Текст книги "Маршак"

Автор книги: Матвей Гейзер

ВТОРАЯ МОЛОДОСТЬ

Из воспоминаний друга и ученика Маршака Александра Гольдберга об одной из таких встреч: «Лето 1962 года Маршак провел в Тессели. Он жил неподалеку от бывшей дачи Горького, и с балкона его комнаты виден был сад, опускавшийся прямо к морю.

Самуил Яковлевич похудел, стал менее подвижен, но стоило ему рассмеяться, и лицо молодело, а глаза щурились и прыгали под очками. В то время он работал над лирическими стихами, и рукопись лежала на его рабочем столе – непривычно маленьком по сравнению с московским.

– Послушайте, голубчик, мое любимое":

 
Усердней с каждым днем гляжу в словарь.
В его столбцах мерцают искры чувства,
В подвалы слов не раз сойдет искусство,
Держа в руке свой потайной фонарь…
 

Словарь, слово – для Маршака это были не просто лингвистические понятия. В статье «Мысли о словах» он написал: «Каждое поколение вносит в словарь свои находки – подлинные или мнимые. Одни слова язык усыновляет, другие отвергает.

Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору следует разбираться точно и тонко.

Он должен знать, например, что слово „чувство“ гораздо старше, чем слово „настроение“, что „беда“ более коренное и всенародное слово, чем, скажем, „катастрофа“.

 
На всех словах – события печать.
Они дались недаром человеку.
Читаю: „Век. От века. Вековать.
Век доживать. Бог сыну не дал веку…“
 

…Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни… Более того, в нем таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность».

Здесь, в этом тихом городке («Тессели» в переводе означает «тишина»), к нему снова вернулись работоспособность, жажда жизни. Он много пишет, переводит. В письме А. И. Любарской (22 июля) он сообщает: «Написал (вернее, устно сочинил) и несколько своих четверостиший. В последнее время я почему-то пишу только отдельные четверостишия – по-видимому, последние капли пересыхающего потока».

 
Читатель мой особенного рода:
Умеет он под стол ходить пешком.
Но радостно мне знать, что я знаком
С читателем двухтысячного года.
 

Сюда же, в Крым, он привез с собой, дабы продолжить работу, одно из самых проникновенных своих прозаических произведений – «Дом, увенчанный глобусом». Приступая к «Дому, увенчанному глобусом», Маршак не расставался с книгой «В начале жизни». Своим венгерским друзьям Агнессе Кун и поэту Анталу Гидашу он пишет: «…Я прошу своего секретаря – Розалию Ивановну (которую Вы, надеюсь, помните) послать Вам единственную имеющуюся у меня книгу – о моем детстве и юности – „В начале жизни“. Между прочим, на польский язык ее перевел перед самой своей кончиной Владислав Броневский. Я не успел даже его поблагодарить.

Когда прочтете эту книгу, напишите мне. Это не мемуары, а попытка увидеть себя на фоне пережитой эпохи (или эпох) и проследить почти неуловимые переходы от возраста к возрасту». Книге «В начале жизни» Маршак придавал особое значение. Он мечтал о хорошем ее переводе на английский, о чем писал Марии Игнатьевне Будберг (в прошлом – секретарь А. М. Горького): «А книга эта для меня – одна из самых дорогих. Видно, наш читатель это почувствовал: ни одна моя работа не вызывала столько теплых и сердечных откликов.

Еще раз сердечно благодарю Вас за предпринятый Вами большой труд, который несомненно увенчается успехом.

Искренне Ваш

С. Маршак».

По замыслу Маршака «Дом, увенчанный глобусом» мог бы стать продолжением «В начале жизни». Конечно, между этими двумя книгами пролегли бы годы, заполненные событиями из жизни страны, из жизни Маршака, но, вероятно, они еще не были осмысленны так, как события, описанные в книге «В начале жизни». И, наверное, не оставили такой след, как события, связанные со знаменитым серым домом на Невском, ставшим волею истории литературной легендой: «Этот дом памятен мне потому, что в нем я провел почти безвыходно много лет (сплошь и рядом мне и моим товарищам случалось работать в редакции не только днем, но и до глубокой ночи, а то и до следующего утра).

