Текст книги "Маршак"

Автор книги: Матвей Гейзер

МАРШАК, АХМАТОВА, БРОДСКИЙ

Эта глава неслучайна в нашей книге. Маршак и Ахматова были знакомы давно. Когда они встретились впервые, сегодня установить трудно, но не вызывает сомнения, что знали друг о друге еще в 1910-х годах, на закате Серебряного века русской литературы. «Познакомил» их не Шекспир, не Бёрнс, а Уильям Блейк – поэт, оказавшийся первой любовью Маршака в английской поэзии. Есть у Николая Гумилёва стихотворение «Память», написанное им в 1919 году:

 
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах и на земле.
 
 
Сердце не будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
 

Незадолго до того как Гумилёв написал эти стихи, а именно – летом 1918 года, в газете «Русские мысли» были опубликованы отрывки из поэмы Блейка «Мильтон» в переводе Маршака:

 
Мой дух в борьбе несокрушим,
Незримый меч всегда со мной.
Мы возведем Ерусалим
В зеленой Англии родной.
 

Надо ли говорить, что стихотворение «Память» Гумилёва перекликается с блейковским «Мильтоном» в переводе Маршака. По словам Валентина Дмитриевича Берестова, Анна Андреевна восторженно отзывалась о библейских стихах Маршака, предрекая большое будущее этому молодому поэту. Впрочем, даже если это не более чем разговоры, то жизнь обернулась так, что Ахматова и Маршак не редко встречались в Петрограде – Ленинграде.

Из книги П. Н. Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой»: «19 ноября 1928 года звонил С. Я. Маршак, спрашивал, нет ли у А. А. в виду человека, которому можно было бы поручить написать детскую книгу о Пушкине. По-видимому, это была скрытая форма предложения самой А. А. – Маршак знал, что А. А. ничего не зарабатывает».

В самом начале войны, в сентябре 1941 года, Маршак при поддержке А. А. Фадеева помог Ахматовой, Габбе и другим литераторам выбраться из осажденного Ленинграда (списки покидающих блокадный Ленинград утверждал сам И. В. Сталин). Некоторое время Анна Ахматова жила в московской квартире Маршака на Чкаловской, потом уехала в Казань (даже один день была в Чистополе), а оттуда в эшелоне, в котором было выделено два вагона для эвакуации писателей, выехала в Ташкент. Маршак же поехал в Алма-Ату, где тогда находились Софья Михайловна и Яков, звал он в Алма-Ату и Анну Андреевну. Но она решила остаться в Ташкенте и прожила там долгое время в одной комнате с Надеждой Яковлевной Мандельштам.

Забегая вперед, скажем, что Маршак был в числе немногих писателей, не принявших участие в травле Ахматовой и Зощенко после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». «Историческое» это постановление ввергло Ахматову в очередное молчание. В 1946–1949 годах она написала так мало стихов, что их можно перечесть по пальцам. И среди них есть настоящие «ахматовские»:

 
Любовь всех раньше станет смертным прахом,
Смирится гордость и умолкнет лесть.
Отчаянье, приправленное страхом,
Почти что невозможно перенесть.
 

В 1947 году она написала четверостишие, посвященное Борису Пастернаку:

 
Здесь все тебе принадлежит по праву,
Стеной стоят дремучие дожди.
Отдай другим игрушку мира – славу,
Иди домой и ничего не жди.
 

В конце 1949 года в судьбе Анны Ахматовой произошла еще одна трагедия – 6 ноября был арестован ее сын Лев Гумилёв. Не поддавшись отчаянию, она пыталась вступить в схватку с вершителями судеб своим оружием. Ахматова создала такие стихи, о которых в прежние времена и думать не могла:

 
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
 
 
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, —
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.
 
 
В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, —
Пусть вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.
 
 
И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик города
И труженики те, которых душат узы,
Но чья свободна речь и чья душа горда.
 
 
И вольно думы их летят к столице славы,
К высокому Кремлю – борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несется величавый
И на весь мир звучит, как помощь и привет.
 

