Текст книги "Зелёная кобыла (Роман)"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Чета Одуэнов предавалась любовным утехам нечасто. Супруге была запрещена какая бы то ни была инициатива в этой области, во всяком случае в постели. Одуэну, человеку в любом другом деле склонному к порядку, никогда и в голову не приходило сделать их близость сколько-нибудь регулярной. Получалось так, что он то предавался наслаждению еженощно на протяжении целой недели, а то вдруг несколько недель кряду воздерживался от интимных отношений. Он соблюдал, в зависимости от тех или иных текущих трудов, определенную экономию наслаждения. Когда приходилось заниматься тяжелой работой, требовавшей усилий, он либо воздерживался, либо был в любви менее усерден. И не то чтобы резвость его убывала от усталости или от избытка умственного напряжения, просто он считал, что целомудрие является условием успеха в жизни. Именно поэтому служанку он стал ласкать более пылко лишь в последние годы, заметно постарев, после того как сколотил солидный капиталец; и тем вольнее предавался он этой любви, что казалась она ему совершенно незначительной и не заслуживающей никакого порицания. Впрочем, и тогда, когда им овладел этот приступ запоздалого распутства, он еще помнил цену умеренности, и мне частенько приходилось слышать, как он говорит своему сыну Фердинану: «Пока не обзаведешься надежной клиентурой и академическими степенями, я тебе советую этим делом не злоупотреблять». Ветеринар внял отцовскому наставлению и, хотя не усвоил отличавших старого Одуэна изворотливости и чувства рациональности в экономии потенции, все же научился придерживаться некоторых строгих правил. Но уже сыновья ветеринара сильно от них отличались, а что касается последних Одуэнов, то тут можно сказать, что они тратят себя, повинуясь лишь собственной фантазии и решительно отделяя удовольствие от работы. Так я воочию увидела, как за три поколения растаял капитал воздержания, который был завещай им предком в качестве своеобразного ключа к преуспеянию. Сегодня оказалось, что потомки уже давным-давно перестали покупать государственные ценные бумаги. Вместо того чтобы копить деньги, они глупейшим образом растрачивают их с женщинами. Вот что получается, когда люди перестают соизмерять свои капризы с потребностями работы.

Для наблюдателя, осужденного на неподвижность и бездействие, нет ничего более приятного, чем зрелище жизненных противоречий. Я видела, как Жюль Одуэн, ставший на склоне лет антиклерикалом и радикалом, посвящал своих сыновей в тайну, которую он узнал, может быть сам того не ведая, от клакбюского кюре. Ведь не проходило же, можно сказать, ни одного воскресенья, чтобы кюре не обличал с амвона причинно-следственную связь между сластолюбием и бедностью, давая понять, что Бог увеличивает благосостояние тех мужчин, которые отказываются ласкать своих жен.

II

Едва разделавшись со всеми издержками по водворению своего сына Фердинана в Сен-Маржлон, Одуэн стал поторапливать его с выбором жены. Отцу хотелось, чтобы у нее были городские манеры, честолюбие и приданое. Фердинан не был красавцем: его брат, капрал Альфонс, глядя на сухой профиль, ярко-розовую кожу и галошеобразный подбородок Фердинана, был не в силах сдержать своего отвращения и называл его «задокопателем». Но зато молодой ветеринар обладал другими, более надежными достоинствами: он был трудолюбив, бережлив, аккуратен, набожен, прекрасно выглядел на похоронах, и в городе все разделяли мнение, что у него весьма приличная внешность. Когда Фердинан шел в конце процессии с фунтовой свечой в руке, многие мамаши провожали его взволнованным взглядом. Кроме того; он отличался проворством в своем ремесле: папаша Одуэн, впервые увидев, как его малыш голыми окровавленными руками извлекает теленка, застрявшего в материнском лоне, от восторга не смог сдержать слез.

– Теперь, когда я увидел это, – сказал он, – я спокоен, теперь мне можно уходить.