Дом книги стал моим вторым домом, когда мне было лет 37–38, а покинул я его в 50-летнем возрасте.

Это значительная часть моей жизни, годы бодрой деятельности, годы зрелости.

Ограбил ли я себя, отдавшись на столько лет почти целиком редакционной работе?..

Мало времени оставалось у меня для моей семьи, еще меньше для собственной литературной работы, которой я успевал заниматься главным образом летом, а в остальное время – то ночью, то по праздникам, то урывками в редакции.

И все же мне думается, что потратил я все эти годы не зря».

К работе над этими воспоминаниями Маршак приступил в самом начале 1961 года. Он хотел восстановить в памяти незабываемую атмосферу тех лет, ибо именно в этом доме начиналась та литература, которая позже была названа «советской детской». Маршак достаточно подробно рассказывает о своих друзьях-соратниках того времени, о людях высоко талантливых, которых полюбил он и полюбивших его. В частности, он пишет о Борисе Житкове, ставшем одним из классиков советской детской литературы:

«Многие рассказы, написанные им для детей, возникли из его устных импровизаций, из тех бесконечных историй, которые он так неторопливо, чуть картавя, рассказывал нам, затянувшись перед этим всласть дымом папиросы.

После каждой из его историй я настойчиво убеждал Бориса Степановича записать рассказ тут же, не откладывая. Так возникли замечательные книжки для детей – „Про обезьянку“, „Про слона“, „Дяденька“…»

Много интересного рассказывает Маршак о Виталии Бианки, о его знаменитой «Лесной газете», не устаревшей и сегодня. Там же, в «Доме, увенчанном глобусом», возник журнал «Новый Робинзон». Борис Житков вел в этом журнале отдел «Сделай сам», научный отдел возглавлял Ильин. Эти записи Маршака – живые воспоминания о возникновении книг, оставшихся в нашей литературе навсегда.

«Любопытна история „Приключений Буратино“ Алексея Николаевича Толстого.

Он принес в редакцию перевод итальянской повести Коллоди „Приключения Пиноккио“. Эта повесть, впервые вышедшая в русском переводе еще до революции, почему-то не пользовалась у нас таким успехом, как на Западе.

Не знаю, завоевала ли бы она любовь читателей в этом новом переводе, но мне казалось, что такой мастер слова, как Алексей Толстой, мог бы проявить себя гораздо ярче и полнее в свободном пересказе повести, чем в переводе. Он помнил эту повесть еще со времен своего детства и с трудом отличал отдельные ее эпизоды от тех причудливых вымыслов, которыми дополнило и разукрасило их детское воображение. Вольный пересказ, не связывающий фантазии рассказчика, давал ему возможность сохранять и эти домыслы…»

Из этих же записок мы узнаем и о том, как в детскую литературу пришла писательница Татьяна Александровна Богданович, написавшая по совету Маршака свою первую повесть для детей «Шестьдесят лет». До встречи с Маршаком Т. А. Богданович писала книги для взрослых. Маршаку же в детскую редакцию порекомендовал ее историк Е. В. Тарле, знавший Татьяну Александровну давно – она была другом семьи В. Г. Короленко. Маршак пишет: «Можно с уверенностью сказать, что за последний десяток лет своей жизни Т. А. Богданович успела сделать больше, чем за все предшествующие годы. Она как бы пережила вторую молодость, работая рука об руку с людьми другого поколения.

И всем этим она была обязана детской литературе».

Маршак надеялся, что в тихом крымском городке Тессели ему удастся спокойно работать.

 
Дождись, поэт, душевного затишья,
Чтобы дыханье бури передать,
Чтобы легло одно четверостишье
В твою давно раскрытую тетрадь.
 

Но в октябре 1962 года он пишет Екатерине Павловне Пешковой: «Очень жалко, что меня не могли оставить в Тессели…» Маршака перевели в Ялту, в Дом писателей, где «друзья по цеху» да и просто почитатели не давали ему покоя. «Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не просил меня прочесть объемистую рукопись или вышедшую книгу. На собственную работу почти не остается времени…»

И все же тогда в Крыму ему удалось написать несколько философских четверостиший:

 
Только ночью видишь ты Вселенную.
Тишина и темнота нужна,
Чтоб на эту встречу сокровенную.
Не закрыв лица, пришла она.
 

