Текст книги "Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история"

Автор книги: Марк Ферро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Франция: Даладье и страх перед войной

От усиления Германии французы теряли даже больше, чем чехи и англичане. По сути, в сознании большинства французских руководителей с момента прихода к власти Гитлера в 1933 г. доминировал страх. Тот страх, который, изменяя здравому смыслу, неуклонно разрастается и парализует волю.

В начале правления фюрера, столкнувшись с первыми нарушениями Версальского мира и Локарнских соглашений, французы побоялись объявить Гитлеру войну, поскольку сама мысль о новой бойне казалась невыносимой. К тому же все до единого политические течения – от Тардье справа до Блюма слева – питали уверенность, что «австрийский капрал долго не продержится».

В 1933 г. Польша Пилсудского, настаивавшая на необходимости превентивной интервенции, дважды получила отказ. И тогда эта страна сблизилась с Германией, которая, подобно ей, враждебно относилась к чехам и тем более к русским. Так распалась Малая Антанта – сеть альянсов, задуманная Францией после 1919 г. К Польше и Германии постепенно примкнула фашизирующаяся Румыния^{40}.

Потом, когда Германия ввела всеобщую воинскую обязанность и ремилитаризировала Рейнскую область, Франция боялась, как бы не свершилось непоправимое, прежде чем будут испробованы все средства нейтрализовать или изолировать Германию. Луи Барту собирался договориться со Сталиным, вопреки возражениям правых, и с Муссолини, несмотря на возражения левых, но его гибель во время покушения на югославского короля Александра положила конец этим двояким усилиям, в эффективность которых Лаваль не верил. Фланден, в свою очередь, отчасти разделял мнение англичан, что «страшно затевать одну войну только для того, чтобы предотвратить следующую».

С победой Народного фронта в Испании, а затем и во Франции и началом франкистского мятежа стало расти напряжение между двумя лагерями «франко-французской войны». Одни считали главным врагом итальянский фашизм и его союзника – гитлеровский нацизм, другие – Советский Союз и его союзника внутри Франции – коммунистическую партию. На тот момент Леон Блюм боялся, что если он выступит на стороне испанских республиканцев, то во Франции вспыхнет гражданская война, прообразом которой послужили события 6 февраля 1934 г. Он принял решение о невмешательстве, воспринятое левыми как позорное отступление. Блюм это понимал. В его глазах главную опасность представлял Гитлер. Чтобы бороться с ним и найти средства для срочного перевооружения французской армии, он старался умиротворить «большой капитал». Но его преемники на посту премьер-министра Франции сделали противоположный выбор: Шотан и Жорж Бонне умиротворяли Гитлера, желая завоевать доверие «большого капитала»^{41}.

У Эдуарда Даладье, принявшего от них эстафету и назначившего Жоржа Бонне министром иностранных дел, причин для страха стало две. Во-первых, он боялся повторения бойни, очевидцем которой был в окопах Первой мировой, во-вторых – революции, которая могла из этой бойни проистечь, как случилось в 1917 г. в России или в 1919 г. в Германии и Венгрии. Последнее опасение он разделял с правыми, считавшими, что воевать с Гитлером – значит ослабить единственный барьер, действительно преграждающий путь коммунистической экспансии. А о чем мечтали правые? Натравить Гитлера на Сталина.

После целого ряда внутриполитических успехов Гитлера, а также плебисцита в Сааре, аншлюса Австрии и конференции в Мюнхене рост мощи Третьего рейха и соответственно осознание абсолютной неподготовленности Франции к такому росту стали основным источником страха в стране. В 1939 г. французскому правительству пришлось заказать самолеты у США. Страх начал приобретать панический характер, смутную тревогу ощутила и общественность. Тем не менее, возлагая надежды на Народный фронт, она по-прежнему демонстрировала рьяный пацифизм. «Мы ничем не можем помочь Чехословакии», – сказал маршал Петен Леону Ноэлю, послу Франции в Польше. «Наши военно-воздушные силы будут уничтожены за две недели», – докладывал своему министру командующий ВВС генерал Вюймен в дни Мюнхена. Дабы избежать войны, Даладье был готов пойти на любые уступки, выкручивать руки Бенешу заставлять его подписывать неприемлемые условия. Бонне и Даладье пустили в ход все свое политическое искусство, чтобы игру вел Чемберлен, пытаясь по возможности не показать малым странам Центральной Европы, что Франция их «сдала». О тех, кто осуждал столь трусливую политику, Жорж Бонне говорил: «Эти ненормальные нас тащат на бойню»^{42}.

