Текст книги "Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история"

Автор книги: Марк Ферро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ: ПАДЕНИЕ

Капитуляция Германии означала конец кошмара. Говорили о самоубийстве Гитлера в бункере, и это событие было столь значительно, что о смерти Рузвельта и казни Муссолини в том же месяце практически забыли. Все (и англичане первыми, как свидетельствуют кадры бурного ликования, снятые 8 мая 1945 г. в Лондоне) забыли также, что война продолжается, что британские войска жестоко сражаются в Бирме с японцами. Англичане считали, что их испытания закончились. Чтобы убедить себя в этом, – о, высшая демократическая неблагодарность! – они, наподобие французов, которые в 1920 г. не переизбрали Клемансо, «Отца Победы», на пост президента республики, отправили в отставку Черчилля, выковавшего их сопротивление и обеспечившего выживание.

В то утро, когда объявили о капитуляции Германии, «премьер-министр совсем не выразил энтузиазма по поводу конца войны», рассказывает лорд Моран, личный лечащий врач Черчилля. «К тому же, – вспоминает он, – очень скоро у него сделался чрезвычайно усталый вид… он казался изможденным»^{409}.

Черчилль знал, что должен сдержать обещание распустить коалиционное правительство, как только Германия будет побеждена. Но он наделся, что лейбористы предложат ему остаться вплоть до победы над Японией, как он им и предложил. «Они даже не посмотрят на мое письмо… Они кипят от ненависти», – поведал он своему врачу. На своем конгрессе в Блэкпуле лейбористы действительно отвергли идею остаться в правительстве рядом с лидером-консерватором. Они желали выборов и рассчитывали взять власть в свои руки. Эттли с горечью информировал об этом Черчилля. Лорд Моран догадывался, какое унижение чувствует премьер-министр: «Выступать от имени Англии без чьего-либо дозволения или вмешательства в течение пяти лет и вдруг оказаться в один прекрасный день в роли просителя, стоящего у порога с картузом в руке… есть от чего рассердиться». На «Би-би-си» Черчиллю выделили только 20 минут на выступление в предстоящей предвыборной кампании. А его дочери пришлось официально испрашивать разрешение сопровождать Черчилля на выборах. До сих пор достаточно было высказать пожелание, чтобы она смогла пройти вместе с ним. Короче говоря, премьер-министр вкусил все суровые прелести настоящей демократии.

Вплоть до выборов он имел право только на руководство переходным правительством, или правительством текущих дел (caretaker), которое покинули Эттли и лейбористы. Он заменил их либералами, Исааком Хор-Белиша и сыном Ллойд Джорджа, что казалось возвратом к 1930-м гг.

В своем «Манифесте» – прелюдии к выборам – Уинстон Черчилль говорил «о величии, о свободе, об условиях для прогресса и другие пустые фразы подобного рода», комментирует доктор Моран: «Он не спустился на землю. Он не учел, что бедняки прежде всего боятся расходов, которые влечет за собой болезнь, и хотят, чтобы доктора их лечили бесплатно. Партия, которая обеспечит им такую привилегию, победит». Черчилль славил дух Дюнкерка, справедливость, прогресс, а лейбористы откликались: «Хлеба, работы, жилья». Черчилль не заметил, что страна перевернула героическую страницу и уже (начиная с победы при высадке в Нормандии) оказалась в послевоенной эпохе^{410}.

Его выступление по радио полностью провалилось.

«Чем больше вы говорите, тем больше голосов теряете», – сказал ему лечащий врач. Черчилль поносил лейбористов, «установивших своего рода гестапо», тогда как он четыре года правил вместе с ними. «Неужто я был так плох?» – вопрошал премьер-министр. А в Англии уже шептались, что этот старый вояка, этот бульдог просто не сможет быть мирным человеком. Говорили, что он, безусловно, не в состоянии провести реформы, если только не реализует план Бевериджа по учреждению социального государства^{411}. «Мне нечего больше сказать, нечего передать в качестве послания», – заметил еще раз премьер-министр. В Андае, куда он отправился отдохнуть на недельку, ему аплодировали прохожие. «В любом уголке мира, в любом его конце меня будут бурно приветствовать», – сказал он тогда с грустью. Мысль о предстоящих перевыборах отравляла ему жизнь.

