Текст книги "Летопись нашего двора"

Автор книги: Марта Фомина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Марта Фомина
Летопись нашего двора

Глава 1. Волшебные очки и мыльные пузыри

– Не путайся ты под ногами! – прикрикнула на меня мать.

– Дай денег на мороженое, тогда не буду путаться!

Странные эти взрослые! Им кажется, что мы путаемся у них под ногами. А попросись куда-нибудь – не пустят.

– Я вот тебе дам! – пригрозила мне мать. – Вынеси лучше ведро.

От мыла и соды руки у матери белые-белые. На кухонном столе целая гора мокрого белья. В корыте пухлая пена. Пузырей надулось очень много. Они постепенно лопаются.

В углу окна давно гудит большая синяя муха.

Скучно!

Мать медленно распрямляет спину и рукавом вытирает мокрый лоб.

Жарко.

Мать наклонила корыто боком, и поток мутной воды побежал в ведро. Пена вздулась высокой шапкой. В каждом пузырьке – разноцветные огоньки. Я потащил ведро на веранду, окна которой выходят во двор. Со второго этажа наш двор как на ладони. Сверху он очень похож на школьную доску: такой же чёрный и весь исчерчен на квадраты – это девчонки в классы играют.

У крыльца на лавочке сидят мои приятели: Санька Звягинцев, Петька Ежов и Димка Тимошенко. Я им свистнул, и они подняли головы.

На Димкином носу – красивые тёмные очки. Это очки от солнца. Сначала их носила Димкина мать, но потом у них расшатались дужки, и она отдала очки сыну. Теперь это Димкина собственность, и он то и дело нацепляет их на свой нос, а другим не даёт. Вот и сейчас: фасонит, а Санька и Петька сидят по бокам – ждут, когда же он даст им поносить очки. Но Димка не торопится их осчастливить. Даром он никогда ничего не даёт, только в обмен. Мне он тоже пока не давал.

– Вот пейзаж так пейзаж! Красота! – щёлкает он языком. – Как на курорте! Небо – просто море… А волны на нём какие гуляют! С наш дом! Вот-вот захлестнут корабль!

Любит заливать этот Димка! На курорте никогда не был, море и вполглаза не видел, а хвастается. Я взглянул на небо. На горизонте, будто клочья пены, белели маленькие облачка, да и те под лучами солнца постепенно таяли. А о корабле и подавно говорить нечего! Димка просто всё выдумал! Но мне почему-то нестерпимо захотелось хоть разок посмотреть в его очки.

– Дай поносить! – попросил я из окна.

– А что дашь?

Так я и знал, что он это скажет. Вот жадина!

– Оплеуху! – ответил я со злостью, но тут случайно взглянул на ведро и обрадовался: осевшая пена искрилась в лучах солнца тысячами крошечных разноцветных пузырьков.

Я схватил валявшийся на ступеньках тетрадный листок, свернул его в трубку и, опустив один конец в воду, подул в другой. Пузырьки выросли, заиграли красками. Я выдул один большой мыльный пузырь и пустил из окна. Ветром его чуть отнесло в сторону. Он медленно плыл в воздухе, играя на солнце мокрыми переливчатыми боками, и лопнул почти у крыльца, перед самым носом Димки.

Моих приятелей будто ветром сдуло со скамейки.

Димку я подпустил к ведру не сразу, только когда в моих руках оказались его очки. Я поскорее нацепил их на свой нос. Природа сразу изменилась, как будто наступил вечер. Зелёные деревья в соседнем саду посветлели, будто их припорошило снежком, а ясное небо, наоборот, потемнело и стало совсем как море. Но волн и корабля не было. Вместо них посреди зелёного неба плавало маленькое, сразу присмиревшее солнце, похожее на яичный желток.

Всё-таки смотреть в Димкины очки было приятно. Рыжая, утрамбованная ногами земля стала тёмно-зелёной, будто на ней вырос мох. Так и потянуло на нём поваляться! Даже кирпичная дорожка и та позеленела, словно между кирпичами вдруг выросла трава.

