Текст книги "Странники в ночи"

Автор книги: Марк Ламброн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

…

Мы вернулись в Кхе Сань. Двух морпехов доставили во вьетнамский госпиталь при базе. У одного была пуля в ноге выше колена, у другого – серьезное ранение в пах. Его срочно положили на операцию.

В конце дня Кен Трейвис улетел на вертолете на базу Кемп-Кэрролл. Я подготовил длинный репортаж, потом продиктовал его по телефону в Сайгон. Сидя в бункере, где работало несколько телефонных линий, я слышал голос «стрингера», который записывал за мной текст. Я представил себе, как на Шолон опускается ночь, по улицам с треском проносятся мотоциклы, а на углах дежурят солдатские подружки. Сложная система проводов, радиоволн и передаваемых через спутник сигналов связывала дальние уголки страны со столицей. Каждый журналист старался своими глазами увидеть события, происходящие в джунглях, потом отправлял сообщение в Сайгон, где из текста выжимали все лишнее и отправляли его редактору, в Вашингтон, Лондон или Париж. Твоя личность не играла тут никакой роли. Одного солдата можно было заменить другим, один спецкор мог выполнять работу за другого. Это было нелепо, но это было так. Запад получал информацию. А страх оставался в Сайгоне.

Вопреки тревожным слухам о масштабных операциях, будто бы готовящихся в ДМЗ, к февралю 1967 года там еще не произошло ничего серьезного. Туда регулярно просачивались северовьетнамцы. Там ежедневно завязывались перестрелки вроде той, в которую мы попали. Но это были сущие пустяки по сравнению с приграничными боями, развернувшимися спустя два месяца, сражениями за высоты 861 и 881, стоившими жизни 580 американским солдатам, – так называемой первой битвой за Кхе Сань. А потом дела пошли все хуже и хуже. Осенью – ад в Кон Тхиене. Потом бойня в Дак То. Затем наступление, которое началось во время праздника Тет, вьетнамского Нового года, – в январе 1968-го. И при этом на плато Кхе Сань обрушился шквал снарядов. Американские базы во Вьетнаме, бомбардировщики «Б-52», размещенные на Окинаве и на острове Гуам, свежие силы из Сайгона, опорные пункты на территории ДМЗ, морская пехота и десантники – все тогда объединили свои усилия, чтобы не допустить нового Дьен Бьен Фу. Осада длилась шестьдесят шесть дней. В конце концов северовьетнамцы отступили.

Когда я думаю о Кхе Сань, которую видел за несколько месяцев до великой битвы, то вспоминаю прежде всего густые сумерки перед наступлением ночи. По краям плато размещены прожекторы. Из бункеров доносятся голоса солдат. По ту сторону заграждения из колючей проволоки листва деревьев сливается с густеющей темнотой. Стволы 105-миллиметровых пушек, покрытых маскировочной сеткой, смотрят вдаль, точно бушприты кораблей в гавани. Теплая дымка окутывает долину.

Я вспоминаю Кейт.

В ту ночь мы опять бродили по лагерю. Кейт показала мне статью, которую послала в сайгонский корпункт «Нью-Йорк таймc». Там не было никаких комментариев, одно только изложение фактов; не были забыты ни ожерелье из человеческих ушей, ни смертоносные засады вьетконговцев. Просто рассказ о том, что мы видели, кусочек войны, которая всегда война. Статья была написана прямо и честно – вероятно, американцам будет больно ее читать.

Кейт распустила волосы, еще влажные после душа. На ней была брезентовая куртка, надетая поверх майки, чистые брюки и солдатские ботинки. Испытывала ли она такой же страх, что и я? Страх, способный как побудить к действию, так и парализовать, мысль, что вы можете погибнуть, как любой другой человек, ощущение, что все может кончиться самым нелепым образом: случайная пуля – и вечный мрак. Кейт вдруг показалась мне необычайно ранимой. Она шла рядом со мной, ее глаза были наполнены тревогой ночи. И я задал ей вопрос, который вертелся у меня на языке:

– Что вы теперь собираетесь делать?

Она удивленно обернулась:

– То есть?

– Вы видели Сайгон, дельту Меконга, сопровождали патруль морской пехоты. Из этого получится несколько хороших репортажей, а может быть, и большая, серьезная, аналитическая статья.

– Ну и что?

– А то, – сказал я, – что вы заслужили право вернуться. Есть куча людей, которые рассуждают о Вьетнаме, не повидав и десятой части того, что видели вы.

