Текст книги "Куколка. Повести о любви"
Автор книги: Марсель Прево
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 6
Любовная страсть так одностороння, так засасывает нас, что самые обыкновенные происшествия кажутся нам особенными, умышленными кознями злого рока, раз они становятся препятствием перед исполнением наших желаний. Ничего особенного не было в том, что высокопоставленный приятель Герселя, соскучившись в своей столице, вздумал отправиться в Париж и предупредил графа лишь в самую последнюю минуту, в тот момент, когда он уже садился в вагон: это было его привычкой. Было естественно, что депеша, адресованная в Париж, не могла прибыть в тот же день в Милансей до закрытия телеграфной конторы. Нарочный отправился рано на заре – на заре, следовавшей за ночным свиданием графа с Генриеттой Дерэм, – и дошел до замка в Фуршеттери телько к девяти часам. У Герселя было только времени одеться, вскочить в автомобиль и отправиться полным ходом, в сопровождении одного Виктора, в Мюр-де-Солон, чтобы застать там парижский экспресс. На станции, куда он приехал за несколько минут до прибытия поезда, он набросал карандашом на карточке несколько слов Генриетте Дерэм:
«Я вынужден экстренно выехать в Париж, куда меня вызывает эрцгерцог Петр. Нужно ли прибавлять, что я останусь там настолько недолго, насколько это будет возможно, и что я в отчаянии от этого вынужденного отъезда! Постарайтесь написать мне хотя бы одно только слово сегодня же в Париж. Вы доставите мне удовольствие».
Он сам опустил письмо в станционный ящик и почти сейчас же захотел взять его обратно. Он дал Генриетте истинное объяснение своего отъезда, поддаваясь своего рода искренности, которую внушала ему девушка, и теперь он сконфуженно угадывал, что это объяснение может рассердить ее больше, чем всякое другое. Но было слишком поздно. Уже шумел подходящий к станции поезд, остановился… надо было отправляться…
«Положительно, – раздумывал граф, в то время как поезд уносил его через леса Солоньи, через равнины Боса, – положительно ложь – священная обязанность в любовных делах».
Он злился на этот случай и искренне посылал эрцгерцога ко всем чертям, но в то же время, как километры за километрами увеличивали расстояние между ним и Генриеттой, мысли быть одному и иметь время, чтобы обдумать все, казалась ему все менее и менее неприятной. В прошлую ночь, по какой-то насмешливой игре природы над чувствами, после ухода девушки он заснул мертвым сном, сном нервного истощения, а теперь вновь переживал происшествия этого странного вечера. Пресыщенный женщинами Герсель, которого внезапный порыв чувственности опьянил и на мгновенье переродил, теперь естественно снова становился самим собой и смотрел на вещи с большим хладнокровием. Он сам помогал этой добровольной реставрации, довольный, что вновь находит самого себя – потому что не быть самим собой, значит умереть – и в то же время несколько испуганный, неуверенный, что когда-нибудь будет снова переживать часы искренности, вернувшейся назад юности, которые ему давали отношения с Генриеттой.
«Давид и Авизаил! – подумал он улыбаясь. – Генриетта возвратила мне на час юность. О, действительно она обольстительна. То, что я принял вчера за порыв чувственности, без сомнения только интенсивное желание, внушенное юным существом, отзывчивым, непохожим на других. И я вовсе не так уж благодарен ей за это. Мне кажется, что теперь все другие женщины должны показаться мне пошлыми… И я положительно не желаю более, чтобы эта мещаночка, дочь полумужика… – Он вспомнил сказанные Генриеттой слова, когда она осуждала его привычки и жизнь. – Да, это демократическая глупость… единственный недостаток у этой прелестной девушки, но недостаток очень большой ведь она воображает и думает, что это достоинство, она гордится им»…
По прошествии времени ее слова показались ему более злыми, чем тогда, когда он их слышал, и благодаря этому в сердце западало желание победы, реванша, которым профессиональные соблазнители так странно наказывают женщин, посвящая им свое существование.