25 июля Уинстон Черчилль сказал своему доктору: «У меня был кошмар… Я видел во сне, что жизнь для меня кончилась. Я видел, очень четко, мой собственный труп, лежащий на столе в пустой комнате, прикрытый белым саваном. Я узнал свои торчащие голые ноги… Наверное, это конец».

26 числа Черчилль узнал о поражении его партии, получившей всего 213 мест против 393, доставшихся лейбористам. А сам он был унижен даже в своем избирательном округе, где из щепетильности лейбористы и либералы не выставили против него ни одного кандидата. Черчилль завоевал 28 тысяч голосов, тогда как никому неизвестный независимый кандидат собрал целых 10 тысяч…

«Но почему тогда меня приветствуют? С какой стати?» – спрашивал Черчилль у тех, кто его поздравлял… со слезами на глазах. Говорил ли он о неблагодарности? Нет, он заключил только, что «народ слишком много страдал».

ДЕ ГОЛЛЬ: СТРАННАЯ ПОБЕДА

Во Франции события после 8 мая приняли характер «странной победы». Там, конечно, праздновали, но не было ничего общего с опьянением периода Освобождения. Открытие лагерей смерти летом 1944 г. – весной 1945 г. обнаружило неописуемое. Отныне стало известно, что большая часть тех, кого ждали назад, не вернется никогда. А уцелевшие выглядели живыми трупами на фоне бодрых и здоровых военнопленных, с которыми враг обращался совсем неплохо. «Не противопоставляйте их», – говорит надпись к карикатуре в журнале «Борьба» (Combat), которым руководил тогда Альбер Камю. Контраст, тем не менее, мрачно напоминал о недавней трагической эпохе.

Еще одна несправедливость: война, продолжившаяся после Освобождения, стала делом рук одних военных. Только и говорили, что о де Латре, Леклерке, Кёниге. Еще в 1944 г. штатские из внутреннего Сопротивления были сильно раздосадованы тем, что во время торжественных церемоний их ставят в самый хвост кортежа. Внутреннее Сопротивление оказалось пасынком победы. В 1945 г. в тени празднеств и возвращения пленных из Германии в обществе сохранялось нечто от французской гражданской войны.

Разумеется, в этот час отождествление внутреннего Сопротивления с коммунистической угрозой могло показаться законной мерой предосторожности со стороны де Голля и его людей. Хотя Сталин считал, что французские коммунисты должны участвовать в правительстве, де Голль относился к этому прохладно. Главным для него было погасить слабые «революционные» попытки и побудить народ к восстановлению страны. Разве на Корсике после освобождения острова не захватило власть ультрарадикальное меньшинство?

«Вы же не думаете в самом деле, что меня признают эти комитеты по беспорядку!» – доверительно сказал он год спустя своему адъютанту, лейтенанту Ги. Дело выглядело так, словно «Сражающаяся Франция» противостояла Сопротивлению… Де Голль углубил диагноз: «В 1944 г. Франция, эта старая буржуазная дама, приветствовала Сопротивление, несмотря на свой ужас перед переворотами, лишь потому, что спутала его с концом войны. Она до сих пор, через год после Освобождения, не заметила, что война закончилась только что».

Кроме того, внутренняя чистка, происходившая, пока пленные возвращались из Германии и шли празднества, организованные во Франции после Освобождения, в чем-то продолжала времена оккупации. «Эпоха палачей, – писал Альбер Камю в «Борьбе», – пробудила гнев жертв. Когда палачи исчезли, французы остались со своей ненавистью, не растраченной до конца. Они смотрят друг на друга с остатками ярости».