3 ноября 1962 года в день своего семидесяти пятилетия Маршак написал одно из самых лирических своих стихотворений:

 
Стояло море над балконом,
Над перекладиной перил,
Сливаясь с бледным небосклоном,
Что даль от нас загородил.
 
 
Зеленый край земли кудрявой
Кончался здесь – у синих вод,
У независимой державы,
Таящей все, что в ней живет.
 
 
И ласточек прибрежных стайки,
Кружась, не смели залетать
Туда, где стонущие чайки
Садились на морскую гладь.
 

В конце 1950-х – начале 1960-х годов Маршак создал так много, что трудно себе представить, что сделать это мог один человек – тяжело больной, к тому времени потерявший в жизни многих близких и друзей. Может быть, этим и объясняются философские размышления, свойственные в ту пору Маршаку:

 
Пусть будет небом верхняя строка,
А во второй клубятся облака,
На нижнюю сквозь третью дождик льется,
И ловит капли детская рука…
 

* * *

 
Мы принимаем все, что получаем.
За медную монету, а потом —
Порою поздно – пробу различаем
На ободке чеканно-золотом.
 

Создавать такие поэтические перлы на восьмом десятке лет удавалось немногим. Это была воистину вторая молодость. Не случайно 22 апреля 1963 года Самуилу Яковлевичу была присуждена Ленинская премия в области литературы и искусства. Список кандидатов на эту премию был большой. А получили ее Чингиз Айтматов за «Повести гор и степей», Расул Гамзатов за книгу стихов «Высокие горы» и Самуил Маршак за книгу стихов для детей «Избранная лирика».

«Творчество выдающегося детского писателя, переводчика, критика, теоретика искусства С. Я. Маршака широко известно и получило всеобщее признание и любовь читателей всех возрастов, – писала „Правда“ 22 апреля того же года. – Лирика поэта – значительное явление в советской поэзии. Эти стихи совершенны по форме, афористичны. Простота и ясность стиля в них сочетаются с прекрасной тонкостью стиха, с высокой и точной образностью. В этих стихах мы видим широту взгляда на жизнь, глубокую веру в силу народа, жизнерадостность и человечность…»

…В тот же день, 22 апреля 1963 года, газета «Правда» предоставила слово лауреатам Ленинской премии. Вот что написал Маршак:

«У Тютчева есть такие строки:

 
Как грустно полусонной тенью
С изнеможением в кости
Навстречу солнцу и движенью
За новым пламенем брести.
 

Писатели моего поколения не чувствуют этой глубокой стариковской грусти. Они не плетутся „полусонной тенью“ за новым племенем, а вместе с ним идут „навстречу солнцу и движенью“. И, может быть, высшая радость людей моего возраста состоит в том, что голоса их находят живой отклик в сердцах людей нынешнего дня и даже завтрашнего, – то есть у наших детей.

Меня глубоко трогает, что почетнейшая из премий, носящая имя Ленина, присуждена мне за книгу лирики, в которую я вложил свои заветные чувства и мысли, и за книги, написанные мною для детей.

Я был очень обрадован, увидев в списке лауреатов Ленинской премии этого года рядом с моим именем имя чудесного дагестанского поэта Расула Гамзатова. По своему возрасту он мог бы быть мне сыном, но мы вместе, рядом, бок о бок идем „навстречу солнцу и движенью“, навстречу светлому будущему нашего народа, и всего человечества».

