Текст книги "Другие люди: Таинственная история"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Часть вторая

Глава 5 Первые успехи

– Еще чайку, милая?

– Спасибо, с удовольствием, – отозвалась Мэри.

– Ну и как ты себя чувствуешь?

– Чудесно, просто чудесно. Все лучше и лучше.

– Приходишь в себя, да, милая?

– Ну, понемножку, – солгала Мэри.

– Это просто вопрос времени, – заботливо сказала миссис Ботэм, – только времени.

Сопровождаемая дружелюбным взглядом Мэри, миссис Ботэм проковыляла назад к своему неприкосновенному креслу, вжавшемуся в угол у камина с игрушечными язычками пламени. При описании эффектной подпрыгивающей походки миссис Ботэм определение «проковыляла» вряд ли уместно, отстраненно отметила Мэри: ее нелепые передвижения скорее напоминали прыжки заводной игрушки. Мэри списала это на то, что одна нога миссис Ботэм была примерно вдвое длиннее другой. На нормальной конечности красовался специальный удлинитель, похожий на черный брусок; однако даже это приспособление едва ли сокращало их чудовищное несоответствие. Ее длинная нога, будто стесняясь собственной чрезмерности, выгибалась наружу вызывающей сочувствие дугой. Мистер Ботэм – и Гэвин, конечно – упоминали о некоей неприятности, которая приключилась с ногой миссис Ботэм много лет назад. Нечто с мрачным названием появилось в ее жизни и изменило ее ногу до неузнаваемости. Никто так и не объяснил, как и почему это произошло.

– Я познакомилась с одной дамой в больнице, – рассказывала миссис Ботэм, заботливо склонив голову, – так вот, ее однажды ночью ударили по голове, и она говорила, что после этого почти ничегошеньки не помнила, представляешь, все позабыла.

– Да она, поди, была бухая в стельку, – заговорил Гэвин, который сидел рядом на кушетке, глазея, по своему обыкновению, в журнал, пестрящий изображениями глянцевых полуголых мужиков, – все они самостоятельно «построили» свои тела и все поднимали вокруг этого ужасную шумиху.

Миссис Ботэм резко повернулась к сыну.

– Она не была бухой, Гэвин! То есть пьяной, – уточнила она, поворачиваясь к Мэри и озаряя ее улыбкой. – У нее была амнезия. У нее из головы все напрочь улетучилось! Наутро она вообще никого не признавала, даже собственного мужа, который баюкал ее на руках. Ни даже собственных малюток, Мелани и Сью.

– Ма, да разве ж это амнезия? – не сдавался Гэвин.

Лицо миссис Ботэм, до этого, казалось, совсем готовое погрузиться в мирную меланхолическую полудрему, внезапно обострилось, стало напряженно-пристальным.

– …И что же это тогда, по-твоему? – поинтересовалась она.

– В народе это называют бодуном, – не отрываясь от журнала, ответил Гэвин.

– Почему ты так разговариваешь с собственной матерью, Гэвин? На каком основании? Пожалуйста, Гэвин, будь любезен, объясни.

Гэвин перевернул страницу своего журнала, и еще одна крохотная головенка засияла над телесным сооружением.

– Да потому что ты алкоголичка, ма, – объяснил он.

– А вот и нет, – подключился вдруг мистер Ботэм, который, как всегда, сидел за столом, радостно помалкивая. – Она бывшаяалкоголичка.

– О нет, дорогой, – отозвалась миссис Ботэм, чье лицо опять до крайности оживилось, – вот тут ты не прав. Нет такого понятия, как бывшая алкоголичка…

– Просто алкоголичка.

– Да, просто алкоголичка.

– Просто алкоголичка, – хором провозгласила дружная семья.

– У той женщины все равно была амнезия! – обратилась миссис Ботэм к сыну, – А ты просто пидор.

– Точно, ма, – подтвердил Гэвин, перелистывая страницу.

– Видишь ли, Мэри, – вещала миссис Ботэм, – раз стал алкоголиком, это уже навсегда. Бог ты мой, если бы я только могла затащить Шерон к Анонимным алкоголикам! Но она туда так ни разу и не дошла. Каждый раз набиралась до ушей. Знаешь ли ты, Мэри, что настоящие алкаши, – тут она прикрыла глаза, – ничего не страшатся. Ничего на свете. Им все нипочем.

