мы часто и много беседовали о Самуиле Яковлевиче. По рекомендации Иммануэля Самойловича я стал общественным сотрудником Комиссии по литературному наследию С. Я. Маршака. Иммануэль Самойлович был ответственным секретарем комиссии.

Однажды я рассказал ему о своей находке – в «Сборнике молодой еврейской поэзии» (Еврейская антология. М.: Сафрут), изданном под редакцией В. Ходасевича и Л. Яффе, я обнаружил два неизвестных перевода Маршака из 3. Шнеура и Д. Шимоновича. Зная, что готовится собрание сочинений Самуила Яковлевича, я предложил включить найденные мною переводы в это издание. Иммануэль Самойлович согласился с тем, что перевод из Шимоновича (стихотворение «Сфинксы») представляет большой интерес, а перевод стихотворения Шнеура «В горах» выполнен просто замечательно, но сказал:

– Еще не время. Да и в течение всей жизни Самуил Яковлевич никогда не вспоминал об этих стихах. Он был человеком русской культуры, русским поэтом. Помните его стихи:

 
По-русски говорим мы с детства,
Но волшебство знакомых слов
Мы обретаем, как наследство,
В сиянье пушкинских стихов.
 

– Но ведь все равно и «Сиониды», и «забытые» переводы Маршака с еврейского когда-то придут к читателю, – настаивал я.

– Сейчас их включить в собрание не дадут. Не разрешают даже поместить предисловие А. Т. Твардовского из-за того, что он упоминает о небольшой статье Маршака в «Известиях», в которой Самуил Яковлевич воздал должное таланту и мужеству Солженицына, а уж еврейская и библейская темы для нынешних литературных функционеров ненавистнее и страшнее, чем гулаговская…

Как-то раз я спросил Иммануэля Самойловича: что, по его мнению, привело Маршака к детской литературе, тем более уже в зрелом возрасте. Он задумался и ответил так:

– Во-первых, я убежден, что делить поэта на «детского» и «взрослого» невозможно… Во-вторых, Самуил Яковлевич всю жизнь любил детей. И дети отвечали ему взаимностью. Ни одного письма от детей Самуил Яковлевич не оставлял без ответа. Он старался исполнить не только их просьбы, но порой даже прихоти. Вступал в переписку с руководителями разных городов, чтобы те помогали детям, нуждающимся в этом… Я хочу подготовить статью «Дети пишут Маршаку», похожую на публикацию Самуила Яковлевича «Дети пишут Горькому».

На вечере, посвященном девяностолетию Маршака (он состоялся в Колонном зале Дома союзов в конце 1977 года), сестра поэта Юдифь Яковлевна тоже рассказывала мне о необыкновенной любви и привязанности Самуила Яковлевича к жене и маленькой дочери Натанели, безвременно ушедшей из жизни, и прочла стихи, до того мне неведомые:

 
Она сидит у колыбели.
Ребенок дышит в сладком сне.
А за окном чернеют ели,
Снега темнеют при луне.
На край покойной колыбели
Склонилась, дремлет, не поет.
Там, за окном, трепещут ели.
Лежат снега. Луна плывет.
 

В воспоминаниях Юдифи Яковлевны я прочел: «…Для своей работы С. Я. облюбовал помещение на чердаке. Особенно любил он работать, когда рядом на крошечном балкончике спит в своей корзинке Натанель… Никогда не забуду я этих дней в Кирву, которые мы провели с нашей маленькой племянницей…

Видя, как мы не можем на нее нарадоваться, Любек (директор детского дома. – М. Г.) как-то сказал:

– Вы ее слишком любите. Не нужно так любить.

– Но почему же? – удивленно спросила я.

Любек ничего не ответил и посмотрел на Натанель грустным и долгим взглядом. Эти слова Любека запомнились мне и моим сестрам на всю жизнь…»

До сих пор не изучено литературное наследие Иммануэля Самойловича, а оно, несомненно, представляет интерес. Давно известно: человек талантливый талантлив во многом. Иммануэль Самойлович сочинял музыку (в молодости даже написал оперетту), стихи. Вот строки одного из них:

 
Летит в пространстве самолет,
Мелькая искрой красной.
Он мне сигнал оттуда шлет
О жизни ненапрасной.
Мной сотворенные огни
Останутся на свете,
Как остаются жить одни,
Отца лишившись, дети.
 