«Но что выйдет из всего этого? К какому концу приведет начало этого приключения?»
Мысль сделать своей возлюбленной служащую у него женщину претила графу де Герсель.
«Она-то согласится, наверное, при своих новомодных идеях – идея свободного сожительства должна казаться ей идеалом нравственности. Но какая мерзость… у меня!.. Мать совсем близко!.. Я хорошо знаю, что многие соседи в Солонье делают то же самое, но мне это мерзко».
И вдруг, как молния, сверкнула мысль: «Уж не воображает ли она, что я женюсь на ней? Нет, она слишком умна и слишком практична».
Так философствовал граф сам с собой, но вдруг волна нежности, властный прилив искреннего чувства, испытанного накануне, внезапно потопил все хитрые доводы скептицизма. «О, это юное, пылкое и чистое существо, которое обнимало его, дарило ему поцелуи, очевидно первые поцелуи своих уст, такие неумелые и в то же время так жаждущие наслаждения! О, это признание в любви, неоспоримое, так как вырвалось у обезоруженного противника! Ничто, ничто не может стоить этого… когда находишься в моем возрасте и когда путь любви становится впереди все короче и уже. Я должен был сегодня утром телеграфировать эрцгерцогу, что я болен, или вообще ничего не телеграфировать и оставаться, жить этим приключением…»
Герсель говорил себе это, а поезд был уже в Бретиньи, в Жювизи, в Париже. И, как все мы, раб пустых привычек обыденной жизни, он поспешил скорее к себе, переоделся и отправился в отель «Риц», где предоставил себя в распоряжение своего друга.
До самой ночи он не принадлежал себе ни на один час. Эрцгерцог был полуночником; самым любимым его развлечением было заставлять цыган для себя и своих гостей играть в кабачке до трех часов ночи. Когда Герсель, наконец-то свободный, вернулся домой, то нашел на столе голубой конвертик пневматической почты. Госпожа Фуше-Дегар телеграфировала ему о своем предположении, что он вернулся в Париж, раз эрцгерцог здесь, а потому она и придет к нему на следующее утро, чтобы пожелать ему доброго утра.
«Это вовсе не неосторожность, – прибавляла она. – Я расскажу мужу, что заезжала к вам, чтобы пригласить вас к обеду. И потом – куда ни шло, но я хочу видеть вас!»
– Ветреница! – буркнул Герсель, бросая письмо в огонь. – Я велю сказать, что меня нет дома.
Но Виктору он сказал только следующее:
– Завтра утром придет одна дама. Вы скажете, что не знаете, дома ли я, и доложите мне.
Он заранее боялся этого ужасного чувства одиночества, томления, которое мучает людей, привыкших жить ради женщин, в критические минуты новой связи. Он знал, что только женщина могут вылечить от женщины. И действительно, когда, проснувшись на следующий день, он обнаружил, что в его почте нет письма от Генриетты Дерэм, его сердце в нервном припадке сжалось от скуки и досады. Вошел Виктор, докладывая о даме, про которую господин граф говорил. Герсель действительно почувствовал утешение и оказал посетительнице такой прием, которого она даже и не ожидала. Сам он был доволен своим хорошим утренним настроением, тем более что даже и не рассчитывал на него, и был восхищен тем, что снова чувствовал свой ум достаточно ясным, чтобы наблюдать за собой и этой возлюбленной «подругой на минуту».
Госпожа Фуше-Дегар не сомневалась, что она является для него случайностью, а также и объектом сравнений. Каждый жест, сделанный ею, каждое слово, которое она говорила, вызывали у Герселя воспоминания об отсутствовавшей, соприкосновение с которой так воспламеняло его третьего дня. И бывает так, что у подобных профессионалов любви неверность превращается в гимн обманутой женщине. И в то время, когда Фуше-Дегар, в полном дезабилье, болтая грызла бисквиты завтрака Герселя, граф разговаривал с образом Генриетты и говорил ей: «Ты не умеешь, да вероятно и никогда не будешь уметь пользоваться элегантностью туалета, но твое юное тело – сама элегантность. У тебя невыносимый, мятежный характер… но у тебя есть и гордость, и искренность… Ты ничего не понимаешь в любви, но твое неведенье искуснее возбуждает чувство, чем все умелые уловки».
