Текст книги "Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история"

Автор книги: Марк Ферро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Американские военные жаждали сражений, но как британцы могли донести до них, что боеспособность не так легко приобретается? Чтобы дать им это прочувствовать, Черчилль во время конференции в Вашингтоне красочно описал Ла-Манш как «реку крови», напомнил о бойне при Пашендейле и на Сомме. Театрально изображая, будто оглядывается вокруг в поисках свидетелей, он добавил: «Но их с нами больше нет»^{312}.

Так от высадки в Европе перешли к высадке во французской Северной Африке, и операция «Гимнаст» превратилась в операцию «Факел». Англо-канадцы «на пробу» устроили высадку в Дьеппе, оказавшуюся неудачной. Что это было – генеральная репетиция или запрограммированный провал, призванный показать русским, а заодно и американцам, каковы на самом деле риск и опасность фронтальной операции?[33]33
  Черчилль очень неохотно вспоминал об этой экспедиции (см.: Churchill W Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. T. 2. P. 103–105): 18% из 5 000 высаженных бойцов 2-й канадской дивизии были убиты, около 2 000 чел. захвачены в плен.


[Закрыть]

Но «Факел» был прежде всего делом американцев, и потому в Вашингтоне и в Лондоне задавались вопросом, как отреагируют французы. В секретной телеграмме, дошедшей до Вашингтона через Испанию 23 апреля 1942 г., Дарлан давал знать Государственному департаменту США: «Если Лаваль одержит верх, то он, Дарлан, совершит публичный акт, который заставит Лаваля признать американцев, когда Петен потеряет контроль над делами, а Лаваль все возьмет в свои руки. Дарлан уедет в колонии»^{313}.

Параллельно этим стратегическим соображениям Рузвельт еще в самом начале военных действий против Германии обратил внимание на психологическую войну, констатируя, что его дипломатические службы не поняли всей ее значимости. В то время, когда он столкнулся со сдержанным отношением части американской общественности к отправке армии через Атлантику, президент повел агитационную кампанию перед «народами, не побежденными духом, начиная с австрийцев, поляков и других вплоть до немцев, жертв нацизма». Он хотел, чтобы они положили конец фашистскому режиму. Идеально было бы «расколоть» Германию изнутри благодаря восстанию побежденных и угнетаемых народов или внутреннему кризису: «Нам нет никакого резона представлять положение вещей так, будто подавляющая часть немецкого народа состоит из одних убийц или приспешников Гитлера» (2 мая 1942 г.).

Чтобы привлечь немцев США к своей политике, Рузвельт поощрял создание фильмов по сценариям, написанным в подобном духе: таких, например, как «Луна зашла» иммигранта-антинациста Ирвинга Пичела, «Дети Гитлера» Эдварда Дмитрыка или «Седьмой крест» Фреда Циннемана. Однако эти фильмы, намекающие на то, что руководителям не стоит доверять, не имели никакого успеха в стране, где надо всем господствовала безоговорочная преданность государственным и общественным институтам.

Желая располагать собственной агентурной сетью (что ставило в неудобное положение Корделла Халла и Государственный департамент), а также для того, чтобы лучше понять нацистские круги изнутри и быть в курсе их планов, Рузвельт пользовался докладами, которые запрашивал у бывшего нациста Эрнста Ханфштенгля. В прошлом близкий к Гитлеру, Ханфштенгль покинул Германию накануне войны. Англичане держали его некоторое время под присмотром в Канаде, прежде чем не без колебаний передать Рузвельту, который хотел иметь под рукой своего Рудольфа Гесса^{314}.

Американцы замышляли сделать своего рода немецкого Дарлана, например, из Шахта или из Нейрата, возможно даже, из Геринга. К тому же де Голль ясно почувствовал, что «этот проект не особо претил некоторым американским кругам, игравшим в Новую Европу, построенную вокруг Петена, Франко, Сикорского и Геринга, против Советов и даже против Англии», – фраза, которую генерал убрал из своих воспоминаний, но ее следы отыскал французский историк Жан-Батист Дюрозель^{315}.