А о том, как Иммануэль Самойлович чтил память отца, свидетельствуют, в частности, его письма ко мне. Приведу несколько отрывков из них.

От 4 апреля 1966 года:

«…В Моссовете уже больше года лежит ходатайство Союза писателей о переименовании улицы и установлении мемориальной доски на доме, где жил Самуил Яковлевич. Доска уже почти готова и скоро будет установлена. А вот относительно улицы пока решения нет. Но у них там большая очередь в Комиссии по наименованию улиц. Обращаться в нее мне не хочется. Да это и не суть важно – отца не забывают по книгам, и всему придет время…»

От 20 октября 1966 года:

«…Том Кемпбел уехал после нашей с Вами общей встречи. Он – очень хороший, умный и талантливый человек. По профессии он – сапожник, но это не мешает ему превосходно знать английскую и русскую литературу и уделять большое внимание шотландско-советской дружбе… У нас здесь гостил еще один большой друг Самуила Яковлевича из Шотландии – депутат парламента от округа, в котором родился Бернс, Эмрис Хьюз. Он написал для серии „Жизнь замечательных людей“ книгу о своем друге, Бернарде Шоу. Если Вам интересно получить эту книгу – напишите мне, и я ее Вам вышлю…»

От 18 февраля 1967 года:

«…Бабеля я не встречал (мы тогда жили в Ленинграде, а он – в Москве). Самуил Яковлевич действительно подружился с ним в Италии, где они гостили почти одновременно у Горького. Имеется фотография, на которой они сняты вместе… А воспоминания о Шварце я купил. Книга мне не очень понравилась. Очень неприятное впечатление оставляют воспоминания Николая Чуковского, который, вместо благодарности Самуилу Яковлевичу за большую помощь в работе над первыми книгами, говорит о нем глупо и недоброжелательно и при том искажает факты…»

От 24 сентября 1967 года:

«…Спасибо за письмо от 11.09. Передайте сердечный привет моим друзьям из вашей школы. У меня до сих пор сохраняется в душе теплое чувство от встречи с ними на улице Чкалова.

Не знаю – будет ли проводиться в Союзе писателей ка-кой-нибудь торжественный вечер, посвященный 80-летию Самуила Яковлевича. В эти дни внимание будет там занято другим, более значительным юбилеем, и о 80-летии могут попросту позабыть. А мне самому не хочется хлопотать по такому поводу. День 3 ноября я проведу на Чкаловской и буду рад всякому, кто сам по себе придет туда, вспомнив об отце…»

От 7 сентября 1968 года:

«Дорогие Дора Марковна и Марк,

большое спасибо за дружеские письма и за теплое приглашение. Мне очень хотелось бы поехать к Вам, но сейчас это невозможно. У моей двоюродной сестры (племянница Самуила Яковлевича, переводчица Орловская. – М. Г.) обнаружилось тяжелое мозговое заболевание. Я не могу сейчас оставить без поддержки мою тетку – сестру отца (Юдифь Яковлевну. – М. Г.), у которой это – единственная дочь…

Беды всегда приходят целой семьей: кроме этого несчастья, у нас еще попал в больницу младший сын Саша. При очередной проверке у него обнаружили открытую язву двенадцатиперстной кишки…

Я очень много работаю: сдал сверку 1-го тома, верстку 2-го, наборную рукопись 3-го, заканчиваю рукопись 4-го тома и забочусь о других материалах.