Не зря Димка то и дело нацепляет на нос свои очки. Они будто волшебные! Я предложил поменять очки на полное ведро мыльной пены. Но Димка отказался. Я со вздохом отдал ему очки и начал пускать мыльные пузыри.

Мы стали соревноваться, чей пузырь продержится дольше в воздухе. Мне повезло. Мой долетел до самой земли и лопнул, оставив мокрое пятно на сухой, потрескавшейся дорожке. Малыши бросили песочницу и столпились внизу под окном. Среди них тоже началось соревнование: кто скорее поймает пузырь и прихлопнет его ладошкой. Братишка Саньки Звягинцева, Василёк, который этой осенью пойдёт в школу, вытягивал губы трубочкой, подставлял лицо под пузырь или бодал его лбом, как футбольный мяч. Но потом мыльные брызги попали ему в глаз. Он завыл и затопал ногами. Прибежала тётя Катя, мать Звягинцевых, и, увидев грязное лицо Василька, всплеснула руками.

– Ах ты, оболтус! – напустилась она на Саньку. – Тебе мать ребёнка доверила, а ты как поступаешь? Ты что, хочешь его без глаз оставить?

Что тут шуму было – не описать! Первым делом тётя Катя поднялась на второй этаж и дала Саньке подзатыльник. Голос у тёти Кати зычный. Моя мать сразу его услышала, выбежала из кухни, посмотрела на ведро и, ни слова не говоря, выбила мокрой тряпкой у меня из пальцев трубку.

Петьке и Димке удалось бежать. А нас с Санькой целый час ругали! Особенно Саньку. Он вроде воспитатель Василька и отвечает за него. А Василёк пользуется этим и ни на шаг от него не отходит– прямо как пришитый!

Глава 2. Четверо за бортом

Мы долго оправдывались – напрасные усилия! Из тёти Кати сыпалось столько обвинений, что словечка некуда было вставить. В конце концов мы поняли, что защищаться бесполезно, и поплелись во двор. Петька, Василёк и Димка уже сидели на лавке и, увидев нас, молча потеснились. Настроение у нас было прескверное, и не потому, что попало. Просто обидно, что нам не повезло и мы вчетвером оказались «за бортом». Ведь все ребята с нашего двора на лето разъехались в разные концы света – кто в деревню, кто в пионерские лагеря, – только мы остались и теперь места себе не находим от скуки. Я, например, пострадал больше всех. Мой отец геолог и этим летом собирался вместе с мамой и со мной поехать в отпуск на Чёрное море. Мы мечтали нырять там в подводной маске и охотиться на рыбу. Но вдруг отца послали в срочную командировку на острова Северного Ледовитого океана, и взять меня с собой он категорически отказался. «Задание очень ответственное, – сказал он, – ты мне только помешаешь. Да и холод там собачий, ещё замёрзнешь!» Как будто взрослые не замерзают!

Я давно решил стать героем, но пока это моя тайна. Если бы отец взял меня в экспедицию, я бы себя показал! Я бы что-нибудь открыл, нашёл или, по крайней мере, кого-нибудь спас. Придёт время– отец и все его геологи будут кусать локти, когда я стану героем без них. Скажут потом:

«Знали бы мы, что он такой, взяли бы его обязательно. Смелые и умные люди просто необходимы в экспедиции!»

Ну ничего, всё впереди! У героев всегда так бывает: сначала им не везёт, а потом вдруг неожиданно повезёт.

Санька не поехал в лагерь потому, что у Звягинцевых большая семья: кроме дяди Стёпы и тёти Кати, шестеро детей и на всех путёвок не хватает. В это лето была Санькина очередь ехать в лагерь, но ему пришлось уступить место младшей сестре Лиде, которая зимой долго болела. Конечно, это справедливо, но всё же обидно: Санька не виноват, что такой здоровый! Он говорит, что ему иногда тоже хочется заболеть.

У Пети получилось наоборот: он остался в городе как раз из-за болезни. Недавно ему вырезали «аппендикс», и родители никуда его не отпускают: боятся, что он будет в лагере поднимать тяжёлое и у него разойдётся шов.