Тогда Рузвельт, в сущности, не хотел, чтобы Черчилль навязывал ему свое видение будущей войны: «Он – музейный экспонат, редкая реликвия. Когда он говорит, что стал министром не для того, чтобы председательствовать при ликвидации империи, можно подумать, будто слышишь некий замогильный голос. Все, что он говорит о планах России, кажется ирреальным, как если бы он жил в каком-то страшно отдаленном прошлом». Лорд Моран, личный врач британского премьер-министра, считал, что Рузвельт завидовал Черчиллю. По словам Галифакса, Маршалл ему якобы сказал, что у Рузвельта не лежала душа к визитам Черчилля, поскольку тот был слишком сведущ в военных вопросах^{316}.

Впрочем, идея германского Дарлана вскоре уступила место другой мысли. Немецкая агрессивность не была только лишь выражением гитлеровской политики, она уходила своими корнями в традицию, воплотившуюся в прусском милитаризме. Соглашаясь в этом с Иденом, даже еще больше, чем с Черчиллем, Рузвельт тем самым отказался от надежды на возможную договоренность с немцами, враждебными Гитлеру. Англичане с радостью услышали, как Рузвельт в Касабланке 24 января 1943 г. настаивает на «несгибаемой» воле к достижению цели – «безоговорочной капитуляции» врага.

Черчилль о де Голле: персонаж привлекательный и вместе с тем раздражающий

Пока союзники готовили планы вероятной высадки во Франции и в Северной Африке, отношение к Виши и де Голлю, которое предстояло определить, составляло предмет разногласий между Черчиллем и Рузвельтом.

Еще в декабре 1941 г., когда сообща писалась декларация от имени «Ассоциированных держав», названных вскоре Объединенными Нациями, некоторые термины декларации и последовательность ее подписания странами-участницами стали предметом оживленных дискуссий. Например, Литвинов, назначенный послом в Вашингтон, предпочитал, чтобы речь шла о свободе совести, нежели о религиозной свободе. Он считал также, что помещать СССР в самый хвост списка не очень уместно. Что касается «Сражающейся Франции» де Голля, то Хопкинс полагал, что она какое-то время не должна там фигурировать вообще. А Черчилль потребовал, чтобы формулировку «подписавшие правительства» заменили формулировкой «подписавшие правительства и власти». Халл этому воспротивился, его враждебность к движению «Сражающаяся Франция» коренилась очень глубоко. Идеи пришел на подмогу Рузвельту, склонявшемуся к тому, чтобы все-таки удовлетворить требование Черчилля: «Сражающаяся Франция – наши союзники во всех смыслах слова. Их силы состоят с нами в связи на многих территориях, в частности в Новой Каледонии. Мы не имеем права препятствовать включению их в список»^{317}.

Тем не менее разногласия все же существовали, и решение реализовать проект операции «Гимнаст»/«Факел», т. е. осуществить десантную высадку во французской Северной Африке, их только оживило.

Чтобы Черчилль после стольких проявлений то восхищения, то гнева смог окончательно принять сторону де Голля и горячо его защищать, нужна была солидная политическая подоплека. Обращаясь к Корделлу Халлу, Черчилль сказал: «У меня есть серьезные основания опасаться, как бы нынешнее отношение Государственного департамента в Вашингтоне к Сражающейся Франции и к Виши соответственно не нанесло существенный урон духу борьбы во Франции и других местах. Мне не кажется правильным во время войны отмечать почестями апостолов бесчестья… Если говорить о Виши, речь идет о людях павших, распростершихся у ног победителя… Что же до людей, продолжающих сражаться, то к ним с растущим уважением относятся девять французов из десяти, ибо надежда заново поднимает это племя воинов…»