Не в силах даже вообразить столь катастрофический исход событий, часть общественности, особенно рабочих, придерживалась сугубо миролюбивых, пацифистских взглядов. Тем более что успех, одержанный в июне 1936 г., – победа Народного фронта – позволял надеяться на лучшее. Никто и думать не хотел, что может разразиться новая война, – нет, нет и нет. Никогда!

Все пацифистское течение считало, между прочим, что главная опасность исходит от обиженных Версальским договором стран и Гитлер не так уж неправ, критикуя его. После того как Сталин в 1935 г. перешел к политике национальной обороны, вынудив Коминтерн совершить крутой вираж, среди французских коммунистов началось некое возрождение патриотического самосознания, и вновь возникла идея союза между Францией и Россией против Германии, как в 1914 г. Часть левых, поскольку пацифисты напрочь отвергали подобную установку, указывала на другой риск, специфику нацистского движения, его расистский характер, на необходимость искать опору в советском режиме, даже критикуя его. Но непоколебимые пацифисты желали идти до конца – мир прежде всего. Так думали социалисты во главе с Полем Фором, радикалы (Бержери), антиколониалисты (Фелисьен Шалле), интеллектуалы (например, философы Ален и Мишель Александр, причем последний – невзирая на свое еврейское происхождение). Это течение вскоре обрело глашатая в лице Марселя Деа, написавшего 4 мая 1939 г.: «Стоит ли умирать за Данциг?!»^{43}

Таким образом, все, кто считал войну необходимой, рассматривались правыми и левыми пацифистами, от Бонне до Деа, как «ненормальные». Аналогично Даладье назвал «дураками» пацифистов, когда те радостно встречали его по возвращении, уверенные, что войны удалось избежать. На самом деле во Франции стала намечаться война не с Германией, а гражданская, между французами. Об этом свидетельствовал уже раскол политических позиций по вопросу о вмешательстве в испанские события на стороне республиканцев. Замороженная советско-германским пактом, подписанным осенью 1939 г., угроза гражданской войны замаячила вновь после поражения Франции в июне 1941 г., когда лопнул альянс Гитлера и Сталина.

Перед Италией, где все решал один дуче, дилемм стояло не меньше. Можно ли не взять то, что плохо лежит?

Дилеммы Муссолини

В Мюнхене страх французов перед войной просто поразил Муссолини. Чтобы избежать ее, они, казалось, были готовы на любую подлость. «В случае войны французы падут первыми», – сказал он тогда. И пообещал: «Если они сунутся в Испанию, мы пошлем в Валенсию тридцать батальонов, даже если это спровоцирует мировую войну».

Тон итальянской прессы становился все более антифранцузским, претензии выдвигались одна за другой. Самые смелые касались Корсики, Ниццы и даже Савойи, но в основном речь шла о Джибути – гавани и «легких» Эфиопии, а также о Тунисе и положении итальянцев в этой стране. Силовые демонстрации французского военно-морского министра Сезара Кампенши и жесткое выступление Даладье против Италии в Тунисе, конечно, сильно раздражали итальянцев. В то же время премьер-министр потихоньку направил в Рим эмиссара Поля Бодуэна для выработки некоторых уступок дуче по Джибути и Тунису. Однако Муссолини в моменты наивысшей экзальтации намеревался полностью положить конец французскому присутствию в Северной Африке. Во время визита генерала Франко он предложил, чтобы тот занял Марокко, а Италия, со своей стороны, аннексировала Тунис и Алжир с коридором к Атлантике. Эти средиземноморские планы должны были скрепить проект под названием «Mare Nostrum» («Наше море»), совместный с Франко, к которому Муссолини относился как к подчиненному, обязанному своей победой фашистской Италии (не зря ведь она послала в Испанию около 70 000 человек!). После досадного поражения при Гвадалахаре дуче, Чиано и Серрано Суньер, «у которого Франция была бельмом на глазу»^{44}, праздновали реванш.