А Димку мать оставила в городе за то, что он учился кое-как и по истории едва натянул на тройку. У Димки отца нет, а мать артистка. Она уехала на гастроли в Крым, а Димке строго-настрого велела заниматься. Но он не занимается, всё откладывает со дня на день. В голове у Димки две мечты: он хочет стать либо артистом, либо дрессировщиком. Но пока что животные его не любят, даже самые ласковые кошки обходят за несколько шагов. А Димка говорит, что животные бывают одарённые от природы и бездарные. Одарённые сами радуются, когда их дрессируют. Например, знаменитый дрессировщик Дуров из сотни собак выбирал одну и уж с ней только и работал. Так вот, Димке ещё не посчастливилось найти такую собаку или кошку, потому что выбор у него небольшой. Все кошки и собаки, которые попадали в его руки, оказывались бездарными. Но Димка надеется, что ему ещё встретится одарённая собака или кошка, в крайнем случае – умная свинья или курица. А пока он не теряет времени даром: делает из проволоки клетку.

В общем-то, никто из нас четверых не падает духом, хотя мы и оказались «за бортом».

Это морское выражение мы не сами придумали. Так сказал про нас сам управдом дядя Лев, а такой человек зря говорить не будет.

Глава 3. Мое мнение об управдоме и вообще об именах и фамилиях

Дядя Лев человек замечательный. Он моряк. Во время войны его ранило в ногу, и с тех пор он хромает.

Дядя Лев – душа-человек, на нём весь дом держится. Наш дом старый, деревянный и чем-то похож на корабль. Антенны на крыше торчат, как мачты. Дядя Лев нужен нашему дому, как кораблю капитан. Без него квартиры зимой не топились бы, водопровод не работал и все вокруг заросло бы грязью. Правда, жильцы часто жалуются на дядю Льва, но он говорит, что это закон природы и ничего тут не поделаешь.

Мы ещё этого закона природы в школе не проходили.

Вообще-то дядя Лев разговаривает с нами мало, но мы понимаем друг друга с полуслова. Иной раз, когда у нас на душе кошки скребут, он только мигнёт глазом: мол, ничего, браток, выше голову! Всё уладится! – и сразу устыдишься своей слабости.

Вот это какой человек!

У него даже фамилия необыкновенная – Штык. Везёт же людям! Такой фамилии любой позавидует. Она к нему очень подходит: управдом длинный и худой. И имя у него сильное: Лев! Мы его так и зовём: дядя Лев.

Вот мне явно не повезло: фамилия у меня самая обыкновенная – Корнилов.

А с именем у меня дело дрянь! У всех имена как имена. У Звягинцева – Александр, сразу подумаешь об Александре Суворове и Александре Невском; у Ежова – Пётр, сразу вспоминается основатель русского флота Пётр Первый; у Тимошенко – Дмитрий, сразу встаёт перед глазами Дмитрий Донской. А меня назвали Алькой, и ещё не установлено, мужское это имя или женское!

У нас в классе есть одна девчонка, Алька Дешеулина. Иной раз девочки кричат: «Аля, Аля!» Я обернусь, а они гогочут: «У тебя коса расплелась, заплети!» Оказывается, они кричали мне нарочно, а потом смеялись и не смотрели в мою сторону, будто звали не меня, а Дешеулину. И угораздило же этой девчонке класс! – А главное, у меня с ней никакого сходства! Она маленькая и белобрысая, а я высокий и ещё вырасту, как мой отец.

Волосы у меня чёрные, даже летом ни капельки не рыжеют. Кожа смуглая, а брови густые и на переносице сурово срослись. Это счастливая примета. У многих великих людей брови именно так срастались. И вообще, я похож на гладиатора.

Только имя не римское. Я пытался хотя бы в истории других стран найти своё имя, но никого, кроме королей испанских, не отыскал. А зачем мне родственники короли?