У него в час было назначено свидание с эрцгерцогом для завтрака в клубе. Поэтому, когда пробило двенадцать, он прервал болтовню подруги словами:
– Милая сударыня, позвольте мне уйти в уборную и начать одеваться?
– Я могу остаться? – сказала она таким мальчишеским тоном, что он рассмеялся.
Ее можно было бы принять за отдыхающую натурщицу, когда, она сидела на турецком табурете в прозрачной рубашке и муслиновой юбочке. Белокурая, с искусственным цветом волос, но естественной полнотой, она с удовольствием смотрела в трехстворчатое зеркало, прикрепленное к стене.
– Конечно, вы можете остаться… Но знаете ли, уже полдень? Значит, вы не будете завтракать сегодня?
– О, у меня есть время. У меня дома нет определенного часа для завтрака: завтракают, когда я прихожу. И потом я не голодна, я слишком наелась бисквитов.
– На здоровье! Держите, вот книжечка восемнадцатого столетия, займитесь.
– Как вы милы!..
Они обменялись – он, стоя и наклонившись, она, по-прежнему сидя, подняв вверх свою мордочку – одним из тех легких и мимолетных поцелуев, которые в любви являются простой вежливостью. Затем Герсель прошел в уборную, где его ждал Виктор. Одевая графа, последний, сказал:
– Только что приходил господин Бурген… господин граф были заняты…
Сначала Герсель не понял – помещик из Тейльи был так далек от его мыслей. Вдруг он понял и почувствовал неприятное волнение.
– Бурген из Тейльи?
– Да.
– Что ему было нужно от меня?
– Он хотел видеть вас, говорил, что ему во что бы то ни стало надо видеть господина графа…
– И вы удалили его?
– Я посоветовал ему вернуться в половине первого…
– А, это хорошо… Вы хорошо сделали… Когда он опять придет, то проводите его в мой кабинет.
Через несколько минут острый слух Виктора уловил шум звонка.
– Вот и господин Бурген. Значит, в кабинет?
Герсель завязывал галстук.
– Э, пусть войдет сюда!.. Тем скорее отделаюсь от него.
На самом деле он с нетерпением ждал этого неожиданного визитера: убеждая себя в невероятности своего предположения, он не мог отказаться от мысли, что Бурген послан Генриеттой Дерэм, и по волнению, которое охватило его, когда он услыхал шаги гостя, он понял, насколько Генриетта и при ее отсутствии занимала обширные области в его сердце.
Маленькая влюбленная космополитка, отделенная от него только толщиной двери и погруженная в этом момент в чтение непристойной литературы Кребильона-сына, совершенно исчезла из его памяти.
– Здравствуйте, дорогой месье Бурген… Простите, что принимаю вас здесь, но у меня свободна только минутка. Садитесь! Чему я обязан видеть вас?
Бурген, не зная, куда девать тросточку и высокую шляпу, сел на маленький диван. Он был очень красный и казался взволнованным. Дружеский прием графа мало-помалу вернул ему самообладание.
– Месье, – начал он, – прежде всего простите мне неприличие моего визита. Но, видите ли, я больше не мог… я должен был поговорить с вами. Если бы ваш лакей не принял меня, то я стал бы дожидаться вас на улице, чтобы умолять вас уделить мне несколько секунд.
– Что же случилось?
– Увы, месье, со мной ровно ничего не случилось, и в этом-то все несчастье. В день вашего отъезда из Фуршеттери я пришел в замок около одиннадцати часов утра. Я волновался, жаждал узнать результаты вашего разговора с мадемуазель Дерэм, который вы были так любезны мне обещать. Хорошо. Мне заявляют, что вы только что уехали на автомобиле в Мюр-де-Солон, чтобы попасть на парижский экспресс… Вы понимаете, как я был поражен… Я раздумывал минутку: «Господин граф говорил с малюткой… он сказал ей все, что следовало… То, что он мог бы сообщить мне об их разговоре, то одинаково могут мне сообщить и мать, и дочь… Во всяком случае, у меня достаточное основание, чтобы снова явиться к этим дамам».