Кейт недоуменно смотрела на меня.

– А вы собираетесь вернуться, Жак? Вы можете себе представить, что через неделю окажетесь в Париже?

– Нет.

– Вот и со мной то же самое.

Воздух был влажный, почти вязкий. Я подумал о раненом солдате, которого при нас выносили из вертолета его товарищи. В вене на сгибе локтя у него торчал шприц капельницы. Бывает, человек идет навстречу войне, чтобы забыть чье-то лицо. Той ночью в Кхе Сане я, наверно, впервые увидел Кейт. Прежде я старался держаться в стороне от нее, как будто боялся кровосмешения, если только можно назвать этим словом влечение к сестре женщины, которую ты когда-то любил. И вдруг Кейт показалась мне абсолютно свободным существом, независимым от этого мира, живущим по собственным законам. Ее лицо, не признающее косметики, и эта грация, в которой губительное очарование Тины смягчалось человечностью.

Кейт вопрошающе смотрела на меня.

– О чем вы задумались?

К базе подлетал вертолет. Рокот винтов эхом отдавался в джунглях.

– Сегодня вас могло зацепить пулей, – сказал я.

Кейт улыбнулась.

– Но ведь не зацепило же. А вы бы очень расстроились?

– Расстроился?

– Ну вам было бы неприятно? Жак, скажите мне, что вам было бы неприятно.

– Мне было бы неприятно.

Она что-то сказала, но я не расслышал – в этот момент вертолет был прямо над нами. Пришлось подождать несколько секунд, а потом я спросил:

– Что вы сказали?

– Я сказала, что попала сюда вместе с вами, одеваюсь, как одеваются здесь, работаю в здешних условиях, и все это вас устраивает, потому что дает вам возможность не смотреть на меня как на женщину.

Я остановился как вкопанный. Кейт смотрела на меня строго и решительно.

– Я не ищу такой возможности, Кейт.

– Неужели? По-вашему, я настолько непривлекательна по сравнению с сестрой?

– Нет, я не…

– Признайтесь, Жак, – сказала она резко, – вы боитесь всего, что напоминает вам Тину, и не хотите излечиться от этого страха.

Она медленно наклонила голову и, когда я обнял ее, чуть разомкнула губы.

Мы были там, в самом сердце тьмы, я сжимал ее в объятиях, ворошил ее волосы. Я целовал ее, и перед моими глазами сиял черный свет, а тело испытывало жгучее, горькое наслаждение. Безмерная усталость, неоновые огни Нью-Йорка и гнилостные испарения Сайгона, сожженные леса и оранжевые вспышки ДМЗ – все сейчас смешалось, я скорбел по тому, что когда-то было моим, и уповал на новую жизнь, я много недель как забыл, что такое нежность и покой, но, быть может, завтра вертолет подобьют, и тело Кейт сольется с моим телом. С меня было довольно и этого.

Кейт высвободилась из моих объятий. Глаза у нее блестели.

– Я так долго ждала этого, – тихо сказала она. – Поцелуйте меня еще раз.

Мы вернулись в бункер для журналистов. Здесь мы могли делать что хотели. В этом временном пристанище, с походными койками и надписями на стенах, при дрожащем свете голой лампочки Кейт показалась мне безыскусной и царственно прекрасной, как жрица майя. Я желал ее, как желают забыть прошлое, и все же хотел насладиться настоящим, не упустить невозвратимые минуты, снова оказаться в знойном краю женственности. Кажется, мы тогда больше не сказали друг другу ни слова. На одну-единственную ночь проклятие было снято. Кейт утратила свое имя, я утратил свое. Скорбь и ожидание уже вписали строки в книгу наших судеб, и теперь мы оставили позади барьер прошлого.

