Текст книги "Игра в Любовь и Смерть (ЛП)"
Автор книги: Марта Брокенброу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Марта Брокенброу «Игра в Любовь и Смерть»
Глава 1
Пятница, 13 февраля 1920 года
Силуэт в ладно скроенном костюме материализовался в детской и наклонился над спящим младенцем, вдыхая сладковатые молочные ароматы ночи. Он мог бы принять любой облик: воробья, полярной совы, даже самой обыкновенной мухи. Он часто путешествовал по миру на крыльях, но для этой работы всегда предпочитал обличье человека.
Стоя перед освинцованным окном, гость, известный как Любовь, вытащил из галстука небольшую жемчужную булавку и уколол свой палец. Выступила капелька крови, в которой отразился полумесяц луны, низко висящий в зимнем небе. Любовь наклонился над колыбелью и сунул окровавленный кончик пальца в ротик ребенка. Малыш, мальчик, попытался сосать, наморщив лоб и сжав кулачки.
– Тс-с, – прошептал Любовь. – Тс-с. – Этот игрок. Любовь не мог вспомнить никого из прежних, кого бы так любил.
Немного подождав, он высвободил палец, довольный тем, что его кровь наделила мальчика преданным сердцем. Вернул на место булавку и еще раз внимательно посмотрел на ребенка. Достал из кармана книгу, нацарапал несколько строк и снова ее убрал. Когда пришла пора уходить, Любовь тихо, словно молитву, прошептал:
– Мужайся.
***
Следующей ночью в небольшом домике с зеленым фасадом свой выбор сделала его соперница. В этом домике не было ни освинцованных стекол, ни просторной детской, ни кованой колыбели. Избранный ребенок был девочкой, которая спала в ящике из-под яблок и была счастлива, поскольку пока еще не знала ничего лучшего.
В соседней комнате дремала ее бабушка, чутко прислушиваясь в ожидании любых звуков, которые дали бы ей понять, что родители внучки вернулись: скрипа двери, приглушенного шепота, легких крадущихся шагов.
Старушке пришлось бы ждать вечность, чтобы снова услышать эти звуки.
Гостья, известная как Смерть, потянулась затянутыми в перчатки из мягкой кожи руками к девочке, которая проснулась и сонно моргнула, глядя на незнакомку, склонившуюся над импровизированной кроваткой. К счастью, малышка не заплакала, а лишь удивленно вытаращила глазки. Смерть поднесла к своему лицу свечу, чтобы девочка лучше его разглядела. Та дважды моргнула, улыбнулась и потянулась к огоньку.
Довольная Смерть поставила свечу, прижала ребенка к груди и подошла к незанавешенному окну, из которого открывался вид на заснеженный квартал под серебристым февральским небом. Они вдвоем смотрели, как тихо падал снег, пока девочка не уснула на руках у Смерти.
Та сосредоточилась на своей задаче, с облегчением поняв, что наконец почувствовала нужное давление на глазницы. После некоторых усилий единственная черная слеза повисла на ресницах. Смерть зубами стянула перчатку, и та бесшумно упала на пол. Указательным пальцем гостья поймала слезу и поднесла его к чистому теплому лобику младенца. Медленно, бережно, Смерть выписала на детской плоти слово. Высохнув, оно станет невидимым, но будет иметь власть над девочкой, а позже и над женщиной, которая из нее вырастет. Оно выучит ее, сформирует ее личность. Семь букв поблескивали в свете свечи.
Однажды.
Смерть прошептала девочке на ухо:
– Однажды все, кого ты любишь, умрут. Все, что ты любишь, обратится в прах. Такова цена жизни. Такова цена любви. И единственный конец любой правдивой истории.
Слово впиталось в смуглую кожу малышки и исчезло, словно его никогда и не было.
Смерть положила ребенка в ящик, сняла вторую перчатку и оставила обе на полу, где позже их нашла бабушка девочки и приняла за чьи-то еще. Перчатки были единственным предметом, которым Смерть наделила подопечную, хотя уже многое у нее забрала и с годами намеревалась забрать еще больше.
***
Следующие семнадцать лет Любовь и Смерть наблюдали за своими игроками. Наблюдали и ждали начала Игры.
Глава 2
Пятница, 26 марта 1937 года
Под тяжелым одеялом туч Генри Бишоп стоял на мягкой земле инфилда. Позиция между первой и второй базами прекрасно подходила для размышлений. Там пахло скошенной травой, а дугласовы ели, высаженные вокруг поля, не пропускали на площадку шум внешнего мира. Генри сглотнул, присел и взмахнул перчаткой, когда питчер вбросил мяч. Бэттер размахнулся битой и попал по мячу, тот отскочил от биты и полетел через инфилд. Генри подпрыгнул, пытаясь его поймать, но мяч летел по собственной траектории и лишь едва задел перчатку.