Мне не удалось передать Вам, Марк, бланк подписки на 8-томное Собрание сочинений отца, по которому нужно будет получать книги в Москве на Кузнецком мосту. Оставить ли бланк у меня или передать его Мэри (моя жена. – М. Г.)? Посылаю Вам „Лирику“. Желаю Вам всего-всего хорошего…»

ШЕКСПИРОМ ЗАВОРОЖЕННЫЕ…
(Маршак и Пастернак)

В судьбах Самуила Маршака и Бориса Пастернака было немало общего. Оба они родились и выросли в интеллигентных семьях. Каждому из них выпало отрочество вундеркиндов. Каждый довольно рано познал на себе прелести «процентной нормы», существовавшей в царской России. О поступлении Маршака в острогожскую гимназию мы уже рассказали. Поступление Бориса Пастернака в московскую Пятую гимназию было не менее драматичным. Евгений Борисович Пастернак – сын поэта – рассказывает в книге «Существованья ткань сквозная»: «Обстоятельства гимназических вступительных экзаменов, точнее, сопровождавшие их впечатления Пастернак воссоздал в конце первой части повести „Детство Люверс“.

Он держал их в Одессе, где семья задержалась, вероятно, потому, что после годичной изнурительно спешной работы, летней поездки в Париж и семейных несчастий Леонид Осипович заболел.

18 августа 1900 года он отправил в Москву прошение:

„Его превосходительству г-ну директору московской 5-й гимназии.

Желая определить сына моего Бориса в 1-й класс вверенной Вам гимназии и представляя при сем удостоверение, выданное г-ном директором одесской 5-й гимназии за № 1076 от 17 августа 1900 г. в том, что сын мой успешно выдержал испытания для поступления в первый класс гимназии, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство сделать распоряжение о зачислении сына моего в число учеников вверенной Вам гимназии.

Преподаватель Л. Пастернак“.

Были приложены необходимые документы, включая свидетельство о привитии оспы.

Предвидя возможные затруднения, Леонид Осипович обратился к помощи директора училища князя Львова, а тот попросил содействия московского городского головы

В. М. Голицына.

„26 августа.

Многоуважаемый Леонид Осипович.

Спешу препроводить Вам в подлиннике ответ директора 5-й гимназии, ответ, к сожалению, неутешительный. Если еще что-либо можно сделать располагайте мною.

Искренне Вам преданный Кн. Владимир Голицын“.

В конверт вложено подробное объяснение.

„25 августа.

Ваше сиятельство, милостивый государь Владимир Михайлович.

К сожалению, ни я, ни педагогический совет не может ничего сделать для г. Пастернака: на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3 %, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно министерскому распоряжению. Я посоветовал бы г-ну Пастернаку подождать еще год и в мае месяце представить к нам своего сына на экзамен во 2 класс. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета могу обещать предоставить ее г-ну Пастернаку.

Искренне благодарю ваше сиятельство за содействие открытию у нас канализации; действует же она не очень исправно.

Прошу принять уверение в глубоком почтении и преданности покорнейшего слуги Вашего Сиятельства А. Адольфа“.

Пришлось следовать доброму совету директора. Предметы первого класса мальчик проходил с домашним учителем, который готовил его с расчетом на повышенные требования. Он регулярно занимался, много и с интересом читал. Ему было свойственно стремление к доскональности, к тому, чтобы все основательно понять и усвоить. Однако понять, почему он занимается дома и должен блестяще выдержать предстоящий экзамен, было невозможно. В этом было что-то обидно неестественное и возмутительно требовательное. Это надо было молча терпеть и преодолевать усилием воли».

Что касается терпения, его Пастернаку хватало не только в этом вопросе. Что касается «преодоления», Борис Леонидович отказался от этого. Быть может, его христианство также явилось следствием этого «преодоления». И снова обратимся к книге «Существованья ткань сквозная». Евгений Борисович однажды рассказал отцу, что слышал от Симы Маркиша «…о намерениях Сталина, прерванных его смертью, выслать всех евреев из Москвы на Дальний Восток». Борис Леонидович изменился в лице, помрачнел и сказал: «Чтобы ты при моей жизни не смел об этом говорить. Ты живой человек! И нам с тобой нет до этого дела». И далее Евгений Борисович пишет: «Это единственный раз, что я завел с ним разговор об антисемитизме. Я знал, что этой темы для него не существует, слишком большое и страшное место она занимала в его детстве и родительском доме, – когда совсем рядом проходили черносотенные погромы, дело Бейлиса, и „процентная норма“ регулировала его поступление в гимназию и окончание университета. Я понимал, что мечта Миши Гордона „расхлебать“ вконец эту чашу, которую заварили взрослые, была его собственной детской мечтой, не позволявшей ему никогда молча склоняться перед несправедливостью такого разделения. И слишком хорошо зная, как мертвит и ограничивает эта тема и связанные с ней психологические комплексы духовную свободу человека, и какого труда стоило ему преодоление всего этого в себе, папочка стремился навсегда избавить меня от узости подобного взгляда на мир».