Вскоре после получения Ленинской премии Маршак возвращается в Крым и вновь с головой уходит в работу. По-прежнему не оставляет без внимания ни одного из своих корреспондентов. Представляет интерес его письмо В. С. Матафонову от 7 мая 1963 года, аспиранту Ленинградского института имени Репина, работавшему над диссертацией «Книжная графика и эстетическое воспитание детей»: «Уважаемый Владимир Степанович, нездоровье мешает мне ответить на Ваши вопросы подробно. Могу только сказать Вам, что лучшими нашими художниками – создателями советской книги для детей я считаю Лебедева и Конашевича. Рисунки Сесиля Олдина я взял для моей книги „Детки в клетке“ из английского издания. А когда мне довелось встретиться с Евгением Чарушиным, который так замечательно рисует звериный детский сад, я решил заменить его рисунками отличные, но несколько старомодные рисунки Олдина.

В работе с Лебедевым инициатива исходила то от меня, то от него.

В книгах „Цирк“, „Мы – военные“ я писал стихи как подписи к лебедевским рисункам.

В книгах „Багаж“, „Сказка о глупом мышонке“, „Мистер Твистер“, „Круглый год“, „Разноцветная книга“, „Тихая сказка“ стихи предшествовали рисункам.

Вот и все, что я могу сообщить Вам».

В 1963 году Маршак написал стихи-воспоминания о жизни на Майдане:

 
Все мне детство дарило,
Чем богат этот свет:
Ласку матери милой
И отцовский совет,
 
 
Ночь в серебряных звездах.
Летний день золотой
И живительный воздух
В сотни верст высотой.
 
 
Все вокруг было ново:
Дом и двор, где я рос,
И то первое слово,
Что я вслух произнес.
 
 
Пусть же трудно и ново
И свежо, как оно,
Будет каждое слово,
Что сказать мне дано.
 

30 мая 1963 года он пишет внуку Якову: «Мы оба очень заняты и поэтому встречаемся редко». В этой связи любящий дедушка, прочитав сокровенные мысли внука о некоторых неудачах, постигших его в школе, так как, по мнению самого Якова, он «не был собой, а играл какую-то роль», дает внуку ряд очень важных педагогических советов: «…Я верю в твои способности и в твои силы… Главное зависит от умения умно и рационально распределять свое время и работать не порывами, а спокойно и систематически…» Трудности Якова в школе были вызваны тем, что учителя не всегда пытались понять его. Кто знает, может быть, под влиянием письма от Якова (во всяком случае, по времени совпадает) появилась знаменитая лирическая эпиграмма Маршака:

 
Существовала некогда пословица,
Что дети не живут, а жить готовятся.
Но вряд ли в жизни пригодится тот,
Кто, жить готовясь, в детстве не живет.
 

Воспоминания о работе в Ленинграде, в «цехе детской советской литературы», жили в Маршаке постоянно. В конце 1963 года он пишет литературоведу А. В. Македонову, писавшему в то время книгу о Заболоцком: «Вы совершенно правильно набрели на те влияния, которые оказывали на Заболоцкого близкие к нему поэты.

А что касается меня, то я убежден, что детская литература и ленинградская редакция оказали оздоровляющее влияние на Хармса, Введенского, а через них и непосредственно – на Заболоцкого. В свое время я привлек эту группу поэтов, изощрявшихся в формальных – а скорей даже иронически-пародийных – исканиях. Самое большее, чего я мог ждать от них вначале – это участия в создании тех перевертышей, скороговорок, припевов, которые так нужны в детской поэзии. Но все они оказались способными на гораздо большее.

Особенно мне жаль Хармса, человека с абсолютным вкусом и слухом и с какой-то – может быть, подсознательной – классической основой…» Почему так часто возвращается к прошлому Маршак? Дело, наверное, не только в возрасте. Впрочем, он ответил на этот вопрос примерно в те же дни, когда писал письмо Македонову:

 
Мелькнув, уходят в прошлое мгновенья.
Какого бы ты счастья ни достиг,
Ты прошлому отдашь без промедленья
Еще живой и неостывший миг.
 

«НЕ БУДЕТ ДАЖЕ ТИШИНЫ…»

Вот одно из последних стихотворений Самуила Яковлевича Маршака, прочитанное им, как сообщает Иммануэль Самойлович Маршак, за несколько дней до смерти:

 
Все те, кто дышит на земле,
При всем их самомнении —
Лишь отражения в стекле,
Ни более, ни менее.
 
 
Каких людей я в мире знал,
В них столько страсти было,
Но их с поверхности зеркал
Как будто тряпкой смыло.
 