Вновь оказавшись на твердой земле, Генри понял, что ему пришло озарение о ритме бейсбола и о том, почему игра так много для него значила.
Все дело в связи. Без ответного взмаха бэттера работа питчера не имеет значения. Точно так же удар биты обретает смысл, когда мяч оказывается в перчатке кэтчера или в траве. Эта связь делала ритм полным. Две противоборствующие стороны схлестывались, ведомые каждая своим желанием, и создавали нечто непредсказуемое. Победу. Поражение. Разочарование. Ликование. О да, бейсбол – это история любви. Просто это немного другая любовь, чем та, которую Генри всегда искал.
Его ступни коснулись земли одновременно с тем, как центральный защитник команды, Итан Торн, без перчаток на бегу схватил мяч и бросил его Генри, опередив раннера, бегущего ко второй базе. Генри обожал быть частью этого сложного организма, состоящего из рук и ног его школьных товарищей.
– Неплохой сейв, – крикнул тренер в кепке, вязаном жилете и галстуке. – Но в следующий раз пользуйтесь перчаткой, мистер Торн. Эти ваши трюки приведут лишь к ссадинам на костяшках.
– Да, сэр, – отозвался Итан. – Мне показалось, что так я верну мяч быстрее.
Тренер фыркнул и покачал головой. Посмотрел наверх, скривился и оглядел игроков. Тренировка продолжалась еще несколько минут, пока что-то в воздухе не переменилось. Генри почувствовал это изменение, внезапный скачок давления. Легкая морось быстро сменилась ливнем, отчего плечи игроков тут же потемнели. На площадке появились лужи.
Прикрывая голову планшетом в напрасной попытке уберечься от проливного дождя, тренер дунул в свисток:
– Бегом в душ! Все, кроме Бишопа.
Генри подбежал и посмотрел на тренера.
– Все как обычно. Занеси инвентарь в помещение и смой грязь с бит и мячей. И обязательно вытри их насухо, иначе придется покупать новые, а на это нет денег. – Он посмотрел на промокшие носки Генри.
– Да, сэр, – кивнул юноша, почти ожидая, что от жара его покрасневших щек дождь испарится.
На траву неподалеку спланировал воробей и схватил червяка, которого выманил из-под земли дождь. Птица, склонив голову, как будто внимательно изучала Генри. Тот подтянул носки.
– Когда закончишь с инвентарем, можешь идти, – велел тренер. – Я пошел. Погода что-то совсем испортилась.
Генри кивнул и наклонился за ближайшим мячом. Метнул его в корзину и проделал то же самое со следующим, и со следующим, и со следующим, ни разу не промахнувшись, хотя и постепенно удалялся от корзины. Мячи стукались друг о друга, один за другим падая в корзину – тук, тук, тук. Ритм. Связь. Они неотступно следовали за Генри, как тени, как призраки.
Работая, Генри насвистывал мелодию из русского балета, который играл в школьном оркестре. Он приподнял кепку, чтобы вытереть пот со лба, и начал собирать биты, размахивая ими на ходу. Он вымыл их, вытер и уложил в тележку на колесах, которую одной рукой дотолкал до сарая, в другой неся корзину с мячами.
Красота частной средней школы для мальчиков всегда повергала его в восторг. Здание представляло собой симфонию красного кирпича и белой краски в окружении хвойного леса. Даже в дождливый день оно поражало воображение. Генри был рад, что имеет стипендию, благодаря которой может себе позволить здесь учиться, и надеялся также получить новую, чтобы осенью поступить в Вашингтонский университет.
Когда Генри пришел в раздевалку, Итан все еще был там, завернутый в белое полотенце, хотя все остальные уже разошлись по домам.
– Надо было тебе помочь, – произнес Итан, заматывая еще одно полотенце на голове, чтобы подсушить мокрые волосы. – Да уж, я мерзавец.
– Это моя работа, а не твоя, – возразил Генри.
– Как скажешь… – вздохнул Итан. – Ты насквозь промок. А твоя обувь… Не знаю, почему ты отказываешься взять мои старые ботинки. Они намного приличнее…
– Все нормально, Итан. Правда. – Генри положил кепку на скамейку, стянул через голову мокрую водолазку и позволил ей со шлепком упасть на бетонный пол. – Не беспокойся.