…

Так продолжалось несколько недель. В марте-апреле 1967 года, когда Всемирная ассоциация бокса лишила Мохаммеда Али чемпионского титула, когда Отис Реддинг готовился играть на фестивале в Монтерее, я болтался вместе с Кейт Маколифф по демилитаризованной зоне, вдоль северной границы Южного Вьетнама. Впрочем, «болтаться» в данном случае не совсем точное определение. Скорее мы превратились в перелетных птиц, кукушек, поселяющихся в армейских гнездах, воздушных бродяг, путешествующих на попутных вертолетах. Мы кочевали с базы на базу, из Куангчи в Донг Ха, из Кон Тхиена в Кам Ло, из Кемп-Кэрролла в Ка Лу, из Рокпайла в Кхе Сань. Рокот винтов стал музыкальным сопровождением нашей жизни, к нему порой добавлялись могучие аккорды далеких взрывов, когда орудия, установленные на крутых утесах, обстреливали подступы к ДМЗ. Ночи в бункерах Кон Тхиена, вонючие облака фосфорной пыли, прибитой ветром, сопровождение патрулей, изо дня в день обшаривающих берега оросительных каналов. Это была земля морских пехотинцев, но прежде всего это была земля Вьетконга. Перестрелки вспыхивали все чаще, словно искры вдоль линии высокого напряжения. Тучи сгущались, рано или поздно должен был грянуть гром. И он грянул – в конце апреля, на высоте 881.

Мои ночи с Кейт были лишены уюта. Полуподвальные строения, бункеры для прессы, нам чаще всего приходилось делить с другими людьми – операторами из телекомпании «Си-Би-Эс» или специальными корреспондентами газеты «Уичита клэрион». То пружины начинали пронзительно скрипеть, то заедало молнию на спальном мешке. Я все еще слышу звуки индокитайской ночи, бульканье гигантских жаб в лужах, возню крыс, грызущих резиновую оплетку проводов, в Ка Лу. Странный медовый месяц… Но я сжимал в объятиях обнаженное тело Кейт, а это значило, что реальность принадлежала мне. С ней у меня возникало то состояние блаженной отрешенности, какое дает марихуана, ее шелковистая кожа так чутко отзывалась на мою ласку. Я мог бы рассказать о бескомпромиссности, которую она проявляла в своей журналистской работе. О том, как ее взгляд говорил «Останься со мной», а с ее губ эти слова не слетали никогда. А еще о ее органической неспособности ныть и жаловаться: она знала, что нытье – это оскорбление памяти погибших. Я приехал во Вьетнам больной от разочарования, я жаждал самого худшего. Кейт была здесь, чтобы пройти через это вместе со мной. Вначале я полюбил ее за то, что она не умела и не хотела ломать комедию, как повелось с незапамятных пор в отношениях между мужчиной и женщиной. Пусть бы хоть раз люди отказались от этой лжи, поставили бы во главу угла искренность, терпимость, человечность. Я загубил свою жизнь, гоняясь за химерами, но однажды наступило отрезвление.

За несколько дней Кейт превратилась в отважную амазонку. Когда мы летели в вертушке, я разглядывал ее упрямый профиль, загорелые щеки, волосы, стянутые повязкой из парашютного шелка. Часто она сидела за спиной пулеметчика, не прячась от встречного ветра, не сводя глаз с джунглей. Внизу, в семистах метрах под брюхом вертолета, нескончаемой зеленой лентой тянулся лес. При сильных порывах ветра в кабине возникал сквозняк, у меня начинало щипать в глазах, и приходилось надевать темные очки. Я смотрел из-за стекол, и порой мне казалось, что я узнаю это лицо, это упоение скоростью. Я уже видел его в шестидесятом году, у девушки, облокотившейся на дверцу открытой машины, которая мчалась по автостраде в Остию. Неужели я приехал во Вьетнам только для того, чтобы предаваться этим галлюцинациям?

Но Смерть, самый могучий наркотик, тоже была здесь, она пряталась под покровом листвы, обстреливала очередями вертолеты. Порой, приближаясь к опасной зоне, когда до земли оставалось пятьсот метров, вы чувствовали исходивший от джунглей острый аромат зелени, к которому примешивались испарения влажной земли и гнилостная вонь. Это и был запах смерти – запах выделений живых существ, запах коры и листьев, запах тления. Дыхание большой зеленой ящерицы, которая пряталась под кокосовыми пальмами, оно обдавало вас, как только вертолет касался земли, поднимая тучу латеритовой пыли. Возможно, ВК уже держал вас на прицеле: в такие минуты у меня внутри начинались спазмы, кто-то безжалостно молотил по моему желудку, словно по боксерской груше. Кейт смотрела на меня с вымученной улыбкой. И все же я знал: наше место, наша жизнь – здесь. На войне надо видеть все, даже если это грозит гибелью. Вот в чем единственное спасение.

