Текст книги "Управляемая наука"

Автор книги: Марк Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– В науке он – нуль, – согласился Семенов, – но в органах очень весомая фигура. Надо же нам иметь кого-то из госбезопасности…

Академик Н. Н. Семенов – не циник, не карьерист. Он всемирно известный ученый и у себя дома в Советском Союзе достиг высших почестей. Но при всем том он считает, что руководство Академией не может существовать без чинов КГБ, без партийных боссов. И он не единственный ученый, который в этом убежден.

В дни моей журналистской молодости я забрел как-то в администрацию Советского Красного креста. Меня принял темноволосый, темпераментного вида господин, который очевидно от скуки начал рассказывать занимательные истории о своей работе в качестве медика в Эфиопии, Иране и других столь же экзотических странах. По его рассказам он много лет организовывал советские госпитали в странах Азии и Африки, дабы оказать бескорыстную помощь народам развивающихся стран. Увлеченный интересными подробностями жизни этого необычного человека, я сказал, что напишу о нем в одном из тех журналов, которые СССР выпускает для заграничного читателя.

– Не стоит, – сказал мой собеседник с несколько кривой улыбкой. – Они и так слишком хорошо меня знают…

Смысл этой странной фразы дошел до меня через несколько лет, когда я узнал, что мой собеседник – полковник КГБ О. Бароян по должности своей полуразведчик-полуподрывник международного класса. Он действительно пользовался нашими госпиталями в странах Африки и Азии для своих далеко не медицинских целей. В конце концов его изгнали из Всемирной Организации Здравоохранения после чего агент задумал прибиться к более спокойному месту. И тут его благодетелем оказался никто иной как блестящий вирусолог, творец вирусной теории рака, ныне покойный академик АМН СССР Лев Александрович Зильбер.

Зильбер (1894–1966) помог разведчику обзавестись докторской диссертацией, похлопотал, чтобы Медицинская Академия избрала его протеже в члены-корреспонденты и академики. Зачем? Когда Зильбера, человека бешеного темперамента, рискованного и постоянно брызжущего научными идеями, спрашивали, зачем он поднимает этого подонка, академик смеялся: «И подонок пригодится». Еврей Зильбер, трижды сидевший при Сталине в тюрьме, боялся, что у него снова отнимут возможность вести любимую научную работу. Как говорят, Бароян служил некоторое время своеобразным телохранителем гения. Но гений умер, а Бароян остался. Ныне он полный академик и директор очень большого научно-исследовательского института (НИИ эпидемиологии, микробиологии и иммунологии им. Гамалея АМН СССР).

Став большим хозяином, этот бывший разведчик-подрывник успешно подрывает корни науки. В институте организована система непрерывного террора. Ко мне несколько раз обращались сотрудники института – доктора и кандидаты наук с просьбой написать в газете о творимых академиком Барояном безобразиях. Дважды всесильный, как академик и как заслуженный деятель КГБ (на покое?), он третирует своих подчиненных на Ученых советах, выгоняет с работы всякого, кто ему не по душе, разрушает с особым ожесточением именно те лаборатории, которые продолжают дело Зильбера. Об одной из своих жертв, талантливом докторе наук Т. Крюковой, Бароян публично (1974 г.) заявил:

«Я верну ее в институт, если она сегодня же подаст мне заявление и станет на колени в моем кабинете. Если же она сделает это завтра, то ей придется ползти со своим заявлением на коленях от вестибюля до моего кабинета».

Очевидно, о таком академике можно сказать многое, но может быть более серьезного осуждения достоин тот, кто ввел Барояна в науку?

Такую смену, – кто из цинизма, кто от недоумия и нравственной нищеты, выращивают себе многие ученые и сегодня. Особенно прославился этим академик экономист Абел Гезевич Аганбегян, из Института экономики и организации промышленного производства АН СССР (Новосибирский Академгородок). Для местных партийных руководителей Аганбегян открыл самую широкую возможность защищать диссертации в своем институте. В том числе и самые привлекательные – докторские. Надо ли удивляться, что среди местных обкомовцев и горкомовцев академик Аганбегян пользуется самой горячей поддержкой.

В то время, как Семенов действовал по интуиции, а Зильбер создавал Барояна из расчета, Аганбегян, как ученый, знакомый с социологией, постиг важную закономерность, касающуюся партийного босса – партбосс сегодня хочет сохранить свои преимущества и в то же время как-то еще более укрепить свою безопасность. Создав для ректоров, проректоров и директоров род «сладкой жизни», партийные функционеры в один прекрасный день обнаружили, что привилегии ученых, хотя и не так велики, как их собственные, но зато являются более устойчивыми, более верными. Жизнь директора НИИ или ректора Университета куда спокойнее и безопаснее, нежели существование аппаратчика, каждую минуту рискующего, по манию вышестоящих, сорваться со своей вершины. Докторская степень, а тем более академическое звание оберегают своего носителя от всевозможных бюрократических катаклизмов лучше, чем любая должность в Обкоме или в Министерстве. Ученый диплом в наших условиях – своеобразная рента, по надежности превосходящая всякое другое обеспечение.

Усвоив эту истину, чиновник пошел в науку. Пример подают министры. Министр здравоохранения СССР – хирург Б. В. Петровский добился, что его избрали в Академию наук, хотя по уставу медиков туда не принимают. На случай непредвиденных перемен министр также открыл для себя научно-исследовательский институт, в котором считается директором, хотя бывает там крайне редко. Сделал рывок в Академию наук и министр высшего образования В. П. Елютин. Но неудачно. Перед началом голосования один из академиков попросил разъяснить, что собственно сделал в науке товарищ министр. К удивлению присутствующих (в том числе металлургов) оказалось, что Елютин – руководит лабораторией в Институте Стали. «Но каков все-таки его личный вклад в науку?» – продолжали допытываться в зале.

Секретарь Отделения не мог сообщить по этому поводу ничего определенного. В зале засмеялись. Академическая судьба министра Елютина пока не состоялась. Впрочем, случай этот относится к числу исключительных и не остановил новые чиновные колонны, штурмующие научный Олимп.[37]37
  Более удачливым оказался Министр геологии Александр Васильевич Федоренко. За время своего министерства он успел стать и членом-корреспондентом (1953 г.) и полным академиком АН СССР (1966 г.).


[Закрыть]

Заместители министров тоже спешат обеспечить себе белый хлеб на черный день. Каждый заместитель министра здравоохранения СССР, например, за время своей службы «в верхах» успевает не только обзавестись докторской-степенью (это программа минимум), но и подобрать тот институт, куда он, в качестве директора, пересядет, когда министерская фортуна повернется к нему задом. А для этого приходится хлопотать также о том, чтобы его выбрали в Академию медицинских наук. Хлопоты эти как правило оканчиваются успешно и на сегодня мы всех замминистров видим в сиянии академического ореола, а также руководителями своих будущих институтов и лабораторий. Эта механика недавно была даже предметом специального обсуждения в Совете Министров СССР. К концу 1975 года, в преддверии XXV съезда партии, в ЦК стали приходить письма трудящихся со всякого рода жалобами. Среди этого потока – десятки тысяч писем! – большая половина жалобщиков, пожилые люди, писали об ужасном состоянии нашего бесплатного здравоохранения. В связи с этим в Совете Министров СССР был заслушан доклад Министра здравоохранения Б. В. Петровского. Прямого начальника Петровского, члена Политбюро Мазурова, доклад не удовлетворил. Перечисляя причины развала нашего здравоохранения, Мазуров отметил среди прочего странное тяготение министра Петровского и его заместителей к научным должностям и к академическим званиям. Как рассказывают, Мазуров кричал медикам, что они поставлены на свои высокие должности не для того, чтобы делать научную карьеру, а для того, чтобы страна имела хорошо работающую систему здравоохранения. Чиновники, естественно, клялись и каялись, но никто из них своих институтов не покинул.

«Научное» поветрие охватило за последние годы и другие ведомства. Срочно защищают диссертации руководящие сотрудники министерств (химики, геологи, железнодорожники, агрономы), благо в их распоряжении – отраслевые институты, где десятки, а то и сотни сотрудников, по своей и не по своей воле, сочиняют сегодня диссертации для начальства. Упорно «тянутся к науке» сотрудники Госплана и Центрального Статистического Управления (ЦСУ) – Им защищать докторские тоже нетрудно: огромное количество цифрового, вполне «диссертабельного» материала поступает на их столы, так сказать, самотеком, в силу их должностного положения.

Партийные руководители страны, как люди наиболее практичные даже узаконили для своей подрастающей смены обзаведение ученой степенью почти автоматическое. Каждый, кто оканчивает Академию общественных наук, выходит из ее стен кандидатом философских наук. Правда, о докторской приходится потом беспокоиться самому. Докторских пока в законном порядке не раздают.

Диссертационная горячка среди партийных и должностных лиц началась не вчера. Первые всплески ее можно проследить уже с начала 50-х годов. Но к средине 70-х она обратилась в настоящий всесметающий шквал. «Я счастлив, что ухожу из науки в пору, когда ее оккупирует чиновник», – сказал незадолго до смерти герой нескольких моих книг профессор-фармаколог Николай Васильевич Лазарев. Уже после его смерти в 1974 году я совершил несколько больших поездок по стране и убедился, что оккупация, о которой с болью говорил мой старший друг, в разгаре. В Краснодаре, в Научно-исследовательском Институте сельского хозяйства, где я бывал за последние два десятка лет несколько раз, меня встретило всеобщее уныние: Крайком КПСС назначил нового директора. Человек этот, некто И. В. Калашников, восемь лет перед тем просидевший в качестве заведующего сельскохозяйственным отделом Крайкома, не проявил на этой должности ни знаний, ни таланта. Зато приказал своим подчиненным собрать материал для диссертации. Собрали. Написали. И вот свежий кандидат экономических наук водрузился в кресло директора и руководит ныне работой десятков ученых. В том же Краснодаре руководить Научно-исследовательским Институтом гражданской (сельскохозяйственной) авиации в 1975 году назначен бывший Председатель Краснодарского Крайкома Рязанов. Диссертацию на степень кандидата экономических наук сочинили ему тоже благодарные сотрудники. Правда, в ученую сферу попал Рязанов не совсем по собственной воле. В городе рассказывают, что хозяин края слишком «неаккуратно» развлекался, пьяные дебоши и разврат его побудил Крайком КПСС убрать этого «ученого» в тихое место, в науку…

Далеко от плодородных кубанских нив до Уральского хребта, а нравы – те же. Свердловская творческая интеллигенция семь лет терпела хамские выходки и грубые оскорбления третьего секретаря крайкома КПСС по культуре. Руководитель театров, издательств, газет, всей культурной жизни миллионного города, М. С. Сергеев даже среди своих коллег отличался редкой неинтеллигентностью. Откровенный душитель любых культурных начинаний снискал общую ненависть актеров, журналистов, писателей и художников. И наконец, радостная весть: Сергеева снижают! Куда же он теперь, этот культуртрегер? В науку! Все было сработано по стандартному, но безотказному сценарию: загодя присмотрен Институт экономики Уральского Научного центра. Заказана подчиненным диссертация по экономике. И вот уже партийный чиновник на вожделенной должности в Академии наук СССР (1975 г.) Одновременно Сергеев стал Вице-Председателем Уральского Научного Центра АН СССР. А поскольку Председатель УНЦ – С. В. Вонсовский – академик, то как-то неудобно, чтобы заместитель его не стал бы на первый случай хотя бы членом-корреспондентом. Ему это по должности полагается. И, можно не сомневаться, все, что полагается, товарищ Сергеев получит…

Большому начальству – и в науке большие должности. Кто поменьше чином, тот и в науке получает более скромное, но в общем-то сытое кормление. Заведующий отдела агитации и пропаганды Свердловского Обкома КПСС Мызников, выгнан с работы за разврат (в городе это называется «уволен по бабской части»). Но и он без работы не оставлен. Кандидат исторических наук Мызников ныне преподает в Партийной школе. При встрече с прежними своими товарищами по работе, ученый Мызников хвалится: жить ему стало веселей и вольготнее, – работать почти не надо, зато зарплата такая же, как и в обкоме. Редактор газеты Вечерний Свердловск Панфилов, более известный в городе под кличкой «сексуал-демократ», чувствуя, что его постоянные пьянки и дебоши до добра не доведут, обратился к юриспруденции. Юридическая наука действительно оказалась для него спасительной. Ныне кандидат юридических наук Панфилов преподает в Свердловском юридическом институте, учит молодежь основам права и законности.

Есть ли нужда продолжать этот список, приводить примеры, взятые из Владивостока, Воронежа или Новосибирска? Едва ли. Чиновник пошел а науку. Его не остановишь, не урезонишь. За ним будущее. А что это несет самой науке, остальным членам научного коллектива?

Здесь мне хочется предоставить слово двум москвичам: доктору биологических наук Г. И. Абелеву из Института эпидемиологии и микробиологии им. Н. Ф. Гамалея АМН СССР и его жене кандидату наук Э. А. Абелевой, сотруднице Института биологии развития АН СССР. Супруги Абелевы написали нигде не опубликованную до сих пор статью «Этика как элемент организации науки». Среди прочего в этой статье читаем:

«Если ученый твердо знает, что занимает свое место по праву, что признание его коллегами заслужено, то это порождает в нем чувство устойчивости, независимости, внутренней свободы и уравновешенности, т. е. создает те условия, в которых легко услышать голос совести. Такой человек дорожит честью и совестью, он чувствует себя частью науки, ее носителем и деятелем…В подобной ситуации служебная обязанность ученого просто быть собой, следовать своему интересу и совести, искать справедливость, опираясь на собственное внутреннее чутье и опыт. Здесь можно быть спокойным за все сферы профессиональной этики.

Иное дело – человек не на своем месте… У него нет внутренней уверенности ни в себе, ни в собственном мнении. Нет не только внутренней, но и внешней независимости, так как своим положением он кому-то обязан. Надо казаться не тем, что ты есть, надо не жить, а играть роль, надо организовать себе научное признание, надо подбирать людей от тебя зависимых. Человек не на своем месте неизбежно порождает себе подобных, так как только на них он может надежно опереться… Человек не на своем месте —…враг научной этики. Ибо этика поддерживает естественную структуру науки, естественную иерархию ее членов, основанную на научном авторитете, или точнее, на авторитете в той функции, которую исполняет ученый или администратор. Человек не на своем месте явление гораздо более грозное, чем просто пустое место, – это активно опустошающая сила, создающая вокруг себя мертвую зону. Из-за них, – людей не на своем месте, – простые нормы научной этики становятся временами недостижимым идеалом, требующим подлинного гражданского мужества, риска и энергии…»

Кого именно имели ввиду супруги Абелевы, говоря о «человеке не на своем месте», из всего предыдущего очевидно ясно.

Зададимся еще одним вопросом: есть ли в этой напирающей со всех сторон толпе людей не на своем месте хоть какой-нибудь шанс для подлинного гения? Мог бы, например, у нас стать кандидатом наук Альберт Эйнштейн? Ну да, тот самый великий физик Эйнштейн…

Как известно, в 1905 году безвестный служащий Бюро патентов в Берне, Эйнштейн, сгруппировав результаты нескольких статей, представил диссертацию на тему «Новое определение размеров молекул». Вся диссертация уместилась на 21 странице. Два профессора Цюрихского Университета ее одобрили, и в том же году Эйнштейн стал доктором философии, что примерно соответствует нашей степени кандидата наук. Попробуем мысленно перенести молодого гения на семьдесят лет вперед и проследить, что бы случилось с ним в нынешних наших условиях.

Во-первых, он должен был бы сдать экзамены кандидатского минимума и, в том числе, по языку и философии. Говорят, что даже прожив двадцать лет в США, Эйнштейн скверно владел английским. Что же касается философии, то тут его ждали бы почти непреодолимые трудности: ведь даже позднее, когда гениальность великого физика была признана во всем мире, в СССР его кляли как отъявленного идеалиста. К тому же он был верующим, таким нет места в советской науке. Но допустим, что кандидатский минимум все же сдан. Бюро патентов, где, естественно, нет своего Ученого совета, посылает диссертацию Эйнштейна в Университет. При этом, согласно существующему порядку, с места работы ему должны дать характеристику с указанием о выполняемой общественной работе, партийности, авторитете среди сотрудников. Есть все основания полагать, что замкнутый, погруженный в науку Эйнштейн не получил бы достаточно обтекаемой характеристики. Вдобавок, как известно, директор Бюро патентов Галлер не одобрил новаторских идей своего молодого сотрудника. В наших условиях такая ситуация полностью исключает прием диссертации к защите.

Ну, а как проходила бы современная защита? Диссертация сводилась к истолкованию броуновского движения, исходя из существования атомов и молекул. Между тем, ведущие, наиболее авторитетные ученые того времени – Мах и Оствальд отрицали самую физическую реальность атомов и молекул. В 1905 году это обстоятельство не имело для соискания никакого значения. Но в 1975-м молодой Эйнштейн был бы затоптан авторитетами. Он едва ли получил бы положительные отзывы на разосланный автореферат диссертации. Да и о практическом внедрении результатов диссертации говорить не приходится. Поэтому, в соответствии с инструкцией Высшей аттестационной комиссии (ВАК) и существующей практикой, нетрудно предположить, что диссертация «Новое определение размеров молекул» была бы забаллотирована Ученым советом.

Но сделаем еще одно допущение: Ученый совет Университета все-таки одобрил диссертацию, и она поступила в ВАК. Весьма мало шансов, что ее утвердили бы за три месяца, как это происходит со всякой другой малозаметной и малозначительной кандидатской работой. Скорее всего, что, как всякую нестандартную диссертацию, ВАК направил бы труд Эйнштейна к «черному» оппоненту из числа его научных противников, сторонников Маха и Оствальда. Диссертацию послали бы и на вторую и на третью «черную» рецензии также в связи с вопросом о невозможности практического внедрения. Это затянуло бы решение ВАКа на два-три года. Наконец, эксперты ВАКа, конечно же, не могли не обратить внимание на еврейскую фамилию соискателя. Это еще более ухудшило бы судьбу диссертации.

Итак, будем честны: Альберту Эйнштейну ни за что не удалось бы стать сейчас кандидатом физико-математических наук. Ему не удалось бы преодолеть тот стандарт, который необходим советскому ученому 70-х годов XX века. Да и сам он, живя в наших условиях и зная о предстоящих ему мытарствах, едва ли стал бы подавать диссертацию на соискание ученой степени. Все-таки он был серьезным и занятым человеком, Альберт Эйнштейн, и искать высокую должность было не в его натуре…

Глава 3
Наука: оброк или барщина

Но глуповцы тоже были у себя на уме. Энергии действия они с большой находчивостью противопоставили энергию бездействия.

М. Е. Салтыков-Щедрин. Полн. собр. соч. т. 8 стр. ЗЗ8.

Итак, все те, кому надлежит надзирать за советской наукой, могут быть спокойны: в пяти тысячах научных учреждений страны царит полный порядок: вторжения Эйнштейнов не предвидится. Те пятнадцать-двадцать тысяч ректоров, проректоров, директоров, завсекторов, что приставлены к этому делу, не считая освобожденных партсекретарей с учеными степенями, прочно держат в узде подведомственный научный миллион.

А миллион, что бы там ни говорили, величина впечатляющая. Правда, с разных точек зрения впечатление получается разное: у властей одно, у каждой одной миллионной – другое. Государи старой России видели в императорской (то есть своей) Академии наук и в императорских университетах предмет личной гордости: вот, и мы не хуже Европы. Наука представлялась бриллиантиком в императорской короне, камешком, единственное назначение которого – украшать и придавать вес власти. Нынешние хозяева тоже переполнены собственническим чувством по отношению к науке. В каждой речи поминают они о том, что наука – не сама по себе, а состоит при государстве, служит и должна служить государственным надобностям. А поскольку служит, то и награждается. Речи руководителей партии и правительства на всякого рода научных торжествах выдержаны обычно в тоне, в котором благодушный Хозяин обращается к справному работнику. Примерно так:

«Коммунистическая партия, Советское государство… высоко ценят и, как вы знаете, достойно отмечают труд выдающихся ученых… Однако в дальнейшем, товарищи, работать придется еще больше, еще настойчивее, еще эффективнее. Более миллиона человек трудятся у нас в различных областях науки. Это великая сила, и очень важно правильно ее использовать; в общем, товарищи, я бы сказал так: чем выше партия ценит работу наших ученых и их роль в коммунистическом строительстве, тем большего она от них ждет, тем более высокие требования к ним предъявляет».[38]38
  Правда, 8 октября 1975 года. Речь Л. И. Брежнева на заседании по поводу 250-летия Академии наук СССР.


[Закрыть] И т. д. и т. п.

Но хозяйственная рачительность, звучащая в начальственных речах, блекнет и линяет, когда дело доходит до практики, до жизни. Мы живем в государстве политическом и вожди наши руководятся не экономическими и даже не идеологическими расчетами, а расчетами сегодняшней политики, интересами сиюминутной прагматической выгоды. Политический по существу характер носят и отношения власти с наукой. По мнению ряда видных экономистов и философов-науковедов, которых мне удалось опросить, для выполнения государственных заказов миллион сто шестьдесят девять тысяч человек, занятых в науке в 1973 году, а тем более миллион двести тысяч человек в 1978-м вовсе не нужны. Тут мы переборщили так же, как и со многими другими категориями специалистов (в СССР в 2,5 раза больше инженеров, чем в США, перепроизведены также химик и, физики, учителя-историки и т. д.) В этом смысле здание советской науки напоминает те старинные православные соборы, что можно увидеть в Киеве и Владимире. В этих строениях поражает несусветная толщина стен, Мамонтова мощь перекрытий и опор. К чему это? Нынешние архитекторы знают: храмы можно строить и не столь массивными. Но строители прошлого, не слишком сведущие в сопромате[39]39
  Сопромат – учение о сопротивлении материалов.


[Закрыть], более уповали на запас прочности. Властители нынешней России возводят советскую науку по тому же привычному для Руси принципу. Грандиозная масса научных сотрудников рассматривается прежде всего как предмет пропаганды:

«Каждый четвертый ученый в мире – наш!».

Но главное назначение научного миллиона – обеспечивать резерв прочности, На всякий случай. Так крепче держит.

Держит действительно крепко. Когда, например, японцам понадобилось провести монорельсовую дорогу от столичного аэропорта до Токио, они пригласили 7–9 видных немецких специалистов-инженеров и этого оказалось достаточно. В нынешней России для той же цели создается лаборатория монорельсовой промышленности. Мы богаты: можем бросить на создание особенно необходимого на сегодня военного самолета несколько тысяч инженеров и ученых, в то время как фирма Юнкерс строит тот же самолет с помощью полусотни квалифицированных инженеров.

Русские может быть и не менее талантливы, чем японцы или немцы, но для того, чтобы что-то построить в советских условиях, действительно нужен громадный «резерв прочности», ибо неисчислимое количество времени у специалистов уходит на согласование, на беганье по чиновничьим кабинетам. От бюрократии, от согласований мы никогда не откажемся, но мы восполним растраченное попусту время ученых и инженеров количеством исполнителей. Они будут, правда, исполнять при этом обязанности техников и мастеров, но и это ничего. Их все равно много. Слишком много. То, что было бы невыгодно и абсурдно для любого западного и вообще цивилизованного государства, то вполне естественно для России.

Я позволю даже утверждать, что в бюрократической волоките, во множественности утверждающих и согласующих инстанций есть своя логика и даже своеобразная государственная мудрость. В то время, как творческая мысль сильна и ценна своей неожиданностью, партийный и советский аппарат построен так, что всегда имеет возможность пресечь любую нежелательную инициативу. Такова защитная реакция тоталитарного государства на самую возможность пюбых неожиданностей. Власть не беспокоит при этом, что советская наука медлительна, убога, неэффективна (хотя об эффективности много пишут и кричат). Партийный аппарат заботит только одно: чтобы даже на минуту, даже на миг наука не оказалась без партийного руководства, без указующего начальственного перста. Орава чиновников, надзирающая над учеными и мешающая ученым работать, действует не бессистемно и не бессмысленно. Она делает то, что ей, ораве, необходимо.

Таким образом огромное число лишних людей в нашей науке – не случайность, они нужны как резерв компенсирующий «особенности» нашей экономики, нашего административного механизма. Наверху, конечно, знают, что «массовый ученый» – как и всякий другой «массовый товар» – не первосортен. Но и это никого не пугает.

Стандартного научного работника, человека средних знаний и способностей легко и нехлопотно заменить другим таким же середняком. С личностями и талантами – возни не оберешься, а тут – просто. Простота же замены деталей, как известно, повышает надежность любого механизма и в том числе механизма научного.

Есть в переизбытке научных сотрудников и другая высоко оцененная властями выгода. Маленькие лаборатории и небольшие институты, где личная творческая ценность человека была на виду, ныне заменяются институтами-гигантами. Пресса и радио раздувают миф о том, что подлинно ценные плоды науки можно выращивать ныне только в массовых коллективах. Появляются НИИ, имеющие тысячу, а то и две, и три тысячи сотрудников. Беседуя с сотрудниками таких гигантских «фабрик», я многократно слышал, что люди чувствуют себя там потерянными. Они жалуются на то, что в больших институтах утрачивают ощущение личной значимости, самоценности и даже перестают верить в свои способности. Их преследует чувство неуверенности в себе, зависимости. Постепенно теряя себя как личность, научный сотрудник института-гиганта испытывает все большую робость перед начальством. Он заменяем и знает об этом. Знает и с тяжелым сердцем ожидает каждой новой переаттестации и даже просто вызова к начальству. Кажущаяся или реальная неполноценность делают научных сотрудников все более пассивными и равнодушными.

Этот психологический эффект «массовой науки», как говорят, знаком и исследователю на Западе. Но там ученый, особенно если он талантлив, имеет возможность перейти в другую лабораторию. У нас же наибольшую степень духовного угнетения испытывает как раз тот, кто более талантлив и духовно развит. Таких сильнее всего поражает психологическая деструкция, и закрепощены они более чем другие. Нестандартный научный сотрудник, желающий покинуть институт, чтобы испытать свои силы в другой области или просто потому, что он ищет лабораторию с более интересной тематикой, не может по собственной воле сменить место работы. Ректоры университетов и директоры НИИ связаны между собой круговой порукой, им ничего не стоит перекрыть дорогу в институт любому слишком яркому или слишком независимому на их взгляд исследователю. О том, как это делается, рассказал мне недавно заведующий сектором в одном из московских академических институтов доктор наук Р.

Его подчиненный, молодой МНС, пожелал перейти на лучше оплачиваемую работу в соседний институт. Но едва молодой человек подал документы соседям, как моему собеседнику немедленно позвонили оттуда. – «НН уходит от тебя? Ты его отпускаешь?» – спросил заведующий сектором. Люди одного должностного уровня, одной области знания, два начальника, связанные друг с другом по делам издательским, академическим, партийным в подобных случаях хорошо понимают друг друга. Первому при желании не надо даже чернить своего уходящего подчиненного. Достаточно сказать:

«Да, пусть идет, если хочет», чтобы на другом конце провода поняли: МНС или слишком ярок или, наоборот, малоспособен, во всяком случае он чем-то прогневал начальство. Такого брать не стоит. И даже документы его читать не следует. После обмена мнениями «в верхах», младший научный будет месяцами без толку бродить из института в институт. Как муха станет он биться в незримых сетях незримых телефонных переговоров и не получит работу, невзирая на высокий уровень своей одаренности, ума и склонность к научному творчеству.

Молодой ученый, однажды переживший такую встряску, постигает простую истину: он не властен сам изменить свое положение, властны улучшить его положение только начальники: их надо почитать, слушать и служить не упрямясь там, где они предлагают. Если же станешь утверждать в институте свои вкусы или, не дай Бог, отстаивать свои права – берегись! – можешь и вовсе лишиться возможности заниматься наукой. При огромном научном резерве и централизованном управлении научными учреждениями по всей державе, сделать это очень просто. Среди моих друзей и знакомых есть несколько человек, которым из-за их религиозных, политических взглядов или еврейского происхождения навсегда закрыт вход в науку. Ученые-экономисты, биологи, специалисты в области математической лингвистики и языкознания, они стали ныне плотниками, столярами или просто сидят дома, лишенные возможности вернуться к творческой работе.

Надо ли объяснять, что в такой обстановке научный сотрудник с юных лет приучается лицемерно утаивать свои чувства, взгляды, свои способности. Способность и яркость особенно опасны – они могут вызвать подозрение и антипатию начальства. Нобелевский лауреат Уотсон в книге Двойная спираль рассказывает, как, приехав в Париж на научный конгресс, он обнаружил, что забыл взять с собой брюки и вышел с докладом на кафедру в шортах. Зная множество советских докторов и кандидатов наук, я убежден: никто из них в подобной ситуации на трибуну не вышел бы. И совсем не от природной стыдливости, а оттого лишь, что нельзя, невозможно советскому ученому демонстрировать хоть в какой-то степени свою независимость, нельзя выделяться, нельзя быть не как все. Это наказуемо. Такова альфа и омега поведения человека из миллиона.