Она знала, что стихи эти, посвященные семидесятилетию вождя, дойдут до него, и наивно полагала, что они помогут освобождению ее сына. Но есть в этом стихотворении строка, весьма опасная для поэта: «Легенда говорит о мудром человеке…» Тогда Анна Андреевна написала другое стихотворение:

 
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля…
 
 
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
                                 «Мы пришли
Сказать – где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
 

Конечно же эти стихи судьбу Льва Николаевича не изменили. Как всегда, в трудные минуты Анна Андреевна обратилась к Маршаку, но если в 1938 году он отважился пойти к самому Вышинскому на прием, то во времена борьбы с космополитами не решился на это. Но не помочь не мог. Маршак обратился к Фадееву. Позже в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской Анна Ахматова скажет: «Я Фадеева не имею права судить. Он пытался помочь мне освободить Леву». Но – тщетно.

Дошли ли хвалебные оды Сталину, написанные Анной Ахматовой, до «адресата» – неизвестно. Известно, что самой Анне Андреевне принесли лишь горесть. Напечатанные в журнале «Огонек», они стали известны и за рубежом. «Когда в журнале „Огонек“ (1950. № 14. – М. Г.) я встретила Ваши стихи, я усомнилась, что писали Вы, – быть может, соименница…

Прочла и ужаснулась: такую смерть для Вас придумать мог лишь он – лишь враг души – сам дьявол. Он птице поднебесной отрезал крылья легкие и дал ей пресмыкаться», – писала Ахматовой Мария Белозерская – литературовед, давно находившаяся в эмиграции. Не всем дано было понять, что творилось тогда в СССР. Спустя много лет в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской у Анны Андреевны вырвутся такие слова: «Осип (Мандельштам. – М. Г.) после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: „Это была болезнь“ (страх. – М. Г.)».

Примерно в то же время, когда Ахматова посвящала оды Сталину, Маршак завершил работу над переводом сонетов Шекспира, получил в 1949 году очередную Сталинскую премию и писал совсем другие, «невинные» стихи. Многие были посвящены Пушкину, 150-летие со дня рождения которого стало всенародным праздником. Вот одно из таких стихотворений:

 
У памятника на закате летом
Играют дети. И, склонив главу,
Чуть озаренную вечерним светом,
Он с возвышенья смотрит на Москву.
 
 
Шуршат машины, цепью выбегая
На площадь из-за каждого угла.
Шумит Москва – родная, но другая —
И старше, и моложе, чем была.
 
 
А он все тот же. Только год от года
У ног его на площади Москвы
Все больше собирается народа
И все звучнее влажный шум листвы.
 
 
Участник наших радостей и бедствий,
Стоит, незыблем в бурю и в грозу,
Там, где играл, быть может, в раннем детстве,
Как те ребята, что снуют внизу.
 

Маршак, так высоко ценивший поэзию Ахматовой, далеко не всегда соглашался с ее оценками поэтов и поэзии. Самуил Яковлевич не воспринимал поэтов-модернистов (может быть, поэтому не воспринял стихи молодого Бродского: «Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри – свет»). Свидетельств «нелюбви» Маршака к поэтам-модернистам немало. За два дня до смерти, 2 июля 1964 года, когда в больнице его навестила племянница, приехавшая из Парижа, дочь Сусанны Яковлевны, он, вспоминая прошлое, заговорил с ней о встрече с Рабиндранатом Тагором, высоко оценив лучшие его произведения. Однако он все же заметил: «В Тагоре был какой-то модернизм».

Анна Андреевна же любила многих поэтов-модернистов, особенно австрийского поэта Райнера Марию Рильке. Еще в 1910 году она перевела его стихотворение «Одиночество»:

 
О святое мое одиночество – ты!
И дни просторны, светлы и чисты,
Как проснувшийся утренний сад.
Одиночество! Зовам далеким не верь
И крепко держи золотую дверь,
Там, за нею, – желаний ад.
 