– Ну, и?
– И… я собрал всю свою храбрость и постучался к Дерэмам. Как раз Генриетта была там, она меня и приняла. Увидев меня, она покраснела так, как только может краснеть, а ведь она не из застенчивых, вы знаете. Мне показалось, будто мой вид ее стеснял, смущал. Я сказал ей: «Мадемуазель, вы без сомнения угадываете причину моего посещения. Если бы господин граф де Герсель не уехал внезапно этим утром, то я обратился бы к нему… Но он был так любезен обещать мне свое посредничество… и вы простите, что я беспокоюсь». Она так смешалась, что сначала не могла мне ничего ответить. Положительно ее губы двигались, но не были в силах издать звук. Меня она принимала всегда так спокойно, а теперь вдруг такое волнение!.. Полагаю, вы можете представить себе, как я воспламенился надеждой. «Что же, мадемуазель?» – настаивал я. «Господин де Герсель говорил со мной так, как обещал вам, – ответила она мне, – но не от него зависит заставить меня изменить свои намерения». – «О, это не может быть, вы приводите меня в отчаяние!» – «Я очень сожалею, господин Бурген… прошу вас, не настаивайте!» После этого она отпустила меня столь же взволнованная, казалось мне, как и я сам… Вы скажете мне, что после этого мне оставалось только вернуться к себе и сидеть спокойно? Это правда!.. Но что вы хотите? Когда чувствуешь, что все счастье жизни зависит от «да» или «нет», не так легко убедить себя, что это уже совсем, что это уже навсегда. Возвратившись в Тейльи, я подумал: «Наверное между ней и графом де Герсель что-нибудь про-изошло, когда господин де Герсель говорил с ней обо мне. Она сообщила ему причины, которые не хочет сообщить мне, потому что они смущают ее». Ах, господин граф, нужно ли говорить, что я вообразил, будто у нее был грех в прошлом, что у нее есть ребенок, что она призналась в этом вам, что она боится признаться в этом мне и потому не решается выйти замуж за меня… Нет?.. Это не то?.. О, как я хотел бы этого!.. Я с удовольствием махнул бы рукой на это, уверяю вас. Но тогда что же это?.. Долги?.. Тоже нет?.. Что же тогда, Боже мой!.. Что же?..
– Ничего, дорогой месье Бурген, – ответил граф, – ничего, что могло бы лично вас касаться. Мадемуазель Дерэм обладает современной душой и очень смелым, очень исключительным умом. Она не чувствует желания выходить замуж и сказала мне это в положительных выражениях. И, откровенно говоря, я надеюсь, что вы будете настолько разумны, чтобы больше не думать об этом.
Говоря это, Герсель глядел на бедного человека, опустившегося на диван, смешного и жалкого в своей высокой шляпе, с тросточкой в руках, с крупными слезами, которые молчаливо текли по его простому лицу, покрасневшему от разговора и волнения. Герсель смотрел на него без сожаления, но и без антипатии. Наивный рассказ Бургена живо заставил его снова пережить сцену в библиотеке. Значит, Генриетта и на следующий день все еще была объята волнением, так что не могла скрыть его даже в присутствии безразличного ей человека.
– Дорогой мой, – сказал Герсель, – извините меня, но…
Даже не вытирая своих слез, Бурген встал.
– Да, да… Я ухожу, ухожу, – произнес он, но помедлил, потом вдруг, положив шляпу и тросточку, чтобы удобнее жестикулировать, сказал: – последняя милость, господин граф… Дайте мне поручение к ней… что-нибудь передать ей… справку для ее матери… что-нибудь такое, что даст мне возможность опять пойти к ней, снова увидеть, снова заговорить о своем деле. В последний раз я не нашел ничего, что бы сказать ей, а потом мне пришло в голову столько возражений!..