«Теперь Албания» – вот чаевые, которые Муссолини рассчитывал получить от Германии, после того как та позволила себе аншлюс Австрии и аннексию Судетской области. «Когда закончится война в Испании и мы подпишем пакт с Гитлером, – мечтал он, – на реке Эбро будут заложены основы нашей обширной средиземноморской империи».

А как смотрел Муссолини на поведение Гитлера? «С нами всегда обращались не как с равными, а как с рабами», – сетовал Чиано в 1943 г., забыв, что сам ратовал за сближение с Гитлером и работал над ним. На время приободренный своей ролью арбитра в Мюнхене, дуче пережил новое унижение: в марте 1939 г. Гитлер, не предупредив его, занял Прагу. Как и после аншлюса, принца Гессенского, зятя короля Италии, снова уполномочили передать Муссолини благодарность от фюрера за «неизменную поддержку со стороны Италии». Устно же фюрер добавил, что если Италия хочет предпринять какую-нибудь крупномасштабную операцию, то лучше ей подождать годик-другой. В случае войны с Францией, ответил дуче, «мы будем сражаться сами, но будем рады, если нам дадут оружие». «Мне показалось, дуче недоволен посланием и подавлен», – отметил Чиано. Муссолини не пожелал сообщать прессе о визите принца Гессенского: «Итальянцы будут смеяться надо мной. Всякий раз, когда Гитлер захватывает очередную страну, он передает мне послание». Газете «Джорнале д'Италия» он заявил, что находит поведение Гитлера вполне логичным, поскольку чехи не разоружились. Кроме того, он решил поспешить с оккупацией Албании и прервать переговоры с албанским королем Зогу, перейдя к военным действиям, которые имели место в апреле. Честь была спасена^{45}.

Прекрасно осознавая, какими неприятностями чреват союз с немцами, которого Чиано теперь не так настойчиво добивался, Муссолини, тем не менее, старался укрепить его, боясь пагубных результатов конфликта вокруг Данцига, тем более что Англия пообещала свою поддержку Польше, а затем Румынии и Греции. Как можно было предотвратить или, по крайней мере, оттянуть эту войну, пока Италия не будет готова к участию в ней? Только еще прочнее объединившись с Гитлером. Так родился Стальной пакт (май 1939 г.). Какие же соображения подтолкнули к нему Муссолини?

Прежде всего, постоянно вспыхивающее между ним и королем Виктором-Эммануилом соперничество. Дуче действовал в пику королю, который не уставал подчеркивать свое англофильство, а немцев именовал «мерзавцами и негодяями»; он хотел также окоротить монархистские круги, злословившие насчет «Муссолини, гауляйтера Италии».

Еще с аншлюса, осужденного королем Италии, Муссолини все время повторял: «В отличие от него, Гитлеру не приходится таскать за собой пустые вагоны». Он чувствовал себя униженным, когда ему пришлось «пополам с королем» принимать фюрера в Италии, пропуская Виктора-Эммануила вперед, что, в свою очередь, неприятно удивило Гитлера. Он не хотел, чтобы подобное повторилось во время визита генерала Франко. Чем больше король поносил Гитлера, тем сильнее Муссолини стремился крепить солидарность фашистского режима с нацистским, а также с Испанией.

Другой фактор – поведение демократических держав. Пять лет они показывали, что готовы на все, лишь бы избежать или отсрочить войну, а значит, и в конфликте с Польшей снова капитулируют. Если и будет война, то локальная, уверяли немцы, а выгоды она может принести немалые. В августе Гитлер посоветовал итальянцам воспользоваться случаем и нанести Югославии последний удар путем аннексии Далмации, а то и Хорватии, уже охваченной сепаратистскими настроениями.

Кроме того, по мнению Муссолини, отколоться от Германии означало подставить себя под удар в условиях упрочения связей между Францией и Великобританией, а генерал Франко без конца заговаривал о необходимости восстановления своей страны, давая таким образом понять, что Испания в случае чего в войну не вступит.