После июня 1940 г., при всей невыносимой требовательности де Голля, в одиночестве воплощавшего собой французский суверенитет, для Черчилля солидарность с ним не подлежала сомнению. Она усилилась благодаря присоединению французских островов в Тихом океане, удачным действиям Леклерка, Буаламбера и Плевена в Чаде и Камеруне, также присоединенных к «Сражающейся Франции» с некоторой помощью Англии. Фиаско по-настоящему совместной франко-английской военной операции в Дакаре не причинило вреда этой солидарности: оно лишь показало, что государственные чиновники, как в метрополии, так и в других местах, преданы маршалу Петену. Но, по крайней мере, в Дакаре французы хотя бы не стреляли во французов. Однако от огня британского флота погибли 150 чел. в войсках и среди населения Дакара. Двенадцать «сражающихся французов» были захвачены в плен, в том числе и Буаламбер. Эта неудача не ухудшила отношений между Великобританией и «Сражающейся Францией», однако при кризисах в Сирии и в Ливане летом 1941 г. все обстояло совершенно иначе.

Дело было связано с политикой Дарлана по возобновлению коллаборационизма. Встретившись с Гитлером, глубоко пораженный его марш-броском при захвате юго-восточной Европы, Дарлан пожелал, чтобы Виши объединилось с ним, пока не стало слишком поздно. Он определял свою политику как «ты мне – я тебе» и предложил немцам в качестве первого залога доступ к Тунису и даже к аэродромам Сирии. Эти парижские протоколы, подписанные в мае 1941 г., вызвали бурную реакцию со стороны Вейгана, который из-за согласия на них, полученного Дарланом от маршала Петена, ушел в отставку^{318}.

Именно в данном контексте на Ближнем Востоке – земле векового антагонизма – возникло первое крупное разногласие между де Голлем и Черчиллем. Соглашение, подписанное Леоном Блюмом в 1936 г. и обещавшее прекращение французского мандата над Сирией и Ливаном по истечении трех последующих лет, так и не было ратифицировано – ни Даладье, ни Рейно, ни Петеном.

В 1941 г. Франция была побеждена, но (поскольку Великобритания также присутствовала в регионе) Черчилль решил не придавать значения арабским протестам, вспыхивавшим по мере молниеносного наступления Гитлера на Югославию и Грецию. Протесты эти озвучил верховный муфтий Иерусалима: «У нас с немцами есть общие враги – англичане, евреи и коммунисты».

Габриэль Пюо, французский верховный комиссар протектората, поначалу поздравил себя с такой позицией Лондона («хорошей миной», которая имела целью не допустить заражения подобными настроениями британских колоний). Но вскоре, по приказу Дарлана, он обвинил британцев в подготовке «удара» совместно с генералом Катру, чтобы дать Сирии и Ливану возможность перейти на сторону «Сражающейся Франции». Генерал Денц, заменивший Пюо, тоже проявил враждебность к британцам. Однако последние сочли необходимым достичь консенсуса с представителем Петена, лишь бы предотвратить шедшее из националистических арабских кругов движение, которое могло поджечь весь Ближний Восток.

Поскольку наступление вермахта в Греции казалось невозможным остановить, Ирак восстал против англичан по призыву Великого муфтия. В Багдаде в результате государственного переворота лишился власти Рашид Али. Гитлер тут же попытался вмешаться, послав самолеты и военных советников в сирийский Халеб в полном соответствии с Парижскими соглашениями. Одновременно генерал Денц сопротивлялся голлистским силам генерала Лежантийома, поддерживавшего англичан. Дамаск взяли англо-голлистские союзники. Виши ответил на захват города «последним боем ради спасения чести». Ввиду столь малого сопротивления вишистов англичане бережно отнеслись к генералу Денцу и устранили де Голля от переговоров в израильском Акко, подменив таким образом французский суверенитет в Сирии на английский.