– Я повторяю вам, – ответил Герсель, – что вы не правы, продолжая свои поиски. Какой смысл делать новый опыт, исход которого находится вне сомнений?
– Месье де Герсель, я прошу вас!
– Хорошо! – сказал граф. – Подождите одну минутку.
Ему пришла мысль, одна из тех мальчишеских мыслей, которая внушает частое общение с женщинами влюбленному человеку, находящемуся в апогее чувствительности. Герсель прошел в свой кабинет и написал на бумаге следующие строки:
«Я думаю только о Вас и живу одной только мыслью снова увидеть Вас. Любите меня и, прошу Вас, напишите мне».
Граф был настолько искренен, когда писал эти строки, что дрожал от воспоминаний и желания. Он вручил Бургену письмо со следующим адресом: «Госпоже Генриетте Дерэм, замок Фуршеттери». Несчастный человек выразил радость, несколько как бы преувеличенную.
– Как вы добры, месье! – воскликнул он, пряча письмо в карман своего редингота. – С этим вместе я держу, видите ли, мой талисман… Она примет меня… и на этот раз я уже сумею поговорить с нею!.. Вы увидите!.. Вы увидите!.. О, ведь я не могу обойтись без нее. Прежде чем отказаться от нее, я лучше брошусь в свой пруд в Тейльи.
Герсель с любопытством глядел на этого взволнованного человека, настолько сумасшедшего от любви, что он не мог владеть собой, не мог найти шапку и палку, десять раз проверял, в кармане ли «талисман».
«И сказать, что такие люди, – подумал граф, – несмотря на силу своей нежности, осуждены на презрение и измену женщин! Женщины будут принадлежать только тем, кто атакует их с полным хладнокровием».
В эту минуту помещик из Тейльи, найдя, наконец, свою тросточку, завалившуюся за диван, и высокую шляпу, забытую на одной из консолей, отправился, не переставая изливаться в выражениях признательности, прямо к двери в спальню. Герсель не успел удержать его: дверь уже открылась, и Бурген на мгновенье застыл в изумлении при виде госпожи Фуше-Дегар в корсете и юбочке, которая спокойно причесывалась перед зеркалом… Он настолько остолбенел, что Герселю пришлось самому подбежать к двери и закрыть ее.
– Однако, месье!., что же вы это делаете?.. Выход не здесь!..
– О, извините, господин граф!.. Как мне извиниться перед вами!.. Я ошибся…
– Хорошо, – сухо сказал граф. – Вот здесь! Идите! – Он несколько грубо проводил несчастного, окончательно смущенного, до кабинета. – Виктор!.. Проводи месье!..
– Господин граф, еще раз примите мои извинения… и мою благодарность!
– Слушаю-с… До свиданья, месье!
В комнате, куда Герсель сейчас же прошел, Фуше-Дегар спокойно продолжала причесываться.
– Простите меня, – сказал он ей, – этот болван – один из моих соседей по имению, которого я принял в уборной, – ошибся дверью выходя.
– Дорогой друг, – возразила молодая женщина, закалывая последнюю шпильку, – это совершенно неважно.
Граф ловко помог ей одеть юбку и смеясь сказал:
– Значит, у вас нет ни малейшего стыда?
Она подумала минутку, положив руку на подбородок, забавная, словно карикатура Альберта Гюйома, и ответила:
– Это зависит от обстоятельств. Я действительно думаю, что у меня нет стыда перед людьми, которые ни с чем не считаются: перед прислугой, перед поставщиками…
– Но этот господин не принадлежит ни к прислуге, ни к поставщикам!.. Это один из моих соседей-помещиков.
Она вскинула голову.
– Ну и ладно, я констатирую, что у меня нет стыда перед такими помещиками.
Время шло. Герсель извинился, что вынужден уйти, чтобы не опоздать к эрцгерцогу. Он поцеловал любезную светскую куртизанку и оставил ее заканчивать туалет, которым она любила подолгу заниматься.