Ко всем своим прекрасным качествам Фердинан присовокуплял еще коммерческое чутье, и уже очень скоро у него появилась многочисленная клиентура. В те времена еще нередко-бывали случаи, когда добродетель вознаграждалась. На Фердинана обратили внимание Брошары, родители Элен, которая была единственным ребенком в семье. Брошары, отойдя от дел, размышляли над тем, как бы им получше выдать свою дочь замуж. Госпожа Брошар попыталась было противиться. Она тешила себя надеждой, что Элен выйдет замуж за адвоката, нотариуса или за кавалерийского офицера, поскольку образование она получила у барышень Эрмлин, которые держали в городе имевший хорошую репутацию пансион. Ветеринар сумел дать понять, что его учеба стоила нисколько не меньше любой другой учебы, и господин Брошар оказал ему твердую поддержку. Элен была довольно красивой девушкой, крепкой, серьезной и нежной; в ее юном теле скопилось слишком много нетерпения, чтобы она стала выражать сомнения в связи с выбором родителей. В первые годы после бракосочетания у них родилось трое детей: старший сын Фредерик, младший Антуан и девочка Люсьена. Ветеринар счел, что этого достаточно, и сумел на этом остановиться.

Методично трудясь, Фердинан приращивал клиентуру и одновременно укреплял свою репутацию добродетельного человека. Он жертвовал пятнадцать франков в год больнице и столько же – приюту. Его дом содержался в порядке и был не более и не менее гостеприимным, чем того требуют приличия. В любое время года он носил визитку и черную шляпу, воплощавшую компромисс между котелком и цилиндром. Он стал в городе важным человеком и без шума вошел в муниципальный совет. Ветеринар был не лишен некоторого политического честолюбия. Внутренне он ощущал себя монархистом и, оставаясь таковым на протяжении двух послевоенных лет, не испытывал ни малейшего желания выглядеть оппозиционером. С другой стороны, он полагал, что следует использовать влияние, которое удалось обрести в округе его отцу. Скрепя сердце он несколько приглушил опою любовь к мессам и сделался умеренным республиканцем. Получив место муниципального советника, он продолжил свою эволюцию в фарватере политической судьбы сен-маржлонского депутата Вальтье. Вместе они превратились в гамбеттистов, а потом, когда в городе обосновалась крупная фабрика, решили, что хотя интересы населения изменились, своей заботы лишать его не следует, и оба дружно пошли в радикалы. Во всех добропорядочных клерикальных семействах ветеринара проклинали, и сен-маржлонский кюре поминал его фамилию не иначе как с ужасом. Горький осадок от происшедшего остался в его душе на всю жизнь, и когда Фердинан оказывался на предвыборном собрании или на банкете, где обличалось коварство священников, то в те самые мгновения, когда он с превеликой решимостью хлопал оратору, сердце его тоскливо сжималось. Тем не менее Фердинану Одуэну удавалось всегда устраиваться таким образом, чтобы вести политическую борьбу в согласии со своей совестью; он считал, что такой мудрый и просвещенный человек, как он, должен быть в гуще событий, и, дабы приглушить чувство стыда за свое поведение, говорил себе, что, вопреки своим симпатиям, вынужден делать такой выбор, какой ему предписывает долг; кстати, в качестве компенсации за это он получил важную должность в муниципалитете, равно как и «академические пальмы» за важный вклад в науку.

Старый Одуэн относился с почтительным восхищением к своему сыну, которым у него были все основания гордиться, хотя одно время религиозные рвения Фердинана внушали ему изрядные опасения. В семье Малоре не было никого, кто мог бы гордиться столь же удачно сложившейся судьбой, включая даже двух незаконных сыновей Тины Малоре, старой шельмы, которая до пятидесяти с лишним лет вела разгульную жизнь, а потом сумела-таки заставить включить себя в завещание одного бывшего судебного исполнителя. Встречая старика Малоре, Одуэн коварным голосом говорил ему:

– Я был так опечален, когда узнал, что твоего племянника опять не взяли на почту. Что за сучья жизнь: ведь твоей сестре стоило стольких трудов воспитать их…

Он произносил все это таким невинным тоном, словно и не догадывался о том буквальном смысле, который обретали его слова. Малоре готов был его съесть. А Одуэн тут же сообщал про своего сына Фердинана:

– У него сейчас прекрасное положение; очень я все-таки доволен своим парнем.