Не скрою, милая Мэри, я многое попробовала на своем веку. Метиловый спирт. Скипидар. Огуречный лосьон. Полный набор. Политуру номер семь. Всякие там средства для уничтожения сорняков и мытья посуды. Растворители. Да все на свете. Дезинфицирующие жидкости. Микстуру от кашля. Спрей для носа. Аэрозоль для мытья окон. Глазные капли. Всего наглоталась. Видишь ли, Мэри, это происходило еще до того, как я поняла высшую ценность воздержания. Теперь я просто боготворю свое воздержание. Ты хоть раз смотрела в толковом словаре, что значит воздержание? А, Мэри? Смотрела? Штука в том, что это не только отказ от алкоголя. Воздержание означает еще и честность, спокойствие, умиротворение, умеренность, смирение, разумность, достоинство, сдержанность, скромность, целомудрие, честность…

Мэри устроилась поудобнее. Полчаса назад миссис Ботэм уже объяснила ей природу и смысл воздержания, но сейчас она уже так набралась, что то ли забыла об этом, то ли просто не придавала этому значения. А Мэри ничего не имела против. Она сфокусировала свой взгляд на онемевшем потерянном лице дамы, снова и снова обнаруживая в нем отражение Шерон, и применила уловку, которой в совершенстве овладела за последние дни. Когда миссис Ботэм заводит с тобой беседу, просто смотри в ее сторону, особо не прислушиваясь к тому, что она лопочет. А миссис Ботэм было все равно. Пока ее никто не трогал и она могла свободно распространяться на любимые темы, ее больше ничто не заботило. Собеседник не имел никакого значения: ведь смысл был в том, чтобы говорить. Кроме того, миссис Ботэм любила делать всякого рода признания. Она без устали признавалась Мэри, что с ней чудесно поболтать. Еще она говорила, что это как раз то, в чем она так нуждалась, – живая душа, с которой можно перекинуться парой словечек.

Иногда Мэри даже удавалось бросить взгляд по сторонам или чем-то занять другие беспокойные органы чувств. Вот на столе забытая пустая голубая тарелка, а вот чайник со всем своим семейством. Каждый вечер в девять часов миссис Ботэм ковыляла на кухню и плотно закрывала за собой дверь. Она повторяла, что на дух не переносит эти девятичасовые новости. Мэри ее за это не осуждала. Она сама побаивалась телевизора. Он оказался окном, в котором демонстрировалось все, что происходило по ту сторону, – а происходило слишком много разных вещей, и поэтому Мэри старалась не забивать этим голову. Половина десятого знаменовалась величественным возращением миссис Ботэм, торжественно несущей поднос, на котором громоздился целый город: непомерное множество промасленных гренков, кипящий розовый чай, настолько крепкий, что от него моментально сводило рот, пышнотелые коричневые печенюхи, напоминающие ленивых сонных зверьков, прикорнувших на противне. Как говорил Гэвин, миссис Ботэм, оставшись наедине с собой на кухне, всегда снова прикладывалась к спиртному. И у Мэри не было причин ему не верить. Вернувшись с кухни, миссис Ботэм, конечно же, рвалась завести разговор о трезвости и воздержании. Но Мэри нисколечко не возражала. Она была очень признательна этой милой даме за приют и вообще за все, что та для нее сделала.

– Расслабься, – сказал Гэвин Мэри в первый вечер. – Я голубой.

Им предстояло ночевать в одной комнате и на одной кровати. Мэри была напугана, не видя никаких веских причин, по которым ее снова не отымеют.

– А что это вообще значит? – с опаской поинтересовалась она.

– Это значит, что мне нравятся мужчины. А женщины нет.

– Прошу прощения, – извинилась Мэри.

– Расслабься, – снова повторил он, не отрывая от нее своего всезнающего взгляда. – Ты-то вроде ничего, мне нравишься. Просто меня не прет отдолбить тебя или навроде.

Очень мило с твоей стороны, подумала Мэри.

– На самом деле, это конкретная бодяга, – объяснял Гэвин, снимая рубашку. Он тоже успел позаботиться о «строительстве» своего тела, однако не до такой степени, как типы в его любимых журналах. – Считается, что если ты тащишься с мужиков, то это вроде как круто. А меня вообще от этого не прет. Не тащусь я с того, чтобы с них тащиться.

– А почему ты тогда не бросишь все это?

– Отличная идея, милая. Пожалуй, завтра с утра этим и займусь.