Это был настоящий кризис, за которым последовал практический разрыв отношений между де Голлем и Черчиллем. Тем не менее в августе 1941 г. лидер «Сражающейся Франции» писал британскому посланнику в Каире лорду Литтлтону: «Я рад заверениям, которые вы мне даете относительно незаинтересованности Великобритании в Сирии и Ливане, и тому, что Великобритания признает привилегированное положение Франции, когда эти страны окажутся независимыми согласно принятому на себя “Сражающейся Францией” обязательству в этом регионе». Проникшийся духом колониализма, унизительным для сирийцев и ливанцев, де Голль как будто не замечал, что конституции этих стран – гарантии независимости – не могли ужиться с передачей Франции «привилегированных» «уз дружбы». Тем временем Великобритания восстановила свои позиции в Египте и в Ираке, а Великий муфтий сбежал в Германию, где Гитлер принял его с почестями, как свидетельствует кинохроника «Дойче вохеншау»^{319}.

Подобную недооценку арабских притязаний де Голль и Катру повторили и в Магрибе, с той лишь разницей, что вместо того, чтобы бояться захвата региона Англией (которая не была «невинной овечкой»), они боялись захвата его Соединенными Штатами (тоже далеко не безобидными), прежде чем заподозрить СССР или Насера. Шрамы англо-голлистского кризиса затянулись не скоро.

Желая воплощать собой саму неприкосновенную суверенность и опасаясь показаться не только во Франции, разумеется, но и в Соединенных Штатах марионеткой англичан, де Голль дал в Браззавиле интервью газете «Чикаго дейли ньюс», которое Черчилль расценил как оскорбительное. Журналист спросил у де Голля, почему Лондон не порвал с режимом Виши, на что тот дал ответ, впоследствии, правда, им опровергнутый: «Англия боится французского флота. Она фактически заключила с Гитлером на срок войны своего рода сделку, в которой Виши выступает в качестве посредника. Режим Виши служит Гитлеру, поддерживая французский народ в состоянии повиновения и продавая по кускам Французскую империю Германии. Но не забывайте, что Виши также служит и Англии, не допуская, чтобы французский флот попал Гитлеру в руки. Англия эксплуатирует Виши точно так же, как и Германия. Единственная разница – в их намерениях. По сути, мы присутствуем при взаимовыгодном обмене между двумя враждующими державами, который позволяет правительству Виши существовать столь долго, сколь это будет выгодно Англии и Германии»^{320}.

Было ли вышесказанное оскорбительным? Поскольку текст появился в США – безусловно, да. Однако, не забыв об этих словах, Черчилль их все же проигнорировал, поддержав, как мы видели, через несколько месяцев «Сражающуюся Францию» перед Халлом. Увы, вскоре возникла новая причина для конфликта между де Голлем и Англией. Не посчитавшись с предложением де Голля совместно контролировать Мадагаскар, чтобы предотвратить там вражескую интервенцию (Япония уже вступила к тому времени в войну), Черчилль обосновался в Диего-Суаресе (провинция Мадагаскара), не предупредив де Голля, зато заверив Виши, что остров «будет отдан Франции по окончании войны». В ярости и отчаянии генерал де Голль подумывал уже все бросить… но Идену удалось «склеить» разбитое, а Черчилль объяснил свое поведение «желанием избежать нового Дакара»^{321}.

В то же время старый лев глубоко уважал де Голля и открыто поздравил его с победой «Сражающейся Франции» в Бир-Хакеме 12 июня 1942 г.

Ввиду возвращения к власти Лаваля Идеи и английское правительство потребовали от Черчилля порвать с режимом Виши. Благодаря английскому историку Томасу мы знаем об этом из секретной переписки между Черчиллем и Иденом. Из нее следует, что Черчилль вел нечто вроде двойной игры (де Голль это почувствовал еще в Браззавиле).

