Текст книги "Все о Томе Сойере и Гекльберри Финне (сборник)"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)

– А много для этого нужно денег, масса Том?

– Денег? Да ни единого цента, если только не возьмёшься за дело с размахом, как в Варфоломеевскую ночь.

– А что за ночь такая, масса Том? Что тогда случилось?

– Точно не знаю, но они взялись за дело с размахом. Это было во Франции. Кажется, пресвитериане вырезали миссионеров.

Джим огорчился и говорит с досадой:

– Значит, не выйдет у нас никакого заговора. Пресвитерианцев у нас полно, а миссионеров нет.

– К чёртовой бабушке миссионеров, зачем они нам?

– Как зачем? Как же вы собрались устраивать заговор, масса Том, если у нас только половина того, что нужно?

– Да неужто мы не найдём кого–нибудь вместо миссионеров?

– А это будет правильно, масса Том?

– Правильно? Не важно, правильно или нет. Чем больше в заговоре неправильного, тем лучше. Нам осталось только найти кого–нибудь вместо миссионеров, а потом…

– Но, масса Том, разве они согласятся, пока мы им не объясним, что по–другому нельзя, что мы не нашли ми…

– Замолчи, слушать надоело! Никогда ещё не встречал такого негра – только и знает, что спорить, а сам не понимает, о чём ему толкуют. Если помолчишь минутку, я устрою такой заговор, которому Варфоломеевская ночь в подмётки не годится, и притом без единого миссионера.

Джим понял, что ему лучше не вмешиваться, но продолжал ворчать себе под нос, как у негров водится, что ничегошеньки не стоит заговор, если его устраивают не по правилам, а собирают из чего под руку попадется. Том его не слушал, и правильно делал: с негром надо как с ребёнком, пускай себе бормочет, пока самому не надоест.

Том уставился в землю, подпёр рукой подбородок и как будто позабыл о нас и обо всём вокруг. А когда поднялся и стал ходить взад–вперёд по песку, качая головой, я сообразил, что заговор уже зреет. Растянулся на солнышке и уснул – ведь я пока здесь не нужен и могу отдохнуть. Вздремнул часок, а когда проснулся, Том уже был готов и всё продумал.

Глава 2

Идея у него была отличная – я это сразу понял. Вот что он придумал: надо всех до смерти перепугать этими аболиционистами, которые все хотят негров освободить. Время было самое подходящее: уже больше двух недель ходили слухи о чужаках, которых видели в лесу на иллинойсской стороне, – они то появлялись, то исчезали, то снова появлялись. Думали, что они только и ждут случая, чтобы устроить побег какому–нибудь негру! Пока ещё никто не сбежал, да и вряд ли сбежит, и никакие это, видно, не аболиционисты. Но на чужака в те дни в наших краях смотрели косо, если он не говорил начистоту, кто он и откуда. В общем, в городе было неспокойно. Стоило к человеку подскочить сзади и крикнуть «Аболиционист!», чтобы он от ужаса подпрыгнул и холодным потом покрылся.

И порядки ввели строгие: неграм запретили выходить на улицу после захода солнца. А всех молодых парней забрали в патрульные – охранять по ночам улицы и задерживать чужаков.

Том сказал, что для заговора сейчас самое время – как по заказу! Стоит нам только начать, а дальше оно само пойдёт. Говорил, если делать всё правильно и с умом, то за три дня можно весь город на уши поставить. И я ему поверил – уж Том–то знал толк в заговорах и всём таком прочем, а в тайнах разбирался лучше некуда.

Для начала, сказал он, у нас должно быть много «ран–де–ву» – укромных мест, где мы будем встречаться и строить планы. Лучше, если они будут в разных концах города: во–первых, так интересней, а во–вторых, где бы мы ни оказались, всегда какое–нибудь из них будет под рукой. Одно – в старом доме с привидениями, что стоял на отшибе в трёх милях к северу от города, где Рачий ручей вытекает из Сомовьей лощины. Другое – наша с Джимом пещерка на горе, в глухом лесу на острове Джексона. Ещё одно – большая пещера в трех милях к югу от города, та самая пещера Индейца Джо, где мы нашли деньги, которые спрятали грабители. И ещё – старая заброшенная бойня на южной окраине города, возле устья ручья. Вонь там стоит такая, что даже хорьки разбегаются. Мы с Джимом просили Тома придумать какое–нибудь другое место, а он ни в какую: во–первых, говорит, это отличная «стратегичная точка» (да, так он и сказал!), а во–вторых, туда хорошо прятаться в случае отступления – тамошняя вонь забьёт наш запах, так что никакие собаки не найдут! А если даже и найдут, то наши враги за ними не последуют, потому что задохнутся. Мысль была хорошая, и мы согласились.

Мы с Джимом подумали: раз у нас так много работы, значит, и заговорщиков должно быть больше. Но Том только усмехнулся и говорит:

– Вспомните, что погубило Гая Фокса? А Титуса Оутса?[2]

И посмотрел на меня строго–строго. Но я и виду не подал, что не знаю, кто эти ребята. Том посмотрел так же на Джима, но тот и ухом не повёл, так что больше и говорить было не о чем.

Том назначил нашу пещеру на острове Джексона главным штабом и сказал, что это место священное: обычными делами можно заниматься и в других наших укрытиях, но Государственный Совет будет собираться только здесь. И еще для такого важного заговора, как наш, нужно два Государственных Совета: Совет Десяти и Совет Трёх. У Совета Десяти будут чёрные мантии, а у Совета Трёх – красные. И ещё у всех будут маски. Совет Десяти – это мы все вместе, а Совет Трёх – это сам Том. Потому что Совет Трёх – самый главный и может аннулировать (любимое слово Тома!) всё, что сделает другой Совет. Я и спрашиваю: может, тогда обойдёмся без Совета Десяти – сэкономим на жалованье? А Том отвечает:

– Если бы я смыслил в заговорах столько же, сколько и ты, Гек Финн, я бы виду не показывал.

А сейчас, сказал он, мы пойдём в Палату Совета и проведём первое заседание. Ничего страшного, что пока без мантий и масок – на следующем заседании объявим амнистию и сами себя оправдаем, и никто не будет объявлен вне закона. А дальше всегда будем заседать как положено. Такой уж он уродился, Том, – любил всё делать по правилам. Пока он рассуждал да порядок наводил, я бы успел стащить десяток арбузов!

В нашей старой пещере всё осталось по–прежнему с тех пор, как мы с Джимом оттуда сбежали и отправились на плоту вниз по реке. Том созвал Совет Десяти и произнёс речь о том, какое важное дело нам предстоит и что каждый из нас должен это понять и выполнять свой долг без страха и упрёка. А потом взял с нас клятву устроить заговор во благо просвещенного христианского мира и навести ужас на весь город, и да поможет нам Господь в правом деле, аминь!

Том избрал себя Председателем Совета и Секретарем и открыл заседание:

– Мы должны обсудить множество вопросов – им нет числа. О них я расскажу по порядку, всему своё время. Но есть один самый важный вопрос – с него–то мы и начнём. Как думает Совет, с чего?

Я честно сказал, что не знаю. Джим тоже.

– Ну, тогда я скажу. Чем сейчас так напуганы люди? Чего они боятся? Думаю, вы знаете.

– Наверное, что негры могут сбежать.

– Правильно. Значит, в чём наш долг как заговорщиков?

Джим не знал, я тоже.

– Если бы ты хоть чуточку подумал, Гек Финн, ты бы сказал. Если люди чего–то ждут, мы должны им это дать. Неужели непонятно? Нужно устроить побег негра!

– Да Господь с вами, масса Том! Ведь нас повесят!

– Ну а чего же ты хотел? Для чего, по–твоему, заговоры? Чтобы всех на свете сделать бессмертными? Без риска это вообще никакой не заговор, и честности в нём ни на грош. А что значит честный заговор? Это если мы добьёмся, чего хотим, и всё сделаем правильно и с умом, и чтобы нас при этом не повесили. Так у нас и получится. А теперь – к делу. Для начала нужно найти подходящего негра, а потом устроить ему побег.

– Ничего у нас не выйдет, Том. Здесь, в городе, ни один негр нас и слушать не станет – перепугается до смерти, побежит к хозяину и донесёт на нас.

Том в ответ так посмотрел, будто ему за меня стыдно стало.

– Что, по–твоему, я этого сам не знаю?

Я не понимал, к чему он клонит.

– Выходит, Том Сойер, нам не найти ни одного негра, который согласится сбежать. И что же нам тогда делать?

– Пустяки. Мы приведём своего.

– Ну да, привести – это проще простого. Только где мы его найдём?

– Он уже здесь. Негром буду я.

Мы с Джимом рассмеялись. А Том и отвечает, что уже всё продумал и у нас обязательно получится. И рассказал нам свой план – отличный, первый сорт. Он перекрасится в чёрный цвет под беглого негра и спрячется в доме с привидениями, а я должен выдать его старому Брэдишу из Сомовьей лощины – торговцу неграми и первому негодяю в городе. А потом мы устроим ему побег – вот тут–то и начнётся самое интересное. А если Том сказал – значит, непременно начнётся!

Но стоило нам только обо всём договориться, Джима, как всегда, начала мучить совесть. Джим стал говорить, что он – человек верующий и не может делать то, чего религия не одобряет. Мол, сам по себе заговор – это ничего страшного, да только вот не взять ли нам лицензию?

Само собой понятно, как ему это в голову пришло. Ведь если надумаешь чем–то заняться – трактир открыть, или торговать вразнос, или негров продавать, или грузы на телеге перевозить, или представления давать, или собаку держать, – на всё нужна лицензия. Значит, и с заговором так же, а без лицензии заговор устраивать – грех, потому что мы обманываем правительство. Джим очень тревожился и сказал, что молился, чтобы Бог вразумил его. А потом и говорит так жалобно – знаете, как негры, когда ничего не понимают и всего боятся:

– Господь не ответил на мою молитву прямо, но по всему видно, он против заговора, если у нас нет лицензии.

Я, разумеется, понял – нечего обижаться на бедного негра, он ведь хотел как лучше. Но всё равно досадно было: думал, вот–вот сорвётся наш план, совсем как революция и гражданская война, и ничего тут не поделаешь – ведь если Джим что–то вбил себе в голову, он никого и слушать не станет. Его уговаривать – только силы зря тратить. Может быть, Том попробует: раз у нас теперь в запасе один только заговор – значит, надо его спасать. Думал, он разозлится, вспылит – ведь ему и так порядком досталось, – и пропал тогда наш заговор!

Но Том и не думал злиться. Наоборот, держался молодцом. Пожалуй, никогда он не поступал так мудро, как в тот раз. Мне его доводилось видеть во всяких переделках – кажется, и времени нет раздумывать, и не выйти ему сухим из воды – а он всякий раз выпутывался. Вот и сейчас не растерялся. Думаю, скажет слово – и всё пропало! Ничего подобного, он отвечает спокойно, как ни в чём не бывало:

– Спасибо, Джим, молодец, что напомнил. Я про лицензию начисто забыл. Если бы не ты, мы бы поздно спохватились и ввязались в заговор, не освящённый законом. – И говорит своим серьёзным голосом, очень солидно: «Созвать Совет Трёх!» Взобрался на трон, то есть на ящик из–под гвоздей, и приказал дать нам лицензию на целый год, чтобы устраивать какие угодно заговоры в штате Миссури и близлежащих государствах, и велел Генеральному Секретарю записать это в протокол и поставить большую печать.

Джим так обрадовался, что просто не знал, как благодарить Тома. Лицензия, по–моему, гроша ломаного не стоила, но я тогда ничего не сказал.

Только одно теперь Джима тревожило, но мы сразу придумали, как ему помочь. Он опасался, что нехорошо продавать Тома, – ведь Том мне не принадлежит, а значит, это мошенничество. Том и не думал спорить, сказал, что, если хоть какая–нибудь мелочь в плане кажется нечестной, надо её из плана исключить – зачем ввязываться в заговор, если он нечестный? Ну, думаю, это уже не заговор, а воскресная школа какая–то получается! Но вслух я ничего не сказал.

И вот решил Том сделать по–другому: написать листовки, где за него будет обещана награда. А я его найду, но продавать не стану, а выдам Кроту Брэдишу за часть награды. Крот – ненастоящее имя. Он совсем плохо видит, вот его и прозвали Кротом.

Джим согласился, хотя, по–моему, какая разница: продавать мальчика, который тебе не принадлежит, или долю награды, если она ненастоящая и никто её не собирается платить. Я так и сказал Тому с глазу на глаз, а он и отвечает, что я смыслю в этом не больше курицы. С чего это я взял, что мы не заплатим Брэдишу? Конечно, заплатим!

Я ничего не ответил. Но про себя подумал: если бы у меня были деньги, а Том позабыл бы про это и не вмешивался, мы бы и вдвоём с Кротом Брэдишем как–нибудь это дело уладили.

Глава 3

Мы поплыли назад в город, и Джим пошел домой, а мы с Томом – в плотничью мастерскую и купили много гладких сосновых брусков, как Том хотел. А потом зашли в лавку, купили шило, долото и маленький резец и спрятали их у тёти Полли на чердаке. Я остался у Тома ужинать и ночевать, а ночью мы удрали из дома и отправились бродить по городу – хотели поглядеть на патрульных. Было темно и тихо, на улицах – ни души, разве что собаки да кошки, которым не спалось. Все огни были потушены – только в домах, где лежали больные, светились за шторами слабые огоньки. И на всех углах стояли патрульные и говорили: «Стой, кто идет!» – а мы в ответ: «Свои». А они спрашивают: «Пароль?» Мы и говорим, что никакого пароля у нас нет, а они смотрят и отвечают: «Ах, это вы! Отправляйтесь–ка лучше домой – мелюзге вроде вас давно пора спать».

А мы улучили минуту и прокрались вверх по лестнице в типографию, задернули шторы и зажгли свечу. Старый седой мистер Дэй, подёнщик, спал на полу под печатным станком, подложив под голову саквояж. Он даже не шелохнулся, и мы заслонили свечу и принялись ходить на цыпочках по комнате. Мы взяли себе типографской бумаги – голубой, зелёной, красной и белой, – немного чернил, красных и чёрных, и отрезали маленький кусочек от нового валька, чтобы наносить краску, а на стол положили монету в двадцать пять центов в уплату. Потом нам захотелось пить. Мы нашли какую–то бутылку, подумали, что это лимонад, и выпили до донышка, а это оказалось лекарство от чахотки – на нём была этикетка, но оно было очень хорошее и помогло. Это было лекарство мистера Дэя, и мы положили на стол ещё двадцать пять центов; потом задули свечу, отнесли нашу добычу домой и были очень довольны. А ещё стащили у тёти Полли щётку для волос – пригодится, чтобы печатать, – и легли спать.

Том не захотел браться за дело в воскресенье, а в понедельник утром мы достали с чердака наши лохмотья, в которые переодевались, когда играли в негров, и Том примерил свой парик, холщовую рубаху, драные штаны с одной подтяжкой и соломенную шляпу с провалившимся верхом и обгрызенными полями – вид у него был хоть куда, потому что рубашку сто лет не стирали, а остальное тряпьё пробовали на зуб крысы.

А после Том написал листовку: «Сбежал превосходный глухонемой негритянский мальчик! За поимку награда 100 долларов», – и так далее и тому подобное. И описал подробно, как он будет выглядеть, когда переоденется и выкрасится в чёрный цвет. И добавил, что негра нужно вернуть «Саймону Харкнесу, поместье «Одинокая Сосна», Арканзас» – Том знал отлично, что такого места на белом свете нет.

Потом мы отыскали нашу старую цепь с висячим замком и двумя ключами – мы с ней играли в «Узника Бастилии», – да ещё немного сажи и топленого сала, и положили вместе с остальными нашими пожитками (Том называл всё это «реквизит» – умное слово для барахла, за которое и сорока центов не дашь).

Теперь нам нужна была корзина, но мы никак не могли найти подходящую – все были малы. Только одна была в самый раз – ивовая корзина тёти Полли. Тётя Полли очень ею гордилась и берегла пуще глаза: сколько ни проси у нее, всё равно не даст. Ну, мы спустились и стащили её, пока тётя Полли торговалась за сома с каким–то негром. Принесли корзину к себе на чердак и сложили в неё всё наше барахло. А потом целый час не могли никуда уйти – ни Сида, ни Мэри не было дома, и, кроме нас, некому было помочь тёте Полли искать корзину. В конце концов, она решила, что корзину спёр негр, который продал ей сома, и кинулась его искать – тут мы и улизнули. Том сказал, что нам помогает само Провидение, а я подумал – нам–то и впрямь помогает, но как же негр? А Том и говорит: подожди, оно и о негре позаботится каким–нибудь таинственным, непостижимым образом. Так оно и вышло. Когда тётя Полли отругала негра на чём свет стоит, а он доказал, что корзину не брал, она очень расстроилась, попросила прощения и купила у негра ещё одного сома. Мы его нашли вечером в буфете и променяли на коробку сардин, чтобы взять их на остров, а тётя Полли подумала, что сома съела кошка. Я и говорю: «Ну вот, Провидение помогло негру, а от кошки отвернулось». А Том в ответ: подожди, о кошке оно тоже позаботится таинственным, непостижимым образом. Так и получилось: пока тётя Полли ходила за хворостиной, чтобы отхлестать её, кошка съела и второго сома. Выходит, прав был Том: каждого из нас Провидение хранит, надо только доверять ему – и всё будет хорошо, и никто без помощи не останется.

Наутро мы спрятали наши пожитки наверху в доме с привидениями и вернулись с корзиной в город. Корзина нам очень пригодилась, чтобы перетаскивать еду и кухонную утварь в большую лодку Джима. Я остался в лодке сторожить припасы, а Том пошёл за покупками, и при этом ни в одну лавку не заходил дважды, чтобы не приставали с расспросами. И наконец Том притащил с чердака сосновые бруски, типографскую краску и все наши печатные принадлежности. Мы переправились на остров, а там отнесли наше добро в пещеру – теперь для заговора всё было готово.

Домой вернулись засветло, корзину спрятали в дровяном сарае, а ночью встали и повесили ее на ручку входной двери. Утром тётя Полли нашла корзину и спрашивает Тома, как она там очутилась. Том и отвечает: не иначе как ангелы принесли. А тётя Полли говорит: да, наверное, так оно и есть, и она знает парочку таких ангелов и после завтрака с ними разберётся. Честное слово, так бы она и сделала, задержись мы хоть на минуту.

Но Том очень торопился с листовками, так что мы удрали при первой возможности, взяли челнок и поплыли вниз по реке в Гукервилль, что за семь миль отсюда, – там есть маленькая типография, у которой заказы бывают от силы раз в пять лет. Там для нас отпечатали сто пятьдесят листовок про беглого негра. Назад мы поплыли по тихой воде вдоль самого берега, домой вернулись засветло, листовки спрятали на чердаке, потом нам задали взбучку (правда, совсем небольшую), а после был ужин и семейное богослужение. Спать легли усталые как собаки, зато довольные – ведь мы сделали всё, что нужно.

Заснули мы тотчас же – всегда быстро засыпаешь, если ты устал, и сделал всё, что мог, и старался изо всех сил, и на душе спокойно, и нет никаких забот. А о том, как нам проснуться, мы ни капли не тревожились: погода была хорошая, и, пока она не переменится, нам всё равно больше делать нечего, а уж если переменится – мы сразу почуем и проснемся. Так оно и вышло.

Около часа ночи началась гроза, и нас разбудили гром и молния. Лило как из ведра, дождь барабанил по крыше так, что можно было оглохнуть, и хлестал по стёклам – в такую погоду хорошо лежать, уютно устроившись под одеялом. Ветер хрипло завывал в трубах: то стихнет, то снова налетит, да как начнет гудеть, свистеть, реветь, дом ходит ходуном, ставни по всей улице хлопают – и вдруг как сверкнет молния, будто всё вокруг огнём пылает, и гром как грянет – вот–вот, кажется, весь мир на кусочки разлетится. В такую грозу радуешься, что ты жив–здоров и лежишь в тёплой уютной постели. А Том как возьмёт да и закричит: «Гек, вставай – сейчас как раз самое время!» – со всей мочи, да только я его еле услышал через весь этот рев и грохот.

Мне хотелось полежать еще хоть капельку, да нельзя было – Том бы не разрешил. Встали мы, оделись при свете молний, взяли одну листовку и кнопки, вылезли через заднее окно на крышу пристройки, проползли вдоль края крыши, спрыгнули на сарай, оттуда – на высокий дощатый забор, с забора – в сад, как обычно, а из сада по тропинке выбежали на улицу.

Дождь лил не переставая, и гром гремел, и ураган так и не стих. Лихая ночка, сказал Том, как раз для тёмного дела вроде нашего! Я согласился и говорю: зря мы не взяли все листовки – другой такой ночи ещё не скоро дождёшься. А Том отвечает:

– А зачем нам столько сразу? Скажи–ка, Гек, где у нас вешают листовки?

– На доске у дверей почты – там же, где объявления о пропавших людях, об украденных вещах, о собраниях общества трезвости, о налогах, о том, что негр продается или магазин сдаётся в аренду, в общем, обо всем – место хорошее, и платить ничего не надо, а реклама денег стоит, вдобавок её никто и читать не будет.

– Правильно. И разве там вешают сразу по два объявления?

– Нет, только одно. Два сразу читать нельзя – разве только косоглазые могут, а косоглазых у нас мало, чего для них стараться?

– Вот я и взял всего одну листовку.

– Зачем тогда было делать сто пятьдесят? Чтобы каждую ночь вешать новую, и так целых полгода?

– Нет, мы повесим всего одну – этого предостаточно.

– Ну и зачем надо было тратить такую уйму денег, Том? Что, нельзя было напечатать одну?

– А затем, что напечатать сто пятьдесят – это дело обычное. А закажи я одну – печатник принялся бы про себя рассуждать: «Вот странно! За те же деньги можно было заказать полторы сотни, а он просит всего одну. Что–то здесь нечисто, возьму–ка да сообщу кому следует!»

Такой уж он, Том Сойер – любит всё продумать заранее. Больше я таких рассудительных ребят не встречал!

И тут сверкнула молния, да так, что везде – от неба до земли – сделалось совсем светло, и всё стало видно, как днём, аж до самой реки. И – вот так чудо! – все улицы пустые, кругом ни одного патрульного. А все канавы превратились в ручьи, да такие глубокие и быстрые, что нас едва с ног не сбивало течением. Мы повесили листовку и остались под навесом – слушали грозу да смотрели при свете молний, как вниз по канаве плывут пучки соломы, коробки из–под апельсинов и прочий мусор, и хотели досмотреть до самого конца, но так и не стали – из–за Сида. Если гром его разбудит, он испугается и побежит в нашу комнату, чтобы его утешили, – а нас там нет. Там он дождётся, пока мы вернёмся, а утром наябедничает, расскажет, как всё было, – и не миновать нам взбучки. Такие, как Сид, мало что сами никогда не ослушаются – так ещё и другим не дают веселиться. Пришлось возвращаться домой. Том сказал, что Сид слишком хорош для этого мира и жаль, что такие, как он, до сих пор не перевелись. Я ничего не ответил – пускай радуется, что ввернул умное слово: по–моему, нехорошо расстраивать человека только затем, чтобы показать, сколько ты знаешь. Но многие всё равно так делают. Я–то знаю, что такое «перевести», – мне вдова объясняла. Перевести можно книгу, а мальчика – нельзя, потому что переводят с одного языка на другой. Вдобавок, книга должна быть иностранная, а Сид никакой не иностранец. Не беда, что Том сказал слово, которого не знает, – он ведь никого при этом не обманывал; Том не раз говорил непонятные слова, но вовсе не для того, чтобы людям голову морочить, а просто потому, что они ему нравились.

Мы пошли домой, надеясь, что Сид не проснулся; по правде сказать, мы даже на это рассчитывали – ведь Провидение о нас заботилось непостижимым образом, и по всему было видно, что нашим заговором оно пока что довольно. Но тут вышла небольшая заминка. Было темно, мы ползли по крыше пристройки, по самому краю. Я полз первым и на полпути к нашему окну присел на корточки, очень осторожно – хотел нащупать гвоздь, который торчал поблизости: я на него несколько раз уже садился, да так, что на другой день и вовсе ни на чём сидеть не хотелось. И тут сверкнула молния, осветила всё ярко–ярко, и – здрасьте: Сид на нас в окно смотрит!

Мы влезли в наше окно, сели и стали шёпотом совещаться. Надо было что–то делать, а что – непонятно. Том и говорит, что по большому счету это пустяки, но всё равно нам сейчас лучше сидеть тихо. Вот если бы Сида отправить подальше – на ферму к дяде Флетчеру, за тридцать миль отсюда, недельки на четыре, – тогда нам никто не будет мешать и заговор пойдёт как по маслу. Сид, наверное, пока ни о чём не догадался, но теперь начнёт за нами следить и скоро всё разнюхает. Я и спрашиваю:

– Том, когда ты попросишь тётю Полли отправить Сида отдохнуть? Завтра утром?

– А зачем просить? Так дело не пойдёт. Она сразу начнёт спрашивать, с чего это я вдруг стал так заботиться о Сиде, и заподозрит неладное. Нам нужно что–нибудь такое подстроить, чтобы она сама Сида отправила подальше.

– Вот и придумывай – это как раз по твоей части.

– Надо пораскинуть мозгами. Наверняка это дело можно уладить.

Я начал было раздеваться, а Том говорит:

– Не надо, будем спать в одежде.

– Это ещё зачем?

– На нас только рубашки и нанковые штаны, они высохнут за три часа.

– А зачем их сушить, Том?

Но Том уже слушал у двери, храпит Сид или нет. Потом прошмыгнул к нему в комнату, схватил одежду Сида и вывесил за окно, под дождь, а когда она вымокла насквозь, отнёс обратно, а сам лёг спать. Тут я всё понял. Мы прижались друг к дружке, натянули на себя одеяла – было не очень–то приятно, но нужно было терпеть. Том молчал–молчал, думал–думал, а потом говорит:

– Гек, я знаю! Знаю, где можно заразиться корью. Всё равно мы рано или поздно ею переболеем – так лучше мне заразиться сейчас, когда она может пригодиться.

– Зачем?

– Если в доме корь, тётя Полли не разрешит Сиду и Мэри здесь оставаться, а отправит их к дяде Флетчеру – больше некуда.

Только я услышал про этот план – мне сразу тошно стало. Я и говорю:

– Не надо, Том! Никуда твой план не годится! А вдруг ты умрёшь?

– Умру? Ты что, спятил? Никогда ещё такой ерунды не слышал! От кори никто не умирает – только взрослые и совсем маленькие дети.

Я перепугался, стал его отговаривать. Старался как мог, но всё впустую – уж очень Тому этот план был по душе, и он во что бы то ни стало хотел попробовать, а меня просил помочь. Ничего не поделаешь, пришлось согласиться. Том рассказал, что нам нужно сделать, и мы заснули.

Проснулись мы уже сухими, а у Сида – вся одежда мокрая. Он уже собрался идти жаловаться на нас, а Том ему: пожалуйста, хоть сейчас, вот и посмотрим, кому из нас больше поверят: ведь наша–то одежда сухая! Сид и говорит, что не был на улице, зато видел, как мы выходили. А Том ему:

– Как тебе не стыдно! Опять ты за своё! Вечно ты ходишь во сне: как примерещится что–нибудь – ты и думаешь, что это правда! Неужели не понимаешь, что тебе это всё приснилось? Если ты не ходил во сне, почему тогда твоя одежда мокрая, а наша – сухая?

Сид совсем запутался, ничего не мог понять. Думал он, думал, трогал нашу одежду, да так ничего и не придумал. Да, говорит, теперь понятно, это был просто сон, только уж очень похожий на правду – он отродясь таких не видел! Заговор был спасён, все опасности – позади, Том и говорит: вот видишь, теперь ясно, что Провидение нами довольно. Он был просто в восторге от того, как Провидение охраняет наш заговор и заботится о нём непостижимыми путями, сказал, что на нашем месте кто угодно бы поверил в чудо. Я и сам поверил. Том решил всегда слушаться Провидение, и благодарить его, и стараться всё делать как надо. А после завтрака мы пошли к капитану Гарперу, чтобы заразиться корью, – и у нас получилось, хоть и не сразу. А всё потому, что мы за дело взялись не с того конца. Том зашел в дом с чёрного хода, поднялся в комнату, где лежал больной Джо, но только собрался лечь к нему в кровать – и тут вошла мама Джо с лекарством, увидела Тома, да как испугалась и говорит:

– О Боже, ты–то как здесь очутился? А ну иди отсюда, глупый мальчишка, – разве ты не знаешь, что у нас корь?

Том стал было объяснять, что просто пришёл узнать, как Джо себя чувствует, но миссис Гарпер его не слушала, а всё гнала и гнала к двери, пока не выгнала совсем. И говорила при этом:

– Скорей беги, спасайся! Ты меня напугал до смерти, а тётя Полли никогда в жизни мне не простит, если ты заболеешь. И сам будешь виноват: почему не зашёл через парадную дверь, как все порядочные люди? – и захлопнула дверь у Тома перед носом.

Но Том теперь знал, что нужно делать. Через час он отправил меня к Гарперам – постучаться в парадную дверь и ждать там маму Джо: кроме неё, открывать было некому – детей из–за кори отправили к соседям, а капитан ушёл по делам; и пока я стоял с ней на крыльце да расспрашивал её о Джо (сказал, что меня вдова Дуглас просила узнать), Том опять пробрался с чёрного хода к Джо, лёг к нему в кровать, накрылся одеялом, а когда вошла мама Джо, она чуть в обморок не упала от ужаса, так и рухнула на стул; а потом заперла Тома в другой комнате и дала знать тёте Полли.

Тётя Полли перепугалась до смерти, у неё едва сил хватило, чтобы собрать вещи Сида и Мэри. Но уже через полчаса она их выпроводила из дома – переночевать в таверне, а в четыре утра отправляться в дилижансе к дяде Флетчеру; потом забрала Тома, а меня на порог не хотела пускать; она обнимала Тома, и плакала, и обещала из него выбить всю дурь, как только он выздоровеет.

Я пошел в дом вдовы на Кардифской горе и всё рассказал Джиму, а он и отвечает, что план отличный и удался на славу. Джим ни чуточки не волновался: сказал, что корь – это пустяки, все ею болеют и каждый должен заразиться рано или поздно, так что я тоже успокоился.

Через день–другой Том слёг, послали за доктором. Без Тома мы с Джимом не могли устраивать заговор – пришлось нам все дела отложить; вот, думаю, пришла пора малость поскучать – да не тут–то было. Едва Том слёг, ему дали лекарство Джо Гарпера, чтобы корь вывести наружу, – и тут оказалось, что никакая это не корь, а самая настоящая скарлатина. Тётя Полли как услышала – побелела вся, схватилась за сердце и не удержалась бы на ногах, если б её не подхватили. А вслед за ней и весь город переполошился – не было в округе ни одной женщины, которая бы не боялась за своих детей.

Зато мне теперь некогда было скучать – и слава Богу; я–то скарлатиной уже болел, говорят, едва не сделался слепым лысым глухонемым дурачком – так что тётя Полли только рада была, что я могу приходить ей помогать.

Доктор у нас хороший, старой закалки, трудяга, не из тех, кто бездельничает и ждет, пока болезнь разыграется вовсю, – нет, он пытается болезнь опередить: сразу и кровь пустит, и пластырь наклеит, и вольет в тебя целый ковш касторки, да еще ковш горячей соленой воды с горчицей, так что у тебя все внутренности переворачиваются, а потом сядет как ни в чём не бывало и станет думать, как тебя лечить.

Тому становилось всё хуже и хуже, ему перестали давать есть, а в комнате закрыли все окна и двери, чтобы стало жарко и уютно и чтоб лихорадку подогреть как следует; а после перестали давать пить – только ложку разваренного хлеба с сахаром через каждые два часа, чтоб во рту не пересыхало. Ясное дело, ничего хуже не бывает: ты помираешь от жажды, и все пьют вкусную холодную воду, а тебе не дают, а между тем она тебе нужна, как никому другому. Том и придумал такую штуку: когда не мог больше терпеть, он мне подмигивал, а я улучал минутку, когда тётя Полли отвернется, и давал ему напиться вволю. Так–то оно лучше стало – я смотрел во все глаза, и стоило Тому подмигнуть – я его тут же поил. Доктор сказал, что для Тома вода сейчас – яд, но я–то знаю: когда весь горишь от скарлатины, тебе уже всё равно.