О двух других своих сыновьях Одуэн говорил менее охотно. Правда, поскольку Альфонс и Оноре жили в Клакбю, говорить о них не было никакой надобности. Отец не ладил ни с тем, ни с другим. На какое-нибудь замечание бывший капрал совершенно некстати отвечал ему, что позволил продырявить себя вовсе не для того, чтобы его распекали как мальчишку, ну а старик считал, что между его справедливыми упреками и негнущейся ногой сына нет никакой связи. Рана сама по себе, конечно, была овеяна ореолом славы, и Жюль Одуэн никогда не упускал случая похвалиться ею на политическом банкете, но она никак не могла служить оправданием ни для лени Альфонса, ни для его пристрастия к вину.

Что же касается Оноре, то отец неукоснительно раз в неделю проклинал его, что сопровождалось громогласными ругательствами как с той, так и с другой стороны. При этом Оноре не был ни лентяем, ни бунтарем, как не был он и человеком равнодушным, а был, напротив, хорошим сыном, хорошим отцом и хорошим супругом; однако уже само его присутствие в Клакбю оказывалось чем-то вроде постоянно нависающей над интересами дома опасности; он безмятежно, как бы даже не думая об этом, уклонялся от соблюдения всех тех обычаев и выполнения всех тех мелких ухищрений, которые способствовали укреплению влияния его отца в Клакбю. Например, ему ничего не стоило в самый день муниципальных выборов упрекнуть в нечистоплотности выборщика, чей голос был необходим отцу как никакой другой, и все только потому, что тот и в самом деле не отличался чистоплотностью; или же когда в семье опрашивали его мнение по поводу того или иного проекта, он мог назвать его нечестным, хотя было бы разумнее и приличнее отметить его хитроумность, потому что решение семьи всегда достойно уважения.

– Понимаешь, – говорил старик, – нужно, чтобы у тебя были хорошие отношения с Русселье. Он республиканец, и вообще из наших.

– Да, но при этом он еще и последний негодяй.

– Негодяй или не негодяй, но ведь он же голосует.

Истощив все аргументы, отец принимался обвинять сноху в том, что она настраивает против него его собственного сына; он так и не смог простить Аделаиде ни того, что она пришла в их дом без единого су, ни ее костистую худобу, отсутствие тяжелых грудей и широких ягодиц, которые обычно служат предметом семейной гордости. Когда спор доходил до этой точки, отцовское проклятие уже витало в воздухе, а Оноре в ответ клялся, что завтра же покинет халупу. Он бы и осуществил свою угрозу, если бы старик не начал первый делать шаги к примирению; Одуэна ужасало возникавшее перед ним зрелище бредущих по дорогам страны Оноре и Аделаиды, впряженных в повозку тряпичника и подгоняющих впереди себя трех или четырех детей. Госпожа Одуэн, пока была жива, оказывала на всех в доме успокаивающее воздействие. Она умерла через три года после заключения мира, умерла от какой-то таинственной, овладевшей ею вялости, причину которой врачи так и не сумели определить.

Овдовев, старый Одуэн стал снисходительнее к двум старшим сыновьям; Особенно он полюбил свою внучку Жюльетту, вторую из пяти детей Оноре, отчего и сноха тоже стала: казаться ему более приятной.

За несколько месяцев до смерти старик сообщил детям, как он намерен распорядиться своим наследством. Из всего состояния он изымал сумму в десять тысяч франков и оставлял их на приданое внучке Жюльетте, которым она могла распоряжаться по собственному усмотрению сразу же, как только выйдет замуж. Остальное делилось на три части и распределялось между сыновьями; однако, хотя завещание и выглядело справедливым, оно тем не менее было не лишено некоего продуманного коварства. Считая, что деньги промотать легче, чем имение, он распорядился выдать Альфонсу его часть наличными, подлежащими немедленному употреблению: он предполагал, что старший сын быстро разорится, и не желал, чтобы земля Одуэнов сразу же перешла в чужие руки. Это означало отдать бывшего капрала во власть опасных искушений звонкой монетой, чему тот, кстати, весьма обрадовался. Оноре получал ферму с прилегающими к ней лугами и капитал для торговли лошадьми. Часть Фердинана состояла из лугов, полей и леса.