 
Я знаю: мы обречены
На смерть со дня рождения.
Но для чего страдать должны
Все эти отражения?
 
 
И неужели только сон —
Все эти краски, звуки,
И грохот миллионов тонн,
И стон предсмертной муки?..
 

Эти стихи могли бы послужить эпиграфом для последней главы книги о жизни Маршака. Как все высокие таланты, он, разумеется, размышлял и о жизни, и о смерти. И конечно же чувствовал приближающуюся смерть, но работал, «как будто жить рассчитывает вечно».

Конец весны – начало лета 1964 года. Здоровье Маршака опасений не вызывало. Но вечером 16 июня началось очередное воспаление легких. Уговоры лечь в больницу в течение десяти дней результатов не дали. «Я должен быть в Стратфорде. Я выздоровею окончательно, побывав в этом городе Шекспира» – так или примерно так говорил он всем: и Иммануэлю Самойловичу, и Иосифу Абрамовичу Кассирскому – другу и врачу, – и почти уже незрячий пытался вернуться к своей статье о Шекспире, к работе над которой приступил 12 января 1964 года.

Плохое состояние здоровья не явилось причиной не отвечать на письма. Одно из последних писем, прочитанных Маршаком, было от Елены Иосифовны Андрушкевич, цыганки из Владимирской области, собирательницы цыганского фольклора, создавшей в 1942 году цыганский ансамбль в селении Хвойная Ленинградской области. Прибыло оно в начале мая 1964 года. Самуил Яковлевич очень обрадовался ему и продиктовал ответ Розалии Ивановне: «…Я рад тому, что мои стихи о цыганах дошли до сердца цыганки. Буду благодарен, если Вы пришлете написанную Вами музыку. Лучше всего магнитофонную запись. Только укажите, с какой скоростью Ваша музыка записана.

Если не трудно, напишите мне, что Вы помните о таборе и о цыганах „Яра“.

Шлю Вам свой искренний привет.

С. Маршак».

Австралийский писатель Алан Маршалл, автор повести «Я умею прыгать через лужи», полюбивший книгу «В начале жизни» и мечтавший перевести ее на английский, побывал у Маршака 17 июня 1964 года. «Я не намеревался писать историю своего детства: я пытался рассказать, что такое детство вообще», – говорил ему Самуил Яковлевич. Вот фрагменты рассказа Маршалла об этой встрече: «Маршак сидел за рабочим столом, среди книг и других сокровищ культуры, присланных ему из других стран. Он сидел словно охваченный их объятиями – объятиями мудрости и знаний. И я подумал: мудрость и знания должны сами тянуться к нему, как достойному их хранителю. Ведь вся сложность и значимость мира бесплодны, пока не раскроет их человек, обладающий этими высокими качествами. А Маршак одарял мудростью своих читателей, всех, кто его знал…

Взглянув в глаза Маршака, я увидел глаза ребенка, хотя в них светилась и мудрость, которая приходит лишь с опытом долгой жизни. Жизни, которая не озлобила его, не разрушила веру в Человека…»

27 июня, когда здоровье его несколько улучшилось, Самуил Яковлевич согласился лечь в больницу, чтобы после окончательного выздоровления сделать операцию по удалению катаракты. Уж очень хотелось ему в день четырехсотой годовщины со дня рождения Шекспира быть в его доме и конечно же зрячим. Из воспоминаний Иммануэля Самойловича: «В больнице наступило ухудшение, он еще больше ослабел. Но даже 3 июля, за день до смерти, лежа в постели, почти весь день правил корректуру „Умных вещей“, присланную из журнала „Юность“. Ему в этом помогала (читала текст, объясняла, как он набран) технический редактор Валентина Семеновна Гриненко, профессионализму и тщательности которой он абсолютно доверял.

Закончив работу над корректурой, он продиктовал Валентине Семеновне свое последнее письмо – к белгородским школьникам. Вот текст этого письма, которое я отправил ребятам белгородской школы № 16 уже после похорон Самуила Яковлевича:

[3.7.1964, Москва,

Кунцевская больница]

„Дорогие ребята,

ваше письмо получено во время тяжелой болезни Самуила Яковлевича. Сейчас он находится в больнице.