Эти обстоятельства способствовали перемене в отношении к де Голлю в стране. Героя, которого при Освобождении приветствовали абсолютно все, менее чем через год стали подозревать в том, что он не воздает должное несчастьям своей страны: каждый отмечал Освобождение так, словно поучал другого. На горе Валериан и в Шатобриане коммунисты, называвшие себя «партией 80 тысяч расстрелянных», чествовали своих погибших, как если бы те были единственными. На Валериане все фракции Сопротивления смешались в кучу, но 1 и 11 ноября именно правительство де Голля записало в свой актив павших в «тридцатилетней войне». У каждого – свои церемонии, и так вплоть до 8 мая, когда победу отпраздновали одновременно с днем памяти Жанны д'Арк… А о чьей, собственно, победе шла речь? Французской армии в Германии? Де Голля? Советского Союза и его сторонников-коммунистов? Или союзных держав?

Странная победа, которую отметили кое-как и о которой у современников не осталось практически никаких воспоминаний…

Что касается самого де Голля, то он сохранил горькое воспоминание о своей поездке в Москву (см. выше раздел «Унижения генерала де Голля»); объективный союзник, на которого он опирался во время войны в противовес Рузвельту, – СССР – оказался крайне неприятным, даже угрожающим…

С тех пор де Голль наблюдал, как огромная махина компартий потихоньку прибирает к рукам страны Восточной Европы. Даже во Франции партия Мориса Тореза нажила политические дивиденды на недовольстве общества всяческими лишениями. Общества, которое хоть и не принимало, конечно, охотного участия в действиях внутреннего Сопротивления, но чаще всего его защищало и всегда оставалось глубоко враждебным к оккупантам.

Вновь оживляя подозрение, под которое де Голль попал в самом начале своей политической карьеры в 1940–1941 гг., коммунисты, поддерживаемые частью левого крыла, обвиняли его в диктаторских амбициях. Он отверг обвинение «с железным презрением». А политический мир упивался чеканной формулировкой Пьера Эрве, ответившего де Голлю в «Юманите»: «Железное презрение, кожаные штаны, деревянная сабля».

Вскоре де Голль уйдет от власти (в январе 1946 г.). Его прогноз о советско-коммунистической угрозе совпадал с прогнозом окружения нового американского президента Гарри Трумэна, более осмотрительного, чем Рузвельт, в отношении будущих рисков^{412}.

«ХОЛОДНАЯ ВОЙНА» ИЛИ…

Через шестьдесят лет после войны, когда Владимир Путин отмечал победу над нацизмом, руководители прибалтийских государств, аннексированных СССР во время советско-германского пакта, отказались рассматривать 8 мая как дату освобождения. Для них этот день означал аннексию.

Прибалты продолжили то, что в 1945 г. называлось «духом Риги», т. е. последовательное сопротивление сначала царизму, а затем советской власти. Этот дух олицетворяли прибалтийские иммигранты в США, потом работавшие в этих странах дипломаты, которые в 1941 г. протестовали против заключения «Большого альянса» между Вашингтоном и Москвой, а в 1945 г. критиковали примиренческий дух, царивший в Ялте. Вслед за Джорджем Кеннаном, Лоем Хендерсоном и Чарльзом Боленом они сформулировали аргументацию, которая впоследствии легла в основу «холодной войны», – ответ на нарушение Сталиным в Восточной Европе ялтинских договоренностей. Позднее они же провозгласили доктрину сдерживания (containment) – блокирования Советов на их позициях.

После смерти Рузвельта, когда Гарри Хопкинс был болен, они осаждали президента Трумэна, убеждая его проявить твердость, в частности, по всем аспектам польской проблемы: в вопросах о роли эмигрантского правительства в Лондоне, восточных границах и т. д. и т. п. В конце апреля 1945 г., впервые встретившись с Молотовым накануне основавшей ООН конференции в Сан-Франциско, Трумэн сухо потребовал от своего собеседника соблюдать условия ялтинских договоренностей. «Со мной никогда в жизни еще так не разговаривали», – отреагировал Молотов. «Польская проблема для нас дело не только чести, но и безопасности», – сказал Трумэн^{413}.