Но когда речь зашла об издании сборника стихов Рильке, как вспоминает Л. К. Чуковская, Маршак даже инициировал выпуск томика стихов Рильке. Уверен – только из уважения к Анне Андреевне. Из записок Л. К. Чуковской об Ахматовой: «И тогда же Ахматова не раз просила Тамару (Т. Г. Габбе. – М. Г.) почитать ей свои переводы Рильке (это были годы, когда мы с помощью С. Я. Маршака и по его инициативе боролись за „реабилитацию“ Рильке и за издание сборника его стихов в Тамарином переводе)».

В отличие от Маршака, Анна Андреевна Ахматова защищала не только Бродского – человека, попавшего под брежневско-андроповский каток, но и Бродского-поэта. Она вольно или невольно оказалась и его учителем, и наставником. Вот отрывок стихотворения Бродского, посвященного А. А. Ахматовой и преподнесенного ей вместе с букетом роз в 1962 году:

 
Вы поднимете прекрасное лицо —
Громкий смех, как поминальное словцо,
Звук неясный на нагревшемся мосту —
На мгновенье взбудоражит пустоту.
 
 
Я не видел, не увижу Ваших слез,
Не услышу я шуршания колес,
Уносящих Вас к заливу, к деревам.
По отечеству без памятника Вам.
 
 
В теплой комнате, как помнится, без книг.
Без поклонников, но также не для них,
Опирая на ладонь свою висок,
Вы напишете о нас наискосок.
 
 
Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
Этот воздух запустевший только плоть
Душ, оставивших призвание свое,
А не новое творение Твое!»
 

В 1962 году Ахматова написала стихотворение «Последняя роза», предпослав ему эпиграф из упомянутого стихотворения Бродского: «Вы напишете о нас наискосок…» Оно было напечатано в «Новом мире» в 1962 году, но – без эпиграфа…

Однажды Лидия Корнеевна Чуковская пересказала Ахматовой разговор Маршака с директором Гослита В. А. Косолаповым. Последний, прочитав в «Правде» статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему, чтобы выразить свое восхищение, а Маршак в трубку: «Да, Солженицын. Он в тех условиях остался человеком. А вот вы, Валерий Алексеевич… Что же это вы делаете? Молодого талантливого поэта преследуют мерзавцы. Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт – он замечательный переводчик. У вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из-под ног человека, которого вешают». Услышав эту историю, Ахматова сказала: «Очень скверный признак – эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено на самых высоких местах. Косолапое такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ».

«…Завтра в Ленинграде судят Бродского, – записала в дневнике Л. К. Чуковская. – Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала – обещание немедленно освободить, а потом вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие-то правила. И его будут судить за это. Все ложь…»

И еще из «Записок об Анне Ахматовой»: «Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов, по наущению Лернера, порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением легких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.

– Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь – это было. И вот сейчас опять».

Узнав от Л. К. Чуковской о том, что Бродский не принят в Союз писателей (возражали Шестинский и Эльяшевич; Лернер, по-жульнически прочитав дневники Бродского, цитировал их), Анна Ахматова сказала: «Иосиф – не член Союза писателей… К чему тут какая-то особая комиссия? А о Гранине больше не будут говорить: „Это тот, кто написал такие-то книги“, а „Это тот, кто погубил Бродского“. Только так». В расправе с Бродским были и элементы антисемитизма. «Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице», – сказала Ахматова, в точности повторив фразу Маршака, и добавила: «А я лютая антисемитка на антисемитов. Ничего глупее на свете не знаю».

В отличие от Д. Гранина, А. Прокофьева и иже с ними, участвовавших в уничтожении Бродского, в борьбу за него включились К. Чуковский и К. Паустовский. Из дневника К. И. Чуковского (запись 2 февраля 1964 года): «Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе № 23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией…

Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:

– Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь…»

А вот запись из дневника К. И. Чуковского от 17 февраля 1964 года: «Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя „русистами“. Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть принять нами – Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет».