Он был рад хорошим вестям от вас и обещал написать, как только немного поправится.

Самуил Яковлевич просит передать привет вам всем, вашей учительнице Софье Ивановне, а маленького героя Володю просит крепко обнять и расцеловать“».

Случилось так, что «Умные вещи» оказались последней работой Самуила Яковлевича Маршака. Редакция «Юности» во главе с главным редактором Борисом Полевым, вопреки существующим в журнале обычаям – не печатать пьесы и сценарии, решила опубликовать эту пьесу. Из воспоминаний Бориса Полевого: «Вот Самуил Яковлевич у себя дома за обеденным столом читает свое самое последнее произведение – пьесу „Умные вещи“. Среди других приглашенных и мы, как он нас называл, юниоры, то есть работники „Юности“ – Леопольд Железнов и я. Читает, слушаем. Чай, лимон, сушки, больше ничего. Бодро звучит хрипловатый, напористый голос. Умные вещи! Вещь, изделие рук человеческих, воплощение мастерства. Тема! Но не темой, а каким-то особым внутренним, глубоко прочувствованным сказочным миром пленяет всех эта последняя пьеса. И персонажи-то вроде традиционные. И глуповатый царь, и вздорная царица, и тупой придворный, и умные портные. И все-таки все новое. Маршаковское. Согретое маршаковским юмором. Напечатай без подписи, все узнают автора. Берем!

Вопреки традиции „Юности“ не печатать пьес и киносценариев, берем. Старик доволен. Мы тоже. Яростно пьем чай. Грызем сушки. Даже по такому случаю Самуилу Яковлевичу дома не дают поблажки.

И вот последняя страница, как бы завершающая для меня портрет этого удивительного писателя. Лето. Пьеса „Умные вещи“ публикуется в журнале. Мы уже все знаем, автор тяжело болен, лишился зрения, дни его сочтены. Его не разрешают беспокоить посещением. И, несмотря на это, он требует, именно требует, гневно требует листки верстки. Посылаем, разумеется, так, для вежливости. До рукописи ли человеку, когда врачи ведут борьбу за каждую минуту его жизни?

И вдруг мне на дачу в Болшево звонок – женский голос:

„С вами хочет говорить Самуил Яковлевич“.

Зная его состояние, я, признаюсь, подумал: скверный розыгрыш. Сразу же приходит на ум один наш общий знакомый, который умеет отлично его изображать. Я уже готов соответственно отреагировать на эту, как мне кажется, неуместную шутку, а в трубке уже слышится:

– Бога ради, простите… Я, голубчик, беспокою вас на отдыхе. Ведь да? Ну вот, видите!.. Я насчет верстки. Мне ее прочитали. Извините, но вот беспокою вас, надо внести некоторые поправки. Да-да, очень существенные поправки. Так что, голубчик мой, примите их по телефону.

Все, все знаю. И то, как он болел. И то, сколько ему осталось жить. Неужели это действительно звонит он? Нет, конечно же розыгрыш. И я говорю как можно суше и бюрократичнее:

– Не понимаю, о каких поправках речь.

И тут я слышу то, что сразу убеждает меня, что это не мистификация, что я говорю с настоящим Маршаком, с поэтом, находящимся при смерти.

– Голубчик мой, вы, наверное, слышали, что я ослеп. Ничего не вижу. Но гранки мне прочли. Поверьте, там есть серьезные огрехи. Нет-нет, не ваши, а мои огрехи… Гранки перед вами? Найдите страничку такую-то. Нашли? Реплика царя. Разве царь может так говорить? Возьмите карандашик, я вам продиктую поправку.

Мне становится страшно:

– Самуил Яковлевич, я к вам заеду. Журнал потерпит.

– Нет, нет, нет, это мы с вами можем потерпеть, а журнал терпеть не может. У нас миллионы читателей, им надо вовремя доставлять журнал. Записывайте. – Это звучит уже как приказ…

С облегчением положил на рычаг трубку: значит, все не так страшно. Но уже на следующий день слушали мы сообщение о кончине Самуила Яковлевича Маршака».