Глава 7
Следующие три дня показались Жану де Герселю невыносимо длинными. Ему пришлось, как и всегда, сопровождать своего августейшего друга на выставки, на прием, в театры и в клубы. Эта обязанность, вызывавшая в других столько зависти, никогда еще до сих пор не казалась ему такой тяжелой. В то же время самыми тяжелыми часами были для него утренние, когда, благодаря лености эрцгерцога, он бывал свободен. Герсель просыпался спозаранку, охваченный нетерпением наконец-то получить письмо от Генриетты Дерэм. Но утренняя почта приходила без ожидаемого письма. И тогда, вплоть до завтрака время с противной мелочностью скупилось на каждую минуту. Герселю стоило бы только прибегнуть к тем же развлечениям, которыми он с таким успехом занялся в первое утро, но он не чувствовал к этому ни малейшего желания, он даже боялся их. Беспокоясь теперь относительно чувств отсутствующей, он с каким-то особым любовным суеверием думал, что принесет себе несчастье, если уделит хоть малейшую ласку посторонней женщине. Таким образом, он соблюдал целомудрие, ожидая потребованного им письменного признания; если бы он получил его, то вероятно уже через час с облегченным сердцем призвал бы к себе хорошенькую Фуше-Дегар.
На четвертый день нетерпение графа возросло до такой степени, что он приказал Виктору не выходить из дома, и в случае, если придет письмо из Солоньи, немедленно уведомить его по телефону сначала в клуб, а потом в музей «Карнавалэ», куда эрцгерцогу вздумалось пойти после завтрака. В клубе приглашенные принялись за сигары, как вдруг к Герселю подошел лакей и сказал, что его вызывают к телефону. Граф побежал туда и, оказалось, Виктор извещал его, что с часовой почтой пришел пакет из Солоньи – объемистое заказное письмо. Он прибавил, что расписался в получении, предусмотрительно думая, что граф извинит его.
Герсель вернулся к столу в то время, когда эрцгерцог уже поднимался, и попросил разрешения уйти домой по весьма экстренному делу, обещая встреться со всем обществом прямо в «Карнавалэ». Через десять минут он сидел один в своей кабинете – двери которого собственноручно запер, предупредив, чтобы его ни под каким предлогом не беспокоили – и разламывал печать объемистого пакета, из которого вытащил тетрадь в голубой обложке, исписанную знакомым, сжатым почерком и надушенную легким запахом фиалок. И этот жрец любви, который с беззаботным мастерством провел сотни приключений в свете, был так взволнован прикосновением, видом этой бумаги, что некоторое время не мог разобрать первые строки, несмотря на то, что они были так отчетливы, словно напечатанные.
В конце концов, он прочел следующее:
Ла Фуршеттери, 6-го апреля
Не обвиняйте меня ни в небрежности, ни в забывчивости. То, что Вы прочтете – если только у Вас хватит терпения прочесть до конца, – убедит Вас, я думаю, в истине, которую Вы вероятно уже подозреваете, что не было минуты, когда бы я не думала о Вас. Вы поймете, почему я не написала Вам в день отъезда, ни на следующий день, и почему, когда я, наконец, решилась писать Вам, непредвиденный случай удержал мою руку… Я переписываю для Вас листки своего дневника со времени нашей последней встречи, не изменяя ни слова, не стараясь выправлять фразы чтобы сделать их красноречивыми и литературными. И я описываю свою жизнь в той же монотонности, в какой она и проходит: не считайте этого странным, мне кажется, что это помогает перенести эту низменную жизнь.
Таким образом, мое сердце и мысли будут Вам открыты и, клянусь Вам, что, прочитав это, Вы будете знать обо мне столько же, сколько я знаю сама.