«Какие бы законные чувства отвращения и презрения, – писал Черчилль, – ни могла вызвать у нас политика Виши, полностью заслуживающая наше недоверие, мы не должны забывать, что это единственное правительство, которое, вероятно, может нам дать то, чего мы еще ожидаем от этой страны, – а именно флот в Тулоне и участие в войне французской Северной Африки. Мы должны взвесить шансы данных предположений, и они не кажутся мне совершенно ничтожными… Правительство Виши, будь то под председательством Дарлана, Лаваля или даже, возможно, Дорио, из недели в неделю обязано представлять доказательства верности своим немецким хозяевам. В противном случае единственная альтернатива – учреждение гауляйтера и полная оккупация… Я не думаю, что вплоть до сегодняшнего дня правительство Виши сделало хоть сколько-нибудь больше минимума, необходимого, дабы избежать подобной перспективы. Вишисты выдержали Оран, Дакар, Сирию, Мадагаскар, английскую блокаду и наши воздушные налеты, проявив при этом крайне мало недовольства. К такой “терпимости” их, без сомнения, вынудили антинемецкие чувства подавляющего большинства населения… а также их убежденность в том, что они не должны оттолкнуть от себя Соединенные Штаты… Когда произойдет крупная перемена во французских массах и появится уверенность в победе союзников, произойдет также решительное изменение в действиях правительства Виши».

Идеи ответил ему, что «ничто не позволяет предполагать изменение политики Виши и что сближение между Англией и Виши было бы политической и моральной катастрофой»: «Есть сотни и тысячи французов, рискующих жизнью и умирающих во имя дела Сопротивления и во имя дела союзников, и очередная внезапная перемена взглядов Петена, присоединяющегося к нашему лагерю, была бы просто невыносима».

О Соединенных Штатах Идеи добавил: «Их ошибка состоит в поддержании определенной неразберихи в умах, от которой выигрывают во Франции лишь коллаборационисты и приверженцы двойной игры: одни только они извлекают из всего этого выгоду, поскольку не видно тех преимуществ, которые США или союзники получили в отношении Виши».

Черчилль ответил ему 14 июня 1942 г.: «Вот уже тридцать пять лет я являюсь другом Франции, у меня выработалась определенная интуиция, позволяющая мне знать, на что можно рассчитывать. Конечно, очень просто составить список всех тех постыдных деяний, которые совершило правительство Виши. Но этого недостаточно… надо также учесть все те исключительные и ненормальные условия, которые господствовали в этой поверженной стране с правительством, жившим под постоянной угрозой врага… это не отменяет надежды на то, что однажды французский флот будет с нами в Африке и англичанам и американцам будет сделано предложение туда войти.

В том или ином виде Виши – единственная инстанция, способная предложить нам такой чудесный подарок… В этом вопросе Рузвельт согласен со мной, и, я думаю, генштаб тоже. Резкие взгляды, которые вы развиваете, не объемлют всех аспектов английской политики; в английской политике по отношению к Франции есть нечто большее, чем просто обман Петена и поддержка де Голля… Необходимо продолжать поддерживать де Голля и побуждать его укреплять свою организацию путем интеграции в ее ряды самых ярких и влиятельных французов»^{322}.

Идея дружбы с Виши возникла вновь, когда де Голль напал на Черчилля от имени Франции по поводу поведения англичан в Сирии и на Мадагаскаре, на что тот ему ответил: «Вы – не Франция… Вы – сражающаяся Франция… Вы ведете войну с Англией вместо того, чтобы вести ее с Германией». Черчилль дошел даже до того, что, ухватившись за стул и переломив его надвое, закричал: «Я вас сломаю, как этот стул!»^{323}

Поскольку Черчилль по-прежнему высоко оценивал преданность французских властей Петену, вскоре в Северной Африке произошла десантная высадка, но де Голля снова о ней не предупредили. Этому прежде всего воспротивился Рузвельт.

Рузвельт о де Голле: этот человек опасен

Французский флот (да-да, именно он) тоже занимал мысли Рузвельта после подписания перемирия в июне 1940 г. И хотя падение Франции потрясло его до глубины души, уже 26 мая 1940 г., т. е. еще до того, как чаша поражения была испита до дна, Рузвельт не забыл предусмотреть условия выведения французского флота через Суэц и Гибралтар. Посол Уильям Буллитт предложил, чтобы флот пришвартовался к Лиссабону. Несколькими месяцами позже пришедший на смену Буллитту адмирал Лихи написал Рузвельту: «Маршал [Петен] и члены его кабинета так сильно поражены беспомощным состоянием Франции, не сумевшей остановить продвижение вермахта, что считают победу британцев невозможной». Тем не менее, считал Лихи, народ ее жаждет и многие деятели тоже, «но состояние их духа таково, что они согласились бы практически на любой компромисс с Берлином».