В журнале «Юность», членом редколлегии которого Маршак состоял до конца жизни, пьеса была напечатана вместе с некрологом. В нем были такие слова: «Маршак всегда совершенствовал свои произведения, пока это было возможно… Он умер, как боец, не выпуская из рук своего оружия». Спектакль же по пьесе был впервые поставлен Государственным академическим Малым театром Союза ССР в 1965 году. Режиссером-постановщиком стал давний друг Маршака Евгений Рубенович Симонов. Однажды он сказал мне: «Над этой пьесой я работал с такой же охотой, как когда-то отец над „Принцессой Турандот“. Все говорят о Маршаке как о большом поэте, гениальном переводчике. Мне кажется, что в драматургии он был не менее талантлив, чем в других видах литературы».

Итак, вечером 3 июля 1964 года Маршак, продиктовав письмо школьникам из Белгорода, продолжил работать с Валентиной Семеновной. Он напомнил ей, чтобы она завтра принесла рукопись лирических эпиграмм. В тот же вечер, ближе к ночи, он позвонил по телефону сыну: «Я чувствую себя немного лучше. Спокойной ночи, мой мальчик» – это были последние слова отца, услышанные Иммануэлем Самойловичем. На следующее утро Иммануэлю Самойловичу на работу позвонил врач и попросил его немедленно приехать. «Когда сломя голову я примчался в больницу, он лежал под кислородной палаткой, судорожно глотая воздух.

– Кто это? – спросил он, ничего не видя. – Дай руку.

Через несколько часов его не стало».

Незадолго до этого он написал такие стихи:

 
И час настал. И смерть пришла, как дело,
Пришла не в романтических мечтах,
А как-то просто сердцем завладела,
В нем заглушив страдание и страх.
 

«В последние дни он был каким-то особенно ясным и просветленным, трепетным, как натянутая струна, – вспоминает Иммануэль Самойлович. – Моя жена, Мария Андреевна Маршак, первого и второго июля навещала его вместе с приехавшей из-за границы, чтобы повидаться с Самуилом Яковлевичем, его племянницей – художницей Авиталь Сагалиной-Шварц, дочерью его сестры, Сусанны Яковлевны. Во время этих посещений он подробно рассказывал о всей своей жизни, о множестве встреченных им людей, говорил о своем отношении к искусству, прочитал на память много стихов. Жена сделала на клочке бумаги беглые записи этих бесед, которые позже мы с ней постарались привести в порядок. Возможно, что нам не удалось восстановить последовательность того, о чем тогда говорилось. Кое-что было упущено. Привожу основную часть этих записей.

…Второго июля Самуил Яковлевич сразу начал говорить об искусстве. Первые его слова были:

– Ну, вот что, слушай меня, – как будто он перед этим готовился к беседе.

Усадив Авиталь около своей кровати и взяв ее за руку („Твое прикосновение – такое легкое“, – сказал отец по-английски), он начал:

– Я всегда считал, что искусство состоит из единства трех основных факторов: мысли, чувства и воли. Очень важно сохранить свою волю, детскую. В детстве мы себя чувствуем как „воля“. Как-то мой маленький брат, Люся, тонул. А старший брат (находившийся на берегу) тоже не умел плавать. Он закричал: „Плыви, негодяй, плыви, мерзавец!“ – и тот почувствовал, что у него есть сила. Своей волей старший брат заставил младшего плыть, спастись.

– Лень – это аморфность, противоположность воле. Все механическое – это смерть…

В театре часто аплодируют не игре актера, а благородным поступкам. А в жизни – не умеют. („В театре жизни видел он не сцену, а лысины сидящих перед ним“.)

– „Лирические эпиграммы“, – добавил он, – это мое завещание».