Ночь 2-го апреля, двадцать минут первого
Соберемся с мыслями. В моей жизни произошло нечто восхитительное и страшное. Жан знает, что в течение многих лет он занимает все мои мысли. Я подло открылась ему, и я первая подло протянула ему свои губы… И теперь я настолько стыжусь этого, что, кажется, не в силах буду вынести встречу с ним днем. Но я счастлива, невыразимо счастлива. Все, что только было во мне гордого и энергичного, смирилось, побеждено, и я счастлива. Я открыла, что я – такая же женщина, как и все, что и у меня есть и нервы, и чувства. И я счастлива… Потому что сложила к его ногам больше гордости, больше ума, больше чистоты, чем большинство всех женщин.
3-го апреля, семь часов утра
Я думала, что проведу бессонную ночь, и желала бессонницы. Но наоборот, я проспала тяжелым сном, без сновидений, без мысли. И еще раз тело сделало со мной то, что хотело. О, какой мираж желать выйти из-под его власти, повелевать им, жить разумом! Когда ему заблагорассудится, тело грубо напоминает нам, что оно – властелин!
Вот я проснулась, более спокойная, но все-таки счастливая. Странное счастье, словно избыток здоровья, или, вернее, быстрое выздоровление. Оно так властно, что мешает мне думать. Если бы я прислушалась к своим желаниям, то села бы в старое вольтеровское кресло отца, закрыла бы глаза и оставила бы время идти своим чередом. В первый раз, о, действительно в первый раз я познала, что можно бескорыстно наслаждаться самой жизнью, наслаждаться тем, что существуешь в это солнечное утро, словно зяблики и дрозды, поющие под моим окном.
Но я не хочу этого пассивного, неподвижного счастья, а главное не хочу, чтобы оно мешало мне рассуждать, быть собой. И, так сказать, насильно я сажусь за письменный стол. Писать – это самый лучший способ заставлять себя думать. Я хочу думать, не хочу быть только животным.
Итак, вот что случилось со мной. Граф де Герсель, который оплачивает мои услуги, говорит теперь себе: «Эта малютка влюблена в меня». Это ему приятно; вчера вечером он был так же взволновал, как и я; но что это доказывает, кроме того, что его привлекают моя молодость и невинность? Думал ли он за час до этого обо мне иначе, как об интеллигентной служащей? Это я внушила ему все чувство, всю страсть. Он только настроился в унисон. О, нет у меня оснований особенно гордиться!
Но все-таки нет, я слишком унижаю себя. Это – неправда, это – неправда. Может быть, он и заразился моей страстью, но и он на некоторое время забыл около меня все, кроме меня, все, что не было мною. Когда надломленным голосом он сказал мне: «Прошу вас, не говорите со мною так жестоко!..» – в этот момент я хотела принадлежать ему, дать ему все возможное счастье.
И я хорошо знаю, что я могу дать ему счастье, без сомнения большее, чем вся та масса женщин, которые отдавались ему. Я вдруг стала знать себя лучше, вдруг стала лучше понимать себя! Еще вчера утром я испытывала отвращение и ненависть к вожделению; мне оно претило и меня возмущало, когда я ловила его в глазах мужчин по отношению к себе. И, когда какая-нибудь женщина признавалась мне, что чувствовала его к какому-нибудь мужчине, я отходила от нее, как от животного, влюбленного до безумия. Вчера вечером я познала вожделение и дрожала от счастья, чувствуя себя вожделенной.
Да, но куда же я иду?
Не следует скрывать от себя действительность, пускаться в поэзию самообмана. Вчера между мною и Герселем произошел более или менее выразительный обмен признаний в любви… Ведь не женится же на мне господин де Герсель. И мне страшно даже прочесть собственными глазами, если я напишу здесь о возможности другой развязки, единственной в данном случае… О, у меня, конечно, нет предрассудков, и я в силах отбросить все лицемерные приличия. Но состоять в услужении у помещика в Фуршеттери и в то же время быть его любовницей – это уж слишком позорно, слишком оскорбительно.
Нет, решительно не следовало бы мне думать, писать в это утро. Только что я была счастлива, а теперь вижу перед собой мрачную и тяжелую жизнь. О, в каком привилегированном положении находятся те, кто отдается своему инстинкту совсем просто, без рефлекса и сопротивления!