Помолчав, он тяжело вздохнул и добавил:

– Знаю я одного чувака, так он еще больше на это подсел, чем я. Его вообще тянет только на официантов-испашек. Больше ни на кого. То есть, прикинь, даже официантики-итальяшки уже не катят. Я ему говорю: «Что за фигня? Меня вот ото всех так и прет». А он мне: «Тогда у тебя все пучком». А у меня-то ведь ни хрена и не пучком. Просто, конечно, не так жестко, как у него. Ты знаешь, в смысле, ты помнишь, кто тебе нравится?

– Не-а, – призналась Мэри.

– Было бы занятно разузнать, правда?

– Пожалуй, мне тоже нравятся мужчины.

– Но гомосеком ты от этого-то не станешь.

– Не стану?

– Поживем – увидим. Спокойной ночи, Мэри.

– Надеюсь.

* * *

Голубым мужчины нравятся больше, чем женщины, потому что они в детстве больше любили своих мамочек, чем папочек. Так гласит первая теория.

Есть и другая: голубым мужчины нравятся больше, чем женщины, потому что первые менее требовательны, более снисходительны, вообще компанейские ребята и, помимо всего прочего, безусловно, обходятся гораздо дешевле, чем дамочки. Голубым нужен просто приют от лунных бурь и ураганов. Но, впрочем, ты-то в курсе, что это за народец.

Вскоре и Мэри тоже будет в курсе. Здесь-то она быстро всему научится, я в этом не сомневаюсь. Семья Ботэм – как раз то, что ей нужно. Она их не боится и, что самое важное, сама их тоже не пугает.

На самом-то деле миссис Ботэм, пожалуй, единственная, кто пребывает в полной уверенности, что у Мэри амнезия, – отсюда и ее навязчивое желание внедрить в умы эту непопулярную идею. У Гэвина, который проводит с Мэри больше времени, чем другие, сложилось смутное предположение о том, что она в некотором роде отстала в развитии: ведь у нее живой, необычайно цепкий ум любознательной и дисциплинированной двенадцатилетки (он часто ловит себя на мысли, что она будет очень толковой, когда подрастет). И наконец, Ботэм-старший по разного рода веским причинам терзается тайным опасением, что Мэри абсолютно здорова во всех смыслах. При этом он сам далеко не так прост. Многие люди – соседи и прочие, Мэри, а может статься, и ты тоже – считают, что он, по всей вероятности, на редкость ограниченный, недалекий человечишка. Ведь как бы иначе удалось ему прожить с алкашкой целых три десятка лет? А весь фокус-то в том, что двадцать девять из них он находился примерно в таком же состоянии, как и она. Вот отчего он так надежно укрепился под бочком у миссис Ботэм и мирно сидел там все эти годы, пока она методично и целеустремленно нажиралась: все это время он нажирался с не меньшим рвением.

Однако Мэри быстро делает успехи. Если вам когда-нибудь вздумается снимать фильм о ее зловещей мистерии, придется использовать большое количество авангардной музыки для иллюстрации ее возрождения под крылышком семейства Ботэм… Как это ни удивительно, в ее состоянии есть определенные преимущества перед другими людьми, и этими преимуществами она успешно пользуется. Все еще точечные, ее ощущения лишены последовательности: они пестры, непосредственны и неупорядочены, как само Настоящее. Зато она умеет делать кое-что, что у нас с вами уж никак не получится. Взгляните мельком в конец незнакомой улицы. Что вы увидите: общие контуры и силуэты, очертания, свет и есть ли на улице движение? А Мэри увидит окно, а за ним лицо, сетку булыжной мостовой, ряды водосточных труб, а еще то, как в такт небесному ландшафту распределяется светотень. Когда вы смотрите на свою ладонь, то видите пять или шесть главных линий и их основные ответвления, а вот Мэри видит бесчисленное число тончайших царапинок и знает каждую из них так же хорошо, как нам знаком профиль наших собственных зубов. Она точно помнит, сколько раз взглянула на свои руки, – сто тринадцать раз на левую и девяносто семь на правую. Она способна заметить, из-за какого конкретно взмаха одеяла, сдергиваемого ею со своей кровати, легкая пелена дыма выскользнула из дверного проема. Для нее именно здесь кроется определенный смысл. Когда прошлое забыто, настоящее становится незабываемым.

Мэри всегда знает, который час, не прибегая к помощи часов. И при этом ей все же почти ничего не

известно о времени и о других людях.

* * *

Однако она очень быстро делает успехи.

Она познакомилась со своим телом, с его холмистой топографией – семь рек, четыре леска, атональная музыка внутри. Она научилась со вкусом сморкаться, наблюдая за мистером Ботэмом, который делал это часто и от души. Тело уже не готовило для нее никаких сюрпризов. Даже первые следы календарной крови ее не взволновали. Миссис Ботэм непрестанно толковала про эти дела, и Мэри была подготовлена едва ли не к любому бедствию. (Миссис Ботэм была к тому же маниакально зациклена на тех душераздирающих муках, которые ей довелось испытать во время того, что она зловеще именовала «Переменой». Мэри это не слишком волновало: она обоснованно полагала, что «Перемена» потревожит ее нескоро.) Мэри поведала своей благодетельнице о появлении крови, и миссис Ботэм со свойственной ей прямолинейностью объяснила Мэри, что нужно делать. Решение показалось ей очень остроумным. В общем и целом Мэри была вполне довольна своим телом. Сам Гэвин, эксперт по части телесной эстетики, признавал, что оно у нее выглядит вполне пристойно, не считая, конечно, трицепсов. Мэри же, напротив, казалось, что его тело – Гэвина, со всеми его гирями, скрипучими эспандерами и пропотевшими майками, – не вполне соответствует назначению. Однако она полагала, что он разбирается в том, о чем говорит. В округе не счесть было тел совершенно негодных, с потерянными или приделанными конечностями, скрюченных или неимоверно растянутых. Так что своим Мэри была вполне довольна. И вообще, все это было неимоверно занятно.

Она всерьез занялась чтением.

Поначалу она была крайне смущена тем, насколько интимным занятием оно оказалось. Она подглядывала, что читают другие, потом тайком читала то же самое.

Мистер Ботэм читал замаранные ворохи грязно – серых бумажек, которые ежедневно появлялись и пропадали. И каждый раз они назывались по-разному. В них прятались картинки с голыми дамочками, а последние страницы посвящались купле-продаже – за бешеные деньги – уже не женщин, а мужчин. Где – то в середине этой бумажной пачки некий Стэн рассказывал историю сражения между раком и его женой Милфред. В конечном итоге победил рак, однако героизм таких мужественных представителей человечества, как Стэн и Милфред, не признал поражения. Речь все время шла о каких-то других местах, и некоторые из них (возможно) были где-то рядом. Рассказывалось о коварных превратностях судьбы, о смертях, катаклизмах, о неслыханных удачах. И читать все это было ужасно сложно, потому что буковки никак не могли договориться между собой и выбрать единые размеры и очертания. Миссис же Ботэм с упоением заглатывала брошюры, присылаемые ей обществом Анонимных алкоголиков, о котором она неизменно отзывалась с теплотой и нежностью. В этих брошюрках всегда излагались истории об алкоголиках, и все они точь-в-точь повторяли слова миссис Ботэм. Они снабжались различными графиками и диаграммами, наглядно демонстрировавшими, до чего себя довели несчастные пьянчужки: они упивались в одиночку, они шли на ложь и воровство, их одолевал тремор, им мерещились мыши и раки. А потом они обо всем забывали. Потом они умирали. Однако если ты уверуешь в АА и Господа Бога, то все в конечном итоге завершится на удивление чудесно.

Гэвин проводил много времени, презрительно созерцая картинки в блестящих журналах, но в шкафу у него в комнате имелись и другие вещи, с которыми он иногда консультировался или перебирал их. Они назывались книгами и были, как выяснилось, хранилищем языка. Одни оставались еще со школьных денечков, другие были закуплены для вечерних курсов, в которых Гэвин слишком разочаровался, чтобы суметь их закончить, третьи всучил ему друг, поэт и мечтатель. Мэри была до глубины души поражена, когда узнала, что Гэвин ходил в школу целых одиннадцать лет и даже после этого считает себя ужасным неучем. А она и не предполагала, что на свете есть столько всего, что можно узнать. Гэвин разрешил Мэри пользоваться книгами, и, руководствуясь его одобрительными кивками или хмурыми взглядами, она немедленно приступила к делу.

Это оказалось ох как не просто. Она освоила все четыре великие трагедии Вильяма Шекспира [4]4
  «Гамлет», «Отелло», «Король Лир», «Макбет».