Борьба за Бродского еще больше сблизила Маршака и Ахматову. Вот рассказ Анны Ахматовой, переданный Лидией Корнеевной Чуковской: «По ассоциации с мнимым сумасшествием Чаадаева я вспомнила одну недавнюю грустную реплику Маршака. Я ему рассказала, что Чаадаев, узнав о выходе за границей брошюры Герцена „Развитие революционных идей в России“ и услыхав, будто и он там числится в революционерах (чего вовсе не было: Герцен писал там лишь о толчке мысли и об образце поведения, которые дал русскому обществу этот человек, да еще издевался над Николаем, объявившим замечательного мыслителя слабоумным), – так вот, Чаадаев, не прочитав книгу, а только услыхав о ее существовании, срочно, спешно, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо – о, нет! Совсем не философское! Холопское! – письмо шефу жандармов, графу Орлову, в котором, благоговея перед Николаем, изливался в верноподданнических чувствах, а Герцена называл так: „наглый беглец, искажающий истину“. Что-то вроде. Под конец Петр Яковлевич выражал надежду, что граф не поверит клевете изменника и беглеца и сохранит к нему, Чаадаеву, свое сиятельное расположение… Каково? Герцен же, не подозревая об этом письме, чтил Чаадаева до конца своей жизни (хотя и не соглашался с ним), да и Чаадаев, прочитав брошюру, написал и тайком переправил Герцену за границу благодарное, любящее, даже благословляющее письмо.

„Горько мне было узнать об этом происшествии“, – сказала я однажды Самуилу Яковлевичу. Он понурился и ответил: „Очень русская история“.

– Нет, – сказала Анна Андреевна. – Тут не то. Это история общечеловеческая…»

Трагический этот рассказ (он описан и в книге литературоведа Михаила Гершензона, посвященной Чаадаеву) не только о временах Герцена – Чаадаева, но и об эпохе, в которую жили Ахматова и Маршак.

25 июня 1964 года, то есть за несколько дней до кончины, находясь в больнице, Маршак послал телеграмму Ахматовой: «Дорогая Анна Андреевна. От всей души поздравляю Вас <с> Вашим прекрасным, строгим и таким молодым 75-летием… Низко Вам кланяюсь.

Ваш Маршак.

Больница Кунцево».

Есть у Анны Андреевны стихи, на мой взгляд, очень точно отражающие время, в которое она жила:

 
И это станет для людей
Как времена Веспасиана.
А было это – только рана
И муки облачко над ней.
 

О МОЛОДЫХ ПОЭТАХ

Среди большого литературоведческого наследия Маршака его статья «О молодых поэтах» занимает особое место. Опубликованная посмертно в «Новом мире» (1969. № 9), она не потеряла своей значимости и сегодня. В конце 1950-х – начале 1960-х годов поэты собирали аудитории почти такие же, как футбольные матчи. Попасть в Политехнический на вечера Окуджавы, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Рождественского было труднее, чем в Большой театр. В ту же пору в литературу вошли Наум Коржавин, Римма Казакова, Валентин Берестов, Юнна Мориц, Новелла Матвеева. Еще были популярны поэты, пришедшие в литературу из окопов Великой Отечественной войны, – Семен Гудзенко, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Евгений Винокуров, Александр Межиров (его творчеству Маршак посвятил статью в «Известиях» «Уверенная поступь» 19 января 1963 года), но все это не идет в сравнение с популярностью молодых поэтов, бурно ворвавшихся в поэзию в годы хрущевской «оттепели». «В разных концах нашей страны все увереннее заявляют о своем существовании поэты, о которых мы раньше не слыхали. А целая плеяда молодых успела приобрести за несколько лет такую широкую известность, какую их старшие собратья завоевывали долгими годами труда, – писал С. Я. Маршак. – Как в первые годы революции, в дни молодости Маяковского и его ровесников, молодые поэты находят не только читателей, но и многочисленных слушателей.

