Текст книги "Все о Томе Сойере и Гекльберри Финне (сборник)"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

ГЛАВА VI. КАРАВАН

Я совсем ослабел и мечтал только об одном – добраться поскорее до своей постели и прилечь. Так я и сделал. Но разве в таком пекле человек может прийти в себя? Том скомандовал поднять шар выше, и Джим взял курс в небо.

Нам пришлось подняться почти на целую милю вверх, прежде чем мы наткнулись на подходящую погоду. Здесь, наверху, дул приятный свежий ветерок, было совсем не жарко – в самый раз, и вскоре я почувствовал себя лучше. Том Сойер сидел тихо и размышлял про себя. Вдруг он как вскочит:

– Я знаю, где мы! Держу пари на тысячу против одного, что мы попали в пустыню Сахару! Это ясно как божий день.

Он так разволновался, что не мог усидеть на месте. Я, наоборот, был совершенно спокоен.

– А где эта Сахара? В Англии или в Шотландии?

– Не тут и не там. Она в Африке.

У Джима сразу глаза на лоб полезли, и он с интересом стал смотреть вниз ведь отсюда произошли его предки. Ну а я так не мог этому поверить. Понимаете, не мог. Получалось, что уж слишком далеко заехали.

Том был в восторге от своего открытия, как он выразился. Песок и львы ясно доказывают, что мы попали в Великую пустыню. Он сказал, что еще до того, как мы увидели землю, он мог догадаться об ее приближении, если б только принял во внимание одну вещь. Мы спросили, что он имеет в виду, и он сказал:

– Вот эти часы. Это хронометры. Про них написано во всех книгах о морских путешествиях. Один хронометр идет по гринвичскому времени, а другой – по времени Сент–Луиса, как мои часы. Когда мы выехали из Сент–Луиса, то на моих часах и на этом хронометре было четыре часа дня, а гринвичский хронометр показывал десять часов вечера. Известно, что в это время года солнце заходит около семи часов. Вчера вечером, когда садилось солнце, я заметил, что гринвичский хронометр показывает половину шестого, а по моим часам и по второму хронометру было половина двенадцатого утра. Итак, в Сент–Луисе солнце вставало и садилось по моим часам, а гринвичский хронометр спешил на целых шесть часов. К тому времени мы уже улетели так далеко на восток, что до захода солнца по гринвичскому времени оставалось всего каких–нибудь полчаса, а мои часы уже отстали больше чем на четыре часа с половиной. Это значит, что мы тогда приближались к долготе Ирландии и очень скоро достигли бы ее, если б только держали правильный курс. Но в том–то все дело, что курс у нас был неверный. Да, сэр, мы просто неслись в воздухе по направлению на юго–восток, и, по–моему, мы теперь в Африке. Взгляните на эту карту. Видите, что левый бок Африки вытянулся на запад? Вспомните, с какой скоростью мы летим. Если б мы шли прямо на восток, мы бы уж давно Европу пролетели. Теперь постарайтесь не прозевать полдень. В полдень мы все встанем, и когда наша тень исчезнет, то на гринвичском хронометре будет почти ровно двенадцать. Да, сэр, я уверен, что мы в Африке, и это здорово!

Джим все это время глядел вниз в подзорную трубу. Он покачал головой и проговорил:

– Масса Том, мне кажется, тут что–то не совсем так. Я до сих пор ни одного негра не видел.

– Не важно, они в пустыне не живут. А что это там такое? Дай–ка мне трубу.

Он долго приглядывался и наконец сказал, что видит длинную черную ленту, которая тянется по песку, но не может разобрать, что это такое.

– Ну вот, – говорю я, – теперь ты, может, и узнаешь, где находится наш шар. Ведь это наверняка одна из тех линий, что нарисованы на карте. Те самые, которые ты называешь меридианами. Стоит нам только спуститься вниз и посмотреть, какой у нее номер, и…

– Ох, и болван же ты, Гек Финн! Ты что же думаешь – меридианы протянуты по земле?