У одного знакомого десятиклассника я выпросил «Историю СССР» и прочитал её от корки до корки. Но ни одного лётчика, полярника, физкультурника, тракториста или вообще кого-нибудь с именем «Альберт» не нашёл. И угораздило же маму назвать меня так! Я говорю «маму» потому, что отец, когда я родился, позволил ей выбрать имя. Бабушка, которая живёт в Свердловске, сказала мне по секрету, что папа был тогда влюблён в маму по уши. Ну и пусть бы влюблялся, это его личное дело! Но как он мог позволить одному человеку решать такой важный вопрос? Вот и получилось, что меня назвали женским именем.

Я, конечно, сейчас отцу этого не говорю, он, наверно, сам уже давно осознал свою ошибку. Да и что зря человека расстраивать – всё равно тут уж ничего не изменишь!

Но я не падаю духом. В конце концов, это очень здорово – прославить самое обыкновенное имя.

А я постараюсь его прославить!

Глава 4. Наш двор и наш сад

Вдруг кухонное окно над нами распахнулось, и тётя Катя выплеснула нам на голову тёплую воду из детской ванночки.

Нет чтобы извиниться, так она ещё нас и выругала:

– Вечно вы вертитесь под ногами! Кто вас просил сидеть под окном? Ну, да ладно, вода чистая, я в ней Васюткино бельё сполоснула.

Ничего себе утешение!

– Сразу легче стало дышать! – сказал Петька и притворился, что доволен, хотя ему досталось больше всех: волосы у него на голове слиплись и напоминали ежовые иголки.

– Айда, ребята, на улицу! – сказал Димка, и мы вышли за ворота.

Наш дом стоит на углу. Одной стороной он выходит в тихий переулок, который ведёт к реке и огородам, а другой – на улицу, широкую, солнечную.

Нам очень нравится наша улица. Она вся заасфальтирована, только кое-где около тротуаров зачем-то оставлены голые квадраты земли. Нагретый солнцем асфальт блестит так, что невольно жмуришься. Но лучи проникают даже сквозь веки. Перед глазами плавают алые круги, а чуть разомкнёшь ресницы – кажется, от них разбегаются золотистые лучи.

Посреди улицы поблёскивают на солнце трамвайные рельсы. Они такие ровные, будто их вычертили по линеечке. На улице, как всегда, весело и шумно. Звонко тренькают трамваи, с тихим шуршанием проносятся легковые автомобили. Здесь никогда не бывает скучно: кругом все суетятся, куда-то спешат, так что поневоле начинает казаться, будто и ты очень занят. К тому же прохожим не до мальчишек, у них своих дел хоть отбавляй, и они редко обращают на нас внимание. А нам только это и нужно!

Санька на минуту куда-то исчез, но скоро вылетел из ворот и пронзительно закричал:

– Чур, первый!

В руках у Саньки его заветное сокровище – чугунное колёсико и железный прут с крюком.

– Чур, второй! – торопливо сказал я.

– Чур, третий! – взвизгнул Петька.

– Четвёртый, – недовольным голосом протянул Димка.

Санька подтолкнул колёсико, ловко подхватил его прутом и покатил вперёд. Со стороны может показаться, что это легко. Но это только со стороны. Если бы тротуар был пустой, тогда другое дело. А тут приходится всё время лавировать между прохожими. Мы шли рядом с Санькой и глаз не сводили с колёсика.

– Раз, два, три… десять… пятнадцать… – считал Петька.

На тридцатом шаге колёсико накатилось на какую-то собачку, отлетело в сторону и упало. Раздосадованный Санька в сердцах ткнул собачонку ногой, и она с визгом кинулась прочь.

Наступила моя очередь. Я покатил колёсико обратно к воротам. Мимо проскрипели чьи-то новые ботинки, промелькнули белые босоножки, простучали тоненькие каблучки.

– …двадцать… двадцать восемь… – считал за моей спиной Петька.

Я с замиранием сердца следил за колесом: ещё два-три шага, и я побью Санькин рекорд! Вдруг передо мной, как из-под земли, выросла нога в коричневой сандалии. Колёсико, ткнувшись в большой палец этой ноги, со звоном упало на тротуар.