[Закрыть]. В них рассказывалось о четырех мужиках, напичканных властью, сладкозвучием и истерией. Жили они в здоровенных пустынных зданиях, которые пугали их до такой степени, что вынуждали постоянно произносить речи. Всех их в конечном итоге ловко укокошивали дамочки: то луковичкой, то шарадой, а то и носовым платком или, на худой конец, пуговицей. Еще она прочла «Избранное» Диккенса. Речь там велась о тех районах Лондона, которые она еще не успела посетить. В каждой истории милый молодой человек и прелестная девушка плелись сквозь толпы мерзопакостных злодеев, шутов-уродов и несгибаемых старцев, пока, после тяжелейшей болезни, невыносимой разлуки или бесконечного морского вояжа, они вновь не воссоединялись, после чего жили долго и счастливо до конца дней своих. Еще она ознакомилась с книжкой под заглавием «И склад и лад: Введение в английскую поэзию». В ней описывался огромный мир ускользающей гармонии и света. Был там некий слой – оправа или оболочка, – которого она больше нигде не встречала и сквозь который, как она чувствовала, ей не дано было до конца проникнуть. Слова дружно маршировали в конец шеренги и громко, колокольным звоном прозвучав там, отскакивали к исходной позиции, откуда бодро, с новым пылом повторяли атаку, полностью смирившись с отведенной им неведомым распорядком ролью. Прочла она и «Подарочное издание Джейн Остин». Эти шесть историй оказались ей ближе и понятней всего прочитанного раньше. В каждой из них происходило одно и то же: девица попадала под чары дурного дядьки, который казался милым, затем влюблялась в положительного мужчину, которого прежде держала за плохого и за которого она, как и полагается, выходила в конечном итоге замуж. Что же натворили все эти дурные мужики, которые поначалу казались такими чудными? А то, что они были недостаточно мужественны, им не хватало доброты и смелости, а еще, по крайней мере в двух случаях, они долбились с другими. Мэри еще раз перечитала одну из повестей, волнуясь, кончится ли все на этот раз так же благополучно. Все было по-прежнему, и это ее очень успокоило. Она прочитала «Радугу», «Что знала Мейзи» [5]5
  «Радуга» (1915) – роман Д. Г. Лоуренса, «Что знала Мейзи» (1897) – роман Генри Джеймса.


[Закрыть], а также два увесистых лоснящихся тома о природных катастрофах и коллективной ответственности… В какой-то момент она подумала, что книги рассказывают не о других местах, – они толкуют об иных временах, о прошлом и будущем. Но она проверила еще раз и обнаружила, что книга Шекспира, к примеру, была гораздо новее издания Лоуренса. А это вовсе не похоже на правду. Нет. В книгах все же рассказывалось о других местах.

Где же они? Как далеко простирается жизнь? Может, до бесконечности, а может, обрывается уже за одним из ближайших поворотов. За рекой раскинулась местность под названием Край Света [6]6
  World's End – район Лондона.


[Закрыть]. Долгое время для Мэри там был предел всему живому. (Точно так же как-то раз она смотрела телевизор, и ей послышалось, будто Кентиш-Таун охвачен боями – с применением пулеметов и танков. А когда выяснилось, что на самом-то деле бои идут в Курдистане, она не знала, следует или нет испытывать по этому поводу облегчение.) Ей не терпелось узнать, где расположен этот край света и чем он, собственно, заканчивается – туманами, высокой стеной или просто пустотой. Умрешь ли, если там окажешься? Не раз ее вполне реально мутило, когда, мыслями устремляясь ввысь, она пробиралась мимо рыхлых игрушечных питомцев поднебесья, все дальше и дальше к безбрежной лазури. Теперь Мэри уже знала кое-что о смерти. Она знала, что смерть приключается с другими людьми, со всеми без исключения. Была она, по всей видимости, крайне мерзкой штуковиной: никому не хотелось с ней сталкиваться. Однако никто не ведал, как сильно она ранит, как долго она длится – и является ли она концом всему или же, наоборот, началом чего-то нового. Нет, не может она быть такой уж гадкой, думала Мэри, если люди постоянно имеют с ней дело.