Десять, двадцать раз на базе повторялась одна и та же сцена: вертолеты доставляют морпехов из джунглей, медперсонал, ожидающий у края площадки, тут же перевозит раненых в госпиталь. Лица солдат, постаревшие за несколько часов патрулирования, форма, заляпанная глиной, а в глазах – неукротимая жажда мести, желание избыть свой гнев во время следующего рейда. «We lost this ball game», – говорили они, когда возвращались с пулями в теле. Эту партию они проиграли, зато реванш будет беспощадным.

Демилитаризованная зона чем-то их завораживала. Ее можно было бы назвать ничейной землей. Но на самом деле это сокращение, ДМЗ, означало для них границу. Микрофоны и сенсоры, установленные вдоль линии Макнамары, были обращены на север. Там была промежуточная территория, а дальше начиналась земля, которую следовало завоевать, дальше был враг, незнакомец, другой. Штаб командования разделил Вьетнам на четыре зоны – так когда-то на Дальнем Западе прочерчивали границы новых штатов. В каждом секторе ставилась одна задача – сломать хребет индейцам, которыми здесь верховодил Во Нгуен Зиап. Всякий раз, когда под угрозой оказывался опорный пункт на краю ДМЗ, американцы вспоминали форт Аламо и высылали на место событий вертолет с десантниками. У солдат генерала Толсона погоны были желто-черные, как у рейнджеров прошлого века. Джон Форд в свое время написал сценарий, а генералы Пентагона сейчас снимали по нему фильм. Первый римейк индейских войн триумфально завершился в 1945 году, на островах Тихого океана: японских чингачгуков завалили тоннами бомб. В 1967 году Уэстморленд возомнил себя новым Макартуром, но забыл о трагедии генерала Кастера. Когда он произносил «Донг Ха» или «Фу Баи», то подразумевал Окинаву или Гуадалканал, но отнюдь не Литтл Биг Хорн. Компьютеры корпорации «Рэнд» работали на победу. Самые мудрые аналитики Вашингтона, важно глядя сквозь очки в металлической оправе, предсказывали, что война закончится в 1968 году: это вытекало из простого соотношения между мощностью сброшенных бомб и боеспособностью партизанской армии. С воспаленными мозгами Дина Раска и Макджорджа Банди не смогли бы сладить никакие психотропные средства.

Впрочем, по словам Кейт, ее источники в Белом доме рассказывали о том, что президент Джонсон на самом деле смотрит на ситуацию без оптимизма. Это был техасец. Он знал, что воин навахо дорого продаст свою жизнь. А у этой невидимой армии, крадущейся на резиновых подошвах, было что-то общее с племенем навахо. Да, спутник показывал вражескую территорию с разрешением до метра, но бои часто заканчивались рукопашной схваткой – одно другому не мешало. Это была первая война с применением высоких технологий. Это была последняя романтическая война. И, возможно, единственная война, на которой одних людей убивали напалмом, а других – деревянными стрелами.

Однажды мы вместе с патрулем оказались к северу от Кам Ло. Все было тихо. Но у излучины ручья, вдоль которого мы шли, торчал остов маленького вертолета «Лоч», застрявший в ветвях гигантского дерева, – зрелище, потрясавшее своей выразительной простотой, как картина шозиста. Фотограф агентства «Рейтер» защелкал затвором. Краска на фюзеляже растрескалась, его захватила буйная растительность, расклевали ночные птицы. Электрические провода и контакты заржавели во влажном воздухе. Быть может, скоро гибкие, хищные лианы и корни баньяновых деревьев оживут, как в «Белоснежке», и захватят в вечный плен простодушных парней из Делавэра, ангелоподобных убийц из невинной и жестокой Америки? Морпехи из южных штатов рассказывали Кейт – и она написала об этом в одной из своих статей, – что вблизи Нха Чана им попадались пруды со стоячей водой, полные аллигаторов, и вонючие травы, из которых колдуньи вуду готовят свое варево. Во Флориде это считалось бы дурным предзнаменованием. Но здесь, за много тысяч километров от Тампы или Джексонвилла, воспетая старыми блюзменами встреча с дьяволом была лишь частью ежедневной программы. Американская армия всегда чем-то похожа на Армию спасения: если она чувствует, что ее втянули в неправедное дело, то вскоре от нее не остается ничего, кроме техники, упивающейся красотой собственных винтиков, и больной совести, которой не за что ухватиться.