Нечто неожиданное. Господин де Герсель внезапно уехал утром в Париж. Я была в Виллеморе, когда пришла вызвавшая его депеша, и вернулась только около десяти часов. Он уехал из замка за сорок минут до этого.
Узнав это, я ощутила в себе нечто, что рассердило меня на саму себя; я ревновала. Я тут же подумала: «Его вызвала в Париж женщина», – и мое сердце болезненно сжалось. Потом я рассудила. Граф чувствует слишком большое презрение к женщинам, чтобы позволить обращаться с собой так повелительно. И потом все-таки в данное время я – та женщина, которая занимает его мысли. В этом я уверена. Несмотря на свою неопытность, вчера я не могла ошибиться.
Только что вернулась я домой, как мне доложили о посещении Мишеля Бургена. Он хотел видеть мать или меня. Я предпочла сама принять его: мать пустилась бы в бесполезную болтовню, стала бы обещать свою поддержку, дала бы ему надежду. С этим надо было покончить – достаточно было пяти минут. И все-таки я была не довольна собой. Ссылка на графа де Герселя, примешанная к разговору, лишила меня хладнокровия. Я не находила нужных слов, и главное, не была достаточно спокойной. Может быть, именно это и сделало меня более резкой, чем было нужно. Но – что делать? – я ничего не чувствую к Бур-гэну, кроме чисто рассудочной жалости, мое сердце не волнуется тем, что он меня любит. Или, вернее, я не думаю об этом человеке: его жизнь, его счастье, он сам – для меня совершенно безразличны.
4-го апреля, утром
Словечко от господина де Герселя. Какой-то эрцгерцог Петр, пишет он мне, потребовал его в Париж. Я грустна, я чувствую себя совсем ничтожной – какой-то Генриеттой Дерэм, дочерью управляющего в Фуршеттери, который украл у своего господина несколько десятков тысяч франков. Мне следует повторять это себе беспрестанно, чтобы успокоить свое сердце, пока мой господин, у которого я на жалованье, находится в обществе эрцгерцога Петра.
В то же время он оказал мне очень милое внимание, наскоро написав мне со станции письмо. Раз он так настойчиво просит меня написать ему, то я должна написать. Я попробовала, но чувствую, что не могу. Остановилась на первой же строке. Как назвать господина де Герселя? Вся фальшивость моего положения около него проявилась в этом: теперь я уже не могу обратиться к нему ни с каким именем.
Напрасны, напрасны все выкрики, которые я столько раз слышала в том маленьком, низшем обществе, где я живу, относительно уничтожения классовых преград, о современном равенстве. Никогда доселе классовые преграды не были так подчеркнуты, так ясно обозначены, как теперь, именно благодаря классовой розни.
Все, что, по мнению моих родителей, не хватало предкам де Герселя, может придать только большую важность единственной вещи, которая у него остается, – породе. Уж не одно ли только воображение, что я думаю про себя, будто я интеллигентна и свободна от предрассудков? То я воображаю, что ненавижу породу, то завидую ей… Мне нравится думать: «Я одинакова по существу с каким-нибудь де Герселем», но у Бургена такая претензия показалась бы мне только смешной.
В этот момент я чувствую себя злой и возмущенной. Я хотела бы, чтобы он никогда больше не возвращался сюда.
Пять часов
Мой друг, мой повелитель, прости меня за то, как я думала о тебе в это утро! Правда, что я не могу тебе писать, так как чувствую к тебе в одно и то же время и гордость, и нежность. Я боюсь не понравиться тебе и не хочу унижаться. Но то, что я не смею сказать тебе, я говорю здесь самой себе по секрету: я вся твоя, покорно, слепо! С самого детства я восхищалась тобой, искала тебя. И пусть это следствие того рабства, которому подчинили твои предки моих, что мне до того?! Мое рабство будет, по крайней мере, добровольным. Вернись! Никогда мои уста не признаются тебе, что я – твоя служанка. Но вернись: я хочу скорее отдаться во власть тебе…