Вместе с Гэвином, с миссис Ботэм, а порой и одна она бродила по улицам Лондона, по южной его части, вверх, до реки, и вниз, до Коммона, разведывая путь в лабиринте ветхих улочек, заброшенных строительных площадок и железобетонных лифтовых клеток. Мимо некоторых местечек приходилось пройти раз по семь, прежде чем они переставали казаться такими пугающими. Обнаружилось, что другие люди помогают, а в последнее время Мэри знакомилась со многими и многими. Они махали ей, когда она шла по улице, они что-то выкрикивали ей вслед, когда она входила в магазины, чтобы обменять деньги на товары под пристальной, но бессистемной опекой миссис Ботэм. Мэри отдавалась этим повседневным вылазкам с неумеренным рвением и пылом. Мимолетный комплимент бакалейщика мог задержать улыбку на ее лице на целый вечер, а оставшийся без ответа взгляд в сторону молочника вызывал слезы и погружал весь день в тусклую пелену. Одним прекрасным утром Мэри в восторге замерла у газетного киоска, заметив там журналы, в заголовках которых значились такие насущные вещи, как «Люди», «Жизнь», «Женщина» и «Время». К сожалению, в них оказалось совсем не то, на что она рассчитывала. Все они по-прежнему рассказывали о других местах.

В магазинах все толковали о деньгах. Недавно деньги совершили какое-то чудовищное преступление: казалось, никто не мог простить им того, что они натворили. Мэри же втайне от всех не держала на деньги зла. Ей они казались вполне занятными. Ее радовало, что можно экономить деньги, тратя их. Мэри научилась ловко торговаться, особенно в супермаркетах, где все открыто призывало к этому. Миссис Ботэм не уставала повторять, сколько денег милая Мэри уже успела дня нее сэкономить. Совсем неплохо, думалось Мэри, особенно если учесть, что все, что она при этом делала, – это их тратила. И все же миссис Ботэм не могла найти в своей душе достаточно великодушия, чтобы забыть наконец старые обиды и простить деньги. Она их терпеть не могла. Честно говоря, она на них всерьез взъелась – и целыми днями только и кляла их на чем свет стоит.

В довершение всего, с помощью разных методик и уловок Мэри узнала кое-что о посуде, желаниях, черной магии, тишине, лотереях, библиотеках, лабиринтах, мести, фруктах, королях, смехе и отчаянии, барабанах и различиях, замках и замках, соборах, запорах и заборах, знаменах и заменах, судах, об Америке, детстве, бетоне, газе, китах, каучуке, водоворотах, забвении, дядях, осени, управлении, музыке, вражде, времени.

Жизнь вдохновляла, жизнь увлекала. Только одно не оставляло ее в покое – собственный сон.

– Доброй ночи, – говорил Гэвин, все еще ритмично отдуваясь после пятидесяти отжиманий, которые непременно предшествовали его отходу ко сну.

– Надеюсь, что так, – отвечала Мэри.

– Слушай, почему ты так все время говоришь: «Надеюсь, что так»?

– Ну, потому что я на это надеюсь. Рассчитываю, что на этот раз все пройдет хорошо. До сих пор не могу этим похвастаться.

– У тебя что, кошмары?

– Пожалуй.

Она полагала, что сон должен быть упорядочен и размерен. Но все выходило по-другому. Она проживала дни по заведенному обыкновению, потому что так делали другие люди. Но ее ночи полнились хаосом и страхом.

Мэри знала, что у других тоже бывают дурные сны, однако была совершенно уверена, что с ее снами те не идут ни в какое сравнение. Во сне с ней происходили невероятные вещи. Часы напролет ее рассудок отчаянно сражался во тьме, пытаясь отогнать от себя сновидения, однако сама Мэри вскоре прекращала борьбу и уступала. При этом разум ей уже не подчинялся: он лихорадочно трепетал, воспроизводя смутные образы отъявленной тоски и сверкающего хаоса, причудливо отображающие болезненные проблемы ее страданий и страстей, разворачивая перед ней этот игрушечный набор символов со всеми его ядовитыми заморочками. А потом приходили кошмары, с которыми она не могла бороться.

Она чувствовала, что они приходят из прошлого. Она никогда раньше не видела красной песчаной отмели с пузырящимися лужицами под лучами яростного солнца. Она никогда прежде не ощущала такой головокружительной скорости, от которой в гортани оставался ожог тлеющего воздуха. И каждый сон неизменно заканчивался тем, что ее раскатывал беспощадный каток боли, появлявшийся сверху в облаке черного дыма и разрывавший ее на куски, методично вытягивая нерв за нервом.

А ей все было мало, она просила еще и еще.