Только в одном Петен проявлял уверенность – во флоте: «Я уже обещал вашему правительству и лично Черчиллю: повторяю, я не дам потерять эти корабли».

Постоянно прощая адмирала Лихи, нарочито, «напоказ» появляясь в его сопровождении (тогда, в начале 1941 г., это питало миф о двойной игре), Петен благосклонно принял предложения специального посланника Рузвельта в Северной Африке, Роберта Мёрфи, намеревавшегося вести переговоры с генералом Вейганом об экономической помощи, которую США могли бы оказать Северной Африке и Франции. При этом Вейган как раз воплощал собой альтернативу политике сначала Лаваля, а затем Дарлана. Он являлся ярко выраженным реваншистом, а не пораженцем, даже если полностью присоединился к национальной революции, проявлял откровенную враждебность к Англии и еще больше – к де Голлю, которого яро ненавидел. Будучи проконсулом в Северной Африке, Вейган умел сказать «нет» немцам и итальянцам всякий раз, когда их требования выходили за рамки условий перемирия. Он был непреклонен.

Доверенное лицо Рузвельта Самнер Уэллс считал, что «Соединенным Штатам трудно будет поддерживать отношения с Виши, и тем более с властями Северной Африки, если наше правительство выразит комитету “Сражающейся Франции” нечто, напоминающее признание»^{324}.

Впрочем, в Вашингтоне хорошо работал посол вишистской Франции Гастон Анри Э: его (так же как и Петена) пригласили на большой «примирительный» прием, организованный комитетом «Франция-Германия» спустя два месяца после Мюнхенской конференции, за восемь месяцев до объявления войны. Он приветствовал коллаборационизм, даже слишком. До такой степени, что Петен захотел заменить его Шарлем Ристом, предвидя вступление в войну США. Но затем произошел внезапный переворот на 180 градусов, столь частый у Петена, – он отступился, когда вместе с немецкими победами на восточном фронте Дарлан активизировал коллаборационизм и принудил Вейгана уйти в отставку после подписания Парижских соглашений^{325}.

Итак, в течение восемнадцати месяцев, разделявших французскую капитуляцию и вступление в войну США, связанный с Лавалем и Шамбреном посол Э весьма преуспел в проведении политики в пользу Виши, в частности через посредничество французских культурных учреждений, таких, например, как Французский альянс, опиравшийся на католический и вишистский Квебек. По свидетельству делегата «Сражающейся Франции» в Нью-Йорке Рауля Альона, как подтверждают и работы историка Эмманюэль Луайе о французских интеллектуалах и творческих деятелях, находившихся в изгнании в США, враждебность этих кругов к де Голлю внесла свою лепту в обоснование недоверия, которое Рузвельт питал к генералу^{326}.

Как известно, важные лица, присутствовавшие в Лондоне в июне 1940 г., оказали де Голлю весьма неприветливый прием, но все они принадлежали к различным государственным инстанциям и было их немного. В Нью-Йорке все обстояло совершенно по-другому. Там одновременно находились и культурная, и политическая элиты Франции: Женевьева Табуи и Анри Торрес, Антуан де Сент-Экзюпери и Андре Моруа, Андре Бретон и Поль Моран, такие политические деятели, как Жан Монне[34]34
  Как член Британского совета по поставкам.