В отличие от Пастернака Маршаку до этого всегда было дело. Не только в юности, когда он разделял идеи сионизма – достаточно вспомнить его участие в сборнике «Песни гетто», его стихи, посвященные памяти Михоэлса, активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета.

И все же ни трудности, связанные с понятием «процентная норма», ни отношение к «еврейскому вопросу» тем более не явились связующим звеном в судьбах Маршака и Пастернака. Их объединил, а позже оказался стеклянной стеной между ними Уильям Шекспир. Споры о нем, словесные баталии шли между этими поэтами десятилетия. Знакомы они были да и дружили еще с середины 1920-х годов. Начало знакомства этих двух разных, близких по возрасту, но не похожих друг на друга поэтов было дружественным, радостным для обоих и уж конечно не предвещало соперничества. Из воспоминаний Евгения Борисовича Пастернака: «В поисках заработка отец обратился к помощи поэта Николая Чуковского, и тот заручился обещанием Самуила Яковлевича Маршака напечатать детские стихи, если отец их напишет. Папа описал наши совместные с ним прогулки за город и в зоопарк, и получилось два больших стихотворения. К сожалению, не сохранился отзыв на них Корнея Чуковского, который помогал их публикации». А письмо Пастернака Николаю Корнеевичу Чуковскому сохранилось: «Милый Николай Корнеевич! У меня к Вам просьба. Окажите мне протекцию в Кубуч (Комиссия по улучшению быта ученых. – М. Г.) с „Каруселью“, если, на Ваш взгляд, она не слишком плоха и подходит для детей… Кажется, дрянь. Не стесняйтесь ругать» (весна 1925 года).

Любопытна запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского: «Видал Мейерхольда. Рассказывает, что поэт Пастернак очень бедствует…»

Вот отрывок из стихотворения Пастернака «Зверинец»:

 
Как добродушные соседи,
С детьми беседуют медведи,
И плиты гулкие глушат
Босые пятки медвежат.
 
 
Бегом по изразцовым сходням
Спускаются в одном исподнем
Медведи белые втроем
В один семейный водоем.
Они ревут, плещась и моясь.
Штанов в воде не держит пояс,
Но в стирке никакой отвар
Неймет косматых шаровар…
 

А вот стихотворение Маршака «Белые медведи», написанное (и опубликованное) задолго до пастернаковского «Зверинца»:

 
Для нас, медведей-северян,
Устроен в клетке океан.
 
 
Он неглубок и очень мал,
Зато в нем нет подводных скал.
 
 
Вода прохладна и свежа.
Ее меняют сторожа.
 
 
Мы с братом плаваем вдвоем
И говорим о том о сем.
 
 
Мы от стены плывем к стене,
То на боку, то на спине.
 
 
Держись правее, дорогой!
Не задевай меня ногой!
 
 
А жалко, брат, что сторожа
К нам не хотят пускать моржа.
 
 
Хоть с ним я лично незнаком,
Но рад подраться с земляком!
 

Стоит ли рассуждать о том, что опасения Пастернака («…если… она не слишком плоха» – это по поводу «Карусели») не лишены были оснований. Впрочем, спустя много лет, в середине 1950-х годов, и уже не по этому поводу, А. А. Ахматова сказала: «…Писатель, поэт не способен спокойно относиться к своим вещам и к их судьбе. Вот сейчас Борис Леонидович страшно огорчен, что Корнею Ивановичу и Самуилу Яковлевичу не понравился его перевод. А что тут огорчительного? Одним нравится одно, другим – другое…»

В одном из писем к Маршаку (Самуил Яковлевич работал тогда в редакции «Нового Робинзона») Пастернак написал: «Научите, как избежать шаблона, и укажите традицию». Маршак через много лет в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской, вспоминая об этом письме Пастернака, заметил: «Это была очень хорошая формула. Вопрос ставился очень точно».