Когда ветеринар стал возражать и говорить, что его обделили, поскольку приданое Жюльетты ставило в более выгодное положение семью Оноре, отец ему ответил:

– Ничего не поделаешь, но то, что ты дерешь глотку, это все-таки хорошо. Нужно всегда стараться иметь больше, чем тебе причитается. Я не хочу, чтобы получилось так, будто своими жалобами ты ничего не добился, и поэтому прямо сегодня отдаю тебе зеленую кобылу. Пусть висит у тебя в гостиной.

Фердинан принял картину с благоговением, вставил ее в красивую черную раму и повесил в гостиной над роялем, на самом почетном месте. Неосведомленные посетители принимали ее за вывеску ветеринарной лечебницы, но люди, знавшие всю эту историю, смотрели на картину с почтительностью.

Как-то раз днем никогда раньше не болевший папаша Одуэн слег и через неделю умер. Похоронили его рядом с женой, а Фердинан заказал им обоим прекрасные надгробные камни из черного мрамора, такие, каких в Клакбю сроду никто не видывал. То-то обидно было в их вечной ночи бедным покойникам, которые лежали под своими маленькими земляными кочками.

А вскоре появились первые доказательства того, что зеленая кобыла служит талисманом. Фердинан получил большой почетный диплом и бронзовую медаль, его назначили заместителем сен-маржлонского мэра, он купил лотерейный билет и выиграл по нему десять тысяч франков, а еще немного позднее стал генеральным советником. Поговаривали, что богатства у него на целых двести тысяч франков. И наконец, лет в сорок ветеринару вновь довелось испытать необыкновенную радость: благодаря обретенному им политическому влиянию он добился места муниципального дворника для своего однокашника, который когда-то прозвал его Луковой Задницей.

А тем временем у двух его братьев отцовское наследство вскоре уже дышало на ладан. Оноре знал все тонкости ремесла барышника, но при этом, несмотря на пример своего отца, так и не решился с помощью краски изменять облик лошадей или скрывать их мелкие недостатки. Он испытывал к животным искренние дружеские чувства, и потому, случалось, упускал момент, когда мог выгодно продать лошадь, ради одного только удовольствия не расставаться с ней еще неделю, или же продавал лошадь но той же цене, по какой купил, просто чтобы не огорчить друга. Но самая главная его беда состояла в том, что он одалживал деньги всем без разбора. Его барышнические дела быстро хирели, и он расстался с ними без малейшего сожаления, чтобы снова стать простым земледельцем. А поскольку он успел влезть в долги, то оказался в конце концов в бедственном положении. Ветеринар несколько раз давал ему внаймы, а потом, «чтобы внести ясность в дела», купил у него по низкой цене отцовский дом и поля. Правда, Оноре продолжал ими пользоваться, но за это снабжал брата фасолью, картофелем, овощами, фруктами и соленой свининой.

Альфонс заслужил обрушившиеся на дом несчастья еще больше, чем его брат-барышник. Негнущаяся нога не позволяла ему работать в поле, но он мог бы торговать в лавке сукном или, например, бакалеей, мог бы на худой конец прожить и на доход со своего капитала. Однако вместо этого он накачивался первосортным вином, на тридцать су в день выкуривал сигар, и его стол был круглый год уставлен отборными яствами. Мало того что он устраивал оргии в доме, он еще отправлялся в город и пропадал там иногда по нескольку дней, слоняясь по всем тамошним злачным местам в компании забулдыг и потаскух. Когда его капитал был наполовину истрачен, он женился на одной девице, у которой были красивые ноги, но не было удержу в ее желаниях, и ей не составило труда промотать оставшееся имущество, как движимое, так и недвижимое. Ветеринар, имевший все основания для возмущения, помогать брату не стал. Фердинан постоянно испытывал стыд при виде почти всегда хмельного бывшего капрала, который появлялся в салоне зеленой кобылы и держал там удручавшие гостей речи (однажды он даже спел «Интернационал»). Правда, когда разорение уже свершилось, ветеринар оказался достаточно добр, чтобы купить чете билеты на поезд до Лиона, где Альфонс решил поселиться.

Стало быть, злосчастные судьбы двух старших братьев свидетельствовали о том, что зеленая кобыла обладает некой защитной силой. Она была благосклонным божеством, хранительницей жизненных принципов и спасительных традиций, она наделяла богатством и почестями тех Одуэнов, которые обладали доброй волей и осмотрительностью, Одуэнов трудолюбивых, последовательных и разумно помещавших свои деньги.

В дни семейных собраний в гостиной ветеринар, знавший, что со счетами у него все в порядке, ощущал нечто вроде счастливого опьянения от правильности своей жизни.

Окидывая взглядом пройденный после переезда в Сен-Маржлон путь, скромный от природы Фердинан забывал о том, сколько ему пришлось потрудиться, о своих хитроумных комбинациях, и ему казалось, что он только и делал, что снимал сочные плоды с мистического дерева, растущего прямо из внутренностей зеленой кобылы. Тут для трех юных Одуэнов наступал момент услышать историю про сказочное животное, которое потрясло одного императора. Фредерик, готовый слушать ее без устали, с бьющимся сердцем следил за рассказом, подсказывал забытые ветеринаром подробности или благоговейно украшал повествование одной-двумя деталями от себя. Люсьена старалась скрыть зевоту и вскрикивала от удивления в нужных местах. Что же касается Антуана, самого юного, то по его недоброй иронической улыбке можно было сразу заключить, что ничего из него в жизни не получится.

Госпожа Одуэн терпеть не могла все эти истории про кобылу; она считала, хотя и не осмеливалась об этом сказать, что ветеринар забивает детям голову чепухой. Это была нежная, любящая мать, всегда находившаяся в состоянии скрытого бунта против сурового обращения отца с детьми. Со времени своего недолгого пребывания в пансионе барышень Эрмлин она сохранила живую любовь к музыке и позами. Она все еще помнила наизусть стихотворения Казимира Делавиня. Тайком от своего супруга читала их детям, чтобы и они тоже полюбили чистейших романтических поэтов, которых она заново открывала для себя вместе с ними. Гостиная наполнялась витыми узорами жалобных стихов, и бывали дни, когда плакали все, за исключением Люсьены, которая не видела для слез ни малейших причин. Люсьена была ребенком послушным, с довольно миловидным личиком, так что были все основания полагать, что со временем она удачно выйдет замуж, но поэты ее не интересовали. Она заботилась прежде всего о том, чтобы не пачкать свои платья и выполнять все, что от нее требуют учителя и родители. Такая вот она была славненькая маленькая девочка.

Мальчики же любили поэтические чтения матери, особенно Антуан, который знал наизусть по меньшей мере тысячу стихотворений и был рад досадить ветеринару хоть таким образом. Мальчишка питал к своему отцу вполне определенную ненависть. В коллеже он всегда старался быть в числе самых неуспевающих, дабы доставить как можно больше неприятностей господину Одуэну. Всякий раз, когда в конце недели он давал на подпись родителям свой дневник, отец грозился загнать его в пансион. Матери приходилось улаживать все эти дела, что было нелегко, поскольку в ответ на отцовские угрозы Антуан постоянно дерзил. Так что он не только был шалопаем, лодырем и нарушителем дисциплины, но еще и ниспровергателем законов сыновней почтительности.

– Флибустьер и лоботряс, – говорил о нем господин Одуэн. – Он напоминает мне его дядю Альфонса.

Все свои великие надежды отец возлагал на старшего сына. Фредерик неизменно был первым в классе. Он не унаследовал от ветеринара его дурной внешности, и товарищи любили его за дружелюбный характер. Когда ему грозило наказание, то, в отличие от младшего брата Антуана, принимавшего кару с молчаливой угрюмостью, он умело находил нужные слова, чтобы смягчить свою вину. Так что Фредерику, похоже, предстояло с достоинством воплощать счастливую судьбу Одуэнов или, как уже подсказывал, усмехаясь, Антуан, предстояло увековечивать зеленую ветвь Одуэнов.

– За этого мне нечего беспокоиться, – говорил ветеринар. – У него все будет в порядке.

И действительно, все складывалось, как он предсказывал. Фредерику суждено было преуспеть; только однажды, когда ему шел пятнадцатый год, возник повод для небольшой тревоги. Бедный мальчик влюбился в девочку, которая погибла в железнодорожной катастрофе. Ему показалось, что сердце его навсегда разбито, и захотел рассказать об этом в стихах. Поскольку рифмы сопротивлялись, он решил испытать себя в другой области и подумал, что будет не хуже, если он уйдет в монастырь. Он станет монахом-проповедником. Фредерик уже видел себя облаченным в грубую монашескую рясу и подпоясанным бьющей по ногам веревкой. Когда он поведал о своих планах семье, ветеринар недолго думая сказал:

– Ты не получишь десерта до тех пор, пока не переменишь своего решения.