[Закрыть], Пьер Кот, Камиль Шотан и наиболее влиятельный из них – Алексис Леже (Сен-Жон Перс). Причем последнего изгнал с Кэ д'Орсе (из Министерства иностранных дел), придя к власти, Поль Рейно, а де Голль был «человеком Поля Рейно», тогда как для других – «человеком Черчилля». Вдобавок де Голля, после того как он написал одному из своих корреспондентов, желавшему основать в Америке комитет «Сражающейся Франции», что «не стоит сожалеть о беспомощном состоянии, в котором оказались многие французы, обычно встречающиеся в Лондоне или Нью-Йорке», считали антиреспубликанцем и антидемократом, и его военная выправка только усиливала подобное впечатление. Комитет «Франция навсегда» (France For Ever) собрал вокруг себя слишком мало приверженцев – от силы 3 тыс. чел., хотя в США проживало более 20 тыс. французов. Большинство из них старалось держаться подальше от политики либо следовать официальному курсу принявшей их страны. Когда де Голль послал в Вашингтон Плевена, чтобы тот изложил точку зрения «Сражающейся Франции», ни Халл, ни Рузвельт не пожелали его принять. Американский президент больше доверял Алексису Леже, который еще до поражения Франции предсказал ему неминуемый крах и ответственность за него Поля Рейно. Следовательно, для Рузвельта де Голль ничего из себя не представлял, для кругов французской элиты в изгнании тоже, несмотря на их враждебность к режиму Виши^{327}.

Вскоре после поражения американцев в Пёрл-Харборе де Голль счел возможным поручить адмиралу Эмилю Мюзелье организовать взятие островов Сен-Пьер и Микелон в Северной Атлантике. Предупрежденный Черчилль посмотрел на эту инициативу сквозь пальцы, но оповещенный о ней госдепартамент США наложил вето. Де Голль намеревался проигнорировать американцев, поскольку прибывший на место Мюзелье сумел воодушевить и привлечь население на сторону «Сражающейся Франции». Халл пришел в ярость: любое признание «Сражающейся Франции» расстроило бы вишистскую политику Рузвельта. Он принялся клеймить «сражающихся французов» и требовать от канадцев, чтобы те как-то утрясли вопрос. Однако американская и канадская общественность одобряла операцию, которую Рузвельт, в конце концов, расценил как незначительную. Черчилль публично поздравил «сражающихся французов», хотя за кулисами распекал де Голля, рисковавшего разрушить хорошие отношения между союзниками. Мюзелье был недоволен тем, что действовал наперекор мнению Вашингтона. «Такие методы недопустимы, – говорил он американцам, – я не гангстер». Он вышел из «Сражающейся Франции», де Голль его разжаловал, и это вызвало тяжелый кризис, который Идеи так и не смог разрешить^{328}.

Стремясь поправить отношения с Рузвельтом, де Голль согласился предоставить американской авиации базы на Таити и в Новой Каледонии без каких-либо иных условий, кроме признания французского суверенитета и власти комитета «Сражающаяся Франция». Затем он дал американцам разрешение разместить одну военную базу на острове Бора-Бора и другую в Новой Каледонии. Вскоре там высадился авангард американских военно-морских сил численностью 40 тыс. моряков. Генерала Патча принял адмирал Тьерри д'Аржанльё, располагавший всего шестью сотнями человек.

Мюзелье порывал с де Голлем четыре раза; Алексис Леже – серый кардинал эмигрантских кругов – отказался присоединиться и возглавить голлистское движение в США, французская колония относилась к генералу де Голлю с недоверием – она видела, что для американских властей он persona non grata, хотя и американская, и канадская[35]35
  В Квебеке, однако, общественное мнение было по большей части расположено к Петену.


[Закрыть] пресса выражала солидарность с де Голлем и называла Корделла Халла, говорившего о «так называемой Сражающейся Франции»^{329}, «так называемым государственным секретарем»^{330}. Общий итог для де Голля был негативным.