Стихи, читаемые вслух с эстрады, вызывают немедленный и непосредственный отклик аудитории – не то что страницы стихов в журналах и сборниках. Лучшие поэты тридцатых, сороковых и пятидесятых годов редко слышали столь шумные аплодисменты, какие выпали на долю молодых поэтов последних лет.

Для Маяковского подмостки были трибуной. В сущности, вся его поэзия – оратория, рассчитанная на чтение вслух.

Но если эстрада – не трибуна, а только эстрада, она таит для поэтов серьезные опасности. К аплодисментам надо относиться с осторожностью».

Быть может, откровеннее и конкретнее других свое видение вхождения в поэзию выразил Евгений Евтушенко в стихотворении «Трамвай поэзии»:

 
В трамвай поэзии,
                             словно в собес,
Набитый людьми и буквами,
Я не с передней площадки влез —
Я повисел на буфере.
Потом на подножке держался хитро
С рукой,
             прихлопнутой дверью,
А как наконец прорвался в нутро,
И сам себе я не верю.
Место всегда старикам уступал.
От контролеров не прятался.
На ноги людям не наступал.
Мне наступали – не плакался…
Я с теми,
                кто вышел и строить и месть,
Не с теми,
                 кто вход запрещает.
Я с теми,
               кто хочет в трамваи влезть,
Когда их туда не пущают.
Жесток этот мир, как зимой Москва,
Когда она вьюгой продута.
Трамваи резиновы.
                                  Есть места!
Откройте двери, кондуктор!
 

Маршаку небезразличны были пути развития русской поэзии. Именно поэтому он не назидательно, но предостерегает от чрезмерной самоуверенности тех, кто входит в поэзию уже после бума, начавшегося в конце 1950-х. По сравнению с ними Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, которым тогда, в начале 1960-х было около тридцати, чувствовали себя стариками, о чем Евгений Евтушенко написал:

 
…Приходят мальчики,
                                     надменные и властные,
Они сжимают кулачонки влажные
И, задыхаясь от смертельной сладости,
Отважно обличают
                                  мои слабости.
 
 
Спасибо, мальчики!
                                 Давайте!
                                                 Будьте стойкими!
Вступайте в спор!
                               Держитесь на своем!
Переставая быть к другим жестокими.
Быть молодыми мы перестаем…
 

Молодые поэты, вошедшие в литературу в период хрущевской «оттепели», едва ли задумывались о страшной судьбе советских поэтов старшего поколения. Им не надо было скрывать стихов (как Маршаку «Сиониды»), написанных когда-то давно. Они могли публиковать, а если не напечатают – прочесть на стадионе, где «тираж» читателей был немногим меньше, чем тираж книг. В конце 1950-х – начале 1960-х да и позже (может быть, исключая времена Андропова) хватка советской власти была уже не та, что в 1930– 1950-х годах. Можно ли себе представить в те годы очередь – длинную, гудящую, – выстроившуюся за сборником стихов того же Евтушенко. Наверное, поэтому Маршак в своих набросках к статье о молодых поэтах строго предупреждает: «Молодого поэта можно почувствовать или не почувствовать, принять его или не принять.

А рассматривать его стихи, как ученическую тетрадку, подчеркивая строчки и предостерегая автора восклицательными знаками на полях, – дело бесполезное, да и обидное, если только перед нами не первая робкая попытка начинающего.

Но человек, выступающий в печати, да не с отдельным стихотворением, а с целым сборником стихов, не может и не должен ждать скидки на молодость».

 
Мой друг, зачем о молодости лет
Ты объявляешь публике читающей?
Тот, кто еще не начал, – не поэт,
А кто уж начал, тот не начинающий.
 