И, наконец, еще одно. Своему зятю Чиано, посоветовавшему отказаться от союза с Германией, он ответил, что прекрасно понимает его доводы, но не последует им. Муссолини, как и его дочь, считал верность идеалу фашизма и союзу с нацистами делом чести. «Мы не проститутки какие-нибудь», – сказал он еще во время переориентации начала 1930-х гг. «Честь обязывает меня идти вместе с Германией», – повторял он с тех пор, и старая фашистская гвардия его полностью одобряла. «Теперь уже слишком поздно от нее [Германии] отступаться», – добавил дуче в августе 1939 г. Он будет метать громы и молнии, узнав о заключении (опять за его спиной) пакта Молотова-Риббентропа, и чуть позже, когда 25 августа откроется, что Гитлер, не предупредив его, предложил англичанам альянс, гарантируя неприкосновенность их империи^{46}.

В преддверии войны дуче, запросив для участия в ней непомерное количество оружия (которое Аттолико преувеличил, надеясь получить отказ), сказал Чиано: «Пока немцам от нас ничего не нужно, будем помалкивать… но мы не можем упустить такую великолепную возможность, если демократии не зашевелятся»^{47}.

Когда война, наконец, разразилась, Муссолини осознал, что его силы, за исключением разве что флота, недостаточны для ведения боевых действий где бы то ни было. О «великолепной возможности» речь уже не шла. Дуче сообщил Гитлеру, что «Италия не готова», и объявил о неучастии, которое отнюдь не равносильно нейтралитету. «Не хочу прослыть клятвопреступником», – твердил он.

Гитлер недоволен Мюнхеном

Конференция в Мюнхене казалась французам и англичанам дипломатическим Седаном. Пусть вокруг говорили, что мир спасен, но какой ценой! Германия получила возможность аннексировать Судетскую область, а Польше представился удобный случай прибрать к рукам Тешен. Чехословакия превратилась в государство-«обрубок», и Гитлер продолжал дробить его, поощряя к отделению Словакию. В сентябре 1938 г. никто еще не знал, что Франция и Англия заставили чехословацкого президента Бенеша уступить требованиям Гитлера, изображая его отказ пойти на расчленение своей страны чуть ли не причиной кризиса, угрожающего всеобщему миру.

Выйдя из самолета по возвращении из Мюнхена и показывая тексты Мюнхенских соглашений, Невилл Чемберлен заявил, что привез «почетный мир», – хотя в самом ближайшем будущем ему пришлось пожалеть об этом выражении, вырвавшемся «под влиянием эмоций».

Между тем Гитлера, вопреки ожиданиям, совершенно не обрадовали ни результаты, ни сам созыв Мюнхенской конференции. «Наши враги – черви», – заявит он позже своим генералам. На самом-то деле он жаждал осуществить вооруженную интервенцию, а эта конференция, к организации которой приложил руку Муссолини, нарушила его планы. Даже Судетскую область ему не дали взять силой. Фюрер затаил обиду и на Геринга, наслаждавшегося ролью главного переговорщика. С тех пор Гитлер отстранил его от всякой дипломатической деятельности^{48}.

Кроме того, немцы, подобно французам и англичанам, считали, что Мюнхен принес им мир, и были этим очень довольны. Следовательно, теперь требовалось больше усилий, чтобы настроить их на войну.

Расценивая Мюнхенскую конференцию как провал, Гитлер отдал вермахту приказ ликвидировать остатки чехословацкого государства. Чемберлен «отнял» у него победоносное вступление в Прагу, зато отказ нового чешского президента, доктора Эмиля Гахи (преемника ушедшего в отставку Бенеша), признать независимость Словакии дал фюреру, наконец, долгожданный повод к вмешательству.

Не выдержав нарастающего давления, Гаха попросил аудиенции у фюрера. Устроив так, чтобы Гахе по секрету сообщили о начале вторжения немецких войск на чешскую территорию, и зная, что тот сердечник, Гитлер заставил его долго ждать приема, а затем принялся поносить чехов и «бенешевский дух». Поскольку Гаха не соглашался приказать своим вооруженным силам не оказывать сопротивления вермахту, Геринг пригрозил, что Прагу будет бомбить люфтваффе (на самом деле 7-я воздушно-десантная дивизия была прикована к земле снегопадом). Тут Гаха потерял сознание. Его смерти не следовало допускать ни в коем случае, ибо после убийства Дольфуса австрийскими нацистами его сочли бы новой жертвой Гитлера. Врач фюрера сделал Гахе инъекцию, и тот очнулся… но в каком состоянии? Гаха отдал приказ не открывать огонь против вермахта и подписал декларацию, передавшую судьбу чешского народа в руки германского рейха. Эти события произошли 14 марта 1939 г. «Сегодня самый счастливый день в моей жизни, – сказал Гитлер своей секретарше Кристе Шредер, – день объединения Чехии и рейха. Я войду в историю как величайший из немцев… Вы и Герда [другая его секретарша], поцелуйте меня!» – добавил он, указав на свою щеку^{49}.