Потихоньку благодаря неопытности нового президента происходило ужесточение американской политики. Однако влиятельный государственный секретарь Джеймс Бирнс в конце концов убедил Трумэна, что первоочередной задачей является не создание ООН и не антагонизм с СССР, а участие США в войне с Японией. И во время встречи со Сталиным в Потсдаме об этом ни в коем случае не следовало забывать, поскольку, хотя американцы уже более года одерживали в Тихом океане одну победу за другой, решающая атака на собственно японский архипелаг потребовала бы невероятных человеческих жертв.

…ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ

30 апреля, в день самоубийства Гитлера, США, при всем своем превосходстве в авиации, потеряли 20 кораблей, а 157 были выведены из строя. 5 мая японские камикадзе потопили еще 17 кораблей; 11 мая японцы вывели из строя авианосец «Банкер-Хилл», который несколько дней спустя пустили на дно. Сопротивление японцев достигло невиданной ожесточенности. На Иводзиме из 23 тыс. солдат японского гарнизона погибли 21,9 тыс., на Окинаве из 80 тыс. – 73 тыс. Американцы потеряли на Окинаве 12 тыс. чел. На острове Кюсю командование предполагало потерять в десять раз больше. И на Хондо^{414}.

Трумэн прибыл в июле в Потсдам, чтобы встретиться там со Сталиным (Черчилль, присутствовавший на первых заседаниях, уступил место Эттли). Из-за собственной неуверенности американский президент сильно беспокоился о том, как пойдут дела на конференции. Но Сталин его тут же ободрил: он объявит войну Японии…

Поворот, безусловно, исторический. Вообще-то можно спросить: почему Япония после немецкого нападения на СССР в 1941 г. не атаковала его на востоке? По правде говоря, микадо в 1939 г. испытал страшное унижение, когда Гитлер, игнорируя Антикоминтерновский пакт с Хирохито и Муссолини, без всякого предупреждения заключил соглашение со Сталиным. Подписав с Москвой пакт о ненападении весной 1941 г., микадо отплатил фюреру той же монетой. Затем новое унижение постигло микадо во время военных операций в Китае. Пришедшие на помощь Чан Кайши советские танки задали жару японским. Вот, собственно, чем могло все объясняться. Однако русско-японское сражение летом 1939 г. прошло, по сути, незамеченным для находившейся в кризисе Европы. По различным причинам Сталин и японцы предпочли о нем умолчать. С советской стороны Хрущев вспоминал, что, тем не менее, эта победа дала Сталину уверенность, которая дорого ему обошлась, поскольку развила в нем «вредные бациллы самоуспокоенности»^{415}.

Добавим к этому, что для японцев аннексия сибирских территорий после немецкой интервенции 1941 г. не представляла такого интереса, как обладание теплыми морями и нефтью Индонезии. В Токио сухопутная армия, совершенно потерявшая лицо и всякое уважение к себе из-за ни к чему не ведущей кампании в Китае и разгрома на Халхин-Голе, «спустила флаг» перед флотом, который втайне готовил нападение на Пёрл-Харбор. Продолжение известно.

Как только Германия была повержена окончательно, у Сталина оказались развязаны руки на Дальнем Востоке. Давняя амбиция русских – контроль над Маньчжурией – могла наконец реализоваться. Чтобы получить на западе сверх того, что он в любом случае рассчитывал приобрести на востоке, Сталину следовало ободрить Трумэна.

ПОТСДАМ: АТОМНАЯ БОМБА ОТКРЫВАЕТ НОВУЮ ЭРУ

Именно тогда-то и произошло непредвиденное событие: успешное испытание атомной бомбы на полигоне Аламогордо в Нью-Мексико. Трумэн запросил подробности этой информации, прочитал ее и перечитал еще раз. Затем решил сообщить об этом Сталину. Как ни в чем не бывало, он шепнул ему при выходе из зала заседания на конференции: «У нас есть новое оружие непревзойденной мощности», – не уточнив, что речь идет об атомной бомбе. По словам Трумэна, Сталин якобы ответил ему так же небрежно: «Используйте его хорошенько против японцев». Но по словам Энтони Идена, наблюдавшего за Сталиным, тот лишь кивнул, не проявив ни малейшей реакции: «Настоящий игрок в покер»^{416}. Американцы задавались вопросом, понял ли Сталин всю важность произошедшего. Ведь они знали, что он в курсе существования Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы; Сталин не мог не знать, что испытания в Аламогордо прошли успешно. И что же?

