Текст книги "Принц шутов"

Автор книги: Марк Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

12

На следующее утро мы больше не обсуждали кошмарную историю Снорри. Он ел в мрачном расположении духа, но к моменту выезда был уже вполне благодушен. Он по-прежнему был для меня тайной, но это я как раз понимал очень хорошо. Мы все в какой-то степени занимаемся самообманом – нет человека, способного быть совершенно честным и ни разу не обжечься. В голове здравому смыслу не хватит места рядом со всякими горестями, заботой и страхом. Я привык закапывать такие штуки в темный погреб и двигаться дальше. Демоны Снорри, наверно, тихо выскользнули прошлой ночью, когда мы сидели и смотрели на звезды, но теперь он снова загнал их в подпол и запер покрепче. В мире столько слез, что в них и утонуть недолго, но мы со Снорри знали: действие требует не затуманенного печалью ума. Мы знали, как отодвинуть всякое такое в сторону и идти вперед.

Разумеется, ему хотелось нестись молнией на север ради дерзкого спасения и кровавой мести, а мне – на юг, к милым дамам и беззаботной жизни.

Еще день пути, сырость, грязно-серое небо, пронизывающий ветер. Еще один лагерь у дороги, скудная еда и слишком щедрый дождь. Я проснулся на рассвете и с разочарованием обнаружил, что лежу все под той же изгородью, что с нее капает, а на мне все тот же мокрый плащ, в который я, дрожа, завернулся на ночь. Сны мне снились престранные. Сначала все тот же жуткий демон из оперы преследовал нас в непроглядной дождливой ночи. Потом, однако, вспыхнул свет, и чей-то голос обратился ко мне из глубины этого светового потока. Я почти мог разобрать слова… и наконец открыл глаза. Едва-едва светало, и первые лучи показались мне, еще толком не разлепившему веки, ангелом с распростертыми крыльями на фоне розового сияния, и единственное слово достигло моих ушей. «Баракель».

Еще три дня езды под непрекращающимся дождем – ну, такое вот в Роне лето, – и я уже был более чем готов скакать домой, на юг, к бесчисленным удовольствиям, и лишь страх удерживал меня от этого. Страх перед тем, что осталось позади и что случится, если я слишком удалюсь от Снорри. Раздерет ли меня трещина, сочащаяся светом и жаром, испепелит ли дотла? Страх, что он за мной погонится. Он поймет, куда я подевался, и хотя я знал, что хорошо езжу верхом и смогу выиграть эту гонку, куда меньше я был уверен, что стены города, городская стража и дворец удержат Снорри, когда погоня закончится.

Два раза на протяжении следующих трех дней я видел фигуру, смутную за пеленой дождя, может, и вовсе плод воображения, на далеких горах, на фоне яркого неба. Здравый смысл подсказывал, что это пастух, идущий за стадом, или охотник. Каждый нерв во мне говорил, что это нерожденный, сбежавший из-под чар Сестры и идущий по нашему следу. Оба раза я пускал мерина в галоп, покуда холодный ужас не оставлял меня хоть ненадолго, и Снорри, догоняя меня, трясся в седле.

Учитывая состояние наших финансов, мы скромно и скудно питались тем, что готовили крестьяне, которым я бы не доверил и лошадь свою покормить. Мы провели еще две бессонные ночи под покосившимися навесами из ветвей и листьев папоротника, которые Снорри сооружал где-нибудь под забором. Он утверждал, что для сна больше ничего и не нужно, и храпел ночь напролет. А дождь, видите ли, именовал нормальной сырой погодой.

Я едва сдерживался, чтобы не стукнуть его.

Я лучше спал в седле, чем под таким кровом, но едва удавалось заснуть, приходили и сновидения. Всегда та же тема – какая-то внутренняя тьма, тихое замкнутое пространство, вторжение света. Сначала сочащегося сквозь щель толщиной в человеческий волос, потом все более яркого, а стены моего убежища трескались и распадались, свет ослеплял… и кто-то звал меня по имени.

– Ял… Ял… Ял!

– Ч-что?

Я дернулся и проснулся – мокрый, замерзший, в седле.

– Ял. – Снорри кивком показал вперед. – Город.

Шестая ночь после Пентакоста застигла нас у ворот небольшого городка, обнесенного стеной, под названием Чами-Никс. Выглядел он обнадеживающе, но в итоге страшно разочаровал – просто очередной сырой ронийский городишка, такой же, как и все прочие. Более того, здесь, как часто случается, местные притворялись, будто не говорят на имперском. Разумеется, это ложь, но они прячутся то за одним, то за другим древним наречием, словно гордясь своей примитивностью. Фокус в том, чтобы повторять одно и то же все громче и громче, пока до них не дойдет. Возможно, это единственный случай, когда мне пригодилась военная подготовка. Орать я умею только так. Не громыхать, как Снорри, конечно, но вполне могу рявкнуть и осадить распоясавшихся слуг или забывших о субординации младших офицеров. И разумеется, это последний способ припугнуть тех, кто в принципе может и мечом пырнуть. Часть искусства выживания труса – это не доводить дело до ситуации, в которой трусость будет заметна. Если можно прорваться сквозь опасную ситуацию – отлично, и умение орать в том весьма помогает.

Снорри привел нас в жуткую дыру – низенькую таверну, почти землянку, воняющую мокрыми телами, залитую элем и насквозь прокопченную.

– Тут малость теплее и суше, чем снаружи, уверяю тебя.

Я пробился сквозь толпу у барной стойки. Местные мужики, чернявые, смуглые, с выбитыми зубами и ножевыми шрамами, толпились у столиков в клубах дыма от трубок.

– По крайней мере, эль тут дешевый.

Снорри шмякнул о барную стойку, всю в лужах от пива, наш, может статься, последний медяк.

– Qu’est-ce que vous voulez boire? – спросил трактирщик, вытирая чью-то слюну с кружки, которую собрался подать нам.

– Кеске-что? – Я перегнулся через барную стойку, природная осторожность исчезла после шести дней дождя и вызванного им беспросветного уныния. – Два эля. Лучшего, что у тебя есть!

Он почтил меня абсолютно ничего не выражающим взглядом. Я набрал воздуху в легкие, чтобы повторить погромче.

– Deux biéres s’il vous plaît et que vous vendez repas? – ответил Снорри, подталкивая монетку вперед.

– Какого рожна? – Я заморгал, перебивая ответ трактирщика. – Что… Ну…

– Ты же знаешь, имперское наречие мне не родное. – Снорри покачал головой, будто я сущий идиот, и взял первую полную кружку. – А раз пришлось выучить один чужой язык, то и к другим начинаешь питать интерес.

Я забрал у него кружку, с подозрением разглядывая пиво. Оно казалось странным. Плавающие хлопья пены образовывали островок, наводящий на мысли о каком-то далеком крае, где и не слыхали о Красной Марке и где принца с потрохами сожрут и не подавятся. При мысли об этом во рту стало противно еще до того, как я отпил.

– Мы, жители Севера, знаем толк в торговле, разве не слышал? – продолжал Снорри, хотя я вроде бы не давал понять, что эта тема меня интересует. – Через наши порты на торговых кораблях проходит куда больше грузов, чем на ладьях, возвращающихся из набегов. Многие норсийцы знают три, четыре, даже пять языков. Почему я сам…

Я отвернулся и потащил свое гадкое пиво за стол, предоставив Снорри договариваться о еде на любом ломаном наречии, какое для этого потребуется.

Найти место оказалось непросто. Первый же здоровяк-крестьянин, к которому я приблизился, отказался подвинуться, несмотря на мой явно высокий статус, и, вместо этого, лишь навис над здоровенной миской какого-то дерьмового супа, пахнущего хуже, чем упомянутое дерьмо, и проигнорировал меня. Он пробормотал что-то вроде «убифец», когда я отошел. Прочие мужланы так и сидели, и мне пришлось протиснуться на место рядом с почти сферической женщиной, пившей из глиняной кружки. Человек с супом по-прежнему недобро на меня глядел, играя с угрожающего вида ножом – прибором, который для поглощения супа обычно не требуется, – покуда не подошел Снорри со своим пивом и двумя тарелками дымящихся потрохов.

– А ну подвинься, – скомандовал он, и весь ряд подвинулся, причем соседка моя, перемещаясь влево, затряслась, как желе, и места стало достаточно еще для одного едока.

Я созерцал тарелку.

– Это приготовлено из того, что любой приличный мясник удаляет у… ну, предположим, что это все же была корова… прежде чем отправить ее на кухню.

Снорри уже ковырял еду.

– А то, чем ты побрезгуешь, станет едой тех, кто по-настоящему голоден. Давай ешь, Ял.

Опять Ял! Однажды надо будет разобраться с ним по этому поводу.

Снорри опустошил тарелку, покуда я решал, какая часть меня выглядела наименее угрожающе. Он вытащил из кармана кусок заплесневелого хлеба и принялся подбирать соус.

– Этот тип с ножом, похоже, не прочь воткнуть его в тебя, Ял.

– А чего ты хочешь от столь изысканного общества? – Я попытался мужественно рыкнуть. – Получил то, за что заплатил, а скоро не сможешь заплатить даже за это.

Снорри пожал плечами.

– Как хочешь. Желаешь роскоши – продай медальон.

Я удержался от смеха над невежеством варвара, тем более странным, что постоянный участник набегов, по идее, должен уметь прикидывать стоимость вещей, дабы знать, что именно надо брать.

– Что тебе до моего медальона?

– Ты смелый человек, Ял, – сказал вдруг Снорри. Он сунул в рот остатки хлеба и принялся жевать.

Я нахмурился, пытаясь понять, к чему это он, – может, угрожал? Еще я решительно не понимал, что такое болтается на конце моего ножа, но отправил это в рот, – может, не знать в данном случае было лучше.

Наконец Снорри таки проглотил все и объяснил:

– Ты дал Мэресу Аллусу сломать тебе палец, чтобы не выплачивать долг. И все же в любой момент мог откупиться этой безделушкой. Но ты этого не сделал. Ты предпочел ее сохранить, предпочел чтить память матери, пренебрегая собственной безопасностью. Это называется преданность семье. Честь.

– Бред какой-то! – Меня охватил гнев. Поганый день. Поганая неделя. Хуже просто не бывает. Я вытащил медальон из кармашка под предплечьем. Здравый смысл подсказывал, что лучше этого не делать. Нездоровый вторил ему слово в слово, но Снорри начисто отмел то и другое. Снорри и дождь. – Это просто кусочек серебра, а я никогда в жизни не был…

Снорри выхватил его у меня, медальон описал блестящую дугу и шлепнулся в миску с супом того мужика, щедро обдав его бурой жижей.

– Если он правда ничего не стоит и ты не храбр, тогда не пойдешь туда и не вернешь его.

К своему изумлению, я преодолел расстояние почти полностью, пока Снорри еще говорил. Дядька с супом вскочил, выкрикивая угрозы на своем корявом наречии, опять обзывая меня «убифцем». Его нож вблизи выглядел еще более неприятно, и в отчаянной попытке не дать ему воткнуть этот кошмар в меня я схватил его за запястье и со всей дури дал в нос кулаком. Увы, попал я в итоге в подбородок, но дядька рухнул и – приятное дополнение – приложился затылком о стену.

Мы стояли – я замер от ужаса, он сплевывал кровь и суп сквозь дырки от выбитых зубов. И тут я заметил, что мой столовый нож все еще зажат в кулаке, который я держу у него под подбородком. И он это тоже заметил. Я выжидающе смотрел на руку мужчины, держащую нож, и он наконец разжал ее и выронил клинок. Я выпустил его запястье и дернул свисающую из миски серебряную цепочку, в результате чего оттуда вылетел уделанный супом медальон.

– Если у тебя неприятности, парень, разбирайся с тем, кто это бросил.

Мой голос и рука дрожали, и я надеялся, что это можно принять за проявления мужественной ярости, хотя, по правде, это был чистый беспримесный ужас. Я кивнул на Снорри.

Пинком выбросив нож этого типа из-под стола, я убрал свой собственный из-под его подбородка, вернулся и сел рядом с норсийцем, убедившись, что за спиной у меня стена.

– Ублюдок, – сказал я.

Снорри чуть наклонил голову.

– Похоже, человек, который вернулся с моим мечом против нерожденного, и не собирался пугаться работяги со столовым ножом. В любом случае, если бы медальон ничего не стоил, ты бы задумался, прежде чем бежать отбирать его.

Я вытер медальон тем, что покидало город Вермильон в статусе носового платка и стало уже серой тряпкой.

– Это портрет моей матери, ты, невежественный… – Суп стерся, и стала видна платина, усеянная драгоценными камнями. – Ой!

Признаюсь, под слоем грязи, да еще и замутненными глазами, было трудно увидеть стоимость этой вещицы, но Снорри был недалек от истины. Я теперь вспомнил день, когда двоюродный дед Гариус вложил медальон в мою ладонь. Тогда он сверкал алмазами, улавливая свет и рассыпая его искрами. Платина горела тем серебристым огнем, который заставляет людей ценить ее выше золота. Теперь я помнил это – а ведь забыл на долгие годы. Я хороший лжец. Просто превосходный. А чтобы стать хорошим лжецом, надо жить своей ложью, верить в нее настолько, что, когда повторишь ее себе несколько раз, даже то, что прямо перед глазами, будет восприниматься в ее свете. Каждый раз, год за годом, я брал этот медальон, вертел его в руке и видел лишь дешевое серебро и стекляшки. Каждый раз, когда мой долг рос, я говорил себе, что медальон его не покроет. Я говорил себе, что продавать его без толку, и скармливал себе эту ложь, потому что обещал старому Гариусу тогда, когда он лежал на кровати в своей одинокой башне, весь скрюченный, обещал, что сберегу его. А еще потому, что там был портрет моей матери, и мне не хотелось, чтобы нашелся повод продать его. День за днем, неощутимо медленно ложь становилась правдой, а правда забывалась, и вот я сидел в гостях у Мэреса Аллуса – ложь стала настолько реальной, что, даже когда этот ублюдок приказал своему человеку сломать мне палец, шепот правды не достиг моих ушей и не позволил мне расстаться с этим самообманом ради спасения собственной шкуры.

– Невежественный кто? – беззлобно переспросил Снорри.

– А? – Я перестал начищать медальон. Один из алмазов расшатался, возможно, от удара об миску. Он выпал, и я поднял его. – Давай съедим что-нибудь настоящее.

Матушка не обиделась бы. И тут началось.

Блеск вещицы уже привлек внимание. Из-за барной стойки внимательно смотрел мужик с седыми, отливающими металлическим блеском волосами, кроме единственной пряди на макушке темнее воронова крыла, словно годы забыли о ней. Я быстро убрал медальон, и он улыбнулся, но продолжал смотреть, будто весьма живо интересовался мной. На миг я почувствовал, что знаю его, хотя, клянусь, видел его впервые. Это ощущение прошло, стоило мне выпустить медальон, и я занялся элем.

Снорри потратил остаток денег на большую миску варева, добавку эля и несколько квадратных метров на полу в общем спальном помещении таверны. Кажется, эта комната служила для того, чтобы предотвратить потерю клиентов-пьяниц, которые в противном случае убрели бы в поисках ночлега и очнулись рядом с другой таверной. К тому моменту, когда мы собрались ложиться, местные вовсю орали песни на староронийском.

– «Славная погодка, лучше не бывает…» – прогремел Снорри, вставая из-за стола.

– А неплохо ты поешь; что есть, то есть. – Это уже человек, заседавший рядом над кружкой с темной жидкостью. Я поднял глаза и увидел, что это тот самый тип с черной прядью в седеющих волосах. – Я Эдрис Дин, тоже путешествую. Вы же утром на север подадитесь?

Он вышел из-за барной стойки и наклонился, чтобы слышать сквозь ор.

– На юг, – сказал Снорри, у которого резко испортилось настроение.

– На юг? Правда, что ли?

Эдрис кивнул и пригубил питье. Он выглядел грозно, когда не улыбался. Улыбка же не только достигала глаз, но заставляла их добродушно светиться – что весьма трудно сымитировать. В любом случае что-то в тонких шрамах у него на руках, выделяющихся на фоне грязной кожи, заставляло меня нервничать. Это, и быстрые движения его крепко сколоченного тела, облаченного в поношенную кожаную куртку, и ножи на бедрах, причем отнюдь не столовые, а скорее способные распороть брюхо медведю, – заставляли меня нервничать. Еще у него был толстый рубец на щеке, старый, идущий вдоль кости, притягивающий взгляд и заставляющий безо всякой видимой причины ненавидеть его обладателя.

Эдрис причмокнул губами и крикнул тем двоим, с кем он сидел за барной стойкой:

– Он говорит, на юг!

Оба присоединились к нам.

– Мои спутники. Дараб Войр и Миган.

В жилах Дараба, похоже, текла толика африканской крови – смуглокожий здоровяк выше меня ростом на пару сантиметров, с черными-черными глазами и ритуальным узором из шрамов на шее, исчезающим под туникой. Однако больше других меня пугал Миган, самый мелкий из троицы, но с длинными узловатыми руками и бледными внимательными глазами, напомнившими мне о Джоне Резчике. Все трое изображали простое любопытство, но изучали меня так внимательно, что мне стало не по себе. Снорри они тоже отметили, и я пожалел, что он оставил свой топор на конюшне.

– Останься. Давай еще по пиву. А то вон, народ только разогрелся.

Эдрис махнул в сторону столов, где уже вовсю орали песни.

– Нет. – Снорри не улыбался. Он мог улыбнуться медведю – но сейчас был мрачен. – Мы будем спать, а вон те могут голосить сколько угодно.

И с этими словами он повернулся к троице широкой спиной и вышел. Я выдавил из себя виноватую улыбку и тоже попятился к выходу: инстинкт не позволял мне показывать им спину.

В темноте соседнего помещения найти Снорри оказалось нетрудно – он был самым крупным из всего, что там находилось.

– Что это вообще было? – зашипел я.

– Неприятности. Наемники. Полночи следили за нами.

– Из-за медальона?

– Надеюсь.

Он был прав: другие варианты, которые я мог представить, были похуже ограбления.

– Зачем им выдавать себя? Не понимаю.

– Потому что они не собираются действовать прямо сейчас. Может, они хотели нас спровоцировать, а если не получится – организовать нам пару бессонных ночей, чтобы вымотать наши нервы.

Я устроился рядом, отбросив вытянутую руку какого-то вонючего экземпляра и еще чьи-то ноги. Утром я продам алмаз и положу конец нашей нищете, заставляющей выбирать между вонью и блохами – и холодом и дождем. Я положил плащ под голову и устроился поудобнее.

– Ну, если они хотели припугнуть нас, у них получилось. – Я не отрывал глаз от арки, ведущей в бар, и от снующих туда-сюда теней. – Не спится мне, чтоб его! Я…

Меня прервал знакомый храп.

– Снорри? Снорри?

13

Прежде совесть меня ни разу не беспокоила, и оттого не знал я, чего от нее ожидать, и когда каждое утро на рассвете минуту-другую чей-то голос начал нашептывать мне, убеждая стать лучше, я решил, что потрясение, вызванное последними событиями, наконец-то пробудило во мне это чувство. У него было имя – Баракель. И он мне не нравился.

С момента моего резкого пробуждения в то утро и испуга при мысли о том, что я спал, а рядом, совсем рядом были Эдрис и его убийцы, и до того, как мы покинули город уже в лучах солнца, я оглядывался через плечо.

– Ты их всяко не пропустишь, – сказал Снорри.

– Да?

Я был бы не прочь пропустить и всю Рону. Хотя, возможно, теперь, когда кошелек мой был туго набит и снова звенел, этот народец мог сделать вид, что встречает заезжего принца с распростертыми объятиями.

– Их будет слишком много, спрятаться не смогут.

Голос Снорри дрожал из-за скачки – кобыла пустилась в галоп.

– Ты-то откуда знаешь?

Я испытывал раздражение. Не люблю, когда в открытую напоминают о неприятностях. Снорри предпочитал вытаскивать проблему на свет божий и разбираться с ней. Я же запихивал ее под ковер, пока неровности не делали перемещение невозможным, а тогда уже сам убирался куда подальше.

– Он был слишком уверен, этот Эдрис. Их наверняка не меньше дюжины.

– Вашу ж мать!

Дюжина! Я маленько пришпорил свою клячу. Мерина я назвал Роном в честь Рональдо Изумительного, чей проигранный спор со Снорри позволил финансировать начало нашего путешествия.

Мы довольно шустро выбрались из долины, распугивая овец, – те разбегались, словно пушистые волны. Следует заметить: как бы ни был уныл городишко Чами-Никс, в розовых лучах восходящего солнца его окрестности смотрелись очень здорово. По мере продвижения на север Рона течет уже среди холмов, которые сменяются горами, а те – высокими пиками. Из Чами-Никса видны белые вершины Аупов, горной цепи столь высокой и длинной, что она делит империю вернее ножа. Во многих отношениях империя всегда была разделена, но не мечом, а этими горами.

Час спустя, когда мы уже прилично поднялись и стало хорошо видно то, что лежит позади, я заметил погоню.

– Э, да там уже даже не дюжина!

Нам бы и дюжины хватило, и даже было бы многовато. Честно говоря, Эдриса, Дараба и Мигана уже хватило бы за глаза и за уши. Мой желудок скрутило в холодный узел. Я вспомнил перевал Арал. Трудно представить, чтобы разумный человек рассматривал перспективу быть вспоротым чьим-то острым ножом иначе, чем как пугающую. Я поймал себя на том, что разглядываю большие валуны на предмет возможности спрятаться за каким-то из них.

– Двадцать. И близко.

Снорри оглянулся и пришпорил Слейпнир. Он рассказывал мне, что носитель этого имени из языческих сказаний был восьминогим. Возможно, на таком оснащенном больше чем надо звере даже Снорри обогнал бы наших преследователей, впрочем, конь у него был вполне обычный, что сводило шансы к нулю.

– Может, если бы мы просто оставили медальон там…

Решимость моя исчезла секунды через три. Я мог покинуть Снорри и оторваться от погони, очень даже может быть, но Рон был не самым лучшим конем, а в горах легко сделать животину хромой, если погонять ее слишком настойчиво. А тогда уже придется разбираться с бандитами в одиночку – если, конечно, я переживу гибель Снорри, учитывая связывающую нас магию. Проще всего было оставить им медальон.

Снорри только рассмеялся, будто я пошутил.

– Одного надо оставить в живых. Интересно, кто натравил их на нас.

– А, да, конечно. – Псих мой спутник – конченый псих. – Попробую оставить мелкого на потом.

Снорри, похоже, был склонен к самообману относительно грядущих битв не меньше, чем я – относительно стоимости медальона. Возможно, это и есть смелость – такая разновидность самообмана. Если так, то все становится на свои места.

– Нам нужно удачное место, чтобы обороняться.

Снорри огляделся, будто место, где мы находились, было именно таким. Я же с уверенностью мог сказать, что удачных мест просто не бывает, причем вообще, но предпочел другую тактику.

– Надо бы забраться повыше. – Я показал на голые склоны над нами, где едва держалась чахлая травка и скалы поднимались к небу. – Придется оставить коней, причем не только нам, но и им, и то, что ты не умеешь ездить верхом, уже ни на что не повлияет.

Если он согласится, Эдрис и компания просто заблудятся среди хребтов и валунов, а мы прорвемся и где-нибудь раздобудем лошадей получше этих.

Снорри потер короткую бороду, поджал губы, оглянулся на все еще далекий отряд и кивнул.

– Лучше, если все будут пешком.

Я двинулся вперед, заставив Рона сойти с тропы и карабкаться к невозможно высоким вершинам. Там поднимались белые от снега пики, блестевшие на солнце. По склонам долины нас подгонял свежий ветер, помогая двигаться вверх, и на какое-то время я почувствовал, как надежда запускает в меня свои безжалостные когти.

Жесткая горная трава сменилась булыжниками и каменистыми осыпями, и копыта Слейпнир заскользили, лошадь рухнула, дрыгая ногами, так что на миг показалось, будто их и правда восемь. Снорри крякнул, свалившись наземь, и высвободился из стремян, а лошадь отчаянно пыталась подняться.

– Больно. – Он отряхнул бедро, которое придавила лошадь, и выковырял вдавленные в плоть камешки. – Теперь пойду пешком.

Я оставался в седле еще минут пять-десять, а Снорри топал рядом и не жаловался. Однако в конечном счете даже под моим чутким руководством Рону стало тяжело подниматься. Я не стал ждать неизбежного падения, после которого мы вполне могли оба скатиться туда, куда рухнул Снорри, и спешился.

– Иди, Рональдо.

Склон перед нами был, пожалуй, слишком крут даже для горной козы. Я звонко хлопнул по конскому боку и зашагал вперед, таща теперь уж на себе скромные пожитки. Меч, который мне подарил Снорри, был тяжелее всего прочего и путался в ногах. Я не выбрасывал его по большей части чтобы порадовать норсийца, хотя, по правде, хотелось уже выкинуть его и в случае нападения просто умолять о пощаде.

Ветер крепчал и стал заметно холоднее, он то подгонял нас вверх, то едва не сбивал с ног, отбрасывая назад. Я часто останавливался и смотрел, где там наши преследователи. Они скакали резвее и оставили коней позже. Дурной знак. Одержимые какие-то. Впереди Снорри забрался на вершину хребта, куда мы, собственно, и нацеливались. Он все еще хромал, но, кажется, не сильнее, чем вначале.

– Дерьмо!

Перевал Арал лежал меж двух огромных гор хребта Ожер на границе со Скорроном. Я всегда думал, что горы просто не бывают выше – нижние слои камня не выдержат такой тяжести. Оказалось, я ошибался. Аупы над Чами-Никсом выглядят обманчиво, пока не заберешься на них и не поймешь, насколько они велики – ужасно велики. На склонах самой высокой горы целый город будет выглядеть пятнышком. За хребтом, к которому мы жались, борясь с убийственным ветром, поднимался второй, а там – третий и четвертый, разделенные глубокими пропастями, и склоны их были в равной мере смертоносны – то из-за крутизны, то из-за каменистых осыпей. Все пути, открывшиеся перед нами, лежали через ущелья поменьше и были усыпаны валунами размером с дом, грозящими в любой момент сорваться с места.

Снорри двинулся вниз и заворчал лишь раз, когда нога соскользнула с камня. Я знал, что, если он будет тормозить наше передвижение, я просто брошу его. Конечно, мне этого не хотелось, и я долго упрекал бы себя за подобный шаг, но двадцать наемников – это слишком сильный довод «за». Вот так оно звучало очень даже разумно – двадцать наемников. Да мне, по правде, и одного бы хватило, но двадцать – звучит намного лучшим оправданием тому, чтобы оставить друга им на растерзание. Друга? Спускаясь, я думал: можно ли так сказать? Ну, тогда знакомого – это звучало лучше.

К тому времени как мы снова зашагали вверх, у меня болело практически все тело. Я достаточно вынослив в седле, а вот ходок из меня неважный. Особенно по горам.

– П-погоди чуток, – выдавил я, пытаясь глотнуть воздуха; ветер здесь был не такой жуткий, как в долине, но тоже ничего хорошего. Воздух был разрежен и, похоже, с неохотой наполнял мои легкие. Снорри этого будто не замечал и дышал едва ли тяжелее, чем в начале подъема.

– Давай, – сказал он с ухмылкой, хотя было заметно, что мой напарник несколько посерьезнел. – Обороняться лучше на высокой точке – хорошо для битвы и для души. Ничего, справимся. – Он бросил взгляд на хребет, с которого мы спустились. – Прошлой ночью я видел темные сны. В последнее время у меня все сны темные. Но ни следа тьмы нет в бойцах, которые сошлись на склоне горы под широким небом. Так, друг мой, создаются легенды. Вальхалла ждет нас! – Он хлопнул меня по плечу, развернулся и снова полез вверх. – Мои дети простят отца, если он погибнет, сражаясь за право быть с ними.

Потирая плечо и ободранный бок, я пошел за ним. Этот его бред про воинов под широким небом пугал, коль скоро затрагивал и меня, но покуда мы делали все возможное, чтобы не встретиться с наемниками, причем нигде и никогда, мы были в полном согласии друг с другом.

Местами нам приходилось почти ползти, наклоняясь чуть не до земли, тянуться к щелям и подтягиваться на руках. Дыхание мое стало прерывистым, холодный воздух колол легкие, словно ножами. Я смотрел, как Снорри уверенно и неутомимо прокладывает себе путь, разве что старается больше опираться на здоровую ногу. Он рассказал о своих снах, но в этом не было необходимости. Я же спал рядом и слышал, как он бормочет, будто ночь напролет спорит с кем-то, а когда он проснулся тем утром на полу таверны, его глаза, обычно голубые, как у всех жителей севера, бледно-голубые, как небо, были черными, словно угли. К тому времени как он встал и принялся завтракать, от этого странного изменения не осталось и следа, и я мог, конечно, убедить себя, что мне просто показалось в скудно освещенном помещении. Но я это не придумал.

Я заметил первого из наших преследователей на хребте позади нас, когда мы преодолели последнюю сотню метров до следующего хребта. Когда мы спускались в ущелье и не видели их, мне стало полегче. Неприятностей нам и так хватало, чтобы еще и пялиться на наемников без передышки. Я надеялся, что подниматься им будет так же тяжело, как и мне, и что по крайней мере некоторые из этих ублюдков сорвутся и разобьются.

По склонам побежали широкими полосами тени. Тело мое убеждало меня, что мы карабкаемся уже целый месяц, но ум с удивлением обнаружил, что день почти на исходе. По крайней мере, ночью у нас появится возможность остановиться и малость передохнуть. По таким склонам никто не сможет бродить в темноте.

Со стороны горы выглядят неплохо, но вот что я скажу: пусть они так и остаются симпатичным пейзажем. Если вам приходится вытягивать шею, чтобы что-то рассмотреть, вы уже подошли слишком близко. Когда мы добрались до вершины третьего хребта, я уже практически полз. Все предательские мысли о том, чтобы оставить Снорри с его раненой ногой, остались где-то далеко внизу. Я уже считал его своим лучшим другом и тем, кому, возможно, придется меня тащить. Иногда я полз не потому, что склон был слишком крут, а просто из-за переутомления, изодранные легкие не могли втянуть достаточно воздуха, чтобы заставить ноги двигаться. Мы пробирались по широким уступам, усеянным валунами, меньшие из которых были с человека, а большие – куда крупнее слона, и каждый раз искали, как бы так половчее сделать следующий шаг.

– Давай, это нетрудно.

Снорри глянул на меня сверху и протянул руку. Я остановился, пройдя где-то две трети, и застрял на побитом морозом, обрывистом уступе, усыпанном камнями. Теперь я шагнул вперед и потянулся к протянутой руке.

– Бл… – Я хотел было выругаться, но сапог соскользнул, и слово перешло в вой, потом в вопль и наконец в «Оооох!», а я сел на задницу.

– Попробуй еще разок, – сказал Снорри. Отзывчивый, чтоб его!

– Не могу.

Я сказал это сквозь стиснутые зубы. Лодыжку наполнила горячая растекающаяся боль. Я почувствовал, что связки растягиваются под каким-то неестественным углом. Возможно, я что-то сломал или порвал, пока орал, но в любом случае ступать на эту ногу совершенно не хотелось.

– Вставай! – заорал Снорри, будто я был простой солдат на параде. Из него вышел бы неплохой сержант, способный муштровать вояк, – я поднялся на ноги, прежде чем здравый смысл успел остановить меня. Я завалился вперед с криком, судорожно дыша, чтобы были силы орать – все громче и громче.

– Я не бросаю товарищей, – сказал он. – Давай. Я помогу.

Понятно, я не из тех, кто склонен получать удовольствие в обществе других мужчин, но в тот момент, когда Снорри обхватил меня своей ручищей, я обрадовался этому куда больше, чем объятиям Черри или Лизы. Он перекинул меня через плечо и зашагал дальше. От соприкосновения снова запульсировала та странная энергия, но да ладно – я был готов смириться с тем, что она менее опасна, чем Эдрис и его молодчики.