К тому времени, когда Генри закончил принимать душ, Итан уже оделся и в школьной форме выглядел опрятным и уверенным в себе. Волосы он расчесал на прямой пробор. Повернулся к запотевшему зеркалу, кулаком протер его по кругу и поправил уже и так щегольски повязанный галстук.
– Как насчет пива? – Он посмотрел на туманное отражение Генри. – «Гатри» в это время дня всегда кишит девчонками.
– Не-а, – отказался Генри, ероша волосы полотенцем.
– Уверен? – Задавая вопрос, Итан будто вздохнул с облегчением. Выражение его лица показалось Генри странным. Но с Итаном бывало сложно, особенно если дело касалось досуга. Генри привык не задавать вопросов. Он пошевелил пальцами левой руки, играя на воображаемом инструменте мелодию новой пьесы, которую разучивал. Руки так и чесались поскорее добраться до настоящего контрабаса. Ритуал игры и ощущение инструмента в руках всегда его успокаивали.
– То есть у тебя другие планы? – спросил Итан, глядя на Генри с плохо скрываемой обидой. Ему не нравилось, когда приятель сам придумывал, чем заняться. Итан словно боялся, что Генри найдет себе другого лучшего друга, о чем тот даже и не помышлял.
Но Генри не хотел признаваться, что собирается провести вечер в гараже, занимаясь музыкой. Итан дал бы ему в ухо.
– О, например, я хотел спросить тебя о сочинении по английскому.
– Генри, его сдавать только через две недели, к тому же сегодня пятница. Ради бога, выходные впереди! – Итан забросил на плечо лямку ранца.
– Необязательно сегодня, – кивнул Генри. – Но я подумал, что тебе, может, захочется начать.
Итан подергал себя за хохолок на макушке, нарушив идеальный пробор.
– Нет, нет. Я знаю, о чем хочу там написать. Спешить некуда. Но это ведь не помешает твоей домашней работе? Потому что я, наверное, мог бы…
– Ничего страшного, – перебил его Генри. Свернул полотенце и бросил его в корзину для грязного белья. – Мне нравится это делать. Перестань дергаться.
Итан усмехнулся. Побарабанил пальцами по косяку и шагнул за дверь. Дождь снаружи утих, но мир вокруг Генри по-прежнему ощущался так, словно небеса вот-вот разверзнутся. Он поспешил за другом. Мир может разлететься на куски, если ему будет так угодно. Итан – да и все остальные – могут рассчитывать на то, что Генри сдюжит до конца.
Глава 3
Готовая дозаправить самолет, Флора Саудади стояла на нижнем крыле масляно-желтого «Бичкрафт Стэггервинг С17В». Она провела руками по верхнему крылу, восхищаясь тем, как ладно оно расположено чуть позади нижнего. Эта маленькая деталь являла собой изюминку и делала биплан единственным в своем роде. Из-за нее «Стэггервинг» выделялся из общей массы, и Флора, сама такая же, это в нем любила.
Эта конструкторская особенность придавала самолету вид быстрого. И даже лучше: он на самом деле был очень быстрым. В прошлом году пара летчиц пролетела на таком через всю страну и получила кубок Бендикса[1]1
Кубок Бендикса (Bendix Trophy) – соревнования для самолетов в США. Трансконтинентальная гонка, организатором которой являлся промышленник Винсент Бендикс, основатель Bendix Corporation, началась в 1931 году в рамках национальных воздушных гонок. Сначала призовой фонд для победителей составлял $ 15000. Последние соревнования на кубок Бендикса состоялись в 1962 году.
Цель состояла в том, чтобы заинтересовать инженеров в создании более быстрого и надежного самолета. Участники вылетали из Бербанка, штат Калифорния, в Кливленд, штат Огайо, за исключением двух лет, когда соревнования начались в Нью-Йорке и завершились в Лос-Анджелесе.
Известными участниками этой гонки были Джеймс Гарольд Дулитл, который выиграл первую гонку, и несколько женщин. Амелия Эрхарт стала первой женщиной, участвовавшей в кубке Бендикса, заняв пятое место в 1935 году. В 1936 году Луиза Тэйден и ее штурман Бланш Нойес выиграли гонку, а Лаура Инголлс заняла второе место. В 1938 году Жаклин Кокран, возможно, величайшая женщина-летчик всех времен, забрала домой этот трофей. Пол Мантц был единственным пилотом, который когда-либо выигрывал кубок три года подряд, с 1946 по 1948.