– Том Сойер, они нарисованы на карте – ты это отлично знаешь; вот они возьми сам и посмотри.

– Разумеется, они нарисованы на карте, но это ничего не значит. На земле их нет.

– Том, ты это точно знаешь?

– Конечно, знаю.

– Стало быть, эта карта опять соврала. В жизни не видывал такого вруна, как эта карта.

Тут Том рассвирепел, я рассердился, ну и Джим тоже приготовился высказать свое мнение. Еще минута, и мы снова принялись бы спорить, но в этот самый миг Том уронил подзорную трубу и как сумасшедший стал хлопать в ладоши и вопить:

– Верблюды! Верблюды!

Я схватил подзорную трубу, Джим тоже, и мы стали глядеть. Однако я сразу же разочаровался и сказал:

– Сам ты верблюд! Это же пауки!

– Пауки? В пустыне? Осел несчастный! Процессия пауков? Ты когда–нибудь думаешь, что говоришь, Гек Финн? Да только, по–моему, тебе и думать–то нечем. Разве ты не знаешь, что мы поднялись на целую милю вверх, а до этой цепочки, что ползет там внизу, еще мили две или три? Пауки – как бы не так! Пауки с корову величиной! Может, ты спустишься вниз, чтоб их подоить? Но все равно, это верблюды. Это караван – вот что это такое, и не меньше мили длиной.

– Ну, раз так, давай спустимся и поглядим. Не верю я в это, и не поверю, покуда сам не увижу.

– Отлично, – говорит Том и тут же дает команду снижаться.

Спускаясь по косой вниз, к жаркой погоде, мы увидели, что это и в самом деле верблюды. Они тянулись бесконечной цепочкой, и на каждом были навьючены тюки. А еще мы увидели людей – несколько сот человек в длинных белых балахонах. Головы у них были повязаны чем–то вроде шалей с кистями и бахромой. У одних были длинные ружья, у других – ничего, некоторые ехали верхом на верблюдах, другие шли пешком. А жарища–то – настоящее пекло! А как медленно они тащились! И вдруг мы остановились в какой–нибудь сотне ярдов над их головами!

Тут они все как завопят! Некоторые бросались ничком на землю, другие начали палить в нас из ружей, остальные кинулись врассыпную, верблюды за ними.

Когда мы увидели, что причиняем им одни неприятности, то сразу же поднялись на милю вверх, к прохладе, и опять стали наблюдать. Целый час ушел у них на то, чтобы собраться и снова составить свою процессию. Затем они опять двинулись в путь, но в подзорную трубу нам было видно, что они все время следят за нами – ну, а мы летим себе, поглядывая на них в свои подзорные трубы. Вдруг мы увидели большой песчаный холм. За холмом как будто копошились люди, а на верхушке вроде бы лежал человек. Он то и дело поднимал голову, словно следил за чем–то – не то за нами, не то за караваном, мы никак не могли разобрать. Когда караван подошел поближе, человек быстро сполз на другую сторону холма и кинулся к остальным людям – это и в самом деле были люди, и притом с лошадьми, – и мы увидели, как они вскакивают на лошадей и несутся, словно на пожар. Одни были вооружены копьями, другие – длинными ружьями, и все вопили благим матом.

Они посыпались на караван, и в один миг все смешалось и такая поднялась пальба, какой вы в жизни не слыхивали. Сквозь густой пороховой дым едва можно было разглядеть, как они там дерутся. В этой битве участвовало не меньше шестисот человек. Прямо смотреть жутко! Потом все разбились на отдельные кучки и сражались не на жизнь, а на смерть, носясь взад–вперед и избивая друг друга как попало. И каждый раз, когда дым немного рассеивался, было видно, что везде валяются убитые и раненые люди и верблюды, а уцелевшие верблюды бегут во все стороны.

Наконец разбойники убедились, что каравана им не одолеть. Тогда их предводитель протрубил сигнал, и все, кто еще оставался в живых, кинулись прочь.

Разбойник, удиравший последним, схватил ребенка и положил его перед собой на седло. За ним бросилась женщина; с криками и мольбами бежала она по равнине вслед за разбойником. Но все было напрасно. Вскоре мы увидели, как она рухнула в песок и закрыла лицо руками. Тогда Том схватился за штурвал и кинулся догонять негодяев. Мы со свистом устремились вниз и выбили разбойника из седла вместе с ребенком, причем злодею здорово досталось. Ребенок был невредим. Он лежал, болтая в воздухе ручонками и ножонками, в точности как жук, который упал на спину и не может перевернуться. Разбойник, шатаясь, пошел ловить свою лошадь. Он не знал, чем его ударило, потому что мы уже поднялись на три–четыре сотни ярдов вверх.

Мы ждали, что теперь женщина пойдет и возьмет своего ребенка, но она не пошла. В подзорную трубу было видно, что она все еще сидит на месте, опустив голову на колени. Она, конечно, ничего не видела и думала, что разбойник так и увез ребенка. Находилась она почти в полумиле от своих. Поэтому мы подумали, что успеем спуститься, взять ребенка и доставить его к ней прежде, чем люди из каравана смогут до нас добраться. Рассудив, что у них и без нас достаточно хлопот с ранеными, мы решили, что стоит рискнуть. Сказано – сделано. Мы спустились пониже, остановились, Джим слез по лестнице и подобрал ребенка. Славный толстый малыш был в прекрасном настроении, хотя только что участвовал в битве и свалился с лошади. Затем мы отправились к матери и остановились невдалеке. Джим сошел на землю, подкрался к ней, и, когда он был совсем рядом, ребенок загукал, как обычно делают малыши. Услыхав его голос, мать быстро обернулась и закричала от радости. Она бросилась к ребенку, схватила его, обняла, затем опустила на землю и стала обнимать Джима, потом сорвала с себя золотую цепь, повесила ее Джиму на шею, снова кинулась его обнимать, потом подняла ребенка и прижала его к груди. Все это время она всхлипывала и издавала радостные крики. Джим подошел к лестнице, вскарабкался наверх, и в тот же миг мы снова взмыли в небо. Женщина, закинув голову, глядела вверх, а ребенок охватил ей шею руками… Так она и стояла, пока мы не скрылись из виду.

ГЛАВА VII. ТОМ ОТДАЕТ ДОЛЖНОЕ БЛОХЕ

– Полдень! – сказал Том. И точно – Томова тень превратилась в маленькое пятнышко возле его ног. Посмотрели мы на гринвичские часы и видим, что на них сейчас будет двенадцать. Том и говорит, что Лондон от нас либо прямо на север, либо прямо на юг – одно из двух. Судя по погоде, по песку и по верблюдам, он решил, что на север, и порядочно на север – примерно как от Нью–Йорка до Мехико–Сити.

Джим сказал, что, по его мнению, шар самая быстроходная штука в мире, если только не считать некоторые породы птиц, например дикого голубя, или поезд.

Но Том говорит, будто он читал, что в Англии поезда ходят со скоростью сто миль в час и что во всем мире нет птиц, которые бы летали так быстро, не считая одной, а именно блохи.

– Блохи? Да как же это, масса Том? Во–первых, она вроде не совсем птица…

– Не птица? А кто ж она тогда?

– Не знаю точно, масса Том, да только я думаю, что она просто животная. Да нет, это тоже не годится – для животной она вроде маловата. Она, наверно, жук. Да, сэр, она жук, уж это точно.

– Бьюсь об заклад, что она не жук, да уж ладно. Ну, а во–вторых что?

– Во–вторых, птицы летают далеко, а блоха нет.

– Блоха далеко не летает? А скажи–ка: далеко – это, по–твоему, сколько?

– Далеко – это много–много миль. Да ведь это же всякий знает.

– Ну, а человек, он может много миль пройти?

– Да, сэр, может.

– Столько же, сколько поезд?

– Да, сэр, только дайте ему время.

– А блоха разве не может?

– Может, пожалуй, если дать ей времени побольше.

– Теперь ты видишь, что дело вовсе не в расстоянии, а во времени, за которое это расстояние можно пройти. Ясно?

– Пожалуй, так оно и есть, да что–то мне не верится, масса Том.

– Тут все дело в соотношении, и когда ты начнешь прикидывать чью–нибудь скорость по размерам, то разве какая–нибудь птица, человек или поезд может сравниться с блохой? Самому проворному человеку ни за что не пробежать больше десяти миль в час, а это не намного больше, чем если увеличить его собственную длину в десять тысяч раз. Зато во всех книгах говорится, что любая, самая обыкновенная третьесортная блоха может прыгнуть на расстояние, которое в сто пятьдесят раз больше ее собственной длины. Вот! И к тому же она может сделать пять прыжков в секунду. Это значит, что за одну–единственную короткую секунду она может прыгнуть на расстояние, которое в семьсот пятьдесят раз больше ее собственной длины. Она ведь не тратит зря время на остановки – она и останавливается и прыгает одновременно. Попробуй, придави ее пальцем – сам увидишь. Ну вот, это простая третьесортная блоха. А теперь возьми первоклассную итальянскую блоху, которая всю свою жизнь была любимицей дворянства и никогда не знала ни нужды, ни холода, ни голода. Такая блоха может прыгнуть на расстояние в триста раз больше своей длины, и так она может прыгать целый день – по пять прыжков в секунду, – итого в тысячу пятьсот раз больше своей длины. Представь себе, что человек мог бы пройти в секунду расстояние в тысячу пятьсот раз больше своей длины, скажем, полторы мили. Это будет девяносто миль в минуту, то есть намного больше пяти тысяч миль в час. Ну, куда твоему человеку, птице, поезду, шару? Да они гроша ломаного не стоят рядом с блохой. Блоха – это просто маленькая комета.

Я здорово удивился, и Джим тоже. Он сказал:

– А это все точно, масса Том? Тут никакого обмана нету?

– Разумеется, точно. Совершенно точно.

– Ну, раз так, значит блоху уважать надо. Я их раньше никогда не уважал, ну, а теперь, видать, придется, они заслужили. Это уж точно, что заслужили.

– Еще бы! Конечно, заслужили. Если принять во внимание рост блохи, то у них побольше ума–разума, чем у любой другой твари на земле. Блох чему хочешь научить можно, и учатся они всему очень быстро. Например, блох запрягают в маленькие тележки и учат возить их туда–сюда и во все стороны – куда приказано; и еще маршировать – совсем как солдаты, по команде. Их учат выполнять всякую тяжелую и грязную работу. Допустим, тебе удалось вывести блоху ростом с человека, да притом такую, чтобы ее ум и способности увеличивались в той же пропорции, что и рост. Как ты думаешь, что тогда станется со всем родом человеческим? Ведь эта блоха будет президентом Соединенных Штатов, и тебе ее ни за что не удержать – все равно что молнию.

– Боже ты мой, масса Том! А я и не знал, что она за тварь такая! Нет, сэр, у меня этого и в мыслях никогда не было, уж это я точно говорю.

– Блоха – она любому человеку или зверю сто очков вперед даст, особенно если посмотреть на ее рост. Она куда занятнее любого из них. Люди вечно болтают о силе муравья, слона и паровоза. Да они все гроша ломаного не стоят по сравнению с блохой! Блоха может поднять груз в двести или триста раз больше своего собственного веса, а они что? Даже ничего похожего. И потом, у блохи есть свои взгляды, и она ни за что от них не отступится. Блоху не проведешь она своим инстинктом, или умом, или что там у нее в голове, обо всем правильно судит и никогда не ошибается. Некоторые думают, что для блохи все люди одинаковы. Ничего подобного. Есть люди, к которым блоха и близко не подойдет, хотя бы она с голоду помирала. Вот я, например. На мне ни разу в жизни ни одной блохи не было.

– Масса Том!

– Ты не думай, я не шучу.

– Да, сэр, я еще в жизни такого не слыхивал.

Джим никак не мог этому поверить, да и я тоже, и потому пришлось нам спуститься вниз на песок, запастись блохами и поглядеть, что из этого получится. Том оказался прав. Блохи тысячами кинулись на меня и на Джима, а на Тома ни одна не полезла. Понять это было невозможно, но это был факт, от которого никуда не денешься. Том сказал, что так оно всегда и бывает, и будь их тут хоть целый миллион – все равно ни одна блоха ни за что на него не полезет и беспокоить его не станет.

Мы поднялись наверх, к холоду, чтобы выморозить блох, и оставались там некоторое время, а после снова спустились в приятную погоду и стали лениво продвигаться вперед со скоростью не больше двадцати – двадцати пяти миль в час. Понимаете, чем дольше мы находились в этой тихой и мирной пустыне, тем меньше нам хотелось шуметь и суетиться. Мы чувствовали себя счастливыми и довольными, пустыня нравилась нам все больше и больше, и в конце концов мы ее даже полюбили. И вот, как я уже сказал, мы снизили скорость и неплохо проводили время – глазели в подзорную трубу, читали, развалившись на ящиках, или дремали.

Словно это и не мы, а кто–то другой так стремился найти землю и высадиться, и все же это были мы. Но теперь с этим было покончено – раз и навсегда. Теперь мы уже привыкли к шару и ничего не боялись, и нам больше никуда не хотелось. Шар для нас стал родным домом. Мне даже казалось, что я тут родился и вырос, и Том с Джимом то же самое говорили. Ведь вокруг меня всегда были противные люди, которые вечно ко мне придирались, пилили и бранили меня, и все–то я делал не так, и они вечно шипели, надоедали, придирались и житья мне не давали, заставляя меня делать то одно, то другое, и всегда то, чего я делать не хотел, а после давали мне нагоняй за то, что я увиливал и делал что–нибудь другое, и все время отравляли жизнь. А здесь наверху, в небе, так тихо, и солнышко так славно светит; ешь сколько влезет, спи сколько хочешь, и множество интересных вещей кругом, и никто не пристает, не пилит, и нет приличных людей, и все время один сплошной праздник. Ох, черт возьми, не очень–то я торопился отсюда обратно к цивилизации! Ведь в цивилизации что хуже всего? Если кто–то получил письмо и в нем какая–нибудь неприятность, то он непременно придет и расскажет вам все про нее, и вам сразу на душе скверно станет. А газеты – так те все неприятности со всего света собирают и почти все время портят вам настроение, а ведь это такое тяжкое бремя для человека. Ненавижу я эти газеты, да и письма тоже, и если б я мог сделать по–своему, я бы ни одному человеку не позволил свои неприятности сваливать на людей, с которыми он вовсе незнаком и которые совсем на другом конце света живут. Ну вот, а на шаре ничего этого нет, и потому он самое распрекрасное место, какое только есть на свете.

Мы поужинали. Такой красивой ночи я еще в жизни не видывал. От лунного сияния было светло, как днем, только гораздо приятнее. Раз мы увидели льва он стоял совсем один, как будто никого другого в целом свете нет, а тень его лежала возле него на песке, словно чернильная клякса. Хорошо бы, если б луна всегда так светила!