Из письма Пастернака Николаю Тихонову от 7 июня 1925 года: «Долгов у меня столько, что я скоро стану державой. Вы, конечно, догадываетесь, что я говорю о вещах для Маршака и Чуковского». И еще из того же письма: «У нас снята дача под Москвой, приехать все не удается, – холода и безденежье…» Маршак же в ту пору работал в Ленинграде в педагогическом институте, был редактором «Нового Робинзона». Стихи же «Зверинец» были напечатаны лишь в 1929 году.

Еще раз заметим: в пору написания «Карусели» и «Зверинца» отношения Пастернака и Маршака были дружескими. В письме Евгении Пастернак от 12 августа 1926 года Борис Леонидович пишет: «Ты, может быть, догадалась по надписям Маршака, что он был тут. Я давно не встречал такого интересного, настолько ярко и самостоятельно думающего обо всем человека, как он. Я очень рад этому новому знакомству. К сожалению, когда он у меня был, у меня немилосердно болел зуб. Собственно, в ту ночь флюс у меня разыгрался. Но временами я забывал про зубы, так интересна и дельно интересна была его речь. В противность обыкновению, больше помалкивал я (вот еще одно общее свойство Пастернака и Маршака – беседы с Маршаком всегда превращались в его монолог. – М. Г.), а разливался собеседник. И это вовсе не от зубов…

Он говорит, очень меня любит и все мое. Мне было жаль, что ты его не слушала, ты бы со мной согласилась в оценке его, и он не меньше тебе доставил бы наслаждения, чем мне…

Ухватясь за его симпатию, попросил подобрать книжки для Женечки…»

Еще из воспоминаний Евгения Борисовича Пастернака (1926 год): «Очень порадовало отца знакомство с Самуилом Яковлевичем Маршаком, который в прошлом году заказывал ему детские стихи… Папа восхищен „Мышонком“ Маршака и читал мне его вслух. Теперь мне была послана новая книжка „Мороженое“».

25 мая 1926 года Самуил Яковлевич Маршак писал из Кисловодска Софье Михайловне: «Очень я подружился с Пастернаком. Какой он милый человек, и мы очень друг друга любим».

Из письма Бориса Пастернака Евгении Пастернак от 3 июля 1928 года: «Женечке сегодня положили пломбочку. Я его страшно люблю. За пломбочку получил „Петрушку“ Маршака…»

Как видим, в ту пору «шекспировская» тема еще не коснулась взаимоотношений Маршака и Пастернака, хотя к Шекспиру порознь они пришли давно. Оба они познакомились с творчеством Шекспира, еще будучи гимназистами, но по-настоящему очарование Шекспиром пришло позже. В 1922 году Пастернак уже четко определил «своего» Шекспира, по сути, создал его поэтический портрет:

 
Извозчичий двор и встающий из вод
В уступах – преступный и пасмурный Тауэр,
И звонкость подков, и простуженный звон
Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.
 
 
И тесные улицы; стены, как хмель,
Копящие сырость в разросшихся бревнах,
Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,
Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.
 
 
Спиралями, мешкотно падает снег,
Уже запирали, когда он, обрюзгший,
Как сползший набрюшник, пошел в полусне
Валить, засыпая уснувшую пустошь.
 
 
Оконце и зерна лиловой слюды
В свинцовых ободьях. – «Смотря по погоде.
А впрочем… А впрочем, соснем на свободе.
А впрочем – на бочку! Цирюльник, воды!»
 
 
И, бреясь, гогочет, держась за бока,
Словам остряка, не уставшего с пира
Цедить сквозь приросший мундштук чубука
Убийственный вздор.
 