С точки зрения Берлина, заключение советско-германского пакта в августе 1939 г. являлось прямым следствием гарантий, данных Польше Великобританией 31 марта 1939 г. Помимо оккупации Праги, Гитлер уже в течение нескольких лет добивался возвращения Германии Данцига и предоставления коридора, который соединил бы Восточную Пруссию с остальным рейхом. Взамен «он, должно быть, признал бы польские границы, хотя это кислое яблоко трудновато проглотить», – опасался Геббельс, прекрасно знавший, что амбиции Гитлера простирались намного дальше Данцига. Но для Варшавы, доверившейся англичанам, подобные требования были уже в принципе неприемлемы.

В Берлине полагали, что Чемберлену пришлось не по вкусу унижение, каким оказался для него после возвращения из Мюнхена захват Праги – территории, никогда не принадлежавшей Германии и оккупированной вопреки всем обещаниям. Имело ли смысл одураченному и вдребезги разбитому Чемберлену продолжать политику примирения и умиротворения? 31 марта, через две недели после оккупации Праги, он взял да и заявил в палате общин, что «в случае действий, непосредственно угрожающих независимости Польши, правительство Его Величества будет считать себя обязанным незамедлительно помочь польскому правительству всеми средствами, находящимися в его распоряжении».

«Я приготовлю им адский напиток», – сказал Гитлер, узнав об этом. Поскольку он имел твердое намерение напасть на Польшу и догадывался, что в результате на западе вспыхнет война с Великобританией и Францией, нейтрализовать на востоке СССР стало для него жизненной необходимостью.

Таким образом, инициатива заключения германо-советского пакта однозначно принадлежала Германии.

Сталин в то время несколько умерил свой антифашизм и задался вопросом: не сдадут ли Великобритания и Франция Польшу точно так же, как сдали Чехословакию? Так, может, под «адским напитком» как раз и имелся в виду пакт со Сталиным? Доказательств этому нет, хотя весной начали нерешительно восстанавливаться экономические связи между СССР и Германией. «Они не смогут развиваться, пока не будут улучшены политические отношения», – откровенно заявил Гитлер в мае. Речь шла о том, чтобы уничтожить Польшу, прежде чем успеет вмешаться Запад.

Риббентроп убедил Гитлера, что возобновление экономических переговоров, прерванных в июне, может привести к кардинальной переоценке отношений с СССР. После Мюнхена злонамеренные попытки англичан и французов вовлечь СССР в свою политику безопасности начали раздражать Сталина, и тот избавился от Литвинова – поборника сближения с Западом^{50}.

Литвинов был евреем, и Сталин велел заменившему его Молотову «очистить наркомат от евреев» – последние составляли подавляющее большинство среди руководителей посольств. И хотя, по словам Молотова, Сталин в ту пору не был антисемитом, несмотря на некоторые его высказывания[8]8
  См. ниже раздел «Сталин, евреи и другие национальные меньшинства». 42


[Закрыть], Гитлер счел подобные меры благоприятным знаком.

Он предоставил Риббентропу свободу действий и остался очень доволен заключением германо-советского пакта. «Вот это их озадачит!» – воскликнул он, намекая на французов и англичан, и велел подать шампанское: больше «нечего бояться английской блокады», решил фюрер, окончательная победа обеспечена^{51}.

Пока между Риббентропом и Молотовым шли переговоры, кстати, весьма гладко, Гитлер, со своей стороны, ограничивался нагнетанием напряженности между Германией и Польшей, встречался с Чиано, заключал Стальной пакт с Муссолини… Так что объявление о соглашениях Молотова-Риббентропа прозвучало словно гром среди ясного неба, хотя информированные круги и чуяли неладное^{52}.

Это стало настоящим Ватерлоо для французской дипломатии и означало неизбежную войну, по мнению англичан.