Не знаю, можно ли считать тридцатилетнего Евтушенко начинающим поэтом, но неоспоримо то, что автор строк «Собою были мы разбиты, как Рим разгромлен был собой…» для читателей был пророком, равно как поэтом несоизмеримой популярности, написав строки: «Постель была расстелена, / А ты была растеряна, / И ты шептала шепотом: / – А что потом? А что потом?» Пожалуй, больше всего внимания в статье «О молодых поэтах» Маршак уделяет Вознесенскому: «Один из самых „пенистых“ – и вместе с тем один из самых талантливых молодых поэтов – Андрей Вознесенский. Он пишет размашисто, безоглядно, безудержно, порой опрометчиво, сталкивая различные эпохи и стили. Подчас он не заботится об укреплении своих позиций, веря, что его поймут и с полуслова.

Неизвестно, куда бы завело поэта стремление к остроте – движение „по лезвию“, если бы его иной раз не спасали неожиданные при такой стремительности пристальность и зоркость.

Это особенно заметно в цикле стихотворений „Треугольная груша“, который вызвал у нас столько споров».

И все же между строк улавливается: из молодых поэтов Маршаку ближе Евтушенко: «Но день за днем мы стали все больше узнавать Евгения Евтушенко, поэта разнообразного, неровного, может быть, еще не вполне проявившего себя, но всегда внятного и заставляющего прислушиваться к своему голосу.

Хорошо сделала „Молодая гвардия“, выпустив в этом году довольно большой том его стихов.

Многое в этом сборнике оказалось для меня – думаю, и для других читателей – неожиданным и новым.

По первым своим впечатлениям я никак не ожидал от Евтушенко таких полновесных и зрелых стихов, как, например, „Глубина“.

Я не могу отказаться от желания процитировать их здесь полностью":

 
Будил захвоенные дали
Рев парохода поутру,
А мы на палубе стояли
И наблюдали Ангару.
Она летела озаренно,
И дно просвечивало в ней
Сквозь толщу волн светло-зеленых
Цветными пятнами камней…
…И я хотел бы стать волною
Реки, зарей пробитой вкось,
С неизмеримой глубиною
И с каждым камешком насквозь!
 

Воспроизведя полностью стихотворение, Маршак заканчивает статью словами: «В этих прозрачных до дна стихах Евтушенко следует основному направлению русской поэзии, ясной и глубокой, верной пушкинскому началу…»

Без «пушкинского начала», по убеждению Маршака, не может существовать современная поэзия. В той же статье «О молодых поэтах», в первой ее части, он пишет: «В драматических произведениях Пушкина есть два сходных между собой эпизода.

В сцене у фонтана Григорий Отрепьев признается честолюбивой Марине Мнишек, что он не царевич, хоть это признание для него и невыгодно и опасно. Но он не хочет, чтобы „гордая полячка“ любила в его лице мнимого царевича, а не его самого.

В „Каменном госте“ Дон Жуан (у Пушкина – Дон Гуан. – М. Г.), добившись свидания с Донной Анной, признается ей, что он не дон Диего, чьим именем он себя назвал, а Дон Жуан, убийца командора, ее мужа».

Пройдут годы, и в одной из своих лирических эпиграмм Маршак напишет еще афористичнее:

 
У Пушкина влюбленный самозванец
Полячке открывает свой обман,
И признается пушкинский испанец.
Что он – не дон Диего, а Жуан.
 
 
Один к покойнику свою ревнует панну,
Другой к подложному Диего – донну Анну…
Так и поэту нужно, чтоб не грим,
Не маска лживая, а сам он был любим.
 

Да, непросто быть поэтом без маски. Вернемся снова к статье «О молодых поэтах»: «…Из всех молодых поэтов, появившихся за последние годы, пожалуй, больше других сказал о себе и при этом с наибольшей открытостью Евгений Евтушенко… Аудитория, состоящая из молодежи, раньше признала Евтушенко, чем мы, люди более зрелого возраста. Что-то демагогическое, бьющее на эффект, какое-то самолюбование, а порой нескромная интимность заставляли нас настораживаться при чтении его стихов, изредка и случайно доходивших до нас. Что-то изнеженное, родственное Игорю Северянину, а то и Вертинскому чувствовалось иной раз в его стихах…» «…Многие из наших молодых поэтов берут случайные размеры – такие, какие бог на душу положит.