 
А меж тем у Шекспира
Острить пропадает охота.
Сонет,
Написанный ночью с огнем, без помарок,
За тем вон столом, где подкисший ранет
Ныряет,
Обнявшись с клешнею омара,
Сонет говорит ему:
«Я признаю
Способности ваши, но, гений и мастер,
Сдается ль, как вам, и тому, на краю
 
 
Бочонка, с намыленной мордой, что мастью
Весь в молнию я, то есть выше по касте.
Чем люди, – короче, что я обдаю
Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?
 
 
Простите, отец мой, за мой скептицизм
Сыновний, но, сэр, но, милорд, мы – в трактире
Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы
Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!
 
 
Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?
Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов —
И вы с ним в бильярдной, и там – не пойму,
Чем вам не успех популярность в бильярдной?»
Ему?! Ты сбесился? – И кличет слугу,
И, нервно играя малаговой веткой,
Считает: полпинты, французский рагу —
И в дверь, запустя в привиденье салфеткой.
 

Это из четвертой книги стихов Пастернака «Темы и варьяции», выпушенной издательством «Геликон» в Берлине в 1923 году. Еще до публикации, в рукописном варианте, Пастернак предпослал этому стихотворению эпиграф из Пушкина: «Ты царь, живи один…» Разве это не говорит о том, кем для молодого Пастернака был Шекспир?

К тому времени Маршак уже основательно изучил творчество Шекспира в Лондонском университете, изучил язык Шекспира, его эпоху. Допускаю, что Маршак подумывал о переводе «Гамлета». Впрочем, кто из актеров не мечтал сыграть эту роль, кто из переводчиков Шекспира не мечтал о переводе «Гамлета»?! Маршак еще до того, как приступил к «Сонетам» Шекспира, прикоснулся к «Гамлету» – он перевел «Песни Офелии» – «Как в толпе его найдем…» и «В день святого Валентина»:

 
Как в толпе его найдем —
Твоего дружка?
Шляпа странная на нем,
А в руке клюка.
 
 
Он угас и умер, леди,
Он могилой взят.
В головах – бугор зеленый,
Камень возле пят.
 
 
Бел твой саван, друг мой милый.
Сколько белых роз
В эту раннюю могилу
Ливень слез унес.
 

* * *

 
В день святого Валентина,
В первом свете дня
Ты своею Валентиной
Назови меня.
 
 
Тихо ввел он на рассвете
Девушку в свой дом —
Ту, что девушкой вовеки
Не была потом.
 

Сравним с переводом «Песни Офелии», выполненным Пастернаком:

 
С рассвета в Валентинов день
Я проберусь к дверям
И у окна согласье дам
Быть Валентиной вам.
Он встал, оделся, отпер дверь,
И из его хором
Вернулась девушка в свой дом
Не девушкой потом.
 

Итак, шекспировские баталии между Маршаком и Пастернаком из области сонетов перешли в сферу трагедий. Маршак перевел стихотворные реплики Шута и другие фрагменты из трагедии Шекспира «Король Лир». «Для того чтобы перевести его (Шута. – М. Г.) стихотворные реплики, нужно сначала раскрыть, расшифровать подчас загадочный смысл подлинника, а потом вновь замаскировать его, облечь в уклончивую, игривую форму прибаутки.

Пословицы и поговорки трудно поддаются переводу. Они своеобразны и сопротивляются пересадке на чужую почву. Буквальный перевод – слово за слово – может их убить».

Маршак перевел двенадцать песенок, реплик Шута. Вот одна из них:

 
Когда откажется священник
Кривить душою из-за денег
 
 
И перестанет пивовар
Водою разбавлять товар,
 
 
Когда наскучит кавалерам
Учиться у портных манерам,
 
 
Когда еретиков монах
Сжигать не станет на кострах.
 
 
Когда судья грешить не будет
И без причины не осудит,
 
 
Когда умолкнет клевета.
Замок повесив на уста,
 
 
Когда блудница храм построит,
А ростовщик сундук откроет, —
 
 
Тогда-то будет Альбион
До основанья потрясен,
 
 
Тогда ходить мы будем с вами
Вверх головами, вниз ногами!
 

Этот «небуквальный» перевод, по словам Маршака, появился в поисках «того варианта, который был бы наиболее выразителен и более всего соответствовал бы требованиям театра, я переводил каждую из песенок Шута по три, по четыре раза…».