Маршал Жуков вспоминает, что Молотов сказал Сталину: «Цену себе набивают». – «Пусть набивают, – рассмеялся тот. – Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы». «Я понял, – свидетельствует Жуков, – что речь шла об атомной бомбе».

Фактически же русские не поспевали за американцами: не из-за научного потенциала их ученых – Курчатова, Капицы, Сахарова, но из-за принятого Берией и Сталиным решения притормозить эти исследования. Почему? Потому что накануне десантной операции в Нормандии Альберт Шпеер, решив, что атомная бомба не будет готова так скоро, закрыл проект атомного оружия, чтобы сконцентрировать все усилия на создании ракет «Фау-1» и «Фау-2»^{417}.

Таким образом, немцы напрасно презирали научную и техническую изобретательность русских, а русские чересчур переоценивали немецких ученых и недооценивали американских, французских и английских. Как только немцы прекратили изыскания по атомной бомбе, русские, в свою очередь, тоже приостановили работы; один лишь немецкий гений, думали они, мог соперничать с ними.

Здесь в полной мере проявился порочный эффект предрассудков в истории.

Ввиду невозможности прийти в Потсдаме к согласию относительно будущего Германии, Польши и Европы вообще русские, британцы и американцы дали друг другу свободу действовать как заблагорассудится в пределах собственной зоны, четко очерченной как на западе, так и на Дальнем Востоке^{418}.

Атомная бомба, однако, принесла американцам преимущество, резко изменившее соотношение сил и давшее сигнал к гонке вооружений. Но ни Советы, ни американцы не видели дальше собственного носа: они не поняли, что бомба открывала совершенно новую эру в международных отношениях… Американцы сочли только, «что у них нет больше нужды в русских» в борьбе с Японией. И всё…

Используя атомную бомбу, американцы прежде всего хотели предотвратить смерть сотен тысяч своих солдат и ускорить конец войны; у них не было мысли, как стали говорить позже, послать предупреждение Сталину. Джеймс Бирнс и Гарри Трумэн хотели выиграть войну с Японией прежде, чем Советы примут участие в расправе над японцами. Они боялись, что из Сибири русские через Хоккайдо и плохо защищенный север Японии войдут в Токио раньше американцев.

Те, кто решил использовать атомную бомбу, оставались глухи к мнению ученых, предсказывавших ее долгосрочные эффекты. Однако в Вашингтоне все же постановили пощадить Киото – культурный и стратегический центр. Обратный отсчет пошел. Первая из нескольких задействованных атомных бомб была сброшена на Хиросиму 6 августа.

Во время бомбардировки Токио в конце мая 1945 г., когда загорелась часть императорского дворца, микадо сказал одному из приближенных: «По крайней мере, мой народ увидит, что я разделяю с ним его судьбу и не пользуюсь благами особой защиты богов». Когда 6 августа Хирохито узнал о Хиросиме, 7 августа об объявлении СССР войны Японии, а затем 9 августа о Нагасаки, подобное упадочное расположение духа привело его к капитуляции.

МИКАДО МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

В Потсдаме три союзника – США, Великобритания и Китай – подписали декларацию, где Японии предлагалась альтернатива: массовое уничтожение или безоговорочная капитуляция. Об атомной бомбе ничего не говорилось. Даже не оговаривалось четко, идет ли речь о капитуляции только вооруженных сил или всего японского государства, включая императора и режим.

Некоторые (республиканцы в душе вроде Корделла Халла) говорили, что не следует щадить монархические институты; другие (например, Джозеф Грю) считали необходимым сохранить императора, чтобы предотвратить битву «до конца».

Гражданские и военные руководители в Токио еще до Потсдамской декларации осознавали, что война проиграна. Причем те, кто считал необходимым положить ей конец, предполагали также, что для того, чтобы согнуть военных, придется задействовать самого микадо, заставить его занять четкую позицию. Его окружение занялось этим, стараясь поначалу закамуфлированными фразами дать императору понять, что выиграть войну невозможно. Барон Кидо, хранитель печати, барон Осанага Канродзи, гофмейстер, принц Титибу младший брат императора, а также его сын прилагали значительные усилия, чтобы показать ложность информации, исходившей от военного командования. В октябре 1943 г. оно, например, представило победой явное поражение – потерю островов Гилберта. Позднее генерал Куниаки Коисо, заменивший Тодзё, заверил микадо, что будущее войны зависит от исхода сражения на Лейте. Однако Лейте был потерян. В декабре 1944 г. император потребовал провести расследование по итогам этих операций. «Зачем тогда мы сражаемся на Лусоне?» – спросил он у Коисо^{419}.

Хранитель печати Коити Кидо изложил на бумаге план выхода из войны. Он составил его в июне 1945 г. Следовательно, еще до Потсдамской конференции.

Сначала Кидо заметил, что нападение на Окинаву произошло задолго до той даты, которую объявляли военачальники, и остров был вскоре потерян. Несмотря на то, что камикадзе потопили более 30 американских кораблей и вывели из строя сотню других, 900 американских самолетов, атаковавших японский флот, полностью парализовали его. На острове Окинава, как и на других островах, на которые вскоре предстояло упасть зажигательным бомбам, уничтожалось все – жилища, посевы и т. д. Не говоря уже об ужасающих потерях, которые вызвали бомбардировки Токио и других крупных городов.

Сославшись также на нехватку в стране буквально всего и социальные беспорядки, Коити Кидо сделал вывод, что совершенно необходимо как можно скорее подумать о том, как положить войне конец. Очевидно, писал он, что прежде всего враг желает избавиться от военных этой страны. Значит, нужно предложить мир от имени сражающихся сил, но не слишком поздно, дабы минимальные запросы Японии могли быть удовлетворены: «Единственный выход – умолить императора вмешаться, чтобы спасти население и предпринять шаги к миру». Послание императора могла бы передать держава-посредник, например СССР, хранивший нейтралитет в конфликте с Японией. Микадо доверял Сталину.

В тот момент Кидо предполагал не безусловную капитуляцию, но отступление со всех оккупированных территорий, чью независимость Япония должна будет признать.

Однако на Императорском совещании 8 июня адмирал Кантаро Судзуки, новый премьер-министр Японии, возмущенно запротестовал против любых проявлений слабости. У японцев, заявил он, «возможно, бамбуковые дротики, но также и бомбы в карманах». Следовательно, «нация, готовая умереть за своего императора, не может не победить; она сражается до самого конца; не может и речи идти о сдаче»^{420}. Никто не решился возразить. Воцарилось молчание. Оглушенный и удрученный император не промолвил ни слова.

Впрочем, Судзуки повторил то же, что он говорил микадо во время своего назначения: «безусловная капитуляция станет концом императорской Японии, капитуляция Германии ничего не меняет». На самом же деле именно из-за капитуляции Германии немецкая подводная лодка U-234, которая должна была перевезти в Японию 60 кг оксида урана, так и не прибыла, а это лишило Хирохито надежды увидеть успешное завершение исследований по созданию атомной бомбы (за которыми он сам, как химик и биолог, пристально следил). Судзуки добавил еще, что «смерть – награда за службу императору».

Большинство японских военных думало, что нация должна погибнуть вместе с ними: конечно, они предчувствовали поражение, но предпочитали умереть в бою, чем стоять после разгрома перед трибуналом победителей и держать ответ за развязанную ими войну, не говоря уже о тех преступлениях, в которых их обвиняли союзники. Тем не менее кое-кто считал попытки к примирению неизбежными, однако при условии, что они будут предприняты только после крупного военного успеха. Такую позицию и занимал Судзуки. Военные знали, что избавиться от царедворцев, склонных к подобным демаршам, практически невозможно; полиция не решилась бы их арестовать, хотя давно уже установила за этими видными деятелями слежку.

Массированный ночной налет на Токио 9 марта ввиду ужасающего количества жертв (около 100 тыс. чел.) и масштабов разрушений вынудил Хирохито действовать. Новый налет 25 мая, стерший с лица земли 19 км² Токио, укрепил его решимость противостоять военным, на что ранее у него не хватало духу. Эта последняя бомбардировка повлекла за собой около 200 тыс. жертв, пострадал императорский дворец, в нем погибло 28 чел. Она наглядно показала отсутствие каких-либо серьезных мер, позволяющих справиться с гигантскими пожарами после мощной бомбардировки. Такая беспечность имела свою причину: со времен первого рейда Дулитла японцы думали, что над крупными городами могут летать лишь несколько отдельных бомбардировщиков, а потом им придется садиться в Китае или еще где-нибудь, не имея достаточно горючего чтобы вернуться на базу. Японское командование упускало из виду приближение американских баз к Японии по мере утраты ею тихоокеанских островов.

Случай с Окинавой всполошил японцев. Продвижение американцев непрерывно ускорялось, несмотря на всю ожесточенность японского сопротивления^{421}. Более того: японской авиации, уже уступавшей по численности и мощности американской, не хватало горючего; отныне самолеты заправлялись только для полета в одну сторону, а пилоты становились камикадзе. У Советского Союза японское правительство просило именно самолеты и керосин.

Микадо и его советникам (в том числе принцу Коноэ) необходимо было любой ценой добиться союза со Сталиным, по возможности до конференции в Потсдаме, или, по крайней мере, заставить СССР сыграть роль посредника. И Судзуки, не предупредив своего государя, послал к послу Малику гонца с предложением секретной сделки: кажется, Япония обещала СССР все Курильские острова и остаток Сахалина в обмен на столь необходимую ей помощь. Прекрасно зная, что такие же уступки должны быть сделаны союзниками в Потсдаме, Малик отослал гонца к императору.

Микадо снова взорвался от гнева: только в апреле он отправил в отставку премьер-министра Коисо за тайные переговоры с Китаем. На его место он назначил старого адмирала Судзуки. На сей раз Хирохито отправил в отставку Судзуки. Из-за того ли, что его не держали в курсе происходящего, или потому, что он желал посредничества СССР, а не переговоров? Микадо решил послать эмиссаром в Москву принца Коноэ. Но Сталин принял посланца лишь после того, как хорошенько его поманежил, заставив долго ждать приема. Прежде чем выйти на сцену, иными словами – вступить в войну, как он пообещал союзникам, Сталин хотел выиграть время, чтобы американцы и японцы истощили силы. Он желал отплатить союзникам, столько времени выжидавшим, прежде чем открыть второй фронт, той же монетой.

Однако Трумэн, расшифровав советский код, знал абсолютно все о попытках Хирохито и о распоряжениях Сталина тянуть время.

Кроме того, имея в руках атомную бомбу, Трумэн хотел воспользоваться ею до того, как русские вмешаются.

Хирохито узнал о Потсдамской декларации 27 июля, но Судзуки сделал вид, будто она не принесла ничего нового. Как бы там ни было, министру иностранных дел Того, так же как Хирохито, пришлось оставить надежду на советское посредничество.

Узнав 6 августа о трагедии Хиросимы, микадо понял, что происходит немыслимое, и, убежденный приближенными в необходимости личного вмешательства, поручил Канродзи и Кидо собрать совещание. Его решимость укрепили известия о вступлении в войну Советского Союза и о взрыве другой атомной бомбы в Нагасаки 9 числа. На совещании Того выступил за прекращение военных действий. Раздался громкий шепот, обвинявший его в пораженчестве. Командующие сухопутной армией и флотом – Умэдзу и Тоёда – просили разрешения на последний бой, который заставит американцев дорого заплатить за их требования. Судзуки обратился к императору с тем, чтобы тот «высказал свое мнение», рассказывает Осанага Канродзи.

Хирохито взял, наконец, слово, чтобы прочесть подготовленный им текст, запинаясь из-за очков, запотевавших в разогретом как сауна бункере, где он обитал уже в течение нескольких недель. Он был настолько напряжен, что его первые слова прозвучали невнятно.