Грешит этим – правда, далеко не всегда – и Евгений Евтушенко…»

И еще важная мысль из работы Маршака «О молодых поэтах»: «Писатель должен быть профессионалом, а не любителем, но прежде всего он должен быть человеком и не терять непосредственного – а не только писательского – интереса к жизни и к людям». А еще писатель должен верить в свои силы (кому-кому, а Евтушенко этого не занимать), но «нельзя придавать чрезмерное значение временному успеху и похвалам окружающих людей».

Евтушенко, к счастью, познал и временный, и постоянный успех, бывало и противоположное. Не случайно свою биографическую книгу он назвал «Волчий билет». Одно из самых нашумевших (в хорошем смысле этого слова) стихотворение «Бабий Яр» связывает имена Маршака и Евтушенко. Стихотворение это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Быть может, только повесть «Один день Ивана Денисовича» Солженицына произвела такое же впечатление. Немного в русской поэзии стихотворений, о которых бы столько говорили, столько писали. Среди если не осудивших, то не принявших «Бабий Яр» Евтушенко был сам коммунист № 1 – Никита Сергеевич Хрущев. На встрече руководителей партии и правительства с деятелями искусств и литературы он сказал: «За что критикуется „Бабий Яр“? За то, что его автор не сумел правдиво показать и осудить именно фашистских преступников за совершенные ими массовые убийства в Бабьем Яру. В стихотворении дело изображено так, что жертвами фашистских злодеяний было только еврейское население, в то время как от рук гитлеровских палачей там погибло немало русских, украинцев и советских людей других национальностей… У нас не существует „еврейского вопроса“, а те, кто выдумывают его, поют с чужого голоса». Если так воспринял стихотворение «отец оттепели», то надо ли говорить, какое раздражение, злобу оно вызвало у тех, кто считал, что развитию настоящей русской литературы мешают инородцы. Поэт Алексей Марков (с ним Евтушенко был знаком с юности) выступил с резким памфлетом:

 
Какой ты настоящий русский.
Когда забыл про свой народ.
Душа, как брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет…
 

Что же так возмутило Алексея Маркова? Уверен, не отсутствие памятника жертвам фашизма в Бабьем Яру (его установили много лет спустя после публикации евтушенковского «Бабьего Яра»), Думается мне, Маркова испугало другое: русский поэт представил себя еврейским мальчиком из Белостока или Кишинева во время жесточайших еврейских погромов конца XIX – начала XX века.

Немногие решались ответить Маркову. Отповедь, ходившую в «списках», дал Самуил Яковлевич Маршак:

 
Был в царское время известный герой
По имени Марков, по кличке «Второй».
Он в Думе скандалил, в газете писал,
Всю жизнь от евреев Россию спасал.
 
 
Народ стал хозяином русской земли,
От Марковых прежних Россию спасли.
И вот выступает сегодня в газете
Еще один Марков, теперь уже третий.
 
 
Не мог не сдержаться «поэт-нееврей»!
Погибших евреев жалеет пигмей.
Поэта-врага он долбает ответом,
Завернутым в стих хулиганским кастетом.
 

В огромной антологии русской поэзии «Строфы века», составителем которой был Евгений Евтушенко (Е. Витковский был научным редактором), наряду со стихами Блока, Твардовского есть имена совсем или почти неведомые, а вот места для стихов Маршака не нашлось. Может быть, Евгений Александрович так поступил в знак «благодарности» за стихотворение Маршака «Мой ответ (Маркову)». Думается, биографию Евтушенко поступок этот не украсит, а место Маршака в русской поэзии не изменит. Напомню сказанное Борисом Сарновым в книге «Самуил Маршак» (я не полностью разделяю это мнение, но все же…): «Место, которое занимал Маршак в литературоведческой „табели о рангах“, определилось давно. Это было весьма достойное место, и со смертью поэта оно не стало ни более, ни менее достойным…»