Столь жалкое препятствие было оскорбительным для решения Фредерика. Стойко продержавшись в течение двух месяцев и раздав нищим пять су из тех карманных денег, что каждую неделю выделял ему отец, мальчик в конце концов согласился с доводами матери, предложившей ему сделать светскую карьеру.

В доме Фердинана Одуэна царила невыносимая тоска. Установленный ветеринаром строгий режим, возникшие разочарования в супружеских отношениях, а затем и апатия жены, недовольное выражение лица Люсьены и отсутствие согласия мальчиков создавали в доме атмосферу недоверия и злобы. Фредерик и Антуан любили друг друга как братья, но не больше. Братские узы не мешали возникновению взаимной неприязни и вспышек гнева, но облегчали пути к примирению.

По воскресеньям, когда из-за плохой погоды нельзя было выйти из дома, мрачная атмосфера сгущались еще больше.

Госпожа Одуэн и дети невыносимо страдали от скуки, а ветеринар, проверяя счета, одновременно скрупулезно следил за выполнением школьных заданий. Антуан молился, чтобы отец на неделе умер, и от этого ему делалось немного легче.

В ясную погоду они, как правило, отправлялись пронести воскресенье в Клакбю. Фердинан заклады-нал свое ландо и вез всю семью к дяде Оноре. Дети хорошо ладили со своими кузенами, по-настоящему отдыхали, а госпожа Одуэн не без удовольствия наблюдала, как бесцеремонно обращается Оноре с ее мужем.

Ветеринар и его брат не то чтобы ненавидели друг друга; между ними существовало даже нечто ироде искренней приязни, и какое бы горе или радость не случались у одного, другой не оставался равнодушным. Их не разделяло никакое соперничество, потому что Оноре был начисто лишен честолюбив. Каждый из них презирал другого, причем Фердинан в их ссорах всегда терпел поражение: причины, питавшие его презрение, были не из тех, в которых признаются. «Я нахожу, что тебе немного не хватает дипломатии», – говорил ветеринар, желая упрекнуть Оноре в его прямолинейности, тогда как тот, уличая в чем-либо своего брата, мог без обиняков крикнуть ему: «Ты лжешь как сивый мерин». И вот такое соотношение в разговоре было почти постоянным. Оба они слыли рьяными республиканцами, антиклерикалами и даже безбожниками. Для Оноре такая позиция не имела ничего умозрительного: став республиканцем еще во времена Империи, он оставался таковым и потом, причем сумел сохранить прежний пыл, так как ему казалось, что Республика все еще нуждается в защите; он был антиклерикалом, чтобы давать отпор сохранившему свою бесцеремонную власть кюре, а безбожником – потому что перспектива вечной жизни внушала ему отвращение. Фердинан же, методично предавая идолов огню, втайне продолжал им поклоняться, и рвение брата, умеренное, но искреннее, поминутно ранило его. Однако, к сожалению, не было ни малейшей возможности дать ему понять это, не опровергая самого себя, и в результате, когда Оноре бросал ему: «Я же говорю тебе, в глубине души ты так и остался при попах», ветеринар вынужден был защищаться изо всех сил.

Единственное утешение Фердинан испытывал при мысли, что фортуна улыбнулась каждому в меру его достоинств и что к нему она отнеслась гораздо благосклоннее, чем к его брату Оноре. Впрочем, тот подобное мнение оспорил бы, потому что обладал удивительной способностью быть счастливым и не верил, что существует более завидная судьба, чем его собственная; лишь одна-единственная тень омрачала его жизнь, то было воспоминание, давнее, но по-прежнему острое и не смягчаемое временем, воспоминание об одном унижении. Оноре поначалу не смог отомстить за него и постепенно совсем было смирился с этой кровоточащей душевной раной, но вот однажды, повинуясь капризу случая, политическая деятельность ветеринара возвратила былое к жизни, дав ему новое развитие. Все началось в один солнечный день, когда Оноре косил пшеницу на равнине между Рекарским лесом и дорогой, пересекающей Клакбю в самой длинной ее части.