Вот две эпиграммы-«завещания» Маршака:

 
Пускай бегут и после нас,
Сменяясь, век за веком, —
Мир умирает каждый раз
С умершим человеком…
 

* * *

 
Не погрузится мир без нас
В былое, как потемки.
В нем будет вечное сейчас,
Пока живут потомки…
 

В последний путь Маршака провожали с самыми высокими почестями, таких удостаиваются немногие. Средства массовой информации распространили сообщение от Совета министров СССР:

«Совет министров СССР с глубоким прискорбием извещает, что 4 июля 1964 года, после тяжелой, продолжительной болезни скончался выдающийся советский поэт, лауреат Ленинской премии Маршак Самуил Яковлевич».

7 июля 1964 года в «Литературной газете» выступил Сергей Владимирович Михалков: «Советский народ потерял сегодня не только крупнейшего представителя нашей литературы, культуры, но и мудрого наставника нескольких поколений строителей нового общества, замечательного, верного друга миллионов детей всех национальностей. С. Я. Маршак был учителем многих, ставших ныне известными, поэтов разных поколений. Основоположник великой советской литературы для детей, он заложил основы той сокровищницы, которую мы призваны неустанно пополнять. Самуил Маршак – символ всего умного, жизнерадостного, оптимистического в нашей литературе…

Со смертью Самуила Яковлевича Маршака опустел капитанский мостик большого корабля советской детской литературы… Но корабль будет уверенно продолжать свой путь по солнечному курсу, будет по-прежнему открывать для наших детей чудесные архипелаги Новых стихов, Новых повестей, Новых сказок…

И это будет лучшей памятью прославленному капитану той литературы, которая отвечает перед человечеством за будущее планеты".

 
Мы знали бойца – Маршака,
И вдруг его рядом не стало —
Упал знаменосец полка,
Но знамя полка не упало!
 
 
Бойцы продолжают поход,
На знамени солнце играет,
Маршак с нами рядом идет:
Поэзия не умирает!
 

А вот фрагменты из пронзительной статьи «Учитель, который знал все» Расула Гамзатова, напечатанной в той же газете: «Мы звоним вам по печальному поводу: умер Маршак – так сообщили мне из Москвы… Хожу, потрясенный известием: Маршак Самуил Яковлевич, мой дорогой, мой учитель!..

Давно, очень давно покинул я родной аул. Давно опустела моя сакля, и не горит там в отцовском камине огонь. Но каждый раз возвращался я туда – то навестить друзей детства, то похоронить близких или родственников. С каждым годом мне становилось грустнее и горше в доме, где я родился, потому что с каждым годом все больше редела моя родня, больше становилось надгробных камней над дорогими мне могилами, тоньше стали нити, связывающие меня с аулом…

Чем ближе к зиме, тем тише становятся речки и ручьи в горах, но совсем они не иссякают. Так не прерывались и струны моего сердца, они всегда звучали и звучат. И это потому, что на больших дорогах, куда забрасывала меня судьба, я встречал все новых и новых друзей, людей со щедрым сердцем и высокими мыслями. Они дарили мне светлые волнения, своей красотой, умом, нежностью и мужеством воскрешали в памяти незабываемых аульчан. Они восхищали меня и спасали от разочарований.

Хорошая, крепкая родня появилась у меня и в Москве. Но с годами и в Москве стала редеть моя родня. Это я особенно сильно почувствовал сегодня, узнав, что умер Маршак, мой дорогой учитель.

Я его полюбил еще до того, как увидел впервые. А потом… Помню, как, будучи студентом Литературного института, я робко поднялся к нему, оставив свои калоши в парадном. Хоть и старался я тогда его слушать, но не слышал, а все смотрел на него, на его лицо. Чувство, которое испытал я в те часы, было чувством удивления, и оно никогда не покидало меня при встречах с поэтом. Читая или слушая Самуила Яковлевича, я всегда испытывал удивление, – как мальчишка, который заворожен могучими горскими пловцами. Около него те, кого я считал большими, становились маленькими. Казалось, что он прожил не десятилетия, а века. Казалось, он был свидетелем всех до единого событий, которые происходили на нашей земле еще задолго до его рождения.

Есть люди, в которых сочетаются восточная мудрость и западная культура. А в Маршаке это сочетание согревалось еще и его особой маршаковской мудростью и культурой. Наверно, поэтому мне порою казалось, что Маршак знает обо всем на свете…