Морские пехотинцы Первого района не вели справедливую войну. Они просто воевали. Если эта война проиграна с точки зрения справедливости, то пусть она уже по крайней мере побьет рекорды по нормам жестокости. Джентльмены из Пентагона никак не могут решиться начать массированное, мощное наступление, которое оставит от Чарли мокрое место? Ну и ладно: если солдат не получал приказа сверху, он мог вести свою личную войну с тенью вьетконговца, мелькавшей за деревьями, войну беспощадную, оправданную лишь жаждой убийства, стуком пулемета, рассыпающего град горячих пуль, телами вьетконговцев, разрезанными очередью пополам, их скелетами, вплавленными в землю напалмом. В Дананге я познакомился с пилотом истребителя «Ф-4», служившим на авианосце «Корал Си». Эти ребята не отличались болтливостью. Он сказал только, что когда он сбрасывал бомбы в ходе скоординированной операции, то грибы, десятками выраставшие среди деревьев, напоминали ему гигантский игральный автомат, на котором загорались красные и желтые лампочки. Пилоты «Ф-4» принимали Вьетнам за большой Диснейленд. Они имели право на дополнительный бросок. Они вызывали джунгли на состязание.

Кейт стала на базах ДМЗ своим человеком. Морпехам было наплевать, что она про них напишет: эта девушка пересаживалась из вертолета в вертолет, пробиралась по джунглям вместе с патрулями, у нее были облеплены глиной ботинки. Каждое утро становилось для нее новым рождением, возвращением в мир, где надо было жить, смотреть, писать статьи.

Рассказывать о Кейт для меня дело очень личное. Недавно я просмотрел мои тогдашние записные книжки. Помимо фронтовых зарисовок, служивших материалом для моих корреспонденций, я иногда заносил туда разные впечатления, фиксировал какие-то подхваченные на лету подробности. Привожу здесь несколько фрагментов. Они помогут ощутить атмосферу тех дней. Это записи с 15 марта по 20 апреля 1967 года.

Кейт. Ее профессиональная добросовестность. Маленький блокнот, ручка. Она всегда тщательно проверяет географические названия, фамилии, положение того или другого офицера в служебной иерархии. Иногда говорят: журнализм – это паразитизм. А если это способ вырваться за рамки своей жизни туда, где, казалось бы, тебе нечего делать, и влиться в напряженный ритм этого мира?

Кейт хочет что-то погасить в себе, но для этого ей нужен огонь. Она не без удовольствия наносит на лицо защитную раскраску (оливково-коричневый узор, цвета земли и листвы). Она ищет исцеления: зрелище смерти помогает в полной мере ощутить ценность жизни, по сравнению с которой собственные страдания кажутся мелкими и незначительными.

Она становится все более непохожей на себя прежнюю. Прикалывает на бейсболку знаки различия морской пехоты. На руках – вьетнамские браслеты, купленные у солдат правительственной армии. На шее – шнурок с пулеметной гильзой, в которой она держит зажигалку. Иногда она повязывает голову платком из парашютного шелка.

Кейт принимает наркотик. Но это не сигареты с марихуаной. Это Вьетнам – галлюциногенное средство. Ее путешествие похоже на поиски рая. Только она ищет рай среди тьмы.

Ей нравится быть с мужчиной, который любил Тину. Таково, очевидно, мое место в ее жизни. Она избавляется от своей беды с помощью того, кто знает, откуда пошла эта беда.

Кейт: мужество, душевный надлом, взгляд на себя со стороны, напряженное желание понять.

Что было бы, если бы в апреле 1960 года я встретил не Тину, а Кейт? На мой взгляд, это ничего бы не могло изменить. Тина была заранее обречена. Это одна из тех девушек, которые в девятнадцать лет способны пустить свою жизнь под откос. Впрочем, когда я увидел Кейт в сентябре 1960 года, она была отвратительна. Тина: времени не существует. Кейт: время существует. Я не допускаю мысли, что все могло бы начаться заново. Время существует. Ничто не начнется заново. Я учусь жить в реальности.

Мы почти никогда не говорим о Тине. Однажды я сказал:

– Тина рассказывала мне о детстве. Она ненавидит это время своей жизни. По крайней мере, я так понял.

Ответ Кейт:

– Мы все так ненавидим наше детство, что каждый стремится начать жизнь заново. Как ни странно, я знаю многих людей, приехавших во Вьетнам именно с этой целью. Детство – что-то вроде дозы героина.