– Чтоб тебе пусто стало! Любимую мозоль отдавил! – простонал кто-то надо мной. – Бездельник, мало тебе своего двора!

Я поднял голову – сверкают тёмно-карие глаза. Веером топорщится борода, ходуном ходят усы, такие длинные, что совсем закрывают рот. Кажется, будто старик говорит бородой и усами.

– А вы бы не лезли под ноги! – сгоряча сказал я и на всякий случай отступил во двор.

– Что-о-о? – Мохнатые брови старика подпрыгнули вверх. – Кто это научил тебя дерзить взрослым?

Он хотел схватить меня за плечо, но я увернулся и со всех ног бросился за сарай: ещё поведёт к матери! Ребята тоже разбежались. Василёк споткнулся, растянулся во весь рост и заревел.

– Ладно, вставай, – сказал старик, – не надо было от меня убегать. Уж не такой я страшный.

– Нет, страшный! – всхлипывал Василёк. – Вы, наверно, Бармалей.

– И как это ты догадался? – удивился старик.

– Я про вас в книжке читал.

– А тебя как зовут?

– Василёк.

– Так вот, Василёк, передай своим приятелям, чтоб они свой двор привели в порядок. Сколько земли зря пропадает! Срамота!

Старик с негодованием топнул и побрёл к воротам, чуть припадая на ушибленную ногу.

– Хорошо, дядя Бармалей, передам!

Из парадного выбежал Петька и лихо свистнул:

– Отбой, ребята!

Мы вышли из укрытия.

– Чудной старик! – сказал я.

– Да, странный! – подтвердил Димка. – А в общем, ничего старикан. Не ябеда!

– Чур, моя очередь! – закричал Петька.

И мы опять стали катать колёсико.

Весь день у меня не выходил из головы этот старик и его странные слова. И чем ему у нас не понравилось?

Наш двор не хуже других: просторный и очень интересный. Тут много сараев, на их крышах можно загорать. Правда, Димка раз загорал, загорал да и провалился: старая фанера не выдержала.

Или можно взять толстое полено из поленницы тёти Кати, положить на него тёти Машину доску, а потом скакать с кем-нибудь на пару так высоко, что дух замирает в груди. Мать увидит – будет кричать:

«Ногу сломаешь!»

А мы будем кричать:

«Не сломаем!»

Или можно спуститься в подвал, наловить жирных пауков-косилапок и пугать ими девчонок. Девчонки будут дико визжать и просить пощады.

Можно играть в мяч – кидать его в стену меж двух окон.

Да мало ли ещё что можно придумать! Но взрослые не любят выдумок. Они любят, чтоб вокруг было тихо.

Дядя Лев как-то раз проговорился, что в детстве загорал на крыше. После этого мы стали уважать его ещё больше. Видно, раньше он был весёлым парнем. А теперь стал сердитым, оттого что все наши жильцы без конца что-нибудь требуют от него, и часто такое, чего он не может дать. Как-то раз пришла к нему какая-то строгая женщина. Вдвоём они долго о чём-то говорили, ходили по двору, смотрели. Потом дядя Лев созвал жильцов и сказал:

– Вы все, товарищи жильцы, знаете, что город наш отстраивается. Дома растут как грибы. По улице пройдёшь – смотреть любо-дорого, а во двор заглянешь – хоть слёзы лей: ни детской площадки, ни деревца.

– Правильно! – сказала тётя Катя. – Никакой заботы о детях. И что только домоуправление думает!

Тут все жильцы зашумели и начали ругать домоуправление. Дядя Лев всех выслушал, а потом и говорит:

– Один в поле не воин. Надо вместе за дело браться, тогда будет толк. Начнём хотя бы с детской площадки. Для неё нужны доски, а досок нет. Давайте искать выход…

Разговор этот происходил во дворе, а мы рядом играли в классы и делали вид, что ничего не слышим. При слове «выход» дядя Лев покосился на доски тёти Маши. А доски эти очень красивые: ровненькие, гладкие, белые, с разводами от сучьев. Очень жалко, если осенью их распилят и сожгут в печке.