Пастернак, переводя трагедии Шекспира конечно же тоже думал о постановке в театре, и это наложило отпечаток на его переводы. И та же песня Шута в переводе Пастернака не просто непохожа, но совсем иная – не только потому, что у Маршака «Священник, кривящий душой из-за денег…», а у Пастернака «Поп, которого заставили пахать»; у Маршака «будет Альбион до основанья потрясен», у Пастернака (что ближе к шекспировскому тексту) – «Альбион лишь пошатнется». Вероятно, подход к переводу трагедий Шекспира у обоих поэтов был такой же разный, как при переводе «Сонетов».

 
Когда попов пахать заставят,
Трактирщик пива не разбавит,
Портной концов не утаит,
Сожгут не ведьм, а волокит,
В судах наступит правосудье,
Долгов не будут делать люди,
Забудет клеветник обман
И не полезет вор в карман,
Закладчик бросит деньги в яму,
Развратник станет строить храмы, —
Тогда придет конец времен,
И пошатнется Альбион,
И сделается общей модой
Ходить ногами в эти годы.
 

Лишь однажды Маршак использовал имя Шекспира, его образ в целях конъюнктурно-политических.

Давно известно, как влияют дары власть предержащих на честолюбие людей искусства. Немногим удается этому не поддаться. Пример тому – большое стихотворение Маршака «Гость», опубликованное в журнале «Крокодил» в 1938 году. Самуил Яковлевич решил сделать из любимого поэта героя, борца не только против Гитлера, но и против своих соотечественников, вступивших в сговор с Гитлером. Вот фрагменты этого стихотворения:

 
В палату общин, в сумрачный Вестминстер,
Под новый год заходит человек
С высоким лбом, с волнистой шевелюрой,
С клочком волос на бритом подбородке,
В широком кружевном воротнике.
Свободное он занимает место.
Его соседи смотрят удивленно
На строгого таинственного гостя
И говорят вполголоса друг другу:
– Кто он такой? Его я видел где-то,
Но где, когда, – ей-богу, не припомню!
Мне кажется, немного он похож
На старого писателя Шекспира,
Которого в студенческие годы
Мы нехотя зубрили наизусть!
 
 
Но вот встает знакомый незнакомец
И глухо говорит: – Почтенный спикер,
Из Стратфорда явился я сюда,
Из старого собора, где под камнем
Я пролежал три сотни с чем-то лет,
Сквозь трещины плиты моей могильной,
Сквозь землю доходили до меня
Недобрые загадочные вести…
Пришло в упадок наше королевство.
Я слышал, что почтенный Чемберлен
И Галифакс, не менее почтенный,
Покинув жен и замки родовые,
Скитаются по городам Европы,
То в Мюнхен держат путь, то в Годесберг,
Чтобы задобрить щедрыми дарами —
Как, бишь, его? – Мне трудно это имя
Припомнить сразу: Дудлер, Тутлер, Титлер…
Смиренно ниц склонившись перед ним —
Властителем страны, откуда к небу
Несутся вопли вдов и плач сирот, —
Британские вельможи вопрошают:
«На всю ли Польшу вы идете, сударь,
Иль на какую-либо из окраин?»
 

* * *

 
Я человек отсталый. Сотни лет
Я пролежал под насыпью могильной
И многого не понимаю ныне.
С кем Англия в союзе? Кто ей друг?
Она в союз вступить готова с чертом
И прежнего союзника предать,
Забыв слова, которые лорд Пемброк
В моей старинной драме говорит
Другому лорду – графу Салисбюри:
«Еще раз в бой! Одушевляй французов,
Коль их побьют, и нам несдобровать!..»
 
 
Он речь свою прервал на полуслове
И вдруг исчез неведомо куда,
Едва на старом медном циферблате
Минутная и часовая стрелки
Соединились на числе двенадцать, —
И наступил тридцать девятый год.
 

Разумеется, стихи эти порождены обыкновенным социальным заказом. Еще раз напомним: какое время за окном – такие и люди. Примерно в тот же период, когда было написано стихотворение «Гость», Маршак сочиняет политическую эпиграмму: