Текст книги "Странники в ночи"
Автор книги: Марк Ламброн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
…
Я не спеша подкатил к киногородку. У въезда меня остановили двое охранников. Я предъявил им корреспондентское удостоверение, и они показали, как проехать к студии номер пять. Человек, попавший на «Чинечитта», мог подумать, что он очутился на территории суперсовременной больницы или научного центра, где занимаются секретными военными разработками. Белизна фасадов, скупой, геометрически четкий силуэт зданий. Высокие, сверкающие окна: типичный муссолиниевский модернизм сороковых годов. Огромные пинии качались под ветром, веявшим с гор. На фронтонах зданий было написано: «Проявочная» или «Спецэффекты». На дороге попадались техники в глубоко надвинутых, точно приросших к голове, кепках. У меня возникло ощущение, будто я проник в город молчания, где все сугубо функционально и таинственно.
Я припарковал машину у студии номер пять, массивного здания, которое можно было принять за военный склад. Охранник попросил меня подождать в комнате рядом со съемочной площадкой. Горела красная лампочка: это означало, что идет съемка. В слабо освещенной комнате были сложены подставки для софитов, валялся всевозможный реквизит, стояли вешалки с костюмами в пластиковых чехлах. Тут рядами висели туники, лежали мечи с круглой рукояткой, массивные ожерелья с подвесками, увенчанные перьями шлемы, портупеи, сандалии. Передо мной словно встал рисунок из учебника: чешуйчатые панцири, прямоугольные щиты легионеров с изображением перекрещивающихся молний. Рядом с небольшой баллистой стояло чучело льва. Чуть дальше красовалась гигантская рыба с мутными глазами и зеленой чешуей, прислоненная к машине, которая создает эффект тумана.
Красная лампочка погасла. И тут же открылась массивная металлическая дверь. Вошел охранник и пригласил меня на площадку.
Съемочный павильон номер пять по размерам был сопоставим с хорами небольшой церкви; здесь стояло несколько операторских кранов, камеры на треногах, змеились провода, с галереи свисали дуговые прожекторы. Вся эта аппаратура была обращена к выгородке в центре помещения: расписная декорация из папье-маше на деревянном каркасе изображала грот со скамьями, вырубленными в скале. Свод грота освещали факелы. В глубине его находился высокий прямоугольный алтарь, украшенный барельефом: бык, вставший на дыбы, поднимает рога к небу. Перед алтарем стоял ажурный металлический стол, достаточно большой, чтобы на нем уместилось человеческое тело. Под столом виднелось нечто похожее на вырытую яму.
В углу отдыхала группа статистов, одетых римскими легионерами. Они перебрасывались шутками, обсуждали спортивные новости из газеты, которую вслух читал один из них. Вокруг женщин в длинных разноцветных одеяниях и бородатых мужчин в туниках суетились гримерши. У камеры беседовали светотехники.
Ко мне направился мужчина лет сорока, в рубашке с закатанными рукавами.
– Вы французский журналист?
– Да.
Он представился исполнительным продюсером из «Сине Италия Филмз» и коротко ввел меня в курс дела. Действие фильма происходит в III веке нашей эры. Сейчас снимается сцена инициации – приобщения юной девушки к культу Митры, миролюбивой восточной религии, которая в то время соперничала с христианством и находила приверженцев среди римских легионеров. Декорации создал Марио Кьяри. В главных ролях Митчелл Гордон, Жак Серна и Джан Мария Волонте. Режиссер – великий Карло Лодовико Брагалья.
– Хотите поприветствовать маэстро? – спросил исполнительный продюсер.
– С большим удовольствием.
Он подвел меня к складному стулу, на котором сидел мужчина лет шестидесяти, с длинным носом, густыми, всклокоченными бровями и морщинистой кожей.
– Маэстро, я хочу представить вам французского журналиста, который будет присутствовать на съемках.
– A-а, очень хорошо, – отозвался Брагалья и пожал мне руку. – Добро пожаловать. Поставьте стул для этого синьора.
И он повернулся к своему ассистенту.
Статисты снова заняли места на площадке. Включили освещение. Так называемый общий светвыделил в сумраке грота лица актеров, загримированных под древних римлян, их смуглую, маслянистую кожу, массивные браслеты из потемневшего серебра.
– Мотор! – крикнул в рупор Брагалья. – Снимаем!
Щелкнула хлопушка. И в гроте из папье-маше сразу все ожило, зашевелилось. Приверженцы Митры смотрели в одну сторону – на проход в глубине грота. Оттуда вышел белобородый жрец в длинном, усыпанном драгоценными камнями одеянии, в громадной тиаре. В правой руке он держал посох, увенчанный фигуркой быка. За верховным жрецом шли еще двое, в черных туниках, неся над головой ониксовые чаши. При виде величественного жреца некоторые легионеры пали ниц. Другие с выражением блаженства на лице простирали к нему руки.
– Кудесник, кудесник! – вопили они, в экстазе заламывая руки.
Нельзя было поручиться за историческую достоверность этой сцены, но выразительный контраст света и тени, тела, распростертые перед бородатым магом, коленопреклоненные легионеры, исступленные женщины – все это переносило вас во времена катакомб. Вокруг вас восставал из небытия магический Рим, Рим мистерий, исцеляющих одежд и притираний Египта, пифагорейских базилик и древних пророческих книг, – Рим, воссозданный на самой технически совершенной съемочной площадке Европы, усилиями итальянских мастеров XX века, чьи лица временами напоминали лица водоносов с фресок Геркуланума.
– Кудесник, кудесник!
Жрец торжественно приблизился к алтарю Митры и возгласил довольно-таки писклявым голосом (очевидно, озвучивать его должен был кто-то другой):
– Пусть начнется инициация!
И тут раздался мощный, усиленный рупором голос Брагальи:
– Стоп! Отлично. Оставайтесь на месте.
Тут же был подготовлен следующий кадр. На площадку вошли двое рабочих, они несли тяжелое древко копья, к которому был привязан одурманенный зельем молодой бычок. Собственно, это был манекен с копытами и головой настоящего черного быка. Верховный жрец воздел руки, его последователи склонились перед ним, рабочие положили быка на решетчатый тавроболиум и привязали его кожаными ремнями.
А я смотрел на Брагалью. Старый режиссер, целиком поглощенный тем, что происходило на площадке, окруженный операторами, светотехниками, звукоинженерами, декораторами, рабочими, был подлинным жрецом этого священнодействия. В Риме Брагалью знали все. Этот человек в самые тяжелые годы фашизма снял фильм «Безумные животные» – про психиатрическую лечебницу для животных, где живут лающая канарейка (она стала лаять, когда ее грубо лишили всех прав) и безумная лошадь, которая скачет по крышам. Цензоры так ничего и не поняли. Четырнадцать лет спустя Жан Ренуар затянул съемки «Золотой кареты», павильон был занят его декорациями, бюджет студии трещал по швам, и картину подумывали закрыть. Брагалья нашел выход из ситуации: быстро придумал сценарий и стал снимать по ночам в декорациях Ренуара. Павильон уже не простаивал, «Золотая карета» была спасена. Мастер высочайшего класса и скромный человек, снявший пять фильмов за один только 1942 год, спаситель отвергнутых сценариев – вот какой он был, Карло Лодовико Брагалья, лучший фильмодел«Чинечитта».
Виктор Мейчур и Ронда Флеминг были просто актеры – в руках Брагальи они стали звездами. А сейчас он сидел на складном стуле, вздев очки на лоб, и готовился к съемке очередного эпизода – жертвоприношения быка в храме Митры, ибо это было его ремесло и дело его жизни, ибо в «Чинечитта» не было ничего невозможного, и Брагалья, создатель «Шести жен Синей Бороды» и «Семирамиды, рабыни и царицы», жил только для кино, каждый день и каждый час своей жизни.
Статисты вернулись на свои места, связанного бычка положили на решетчатый стол.
– Инициация! – громко скомандовал в рупор маэстро Брагалья.
Включили камеры. И вот из глубины пещеры вышла девушка в белоснежной тунике. На лице, которому гример придал шоколадный оттенок, выделялись ярко-алые губы. На ней был черный парик, осыпанный мелкими золотыми блестками. Туника с глубоким вырезом на груди, схваченная на талии поясом с большой пряжкой, ниспадала до колен. Ткань была собрана складками, чтобы обрисовать груди. Золотистые ремешки сандалий, словно змеи, обвивали ее ноги. Я узнал эту фигуру. Я вновь увидел эти выступающие скулы.
Все взгляды были устремлены на нее. Девушка преклонила колено перед верховным жрецом Митры и опустила голову. Властным жестом он указал на тавроболиум. Два жреца в черных одеждах подняли девушку с колен, затем помогли ей забраться в углубление под решетчатым столом, на котором лежал связанный бык.
– Стоп! – крикнул Брагалья.
Он велел переставить камеру для съемки следующего плана. Жрец Митры со свирепым видом воздел жертвенный нож и вонзил его в грудь быка. Брагалья попросил сделать еще один дубль. Потом он скомандовал «стоп», и съемочной площадкой завладели реквизиторы, а камеры опять стали перемещаться.
Реквизиторы поставили на стол большой пластиковый мешок, наполненный жидкостью, и прикрепили к нему тонкий, длинный шнур, оканчивавшийся уже за кадром. Брагалья проверил, все ли они правильно сделали, затем наклонился к Тине Уайт, которая снова заняла место в углублении, под решетчатым тавроболиумом. Он велел ей чуть-чуть изменить позу, самолично рассыпал по земле черные кудри ее парика, потом заглянул в глазок камеры. Девушка лежала, слегка повернувшись к оператору, ее губы были приоткрыты, груди от ровного дыхания тихонько вздымались: она казалась купальщицей, растянувшейся на песке.
Брагалья вернулся на свой пост. На площадке снова наступила тишина. Девушка в белом платье лежала под решетчатым столом, черный бык – на решетке, объективы камер были нацелены на них. Один из реквизиторов, стоявший в отдалении, держал конец шнура, намотав его на палец. Включили камеры. По сигналу Брагальи реквизитор дернул за шнурок. Со стола потоком хлынула темная жидкость, обрызгивая тунику, пропитывая волокна ткани: словно раскрылся огромный пурпурный цветок наперстянки. На животе у Тины расплылось темное пятно, но она лежала недвижно под этим кровавым дождем, под струями, заливавшими ей ноги. Ее кожу исчертили пурпурные полоски.
Все взгляды были прикованы к этому белому одеянию, на которое выливались потоки крови, точно из перерезанной сонной артерии. Туника утратила свою незапятнанную белизну, окрасилась кровью, но лицо девушки было спокойным и радостным: она принимала в себя кровь Митры Благодатного, кровь, омывающую мир от скверны. Где мы были? Из какой бездны веков текла кровь этого бога, который в то же время и жертвенное животное, бык, чья гибель означает искупление и спасение, – Митра всевидящий и всеслышащий, избавитель от скверны, брат всех богов, приносящих себя в жертву ради людей: Кингу Месопотамского и идола хурритов Митанни, Диониса Освободителя и Христа Иерусалимского; Митра-Шамаш персов, который живым солнцем сияет в людских душах?
– Стоп! – крикнул Брагалья.
Я постучал в дверь гримерной. Никто не отозвался. Опять постучал.
– Войдите, – произнес женский голос по-итальянски.
Тина Уайт причесывалась, сидя за гримировальным столом. Черный парик лежал среди косметических карандашей; забрызганная кровью, но уже высохшая туника висела на спинке стула. Тина была одета в красный пуловер и узкие, облегающие белые брюки.
Она взглянула на меня без малейшего удивления. Как будто ждала меня. Потом, приглаживая щеткой волосы, спросила:
– Я видела вас на студии. Зачем вы приходили?
Тина говорила по-итальянски. Она поправляла перед зеркалом выбившуюся прядь.
– Я пришел к вам.
Она застыла на месте, искоса глянула на меня.
– Это вы пошли за мной позавчера у князя Бьондани, верно?
Впервые я слышал ее голос. Ровный, мягкий, словно бы приглушенный.
– Я не пошел за вами. Это вы повлекли меня за собой.
Тина положила щетку на стол. Без грима красота ее лица казалась почти жестокой.
– Если так, – сказал она, глядя мне в глаза, – если вы пришли ко мне, то я должна уйти с вами. Вы на машине?
– Она стоит у студии.
Тина закрыла молнию на маленькой сумочке, которая лежала возле пинцета и баночек с гримом. Другой рукой она подхватила дымчатые очки.
– Вы француз, да? Вы говорите по-итальянски как француз.
– Да, – ответил я. – Я журналист, меня зовут Жак Каррер.
Она встала, сняла со спинки стула жакет.
– Ну что, Джек, пошли?
…
Эта ночь запомнилась мне как череда эпизодов из фильма. Все их содержание сводится к древней, банальной, чарующей игре: когда мужчина хочет завоевать женщину, которую желает. В той вкрадчивой мягкости, с какой в мою жизнь вошла Тина, было что-то светлое. Мне дорого воспоминание об этих минутах.
Эпизод первый: дорога, по которой мы возвращаемся в центр Рима, крутые склоны Палатинского холма, озаренные пылающим закатом. Тина сидит рядом, не раскрывая рта, и это молчание, предвестие многих молчаливых часов в нашей с ней жизни, теряется в гомоне весны – далеком треске «ламбретты», пронзительном стрекотании цикад под кронами пиний.
Эпизод второй: терраса кафе на пьяцца дель Пополо. Я пригласил Тину выпить виски. Ускользающий силуэт из садов Бьондани, фотомодель из альбома Вальтера, статистка из «Чинечитта» – все эти разрозненные ипостаси Тины сливаются воедино, когда я на нее смотрю. Мы перешли на английский. Она расспрашивает о моей работе, но чувствуется, что на самом деле ей это неинтересно. По ее словам, она больше не хочет сниматься в дурацких фильмах. Темнеет. Я не могу оторвать глаз от ее лица.
Эпизод третий: мы ужинаем в ресторане на виа Маргутта. Над нами вьется виноград с зубчатыми листьями, на столиках горят свечи. В какой-то момент музыканты принимаются наигрывать на мандолинах неаполитанские мелодии. Как на открытке: до смешного, но все овеяно очарованием весенней римской ночи. В полутьме я различаю лицо Тины. Мы пьем вино «Фраскати». Я беру ее за руку, и она не отнимает руки. Между нами пробегает искра, точно мы без слов говорим друг другу: я тебе нравлюсь, ты мне нравишься, мы оба подвели черту под прошлым, я желаю тебя, и ты это знаешь. Я говорю ей по-итальянски: «Nessuna a Roma е' piu' bella di te» [7]7
В Риме ты самая красивая (ит.).
[Закрыть]. Она загадочно улыбается.
Эпизод четвертый: я предложил ей поехать потанцевать в клуб «Ругантино», но ей хотелось покататься на машине. И вот мы едем по улице, поднимающейся к Авентинскому холму. На площади Мальтийских рыцарей я останавливаюсь и выключаю мотор. Кругом ни души. В молочно-белом лунном свете мяукают кошки, над склоном холма нежно стрекочут цикады. Я наклоняюсь к Тине. Губы у нее прохладные, как мякоть свежего плода. Ее волосы свешиваются мне на плечо. Когда я нахожу ее рот, я понимаю: эта минута похожа на счастье.
Эпизод пятый: когда мы взобрались по лестнице, ведущей к моей квартире, она помогла мне сломать лед между нами. Скользнула в постель, быстро спряталась под одеялом, разбросав на полу одежду. Этой ночью, с ней, все так легко и просто. Я предполагал, что она не девственница. Так и оказалось.
Сейчас эти эпизоды встают передо мной в неестественно ярком свете, как бывает с фотографиями при передержке, когда фигуры выглядят почти белыми. То, что хранится в памяти, не совпадает с тем, что было на самом деле. Но то, что стерто забвением, можно восстановить, взявшись за перо. В Риме, в начале 1960 года, я начал вести дневник. Зеленая тетрадка, которую я купил в писчебумажном магазине на виа делла Кроче, цела и по сей день. Первое упоминание о Тине появляется 5 мая 1960 года. Со временем эти страницы пожелтели и теперь похожи на старый журнал с выцветшими картинками.
В майских записях Тина мелькает, словно привидение; ее реальный облик выявится позже. Сейчас мне кажется, что в первые недели нашего знакомства она существовала для меня так же, как существовали воздух, сон, очевидная реальность. Меня поражает объективный характер этих записей: произошли такие-то события, люди сделали то-то и то-то. В то время все увлекались романами Алена Роб-Грийе. Отчеты, которые я направлял во «Франс Пресс», содержали главным образом факты. Так я научился краткости. Наверно, я был тогда молод и глуп, и все же мне хочется вновь обратиться к этим страницам. Я чувствую в них незримое присутствие Тины. Их рваный ритм, их пробелы – все это воскрешает для меня атмосферу любви.
Дневник
5 мая 1960 года
Пресса: де Голль в Америке; принцесса Маргарет выходит замуж за Тони Армстронга-Джонса; похищение Эрика Пежо.
Но в итальянских газетах все это оттеснено на задний план более важным событием: в Рим прибыла Джейн Мэнсфилд с мужем, знаменитым культуристом Микки Хэрджитеем. Они будут вместе сниматься в фильме «Геракл», где актриса сыграет и Деяниру, и Мегару – в разных париках.
Звездная чета разъезжает с двумя детьми и тремя крошечными мексиканскими собачками чихуахуа.
Чем я занимался в Риме эти несколько месяцев? Отправлял в Париж отчеты, которые обязан представлять агентству «Франс Пресс». У меня нет оснований сожалеть об этом. Другие стремятся сделать карьеру и работают больше, чем я. То же самое было в Сайгоне, семь лет назад.
И там, и здесь мне приходилось жить среди очень древних цивилизаций. Кругом столько обломков великого прошлого, столько дел и событий, исчезнувших в бездне забвения, что это дарит тебе удивительное чувство свободы. Ты беспечным мотыльком порхаешь среди надгробий. Такая математическая зависимость: чем дольше длится время, тем незаметнее в нем твой след. Я вижу Рим каждый день, я по обязанности наблюдаю за происходящими там событиями, но место, где они происходят, сразу выдает их истинное значение: все это не стоит выеденного яйца. Обретя такую уверенность, ты должен ее преодолеть, и тогда научишься получать от всего этого удовольствие.
А Париж между тем исправно посылает в Рим туристов. Ах, эти француженки… После экскурсии по Ватикану и перед прогулкой в фиакре по Пинчио они успевают пощупать шерстяные кофточки, купить дорогие кожаные туфли и ликер «амаретто». Курс нового франка к лире очень благоприятствует покупкам. Эти дамы – верные поклонницы стирального порошка Spic, нейлонового волокна Nylfrance и электрофона Ribet-Desjardins. Когда я вижу, как они торгуются, покупая шарф на виа дель Бабуино, я вспоминаю Сайгон – улицу Катина, универмаг «Эдем». Там они вели себя точно так же: обязательно выискивали какой-нибудь изъян, чтобы заплатить поменьше, выгадать лишний сантим, одурачить туземца. Милые мои соотечественницы…
Но теперь я любуюсь великолепием Рима. И у меня есть Тина.
8 мая 1960 года
Я продолжаю встречаться с Тиной. Она прекрасна – и загадочна. В некотором смысле мне и не нужно знать о ней больше, чем я знаю. Если бы понадобилось дать о ней объективную информацию, я написал бы следующее. Американка, девятнадцать лет, приехала в Рим около года назад. Быстро нашла работу фотомодели (ее ввел в обращение Джонни Монкада). Часто привлекается к участию в модных дефиле и рекламных съемках для журналов. Хотела бы сниматься в кино, но ее не принимают всерьез как актрису.
Высокая, белокурая, точеные черты лица. Глаза зеленые, с длинными ресницами, правильный нос, скулы как у азиатской кочевницы. Красиво вылепленные, чувственные, капризные губы. Манеры смелые, почти вызывающие. Но иногда может казаться совсем другой – мечтательной, неземной, окутанной облаком тайны.
Голос звучит чуть приглушенно. Говорит по-французски и по-итальянски. Французский явно учила в школе, итальянский – усвоила на ходу.
Можно сказать, что она популярна – в англосаксонском смысле слова: ее узнают и приветствуют на террасах кафе, приглашают на праздники. Такое эффектное явление. Но ведет она себя довольно сдержанно: вероятно, сказывается влияние профессии.
В тот вечер, на празднике в палаццо Бьондани, у нее был такой вид, словно она одурманена собственной аурой. Казалось, это не человек, а бесплотная тень, мелькающая среди фонтанов.
Когда я пришел к ней в «Чинечитта», она совсем не удивилась. Как будто узнала меня.
Складывается впечатление, что ее внешность – непроницаемый покров, за которым скрыто все остальное: происхождение, предрассудки, интересы, воспоминания. А ее настоящее – это как бы последний штрих, беглый и незавершенный.
Почему она так скоро оказалась в моей постели? Мне представляется наиболее правдоподобным ответ, который большинству людей покажется бредом: потому что я пришел за ней. Ведь такая непомерная красота обычно отпугивает мужчин.
Но следовало соблюдать негласный уговор: залогом счастья должна была стать обоюдная амнезия. Тина не успела придумать себе прошлое. Прошлого у нее просто нет.
Она живет в мансарде на виа деи Коронари. Нельзя сказать, чтобы там было уютно. Кровать без ножек, по сути просто матрас, положенный на паркетный пол; торшер, туалетный столик, платяной шкаф, набитый одеждой. Кухня маленькая и неудобная, но ею, похоже, и не пользуются. На блюде лежат фрукты, в мойке валяются ножи и вилки. Зеркало только одно – в ванной.
Что в ней самое потаенное? Не грусть, а смех. Мало кто догадается искать к ней подход с этой стороны. Цветку надо помочь раскрыться. Тину можно развеселить.
Иногда она надевает американские лифчики, те, что расстегиваются спереди, в других случаях – европейские, с крючочками сзади. Мне больше нравятся американские.
12 мая 1960 года
Пресса: казнь Кэрил Чессман; принцесса Маргарет отправляется в свадебное путешествие на яхте «Британия». Фотографии близняшек Росселлини, Изотты и Изабеллы, причесанных как мама – под Жанну д'Арк.
Марлен Дитрих впервые после окончания войны выступила в Берлине. Как ее встретили? Плакатами и криками: «Raus!» [8]8
Вон! (нем.)
[Закрыть], «Marlene go home».
19 часов. Жду Тину на террасе кафе «Доуни». На виа Людовизи цветут деревья. Мимо идут девушки в блузках, обрисовывающих груди, с голыми ногами, виляя задом – из-за высоких каблуков. Во Франции на тебя не охотятся так откровенно. Со стороны Порта Пинчиана подъезжает синий «феррари»-купе и тормозит у тротуара, перед зеваками. Оттуда, привлекая всеобщее внимание, выходит Эльза Мартинелли. Этакая загорелая креветка в широченных брюках, с копной коротко остриженных волос, с замашками суперзвезды, хотя ее можно так назвать только с большой натяжкой. Она что-то говорит другу, сидящему на террасе, потом снова садится в машину и уезжает по направлению к виа Лацио. Как облачко – налетела и пропала.
В соседнем кафе из музыкального автомата льется песня:
Я разглядываю людей за столиками. Каждый из них – как персонаж немого фильма:
– мужчина в кепке яхтсмена, синем блейзере, в белых мягких туфлях. Лет шестьдесят, кудрявая шевелюра. Его супруга – розовые круглые очки, платье с узорами из орхидей – прижимает к себе сумочку. Он пьет пунш, она – гренадин;
– итальянец лет тридцати, короткая стрижка, темные очки, светло-серый костюм, короткий габардиновый плащ на спинке стула. Делает вид, будто читает газету, а на самом деле глазеет на женщин, проходящих по улице. Кампари с содовой;
– женщина с белыми волосами, впалыми щеками, величавыми движениями. Хлопчатобумажное платье, африканские браслеты. Угловатая, скандинавского типа, смахивает на баронессу Бликсен. Коктейль «Кровавая Мэри»;
– двое усталых бизнесменов изучают деловые бумаги, лакомятся оливками. Шотландское виски со льдом;
– три итальянки лет двадцати пяти, в темных очках, поднятых на лоб, сидят нога на ногу, тихо покачивая туфелькой. Бросают выразительные взгляды, явно приглашая завязать беседу вроде: «Ну и жарища, верно?» Мятный ликер с водой;
– священник, приехавший в Рим на экскурсию. Грубые ботинки, черная сутана. Вытирает потный лоб батистовым платком. Из-под ватиканской газеты «Оссерваторе романо» выглядывает иллюстрированный журнал. Минералка «Санпеллегрино».
19.30. Тина выходит из такси. На ней платье на тонких бретельках, в синюю и белую полоску, с синим поясом, и синие туфли. Все смотрят на нее. Тина не хочет оставаться в «Доуни». Мы идем по виа Венето в сторону пьяцца Барберини, где я припарковал машину. Я несколько раз целую ее, она так чудесно отвечает мне. Ее красота, свежесть ее губ.
На углу виа Ломбардиа мы видим девочку лет девяти, в белом платьице и лакированных туфельках, она тащит за собой игрушечную деревянную тележку. Тина улыбается ей и говорит мне: «Вылитая я – десять лет назад».
Тщеславное удовольствие, какое испытываешь в Риме, прогуливаясь с очень красивой женщиной:
1) У итальянцев принято оценивать влиятельность человека по внешним признакам: марка автомобиля, на котором он ездит, женщина, которая его сопровождает, костюм, который он носит.
2) Когда они видят красивую, но недоступную для них женщину, желание превращается у них в обиду. Атмосфера становится приятно наэлектризованной.
3) Женщина это чувствует. От взглядов, полных желания, она пробуждается, раскрывается, как цветок. Этот город – как оранжерея.
20.30. Ужин в траттории недалеко от пьяцца Навона. Я пытаюсь растолковать Тине, что за события волнуют сейчас французов. Похищение Эрика Пежо, интриги Буссуфа, предстоящий спуск на воду лайнера «Франция». Но ей на все это начхать. Ее пригласил позировать американский фотограф Доналд Силверстайн. Она довольна, называет меня Джек. Мы много пьем.
21.30. Площадь Кампо деи Фьори. Пахнет капустными листьями и раздавленными апельсинами, плавающими в сточной канаве. Мы с ней целуемся у статуи Джордано Бруно.
22.15. Праздник в квартире друзей на виа делла Строцца. Среди гостей много австрийцев и немцев. Даже сейчас, в разгар весны, кажется, что они приехали на санях, запряженных пони с колокольчиками. Молодые люди похожи на кинозвезду Карлхайнца Бёма: вот-вот побегут по альпийским лугам вдогонку за пастушками. Девушки одеты в платья, купленные на виа дель Тритоне, на руках, шоколадных от крема для загара «Нивея», – широкие браслеты. Они пышут здоровьем, но спиртное их возбуждает. Играют в blind kiss – поцелуй вслепую (девушке завязывают глаза, и все по очереди целуют ее, а она должна узнать губы своего возлюбленного). Кругом раздается жирный, звучный смех. Музыку ставят только медленную. По углам обнявшиеся парочки; кто-то напился и заснул прямо в кресле. Я гляжу на немок. Когда они целуют, то делают это с искренним убеждением, словно принимают лекарство. Наверно, в детстве, сразу после войны, им пришлось туго. Но кто сейчас об этом помнит? Сейчас в Риме полно приезжих из стран, пятнадцать лет назад воевавших друг с другом. Итальянцы, англичане, французы, немцы, американцы… И всех их примирили общая страсть к «лейке» и кинематографу, книги Перл Бак и пластинки Элвиса Пресли.
Вот опять поставили новую запись Рея Чарлза. Медленная мелодия, в оркестре скрипки. Называется «Georgia on My Mind» [10]10
«Думая о Джорджии» (англ.).
[Закрыть]. Я дважды танцевал с Тиной под эту музыку. И только после этого заметил, что она совершенно пьяна. Я, впрочем, тоже.
16 мая 1960 года
Завтрак с Тиной в снек-баре на виа делла Фрецца. Сегодня так жарко, что мы решили прикупить купальные костюмы. Тина – красный, раздельный, от Valisere. Я – плавки от Jentzen. Идем в купальню Чириола, бассейн на реке у подножия замка Святого Ангела, вроде парижской купальни Делиньи.
Солнце в зените. Служащие не торопятся закончить обеденный перерыв, одинокие дамы не спешат его начать. От жары немного путается в голове, а если закрыть глаза, то всплеск воды, когда в нее бросаются с вышки, доносится словно бы издалека. Мускулистые парни натираются маслом «Таити». Компания подростков хулиганского вида, похожих на мальчишек из Марракеша. Обмениваются солнечными очками, сталкивают друг друга в воду, залезают на вышку и хорохорятся. Время от времени один из них бросает несколько монеток в музыкальный автомат, стоящий возле бара. И каждый раз звучит либо «Неаполитанский сорванец», либо ча-ча-ча «Патриция».
Тина перелистывает немецкий иллюстрированный журнал. Глядя поверх ее плеча, я вижу неестественно яркие фотографии. Магали Ноэль и Капюсин вдвоем разрезают торт. Маленькая Каролина Гримальди бегает по розовому саду. Я пытаюсь выхватить у Тины журнал. Она меня отталкивает. Потом встает и бросается в бассейн. Ныряет, взвихрив хлорированную воду, надувает щеки и пускает пузыри.
Теперь она лежит, растянувшись на махровом полотенце, и сушится на солнышке. Откинутые назад мокрые волосы, темные очки, красные трусики. Я смотрю на капельки воды, которые скатываются у нее по спине и бокам. Похоже на слезы. Одна капелька медленно сползает по правой груди, а потом ее впитывает ткань лифчика. Тина открывает глаза и видит, что я разглядываю ее.
– Bastard! [11]11
Гаденыш! (англ.)
[Закрыть]
Ночь. Ей по душе все терпкое, неистовое, запредельное: это меня завораживает. То, что в ней есть притворного: грациозная походка, наигранные улыбки перед объективом – исчезает без следа, когда она голая, в постели со мной. Только ее тело – и мое. Возможно, она приехала в Рим, как другие едут в пустыню: к палящему солнцу, слепящему поту, выжженным зноем каньонам.
Когда ей что-нибудь нужно, когда ей нужен я, она выбирает пластинку и ставит ее на проигрыватель. И напевает с задумчивым, но довольным видом. Она говорит со мной, широко раскрывая рот, как голодный ребенок. Она запускает пальцы в волосы, скользит ладонью по вырезу блузки, затем рука спускается ниже. И начинается спектакль, сочиненный и поставленный для меня одного. Рука в такт музыке медленно пробирается под юбку, Тина с вызовом глядит на меня. Я вижу, как ее рука шевелится, Тина молчит, мягким движением откидывается назад. Она совсем рядом, неотрывно глядит на меня таким далеким, таким близким взглядом: может, это взгляд врага?
19 мая 1960 года
Разговоры на террасе кафе «Стрега-Дзеппа»: «Жан-Лу щелкает Чину у Бадруттов». Это означает: супермодель Чина Мачадо позировала молодому французскому фотографу Жан-Лу Сиеффу в одном из фешенебельных отелей Санкт-Морица.
Ее тело. Я люблю ее груди, такие высокие, их шелковистую округлость, темные кружки вокруг сосков, которые под моими пальцами твердеют и становятся шероховатыми. Когда Тине хочется потанцевать, она не лезет на стол. Она остается в уголке, застенчивая и сияющая, непослушная прядь падает ей на лицо с какой-то нервной, изысканной элегантностью. Внешность Тины нельзя отнести к чисто англосаксонскому типу, как, например, у Кей Кендалл. Кошачья мордашка, осиная талия, выпуклые бедра. Она скорее дикарка, нежели утонченная леди. Скулы у нее прямо узбекские.
В Сайгоне мы видели все разновидности грязных сделок, на какие толкает людей любовь. Торговые соглашения, приводящие к брачным союзам, многоликая ложь, тела, за деньги обращенные в безвольный инструмент. Некоторые жены французских колонистов со временем становились развратнее любой профессиональной шлюхи в Шолоне. В борделе, по крайней мере, все было понятно: купля-продажа без лишних слов, отсчитал пиастры – и в постель. Ни капли лицемерия.