Дядя Лев только посмотрел на эти доски, а тётя Маша, которая сидела на лавочке и вязала чулок (она всё время что-нибудь вяжет!), почему-то стала жаловаться:

– Я женщина одинокая, некому позаботиться обо мне. Детишки мне стёкла мячом разбили – небось никто не помог вставить. А доски зимой мне самой сгодятся.

Выяснилось, что эти доски ей подарили за хорошую работу. Мы-то думали, что тётя Маша только и умеет, что вязать чулки, а оказалось, что она всю жизнь проработала на лесопильной фабрике и чуть ли не половина мебели в нашем городе сделана из досок, которые она на машине обстругала. Наверно, и наши парты сколочены тоже из её досок. А мы и не знали!

Нам сразу же стало не по себе. Но что мы могли сделать? Выбивать стёкла мы умеем, а вставлять – нет! Мы притворились, что ничего не видим и не слышим.

Наши родители долго успокаивали тётю Машу, а о нас опять забыли. Тётя Маша здесь, конечно, ни при чём. На её досках свет клином не сошёлся, как говорит моя мать. Но надо было собирать деньги со всех жильцов, а половина из них сейчас разъехалась в отпуск. Потом надо было где-то занимать очередь за этими досками. В общем, наши родители поговорили, поговорили да и разошлись.

А управдом пожал плечами и сказал:

– Ну вот, отвели душу, и по домам! Эх, люди! Совесть свою успокоили, и ладно!

Я прекрасно его понял, потому что сам пробовал успокаивать свою совесть. Помню, когда мне не хотелось учить уроки, чего я только не придумывал, чтобы вырваться на улицу! Я говорил матери, что слушал уроки внимательно и повторять их дома для меня совсем даже лишнее; что до вечера уйма времени и сесть за стол я ещё успею; что у меня болит голова; что память ослабела и пора сделать передышку; что надо выпустить кошку; что я обещал одолжить учебник товарищу, который живёт на другом конце улицы, – в общем, чего только не придумывал!

Мать сердилась и строго говорила, что обмануть её мне не удастся. Очень может быть. Но себя мне всегда удавалось обмануть. Потому что мне действительно казалось, что у меня болит голова, или я вспоминал об обещанном учебнике, а кошка вдруг начинала жалобно мяукать и царапаться в дверь.

Я рассказал о нашем дворе, а о саде позабыл. Наш сад – это только одно название, или, как говорят жильцы, «остатки былой роскоши». Ведь трудно представить себе сад без деревьев. А наш сад теперь превратился в огород. Зимой он покрыт снегом, весной чернеет свежевскопанными грядками, а летом на нём жёлтыми и фиолетовыми глазками цветёт картошка. Границей между огородом и соседним двором, который как две капли воды похож на наш, служит канава. Зимой под снегом её почти не видно, но с первыми тёплыми деньками она превращается в настоящую речку, и мы пускаем по этой речке бумажные кораблики и катаемся на половинке бывших садовых ворот, как на настоящем плоту «Кон-Тики».

Когда-то росли тут липы, тополя, фруктовые деревья, но теперь остались от них только пни. Мама мне рассказывала, что во время войны немцы вырубили наши сады и сожгли их вместе с заборами. Многие дома сгорели. А когда немцев прогнали, бывшие сады разделили на участки и засадили картошкой.

Когда мама рассказывает о том, каким наш сад был до войны, у неё в глазах будто зажигаются огоньки. Осенью собирали богатый урожай. Белый налив был с отцовский кулак величиной. А райские яблочки, из которых варили особое, вкусное варенье, так и таяли во рту. Все жильцы нашего дома справляли Праздник Урожая: варили варенье, приглашали друг друга в гости.

«Если бы я тогда жил, – как-то сказал я, – то ни за что не позволил бы рубить такой чудесный сад!»

Но мать рассердилась, назвала меня хвастунишкой и сказала, что надо благодарить судьбу за то, что я не родился в войну, когда людям пришлось столько пережить, голодать и холодать.