Кейт говорит мне (ночью в Кемп-Кэрролле): «Полгода назад я считала, что молодых людей, которых призывают в армию и заставляют вести несправедливую войну, надо защищать от их правительства. Я и сейчас так думаю. Но есть и другая проблема: почему призывник, побывавший в тяжелых боях в дельте Меконга или в Дранге, хочет вернуться в строй – совершенно добровольно, когда от него никто этого не требует? Меня интересует именно такой солдат».

Инстинкт талантливой журналистки.

Ей нравится заниматься любовью. А я обожаю делать это с ней, несмотря на дурацкие сложности, на пропащие ночи, когда тупицам из «Эн-Би-Си" непременно надо резаться в карты в трех метрах от нас. Кейт курит сигареты с марихуаной, чтобы раскрыться. Кто-то другой уже научил ее преодолевать себя. Нередко соблюдение запретов сковывает человека настолько, что тело уже не способно радоваться обретенной свободе. Но Кейт знает, что ей нужно.

В Нью-Йорке Тина говорила мне (я пытаюсь найти смысл в ее словах, выделить главное), что поразившее ее проклятие связано с сексом. Ее бредовые фантазии об изнасиловании. Ее любовное исступление в Риме. Мысль о том, что это я пробудил в ней демонов, оттого что спал с ней. Она принимала кокаин, чтобы заглушить желание, чтобы забыть о нем.

Из них двоих пуританка – это Тина.

Кейт спит на походной койке в Ка Лу. На ней зеленая майка морского пехотинца и короткие белые брюки. Волосы рассыпались по ее лицу. Закрытые глаза кажутся раскосыми: во сне у нее лицо вьетнамки. Может быть, я сейчас проникаю в ее сны.

В Кемп-Кэрролле один капитан морской пехоты долго разглядывает ее. Потом подходит ближе и говорит:

– Вы Кэтрин Маколифф?

– Да.

– Меня зовут Джон Маккорд. Вы, наверно, меня не помните, но я часто видел вас на балах в пятьдесят восьмом году. Что вы здесь делаете?

– Пишу репортажи для "Нью-Йорк таймс".

– Вы?

– Да, я.

Он оторопело смотрит на нее.

– Вы помните Кэндис Пристли?

– Кэнди? Конечно, я ее прекрасно помню. Как она теперь?

– А вы не знаете?

– Нет.

– В прошлом году она бросилась со скалы в море.

Кам Ло. Мы разговариваем, и вдруг ни с того ни с сего она заявляет:

– Я краду тебя у Тины, но мне на это плевать.

– Ничего ты не крадешь.

Она отрицательно покачала головой:

– Позволь мне так думать, Жак. Я краду тебя у Тины, и мне на это плевать. Я ни в чем не виновата.

Мерзкая мысль, будто войны – это члены математического уравнения, уравнения чувств. Но разве можно думать о любви, когда на вертолетной площадке видишь молодого солдата, который поддерживает вываливающиеся кишки, а вокруг него летают мухи? Американцы, эти розовощекие детишки, привыкшие к жевательной резинке, здесь оказываются перед багровым ликом смерти. Даже в Кейт есть что-то родственное им.

Бомбы парализуют половой инстинкт. Когда опасность на время отступает, он возвращается вновь, точно морская волна. Его стимулирует страх. Меня стимулирует страх.

Груди у нее точь-в-точь как у сестры.

Кейт приехала во Вьетнам, чтобы разоблачить войну, но потом поняла: достаточно просто описать ее. Женщины редко добираются до линии фронта. Но те, кого я там видел, уже не хотели уезжать, их затягивал водоворот ужаса и сострадания. Быть может, оттого, что женщины вынашивают детей, они ближе к границе, которая разделяет жизнь и небытие? А значит, и ближе к войне?

Что мы делали там, в ДМЗ, в марте 1967 года, проносясь над лесом в обезумевших вертолетах, пристегнувшись к потолку ремнями, которые не раз спасали нам жизнь, удерживая от падения на виражах? Весенние сумерки, взгляды, неотрывно устремленные на зеленый простор внизу. Мужчины и женщины, идущие по краю скалы перед последним прыжком. Считается, что талантливо сделанный репортаж – это ценное свидетельство. Военные корреспонденты часто рискуют жизнью, выходя на линию огня, но на эти безоружные мишени не падает позор поражения. Во Вьетнаме попадались старые вояки, помнившие бои на острове Иводзима, и совсем молодые ребята, которые хотели доказать отцам, что и у них тоже, в шестидесятые годы,может быть своя Бастонь, своя битва за Мидуэй. Там встречались и горделивые, замкнутые натуры, и сорвиголовы, люди растерявшиеся и те, кто уже ни на что не надеялся. Бесчестные войны обязывают к честности. Возможно, я приехал сюда для того, чтобы досмотреть кошмарный сон, – именно таким было мое впечатление от Сайгона в 1953 году. Здесь началась моя молодость, здесь она и заканчивалась. Поскольку с моим возвращением в Сайгон сбылось предсказание гадалки, я мог в дальнейшем не прислушиваться ни к каким оракулам. Чего я добился за эти четырнадцать лет? Ничего такого, чем я мог бы оправдать свое существование. Вот почему в 1967 году я смотрел на молодых американских солдат с братской солидарностью. Им в удел достались все запутанные проблемы, какие только есть на свете, а ведь они тоже имели право на сочувствие. Карта боевых действий в Южном Вьетнаме стала отражением тех психоделических войн, которые сотрясали американские города. В Хюэ так же, как в Чикаго, курили марихуану и торговали амфетаминами. Нередко выяснялось, что лучшие разведчики из патрулей прежде возглавляли молодежные банды в Уоттсе или в Бруклине. Они истребляли «чарли», стреляя по ним реактивными снарядами с таким же хладнокровием, с каким когда-то наводили страх на весь квартал. Во всяком случае, так нам казалось со стороны. Но что мы знали о них? Их братья в Сан-Франциско мечтали о лучезарной Азии, в то время как они сами бродили по смертоносным азиатским джунглям. Они слушали калифорнийскую музыку, группы «Матери вдохновения» и «Сладостная смерть», слушали «Хей, Джо» с нервным соло, острым, как язык дракона.

В марте из Штатов привезли новую пластинку. Она тут же разошлась по всем базам в ДМЗ, многие переписывали ее на магнитофонные кассеты. Пластинка называлась "Сюрреалистская подушка", ее слушали в казармах, в столовых, от нее прямо было некуда деться. Морпехи обожали эту группу, в частности потому, что в ее названии было слово airplane, "самолет", а еще эти калифорнийцы играли так, словно штурмовали бункер. В журналах, которые солдаты покупали в Дананге или в Сайгоне, были напечатаны фотографии музыкантов. Они смахивали на хиппи, но их манера одеваться пришлась по душе отчаянным ребятам из Первого района: круглые очки, ковбойские сапоги, нашивки на куртках армейского образца, жилеты как у байкеров. Они пели о мире, но их гитары вели войну. Героический голос Грейс Слик, грозы, которые исторгал из своего инструмента бас-гитарист Джек Кэссиди, дразнящие арпеджо Нормы Кауконена – стоило послушать их в бункере базы Рокпайл, когда над джунглями садилось солнце. Именно там было самое подходящее место.

Один морпех помахал у меня перед носом кассетой с записями Jefferson Airplane, он светился изнутри, как будто у него там была электрическая лампочка:

– Эти парни знают свое дело. Их песни выжимают меня как лимон. Будто какая-то чертова кобра раскачивается на своем чертовом хвосте. Эти ребята сидят в своей летающей машине и запускают фейерверк у тебя под носом.

Он и его товарищи, надев наушники, слушали песню, которая называлась "Белый Кролик" – там говорилось об Алисе в Стране чудес, о кролике с Марса в норе, а по сути – об ЛСД. На территории ДМЗ были тысячи белых кроликов, и они постоянно попадали в Зазеркалье. Была там и ЛСД.

Другие слушали Боба Дилана. "Команда разрушителей". Как сейчас слышу голос Боба Дилана, звучащий на кассете маленького магнитофона в Куангчи на исходе дня. Казалось, это голос пророка, возвещающего о пришествии Зверя, или бродяги, который прочел знаки на звездном небе и знает: скоро нас всех поглотит вечная ночь. "They are selling postcards of the hanging, they are painting the passports brown" [38]38
  Они продают открытки с фотографиями повешенных, они красят паспорта в коричневый цвет (англ.).


[Закрыть]. Голос Боба Дилана озвучивал эту войну; вот так же над Европой в 1944 году раздавался голос Синатры. Неважно, каков был исход – победа или поражение: они рассказывали о неприкаянности, об ослеплении человека, который оплакивает своего утраченного Бога.