Мы почти все время валялись на спине и разговаривали. Спать нам не хотелось. Том сказал, что мы теперь попали прямехонько в «Тысячу и одну ночь». И еще он сказал, что как раз тут произошло одно из самых занятных приключений, какие описываются в этой книге. Вот мы и глядели вниз во все глаза, покуда он нам про это рассказывал, – ведь нет ничего интереснее, чем глядеть на то место, про которое в книжке говорится. Это была сказка о погонщике верблюдов, который потерял своего верблюда. И вот бродит он по пустыне, встречает одного человека и говорит:

– Не попадался ли тебе беглый верблюд?

А человек отвечает:

– Он слеп на левый глаз?

– Да.

– У него верхнего переднего зуба не хватает?

– Да.

– Он хромает на левую заднюю ногу?

– Да.

– С одной стороны на нем навьючено просо, а с другой мед?

– Ну да. Хватит уж описывать, это он и есть, а я очень тороплюсь. Где ты его видел?

– А я его вовсе не видел.

– Не видел? Почему же ты его так точно описываешь?

– Потому что, если у человека есть глаза, то для него всякая вещь имеет свой смысл. Да только большей части людей глаза и вовсе ни к чему. Я знаю, что здесь проходил верблюд, потому что видел его следы. Я знаю, что он хромает на заднюю левую ногу, потому что он берег эту ногу и легко ступал на нее, – это по следу видно. Я знаю, что он слеп на левый глаз, потому что он щипал траву на правой стороне тропы. Я знаю, что у него не хватает верхнего переднего зуба, потому что это видно по отпечатку зубов на дерне. С одной стороны просыпалось просо – об этом мне рассказали муравьи; с другой стороны капал мед – об этом мне сказали мухи. Я все знаю про твоего верблюда, хотя я его и не видел.

Тут Джим говорит:

– Продолжайте, масса Том, это очень хорошая сказка и ужасно занятная.

– Это все, – отвечает Том.

– Все? – с изумлением спрашивает Джим. – А что же стало с тем верблюдом?

– Не знаю.

– Масса Том, да неужто в сказке про это не говорится?

– Нет.

Джим поразмыслил немножко, а потом сказал:

– Ну, знаете, глупее этой сказки я еще не слыхивал. Как дошла до самого интересного места, так ей тут и конец. Какой же прок от сказки, если она так поступает, масса Том? Неужто вы не знаете, нашел тот человек своего верблюда или нет?

– Нет, не знаю.

Я тоже подумал, что никакого нет проку в этой сказке, раз она так обрывается. Да только я не собирался ничего про это говорить, я ведь видел, что Том и сам уже злится из–за того, что сказка так выдохлась, а тут еще Джим ей в самое слабое место тычет. Я всегда считал, что несправедливо приставать к человеку, ежели ему и без того тошно. Однако Том быстро повернулся ко мне и говорит:

– Ну, а ты что думаешь про эту сказку?

Делать нечего, пришлось мне выкладывать все начистоту. Я сказал, что мне тоже кажется, как и Джиму, что раз эта сказка застряла в самой середке – ни туда ни сюда, – то ее и вовсе не стоит рассказывать, только время попусту потеряешь.

Том опустил голову и даже не стал бранить меня за то, что я насмехаюсь над его сказкой (признаться, я этого ожидал). Нет, он только вроде как бы загрустил и промолвил:

– Одни люди видят, а другие – нет, в точности как тот человек говорил. Что там верблюд! Если б даже циклон прошел, то и тут вы, остолопы, ничего бы не заметили.

Не знаю, что он имел в виду, он ничего про это не сказал, да только думаю, что это просто одна из его всегдашних штучек, – он их вечно откалывает, когда сядет в лужу и не знает, как оттуда выбраться. Ну, да мне–то что! Мы этой сказке в самое что ни на есть слабое место попали – точка в точку, и Тому от этого никуда не уйти. Он совсем запутался, хоть изо всех сил старался не подавать виду.