[Закрыть] и премию в размере семи тысяч долларов на каждую. Мысль о подобной скорости взорвалась во Флоре фейерверком. Ах, если бы только…
Но этот конкретный самолет ей не принадлежал. Им владел капитан Жирар, который знал ее отца со времен Великой войны и с детства заменил Флоре папу. Он обучал ее всему, что знал о самолетах, с того самого дня, как она призналась, что мечтает летать. Он нанял ее на должность механика, ведь у него имелся официальный пилот, который возил бизнесменов на переговоры по всей стране, потому что путешествовать на самолете быстрее и солиднее, чем ехать на поезде.
В округе не было ни одного дельца, который бы доверил Флоре штурвал и свою жизнь, хотя многие, не зная об этом, доверяли ей заботу о безопасности самолета, что не менее важно. Люди забавные, когда речь заходит о том, что им неизвестно. Если они чего-то не видят, значит этого нет. Или оно никак на них не влияет. Но мир ведь работает по-другому, не правда ли? Всюду вокруг нас есть невидимые могущественные силы, и Флора их чувствовала.
Поэтому, несмотря на щедрость капитана, ей пришлось бы годами вкалывать на аэродроме и второй работе, певицей в «Домино», чтобы позволить себе купить личный самолет. «Стэггервинг» стоил тысяч семнадцать. Нужно выиграть что-то вроде кубка Бендикса, чтобы набрать хотя бы на первый взнос. А без собственного самолета кубок не завоюешь.
Как всегда расстроенная от этих мыслей, Флора потянулась к баку на верхнем крыле, вдыхая голубые пары девяностооктанового топлива. Глянув на небо, она нахмурилась. Тучи предвещали грозу. Флора понадеялась, что дождь начнется через час-другой, чтобы ей удалось полетать. Но весеннему небу в Сиэтле никогда нельзя доверять.
Она спрыгнула на гравийную взлетную полосу, обошла самолет и забралась на противоположное крыло, чтобы наполнить второй бак. Заправка всегда отнимала время: сто десять галлонов керосина – это немало, а работники аэродрома горели желанием помочь Флоре не больше, чем желанием увидеть ее в кресле пилота.
Флора проверила застежки на синем парусиновом комбинезоне. Надежно застегнуты. Ее всегда преследовал суеверный страх, что если не застегнуться на все пуговицы, что-то непременно пойдет не так. И хотя Флора не питала иллюзий по поводу собственного бессмертия – однажды всему суждена кончина, – она рассчитывала, что это «однажды» произойдет в далеком будущем. От одной мысли о смерти начинала болеть голова.
Самолет выглядел хорошо, поэтому Флора вручную крутнула пропеллеры, чтобы проверить, не скопилось ли вредящее двигателю масло в нижней паре цилиндров. Удостоверившись, что все в порядке, она открыла дверь по левому борту и забралась в салон, пройдя мимо пары кресел в хвосте. Как всегда перед полетом, голова кружилась, пока Флора шла вперед к манящей приборной панели из полированного дерева.
Пристегнувшись, Флора посмотрела в лобовое стекло. Дождь еще не начался, но явно приближался. Она чувствовала, как меняется атмосфера. Поскольку самолет оборудован хвостовым колесом, земли видно не было, но перед заходом в кабину Флора проверила полосу и знала, что она свободна. Один из людей капитана Жирара махнул флажком, и Флора нажала на педаль акселератора. Когда самолет разогнался до сорока миль в час, хвостовое колесо оторвалось от земли и видимость стала лучше. Флора прибавила скорости, и на шестидесяти милях в час самолет взлетел. Еще быстрее, и вот она уже набирает высоту.
Флора улыбнулась. Каждый раз прощание с твердой почвой под ногами ощущалось как чудо. Самолет взлетал все выше, и сила тяжести вызывала тянущее ощущение в животе. Флора взяла курс на юг. Если бы не тучи, она увидела бы гору Рейнир, спящий заснеженный вулкан, который возвышался над городом, словно умный бог. Внизу раскинулось озеро Вашингтон – длинный простор серо-зеленой воды, который формой всегда напоминал ей танцора. Южная часть озера походила на вскинутую вверх руку, а северная – на согнутые колени. Озеро окружали конические дугласовы ели и косматые кедры. А дальше, вдоль извилистых дорог, виднелись крошечные домики и суматошная жизнь.
Флора выдохнула. Небо принадлежало ей. Только ей. Так было всегда, и всякий раз, взмывая в небеса, она становилась частью чего-то бесконечного и бессмертного. Пока она берегла самолет, он берег ее. Авиация ничем не напоминала джаз, который Флора исполняла по ночам. Он постоянно был разным: иногда чудесным, иногда мучительным, всегда подчинялся настроениям и капризам других и зависел от вкуса слушателей.
Флоре было плевать на эту зависимость. Люди постоянно трепали ей нервы, расстраивали ее, а иногда просто уходили, порой навсегда. «Стэггервингу» же она доверяла, как собственному телу. Даже гул двигателя приносил ей радость. Пусть этот диссонирующий шум слегка резал чуткий музыкальный слух, его равномерное гудение очищало разум от тяжких дум.
Но сегодня полетать подольше не получится. Небо переменилось, двигатель застучал. Как же быстро, словно брошенные кости. И тут полил дождь. Одна капля, затем вторая и еще одна, упали на лобовое стекло, и вскоре вода заструилась, мешая обзору. И хотя непохоже, что ливень перейдет в грозу, Флора знала, что должна посадить самолет. В воздухе молнии и лед были ее врагами.
Она сообщила диспетчеру о своих намерениях, развернулась и полетела назад на аэродром. По мере снижения желудок стал словно невесомым. Взлетная полоса приближалась. Флора сначала посадила передние колеса, а потом хвостовое: более сложный тип посадки в сравнении с одновременным приземлением на все три колеса, зато более безопасный и послушный управлению, и она выполнила его безупречно. Когда она вышла из самолета, дождь полил с удвоенной силой, словно небеса обуревала та же печаль, что и Флору при возвращении на землю.
Глава 4
Незадолго до полета Флоры Любовь материализовался в Венеции, которой обреченность придавала еще больше красоты. Он стоял на площади Святого Марка перед одноименным собором, названным так в честь человека, который нагишом убежал из Гефсиманского сада после того, как Иисуса приговорили к смерти. Кости апостола тайком перевезли в Венецию в бочонке соленой свинины[2]2
Первую часовню, посвящённую апостолу, начали строить в Венеции ещё в 829 году. В ней хранились мощи святого Марка, похищенные венецианскими мореплавателями из египетской Александрии. Узнав, что мусульмане рушат христианские храмы для возведения мечетей, венецианцы решили спасти останки евангелиста от осквернения. По легенде, чтобы перевезти реликвию на корабле, купцы прибегли к хитрости: они засыпали мощи святого свиными тушами и сказали таможенникам-сарацинам, что везут свинину. Сарацины, исповедующие ислам, не могли прикасаться к нечистому животному, и груз проверять не стали.
[Закрыть] – весьма странный способ сохранить человека и память о нем. Но как еще назвать человечество, если не странным?
Из подобных же человеческих костей и были созданы кости для Игры. Вырезанные и отполированные веками кубики с очками, нанесенными темно-бордовой смесью крови Любви и слез Смерти. Любовь всегда носил эти кубики с собой. Они постукивали в его кармане, пока он шел к кампаниле собора, колокол которой время от времени звонил, созывая политиков, возвещая о полудне и объявляя о начале казни.
Когда Любовь проходил мимо, колокол как раз отбивал двенадцать ударов. Шаги вспугнули стайку голубей, которые взлетели в серебристое небо, клокоча и громко хлопая крыльями.
В этот прохладный день Любовь приятно провел несколько часов, бродя по туманному лабиринту улочек квартала Академии[3]3
Галерея Академии (итал. Gallerie dell'Accademia), называемые также Музеем Академии в Венеции – художественный музей, в котором хранится самая большая коллекция венецианской живописи XIV—XVIII веков. Академия и музей расположены на южном берегу Большого канала, что даёт название одному из четырёх мостов через этот канал.
[Закрыть], каждую минуту готовый столкнуться на углу с соперницей. У шляпника он купил котелок ручной работы, подарив старую шляпу худенькому парнишке-цыгану, который по прошествии лет станет легендарным соблазнителем женщин и мужчин. Долгие годы впоследствии Любовь жалел, что не отдал мальчонке свои брюки.
У торговца канцелярскими товарами по соседству Любовь приобрел пузырек лазурных чернил, потому что оттенок напомнил ему тот, которым Наполеон писал письма Жозефине. Любовь собирался писать ими заметки в блокноте, который всегда носил с собой; возможно, чернила принесут ему удачу. Возможно, на этот раз, в отличие от всех предыдущих, он выиграет.
Гадая, не забыла ли о нем Смерть, он зашел в кафе перекусить тонкой как бумага ветчиной со зрелым мягким сыром и запил еду бокалом игристого вина. Хотя его бессмертному телу не требовалось ни еды, ни питья, порой ему нравилось предаваться простым удовольствиям. Аппетит был прерогативой исключительно людей, и Любовь наслаждался тем, что чувствовал и понимал его.
Когда он вышел из кафе, ощущая во рту вкус соли и вина, солнце уже садилось на горизонте, забирая с собой цвета и тепло земного мира. Опасаясь, что Смерть так к нему и не присоединится, Любовь исчез и вновь появился в блестящей черной гондоле к большому удивлению ее владельца, только что высадившего последнего за день пассажира. Гондольер, видимо, собирался выкурить самокрутку, глядя в небеса, отдыхая перед тем, как вернуть лодку к причалу. Но тут пожаловал новый желающий прокатиться, который уже устраивался на черно-золотой скамье.
Мужчина вздохнул и спросил:
– Solo voi due?
«Вы только вдвоем?»
Слишком поздно Любовь уловил сладкий запах, пробивающийся сквозь вонь канала. Аромат лилий. Волоски на его затылке встали дыбом.
– Si, solo noi due, – кивнул Любовь.
Она спустилась по шаткой деревянной лестнице к гондоле, похожая на ангела в длинном пальто из белоснежной шерсти. Ее перчатки и сапоги из бараньей кожи тоже были белыми. На шее единственным пятном цвета алел красный кашемировый шарф. При виде нее в этой одежде Любовь почувствовал тяжесть на сердце.
– Здравствуй, старый друг, – произнесла она.
Любовь помог ей спуститься в гондолу. Оценив ее облик семнадцатилетней девушки, он и сам решил омолодиться, чтобы ей соответствовать. Его решение появиться в Венеции в обличье мужчины средних лет отражало снедавшую Любовь усталость. Вечность постоянных проигрышей кого угодно состарит. Но чем моложе он себя чувствовал, тем прочнее была его вера в победу над Смертью. Стоит об этом помнить.
– Не возражаете, если я закурю? – спросил гондольер, уже держа в губах тонкую самокрутку.
– Пожалуйста, – разрешила Смерть.
И вот она, ее улыбка Моны Лизы, с которой Леонардо писал знаменитый портрет. За ней последовал треск пламени, кисловатый запах жженого табака, грустное шипение брошенной в канал спички – еще одного огонька, навеки покинувшего бренный мир.
Гондольер, окутанный дымом и погруженный в раздумья, взял весло и погреб от Гранд-канала в живописные узкие проливы тихого квартала.
– Безнадежный город, – заметила Смерть.
Она знала, что Любовь обожает Венецию. Чтобы лишить ее удовольствия видеть его обиженным, Любовь изменил внешность, добавив к своему лицу густые подкрученные вверх усы. Смерть в отместку отрастила тонкие висячие усы Фу Манчу, но так и не улыбнулась. Любовь признал победу за ней, и обе пары усов исчезли.
– Не стоит стыдиться, – произнесла Смерть на языке, известном только им двоим. – Она завораживает, твоя преданность обреченным.
– Возможно, я вижу то, чего ты не видишь, – сказал он.
– Может, и так, – согласилась она, сняла перчатку и опустила палец в воду.
– Они готовы, – сменил тему Любовь, думая о своем игроке в далеком городе, где на вокзале есть модель венецианской кампанилы.
– Как скажешь, – ответила Смерть.
Солнце зашло, унеся с собой свет. Оно снова взойдет, создавая иллюзию того, что мир обновился, что цикл начался снова. Но время не идет по кругу. Оно движется лишь в одном направлении, вперед в темноту неизвестности. Чувствуя, что душа погружается в смятение, Любовь сосредоточился на плеске воды о борта гондолы. Волны словно осыпали лодку поцелуями.
Он заглянул в сердце гондольера и обнаружил там женщину, которую тот любил больше всех на свете. Выпустил этот образ наружу, чтобы он накрыл лодку словно мягким одеялом. Несомненно, Смерть не будет возражать против толики уюта. Гондольер выбросил окурок в канал и затянул «O Sole Mio». Солнце мое.
Свет Любви разлился над водами канала, и в темнеющем небе появился тоненький серп луны. Отражения электрических фонарей падали на поверхность воды, словно изящными пальцами касаясь бортов проплывающей гондолы, рулевой которой пел о том, как сияние его сердца освещает лик возлюбленной.
Любовь понял, что сердцебиение вновь стало размеренным. Он взял Смерть за руку, чтобы ей было легче читать его мысли, и вместе они посмотрели на город на краю Нового Света. Сиэтл. Было в нем что-то первозданное. Да, безбрежный океан порочности, но также и воображение, надежда и чудо, привлекающие людей, желающих лучшей жизни. Леса и золотые шахты таили в себе несметные богатства.
Даже бедным Сиэтл сулил возможность лучшей доли, что отражалось в самом пейзаже тех мест: спокойных глубоких озерах, быстрых реках и заснеженных вершинах вулканов, чья красота заставляла забыть о дремлющей внутри ярости. Если в мире и есть место, где старое способно уступить дорогу новому, где Любовь способен победить Смерть, то только там.
Больше всего Любовь хотел бы читать мысли Смерти так же, как она читала его. Но он не знал, как она это делает. Прогулка завершилась, и Любовь щедро заплатил гондольеру. Держась за руки, двое бессмертных вышли из лодки, поднялись по ступенькам и неслышным в неумолчном плеске воды шагом пошли на арку моста Академии.
– Бумага? – Смерть протянула руку.
Любовь вырвал листок из своего блокнота.
– Ты первый, – сказала она.
Любовь уколол палец и протянул руку ей. Смерть сняла с уголка глаза слезу и коснулась мокрым кончиком пальца капельки крови. Любовь отдал ей листок и ранее купленное перо. Смерть окунула металлический кончик пера в их странные чернила и написала два имени. Ритуал был быстрым, почти обыденным: они проводили его много раз, и, что еще более важно, хорошо знали друг друга.
Смерть подула на строки.
– Игроки будут жить, пока этот листок цел. Когда время выйдет, я его уничтожу.
– Только если выиграешь, – заметил Любовь.
– Когда выиграю. Что ознаменует победу?
Любовь задумался. В прошлом он говорил: «Поцелуй». Или «свадьба». Но и то, и другое сейчас казалось недостаточным.
– Они должны выбрать мужество, – наконец решил он. – Должны выбрать друг друга ценой всего остального. Когда они это сделают, я выиграю.
– Я даже не знаю, что это значит, – фыркнула Смерть.
Любовь предпочел показать ей образную картину. Взяв лицо Смерти в ладони, он сосредоточился на игроках. С виду они были совершенно невозможной парой из двух разных миров. Но Любовь понимал кое-что, о чем Смерть понятия не имела, когда речь заходила о чувствах. Сердца этих двоих – близнецы. Он показал Смерти, что произойдет, когда эти игроки сосредоточатся друг на друге. Их внутренний свет вырвется наружу двумя столпами пламени, материей, из которой состоит сама жизнь. В созданном Любовью образе проявились одновременно образование Вселенной в миниатюре и общие картины земной жизни. Он был источником всего, включая самих Любовь и Смерть.
Если Любовь победит, это изменит мир, по крайней мере, для этих игроков.
Смерть высвободилась из его рук.
– Больше никогда так не делай. – Она коснулась щеки. – Конечно же, нам нельзя рассказывать игрокам об Игре.
Любовь кивнул. Если им рассказать, все изменится.
– Каковы ставки на этот раз?
Смерть, не задумываясь, ответила:
– Когда я выиграю, жизнь моего игрока станет моей.
– Когда выиграю я, – сказал Любовь, – оба игрока останутся в живых.
Смерть пожала плечами. Ее могущество превосходило его, и на Игру она соглашалась исключительно ради забавы.
– Какие-нибудь ограничения? – поинтересовалась она.
Этот вопрос Любовь ненавидел: много раз делал неправильный выбор.
– Как обычно. До истечения срока ты не вправе убить любого из игроков прикосновением, как и я не вправе внушить им любовь.
– За одним исключением, – Смерть подняла палец.
– Каким? – Соперница жутко изворотлива.
– Если твой игрок выберет меня. Тогда я могу убить его поцелуем.
Любовь рассмеялся. Генри никогда не выберет смерть. Ни за что не предпочтет ее жизни. И, уж конечно, любви. Он был для нее рожден.
– Как пожелаешь. Уже выбрала для себя личину?
– Ты как раз на нее смотришь. Ну, на одну из них.
В сгущающейся темноте Любовь вгляделся в лицо Смерти. Белоснежная кожа. Аккуратная волнистая стрижка-боб. Темные глаза. Большой чувственный рот. Он уже видел это лицо, но где? Без сомнения, еще одним обликом Смерти будет черная кошка. Как эти личины повлияют на игроков – всегда загадка.
– А теперь давай определим срок Игры, – сказала Смерть. – Кости ведь у тебя?
Любовь достал из кармана кубики, которые стукнули друг о друга.
– Ты первая.
– Значит, я выбрасываю месяц. – Она потрясла кости в кулаке и бросила их на доски моста. – Три и четыре. Играем до июля. До какого дня – выбрасывай ты.
Любовь мог сложить очки или умножить одно число на другое в пределах тридцати одного. Он ненавидел возможность выбора и предпочел бы винить судьбу.
Сжав кубики, он поцеловал свою руку и разжал пальцы. Стук костей о доски эхом разнесся над водой.
Смерть наклонилась.
– Как забавно. Ничья.
Даже количество очков на кубиках было тем же: три и четыре. Любовь едва не выбрал днем окончания Игры двенадцатое июля. Это дало бы ему больше времени, которого вечно не хватало. Иногда даже минуты могли переломить ход Игры.
Но было что-то такое в симметрии семерки, что манило его к себе. Поэтому он доверился внутреннему голосу. Игра закончится в полночь седьмого июля.
– Когда мы снова увидимся? – Ему всегда хотелось знать, чем занимается Смерть, чтобы принимать ответные меры.
– Через два дня, – ответила она.
Любовь кивнул. Пара дней – очень хорошо.
Смерть растворилась в воздухе, как всегда, когда уставала от его общества, а Любовь поплелся вдоль канала, пока не обнаружил, что стоит перед почти пустым кафе. Он поел в одиночестве на старинной площади – порция ньокки с терпким красным вином, – глядя на то, как в темнеющем вечернем небе загораются звезды.
Игра началась. Любовь рвался к игрокам.
Глава 5
Суббота, 27 марта 1937 года
Отец Итана сидел за столом в кабинете своего особняка в Сиэтле, посасывая незажженную трубку. Перед ним лежала ньюйоркская газета. Нахмурив брови, он сложил ее и убрал с глаз долой. Снаружи на карниз вспорхнул воробей и заглянул в окно.
– Итан!
Нет ответа.
– Итан!
Миссис Торн вошла в комнату и выразительно вздохнула.
– Итан учит Аннабель играть в крокет, – пояснила она. – Генри в гараже.
– Умоляю, не говори мне об этом, – простонал мистер Торн. – Этот мальчишка и его адский инструмент. В лучшем случае пустая трата времени, а в худшем он испортит…
– О, Бернард, – перебила его жена, упираясь ладонями в стол и наклоняясь, чтобы поцеловать мужа в блестящий от пота лоб. – В занятиях музыкой нет никакого вреда, если сравнивать с настоящими опасностями нашего мира.
– Да дер…
– Бернард.
Миссис Торн подошла к книжному шкафу и слегка поправила одну из рамок с фотографиями, чтобы снимок улыбающейся черноволосой и темноглазой девочки стоял ровно.
– Приведи сюда Итана, – попросил Бернард, раскуривая трубку. – Генри…
– Генри так же заинтересован в газете, – настаивала миссис Торн.
– Генри заинтересован в музыке. – Он произнес последнее слово как ругательство. – И он не…
– Он твой сын не меньше, чем Итан. Серьезно, после всех этих лет. Его отец был твоим лучшим другом и шафером на нашей свадьбе.
– Приведи Итана, – буркнул мистер Торн.
– Пожалуйста? – Жена склонила голову, с улыбкой глядя на недовольного мужа.
– Приведи Итана немедленно, черт возьми, пожалуйста, – повторил он. – Скажи, что у меня есть для него задание.
***
Сквозь окно гаража падали лучи солнца, подсвечивая края нотной тетради Генри. Он щурился, но продолжал играть, водя смычком по нижним струнам контрабаса и извлекая из них волнующие кровь звуки. Он разучивал для школьного оркестра «Загадку»[4]4
Вариации на собственную тему «Загадка» (англ. Enigma Variations; от др.-греч. αἴνιγμα – загадка), – музыкальное произведение Эдуарда Элгара, написанное в 1898 – 1899 гг в виде 14 вариаций для оркестра на собственную тему. «Загадка» произведения состоит в том, что в каждой из вариаций зашифрованы имена друзей композитора. Кроме того, по признанию самого композитора, в произведении есть еще одна зашифрованная тема.
Произведение написано в виде темы с последующими 14 вариациями. Варьируются мелодические, гармонические и ритмические элементы темы, а расширенная четырнадцатая вариация представляет собой грандиозный финал.
Элгар посвятил произведение «моим друзьям, изображенным здесь» (англ. «to my friends pictured within»), и в партитуре каждой вариации предшествуют инициалы или имя друга, которому она посвящена. Каждая часть передает не только общее впечатление от личности, но и содержит музыкальную отсылку на конкретную характеристику или событие, такие, как смех, особенности речи и т. п.
[Закрыть] Эдуарда Элгара и по мере игры воссоздавал в памяти партии других инструментов: пение скрипок и альтов, причитание виолончелей, духовые и задающие ритм ударные.