Все, что де Голль думал об американцах и на чем основывались его принципиальные разногласия с ними, отчетливо проявилось в разговоре 28 мая 1942 г. с Этьеном Бёнье – одним из пяти делегатов, которых Плевен выбрал, чтобы представлять «Сражающуюся Францию» в США. Взятый из архивов Алексиса Леже, этот разговор опубликован практически полностью в книге Эрика Русселя «Де Голль»^{331}. В нем де Голль позволяет себе откровенно резкие суждения:

«Б.: Здравствуйте, мой генерал, счастлив вас снова видеть…

Г.: Ах, да, а вот я знаю о том, что происходит в Вашингтоне, и мне это совсем не нравится. Что за истории?! Я требую объяснений.

Б.: Не вижу в чем проблема, мой генерал… наоборот… У меня как раз был с госдепартаментом разговор…

Г.: Ага, вот он что! Госдепартамент… Когда вы прекратите организовывать войну против меня в США вместе с госдепартаментом?.. Или вы за этим сюда пришли?

Б.: Мой генерал, вы заблуждаетесь насчет политики, которую надо проводить в США. У меня такое впечатление, что меня не поняли. Когда я прошу помощи для узников войны, меня поливают грязью голлисты во главе с госпожой Плевен. Мое предательство заключается всего лишь в желании помочь французам-неголлистам… Я сожалею, что вы оставили без ответа письмо Тиксье с просьбой к вам уточнить ваши республиканские убеждения. Я также сожалею о военном захвате Сен-Пьера и Микелона.

Г.: Я взял Сен-Пьер и Микелон, и, если надо, еще раз возьму. Я есть Франция, и Сен-Пьер – мой».

Этьен Бёнье сослался на то, что двери госдепартамента вполне открыты для «сражающихся французов». Но де Голль ответил, что ему все равно: для него главное – признание. «Эти американцы, – продолжал он, – они предпочитают официально защищать людей Виши с их Лихи – Лихи, который затевает против меня войну во Франции, Лихи, который защищает вишистских палачей».

Документ, обнародованный Эриком Русселем, в полной мере дает ощутить гнев де Голля:

«Б.: В любом случае, господин Самнер Уэллс сказал мне, что вы должны постараться привлечь к себе сторонников и расширить комитет. Единственное ограничение, установленное США: нет никакой возможности признать правительство “Сражающейся Франции” вне французской территории до окончания войны.

Г. [с невиданной яростью, по словам Бёнье]: Ну что ж, можете передать своему другу Уэллсу, что он дурак, тупица, идиот! Я им поперек горла, вы понимаете, я им поперек горла. Они ничего не понимают! Что ж, война сметет их, а я – Франция, я останусь и буду судить их… Ах да, они предпочитают вести переговоры с адмиралом Робером по поводу Мартиники – с Робером, иначе сказать – с Лавалем и с немцами. Они посылают к нему своих наблюдателей, они ведут с ним переговоры! Но это со мной они должны договариваться! Вы слышите меня?! Со мной – Францией! И они должны отдать мне обратно Мартинику, немедленно! Но я уже сыт по горло этими американцами, вы понимаете?! Я покажу им, как пишут Историю, я пошлю против них своих людей и корабли, и буду стрелять в них!..»

Этьен Бёнье стал тогда настаивать, чтобы де Голль расширил свой комитет в США. Подобную просьбу по поводу комитета высказывали и другие полутора годами ранее в Лондоне:

«Г.: Я приглашал Леже и Маритена, но госдепартамент надавил на них, чтобы они отказались.

Б.: Не думаю… Я могу назвать вам причину их решения…

Г.: Что?! Я прошу господина Маритена приехать, но он не может приехать… И почему он не может приехать? Потому что читает лекции. Позже люди будут знать, что в то время, когда Франция нуждалась в месье Маритене, месье Маритен предпочел читать лекции…

Б.: Алексис Леже желает послужить Франции, он поручил мне задать вам два вопроса…

Г.: Каких?

Б.: Насколько искренне вы привержены демократическим традициям…

Г.: Я демократ, я не перестаю повторять, что я – демократ. Я это уже сто раз говорил. С меня довольно! Больше ничего не скажу».

Далее Этьен Бёнье заметил де Голлю, что тот не оценивает по достоинству военные средства, которые американцы предоставляют в его распоряжение: