Текст книги "Управляемая наука"
Автор книги: Марк Поповский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
«Мы будем и дальше бороться против тех, кто покрывает лжеученого», – говорит мой собеседник-аспирант. И тут же добавляет: «Но скорее всего у нас ничего не выйдет, этот Елкин очень по душе местным партийцам. Он – делегат съезда комсомола и даже председатель общества молодых ученых. А мы кто? Никто…»
Протвино, городок, лежащий в двадцати километрах от Серпухова, на второй и на третий день пребывания также открывает подлинную свою духовную структуру. Как и в Пущине, структура эта оказывается многоплановой и многоэтажной. В качестве ядра – синхрофазотрон, как рассказывают, значительно более мощный, чем в Дубне. А вокруг этой чертовой карусели дома с двухэтажными и одноэтажными квартирами, гаражи, магазины, детские сады, научные карьеры и научные склоки. Жизнь 10 тысяч обитателей Протвино определяется ритмом деятельности Института высоких энергий, а институт плюс город являются частью еще более крупного образования – Государственного комитета по атомной энергии при Совете министров СССР. Географически Протвино лежит на реке Протве, притоке Оки, а политически – на пересечении самых главных государственных устремлений, связанных с атомным величием, атомным страхом, атомным шантажом.
В городке все направлено на то, чтобы на корню закупить душу молодого ученого. Приехав в Протвино, он узнает, что как ни убога жизнь в окрестных деревнях, тут, в городке, снабжение всегда приличное (атом!). Его осведомляют, что через два-три года он получит квартиру, не двухэтажную, конечно, а обыкновенную однокомнатную в блочном доме. Но и двухэтажная с холлом внизу и спальнями наверху от него тоже не уйдет. Надо только много работать, поменьше открывать окружающим свои подлинные мысли и слушать старших.
Конечно, тут тоска зеленая, все разговоры давно переговорены и никто ни к кому давно не ходит. Тут МНС не может на свою зарплату прокормить жену, а тем более ребенка, а для жены, если она не дворник и не уборщица, работы нет. Конечно, тут доктор наук на улице или в Доме ученых не станет с тобой, с младшим научным, вот так запросто разговаривать. Все это верно. Но верно и то, что Протвино – город возможностей, город-трамплин. Со временем, лет через шесть-восемь, можно будет плюнуть на эту лесную дыру и рвануть в столицу. Даже непременно это следует сделать. Пока же – никаких лишних слов, никаких лишних движений: в системе атомграда надзор за тобой повышенный. Тут стукачи – через одного…
В Протвино после моего выступления (снова: «Зачем ученому совесть?») уже не в зале, а в интимном кругу за бутылкой пива, милые юноши безо всякой горячности или иронии, а просто из любопытства, выспрашивали у гостя: «Зачем, собственно, ученому быть интеллигентом?» Никто из них не согласился с авторами Оксфордского Словаря, которые слово «интеллигенция» определили как «часть общества, способная к самостоятельному мышлению». Самостоятельное мышление? Ребята за столом иронически пофыркали. В науке они вынуждены сверять каждую пришедшую им в голову мысль с завлабом (за это завлаб-доктор наук выделяет каждому из них «кусок», дает защититься). А что касается идей общественных, или не дай Бог политических, то пусть их чужой дядя толкает: физикам политикой заниматься заказано, да и некогда.
Они, правда, спросили меня, как я отношусь к академику Сахарову и, похоже, им было приятно, что я уважаю Сахарова как ученого и общественного деятеля. Но сами они считают, что никаких социальных проблем в науке нет. Вот, например, в СССР и США изобрели лазер: денег вбили в это изобретение и те и другие примерно поровну, и времени столько же понадобилось. При чем же здесь социальная структура? Милый инженер-электрик, высказавший эти соображения, снисходительно улыбнулся мне. Он убежден, что наука сама пробивает себе дорогу. Если открытие созрело в техническом отношении, оно реализуется, независимо от того, кто правит страной и что передают по радио. Что передают по радио, протвинских обывателей, действительно, не интересует. Но диссертацию кандидатскую, а потом и докторскую надо пробить во что бы то ни стало. В этом мире есть правила, соблюдая которые, получаешь доступ к заветной цели. В душе молодежь правила эти презирает, но нарушать их не собирается.
…Разговор о научных резервациях в Советском Союзе мне хочется завершить мнением специалиста. Несколько лет назад из Польши в СССР приезжала женщина-социолог Я-ская. Она навестила, между прочим, новосибирский Академгородок. Корреспонденты советских газет проинтервьюировали ее. Конечно, гостье задали дежурный вопрос о том, как ей понравился Академгородок. Казалось, ответ мог быть только, комплиментарным. Но социолог из Польши сказала то, чего от нее никак не ожидали:
– Таких городков строить не следует, – заявила она. – Мы живем в несовершенном мире, в жестко дифференцированном обществе. В больших городах эта дифференциация – должностная, материальная, правовая – затушевана, и это позволяет людям из низших слоев общества не так остро страдать из-за своей второсортности. У вас в Новосибирске разница положений – режет глаз. Академик непременно живет в коттедже, член-корреспондент – обладатель половины коттеджа; старший научный имеет право на квартиру с потолком высотой в три метра, у младшего – потолки два метра с четвертью, этаж неудобный и санузел совмещенный, У вас достаточно ткнуть пальцем в окно дома, где живет ученый, чтобы определить его общественное положение, его права, его возможности, его перспективы.
Социолог из Польши увидела в Академгородке главное: судьбу личности в обстановке, разрушающей личность. Ну, а мы? Поняли ли хозяева советской науки, что, в отличие от Запада, наш эксперимент с научными резервациями провалился? Я разговаривал об этом с некоторыми руководителями городков, с сотрудниками Президиума АН СССР. Нет, положение не представляется им катастрофическим. «Конечно, у нас есть трудности, но в целом…» В целом они, как и один из двух хозяев Черноголовки, профессор А. Е. Шилов, полагают, что болезни научных городков – болезни роста. Их собственный двухэтажный коттедж с гаражом и горячей водой во многом оправдывает для них существование всего городка в целом. Что до партийных руководителей науки, то они в городках души не чают. Именно городки для них – символ лучшего, что есть в науке страны. Что же их так восхищает? На прямой вопрос партийные боссы отвечают малосодержательными фразами о «взаимном оплодотворении наук», об атмосфере энтузиазма среди жителей Академгородка, Дубны и Пущино. Как мы теперь знаем, энтузиазмом тут не пахнет. Но зато есть нечто другое, действительно ценное. В городках науки исследователь еще более зависим от администрации, чем в Москве, Ленинграде или Киеве; проявление личной или общественной инициативы там еще менее возможно, чем в больших городах; общественное мнение доведено до нулевой отметки, личностный характер в науке полностью отсутствует. Иными словами, советская наука в научном городке более управляема, чем где бы то ни было в другом месте.
Глава 8
Вечный выбор
Они сидели смирно и, как мне показалось, шептали губами обычную короткую молитву культурных людей:
– Пронеси, Господи!
М. Е. Салтыков-Щедрин. Полн собр. соч. в 20 т. (1965-76 гг.). т. 7, стр. 179.
Академик Вавилов при встрече с интересующими его людьми любил спрашивать: «Какова ваша философия?». Имел он при этом в виду научные взгляды собеседника, но, жадный до общения, Николай Иванович был очень рад, если новый знакомый выкладывал также свои общие взгляды на жизнь, на науку, на общество. Эта традиционная страсть русских интеллигентов даже не с очень близким человеком обсуждать проблемы мироздания, веры и политики по понятным причинам увяла в эпоху сталинского владычества. Даже после смерти Сталина, в середине 50-х годов, стоило большого труда подвигать людей на сколько-нибудь откровенный разговор об этой самой «философии». Положение и сегодня не слишком изменилось, В обстановке подслушивания телефонных разговоров, перлюстрации писем и вербовки интеллектуалов в осведомители, мало кто способен с открытым сердцем отвечать на вопрос:
«Како веруешь?» И все же я годами и десятилетиями не оставлял попыток дознаться, во что же верует и во что не верует человек из научного миллиона, какова его нравственная философия, каковы идеалы узника «управляемой науки».
Раскрыть каждое из миллиона сердец – дело невозможное. Но за годы литературной работы я «передержал в руках» сотни деятелей науки самого различного положения, таланта и характера. Со многими учеными я знакомился во время поездок по стране. С наиболее значительными вел многолетнюю переписку. Некоторые из иногородних ученых стали друзьями нашей семьи. Приезжая в Москву из Краснодара, Владивостока, Ленинграда, Ташкента или Таллина, они появляются у нас дома. Об этих встречах в квартире на улице академика Павлова, когда уже нет командировочной спешки и далеко позади первые робкие попытки сближения, думаю я теперь с глубокой благодарностью. В тесной комнате с зеленым уютным абажуром разговор приобретает доверительный, задушевный характер. Чинов научных я не признаю, и поэтому мои гости – академики и профессора, лаборанты и младшие научные – всегда чувствуют себя раскованно. Они и сами рады сбросить духовную узду, в которой институтская жизнь держит ученых независимо от их звания и должности. А коли человек распрямился, вернул себе естественность, то его, по старой российской поговорке, тянет поговорить, пооткровенничать. «Что есть в печи, то на стол мечи…»
О чем только ни говорят мои гости в такие вот вечера! И о делах семейных, и о проблемах государственных, и о Боге, и об академических скандалах. Покаянную исповедь академика, которого власти заставили подписать непристойное публичное письмо, сменяет деловой отчет молодого математика, который готовится эмигрировать в Израиль; вернувшийся из заграничной командировки ученый ахает по поводу того, как оборудованы тамошние лаборатории, а его коллега советуется, как вести себя перед лицом организованной в институте травли. Случаются и споры, и ссоры. Ибо люди собираются хоть и хорошие, но разные. И взгляды у всех – религиозные, политические, общественные – нисколько не схожи. Вот тут-то и открывается «философия» миллиона…
В беседах наших выяснилось, между прочим, важное обстоятельство: собеседники по-разному понимают самые термины – нравственность, мораль. Между тем терминологическая эта тонкость совсем не безразлична для понимания дальнейшего.
Мы постоянно слышим словосочетание «мораль и нравственность». Союз «и» дает основание предполагать, что перед нами не синонимы, а два разных понятия. Однако новейшее издание Большой советской энциклопедии утверждает, что «нравственность то же, что мораль»[96]96
БСЭ. Третье издание, 1974 г., т. 18, стр. 144. Статья: «Нравственность».
[Закрыть]. Не различают два эти понятия и мои слушатели. Мне кажется, однако, что мораль и нравственность существенно различаются между собой. Нравственность, как я понимаю, вырастает на почве нравов, обычаев, традиций и представляет собой форму приспособления личности к социальной группе. Заповеди: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего твоего – есть заповеди нравственные. Нравственные (и безнравственные) поступки обычно вполне явственны для окружающих и не требуют дополнительного толкования. Безнравственность есть попрание нравственных принципов, принятых в данной общественной группе. В частности, ученому, согласно нравственным принципам его клана, надлежит быть строго правдивым в проведении опыта и в оценке полученных данных. Ему следует также достойно вести себя по отношению к своим коллегам, не унижать себя передержками в собственных научных сообщениях, быть честным при рецензировании чужих работ, не кривить душой при голосовании на Ученом совете и т. д.
Мораль есть осознание себя в качестве человека, личности. Мораль выражает личную позицию человека в самых важных сферах соприкосновения его с миром. Моральные принципы определяют отношения человека:
– с обществом и государством;
– с природой;
– с Богом.
Рудольф Гесс, комендант лагеря смерти в Освенциме, был хорошим семьянином, любящим мужем и заботливым отцом. Он и на службе считался человеком корректным, справедливым, сотрудники его уважали. В своей семье завел он трудовую обстановку и, как он сам писал, придавал трудовому воспитанию «решающее значение для сохранения нравственного и психического здоровья». Но признаем ли мы Гесса человеком моральным?
МОРАЛЬ – ГУМАНИСТИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ НРАВСТВЕННОСТИ. Нравственность может быть частично или полностью безморальной.
В прошлых главах много говорилось о нравственном поведении человека советской науки. Теперь пришла пора потолковать о его морали. Для начала – об отношении его к обществу и государству.
Трудно согласиться с заверениями отечественной пропаганды о морально-политической монолитности советского народа. В ученом миллионе, который вполне можно рассматривать как модель общества в целом, видится моральный спектр весьма пестрый. Главная моральная позиция наших ученых в течение полувека состояла в том, что творчество их принадлежит государству, а сами они обязаны творить для общества, для народа. Талант, высшее образование, ученая степень только повышают долг ученого перед народом. Ибо все, что мы имеем, взято у народа, получено от государства. Соответственно изобретать, изучать, открывать надо то, что сегодня нужно народному хозяйству СССР. Эта мысль повторяется в официальной прессе, в биографических очерках и книгах о современных ученых[97]97
Взгляд на ученого лишь как на безответного и старательного исполнителя государственных заказов многократно высказывали самые высокие должностные лица СССР. Председатель ЦИК СССР, а позднее Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин писал, что «надо изобретать не то, что хочется, а то, что требует наше социалистическое общество». Или: «И когда вы выполняете любую деталь, то ваша работа должна исходить не из вашего вдохновения, а из общего плана, из общего рисунка, который вам дан» (речь в Высшем техническом училище 16 марта 1930 года; вторую цитату см. в книге Калинина О коммунистическом воспитании. М. 1956, стр. 75). Директивный характер имела речь И. В. Сталина на приеме в Кремле работников высшей школы 17 мая 1938 года, где вождь определил передовую науку как науку, «которая не отгораживается от народа, не держит себя вдали от народа, а готова служить народу, готова передать народу все завоевания науки, которая обслуживает народ не по принуждению, а добровольно, с охотой». Слово «народ» не должно в данном случае вводить в заблуждение: в устах вождей победившего большевизма оно всегда было синонимом «государства». (См. И. В. Сталин: Сочинения, т.1 (XIV), Stanford, 1967, стр. 275. Курсив добавлен М. Поповским.)
[Закрыть]. Должен покаяться: и аз грешен в нагнетании этой рабовладельческой, по сути, психологии. Во многих моих книгах ценность героя-исследователя по принятой схеме выводилась из его «общественной полезности»[98]98
В дневнике 24 февраля 1971 года я записал: «Хвалить (в биографической книге) ученого за принесенную им пользу обществу отныне считаю столь же абсурдным, как хвалить вовремя подоспевший дождь. Порицать ученого за то, что он не дал того-то и того-то, тоже чепуха. Можно и нужно говорить лишь о том, какие духовные богатства есть (были) в человеке и как, в зависимости от характера, совести и внешних условий, эти внутренние богатства реализовались… В своих книгах я, увы, не избежал каленой печати эпохи».
[Закрыть].
Отказ от себя как от независимой личности, признание своей строгой государственной функциональности особенно явственно слышится в мемуарах советских академиков и профессоров. Весь смысл жизни ученого, утверждают авторы этих книг, в том только состоит, чтобы быть полезным стране, народу, государству. Сейчас, в середине семидесятых годов, такая генеральная моральная конструкция уже отмирает. Но в 30-х – 50-х годах ее исповедовали самые крупные наши ученые. Я писал об одном из таких «зубров», академике ВАСХНИЛ селекционере А. Л. Мазлумове. Создатель большой школы свекловодов-селекционеров, творец полусотни сортов, Аведикт Мазлумов (1897–1972) рассказывал мне, как он выгонял из Всесоюзного института сахарной свеклы всякого, кто пытался выгородить в науке «кусок собственной территории». Во имя создания сортов для народа, для государства, ученый лишал своих сотрудников творческой независимости, научной свободы. Те, кто соглашались на таких условиях работать с Мазлумовым, чаще всего оставались без ученой степени, без признания личных заслуг, потому что, по словам одного из них, они «ради общего государственного дела себя забывали».
Ныне такая степень самоотверженности и уничижения более типична для провинции, нежели для столицы, распространена более среди женщин, чем среди мужчин. Письмо, полностью воспроизводящее официозную моральную конструкцию, я получил недавно от кандидата наук Марии Левитанус. Хирург с более чем тридцатипятилетним стажем научной работы, она писала:
Плата в этом контексте, конечно, мыслится метафизически, но для хирурга из Ташкента она не становится от этого менее священной. Выше я уже говорил об ученице академика Мазлумова, фитопатологе Ираиде Поповой, которая в письме ко мне выражалась столь же непримиримо:
Для определенной части исследователей ура-патриотизм в науке содержит достаточно глубокий смысл. Веруя в неоспоримую и неизменную мудрость власти, верноподданный обретает убежденность в своей всегдашней правоте. Его моральный выбор при этом упрощается до крайности и сводится к точному исполнению начальственных предписаний. Какое бы решение он ни принял, решение это, освященное сверху, освобождает его от любых моральных терзаний. Ведь «там, наверху, лучше знают…»
Вера в «мудрость верхов» толкает наших ученых-провинциалов (в прямом и переносном смысле этого слова) к решениям, подчас более чем спорным. Например, в тех случаях, когда приходится заниматься проблемой «Человек и природа». Свежий лесок, чистую речку, незагаженный песчаный пляж любят все. И в том числе ученые. Но это чувство – домашнее, личное. Оно тотчас же меркнет, едва ура-патриоту приходится выбирать между любовью к природе и «высшими интересами». Хотя в СССР принят закон об охране природы, государственная администрация относится к чистоте воздуха, к сохранению почв, вод и лесов сугубо прагматически. Сиюминутные нужды индустрии, особенно атомной, военной, то и дело приводят к истреблению основных, невосстановимых ценностей страны.
В 1966 году группа ведущих советских ученых сделала попытку приостановить строительство кордового комбината на озере Байкал. В своем открытом письме академики предупредили, что уникальная флора и фауна Байкала будут уничтожены отходами предприятия, что погибнет резервуар чистой питьевой воды, столь необходимый для будущих поколений. Но в ЦК КПСС ученым «разъяснили»[101]101
См. Комсомольскую правду от 11 мая 1966 года, стр. 2. Письмо в редакцию «Байкал ждет» быдо подписано такими видными учеными, как академики Арцимович, Берг, Герасимов, Жуков, Зельдович, Капица, Кнунянц, Кондратьев, Никольский, Трофимук, Петрянов, Эмануэль. Предсказания ученых оправдались: комбинат на Байкале уже загрязнил несколько кубических километров воды. Он продолжает истреблять бесценную байкальскую флору и фауну, являясь в то же время нерентабельным предприятием.
[Закрыть], что кордовый комбинат на Байкале – предприятие военное, и все протесты враз утихли.
Понятия «военный», «оборонный», «секретный» относятся к тем магическим заклинаниям, которые у любого советского гражданина, какое бы высокое положение он не занимал, вызывают полный паралич воли. «Секретный объект» – это нечто такое, о чем нельзя знать, что нельзя обсуждать. Оспаривать правомерность «секретного объекта» может в наших условиях разве что безумец. В каменистой пустыне на полуострове Мангышлак в Каспийском море создан закрытый город Шевченко. Заводы его пользуются опресненной водой, которую посылают им атомные опреснительные установки. Сотни ученых, живущих и работающих в городе, – химики, физики, биологи, – знают, что установки эти сбрасывают в Каспий концентрат, содержащий 310 граммов соли на литр воды. Сброс концентрата привел к тому, что на десятки километров вокруг города в море нет не только рыбы, но даже донной растительности. Море умерло.
Мой друг, ездивший в Шевченко, пытался говорить с местными учеными о невосполнимом ущербе, который они наносят окружающей природе. Но ученая публика секретного города ответила, что проект, погубивший жизнь в море, они приняли и поддерживают в интересах государства. Нет, они не чувствуют за собой никакой моральной вины. Министр предприятий среднего машиностроения (код атомной индустрии) Славский, побывав в Шевченко, личным распоряжением освободил ученых от действия в районе их города законов об охране природы ~ сроком на пять лет. Не беря на душу греха, химики и биологи смогут еще пять лет отравлять вокруг все живое.
Обсуждать мораль министров – дело безнадежное. «Но политика портит нравы, а это уж наше дело» (Иосиф Бродский). Как успешно чиновник разрушает нравы ученого, я наблюдал также за много тысяч километров от Шевченко в городе Владивостоке. Утро 27 мая 1974 года я провел на заседании объединенного Ученого совета биологических институтов Дальневосточного научного центра (ДВНЦ) Академии наук СССР. На совете в тот день выступал с отчетом заместитель директора Института биологических проблем Севера. Институт расположен за полярным кругом в Магадане, и я надеялся, что магаданец сообщит интересные подробности. Докладчик, однако, оказался на редкость скучным, члены совета откровенно дремали. В прениях, однако, возник инцидент, который я описал в своем дневнике.
Лесовод Розенберг из Владивостока спросил магаданца, почему их институт ничего не делает для улучшения и оздоровления местных почв. Дело в том, что на тысячи километров вокруг Магадана лежит вечная мерзлота. Летом мерзлая почва оттаивает на несколько сантиметров и покрывается мхами и другой столь же скромной растительностью. Но стоит пройти по этому тонкому слою жизни тракторным гусеницам, как образуется почвенная рана. Рана раздвигается, разрастается и сама собой не заживает годами. Развитие горной индустрии в крае, особенно золотопромышленные разработки, превращают магаданскую землю в сплошные, лишенные растительности болота. Спасение, укрепление почвы в крае вечной мерзлоты – важнейшая задача местных ученых, но институт в Магадане не запланировал ни одной такой разработки. Почему? Отвечая Розенбергу, заместитель директора рассказал, что в 1973 г. в Магадан приезжал председатель Совета министров СССР А. Косыгин, который призвал местную администрацию увеличить добычу золота. Если магаданцы увеличат добычу золота на два процента, то Москва выделит Магадану дополнительные средства на капитальное и жилищное строительство. Кроме того, Косыгин обещал магаданским руководителям освободить их от государственного закона об охране природы. Они могут теперь разрушать почву, не беспокоясь о последствиях, лишь бы добыли на два процента золота больше, чем полагается по плану. В связи с этим указанием руководство Института биологических проблем считает, что заниматься сохранением северных почв несвоевременно.
Рассказывал об этом ученый из Магадана безо всяких эмоций, как о деле самом обыденном. Владивостокские биологи, услыхав, что разрушение почв санкционировано сверху, тоже воздержались от прений. Во время перерыва я догнал докладчика на лестничной площадке и спросил, как он сам, лично он, относится к проблеме разрушения почв в полосе вечной мерзлоты?
Это сложный государственный вопрос, – (опять-таки безо всякого выражения в голосе и на лице) ответил мой собеседник. – И если сам товарищ Косыгин решил проблему так, а не иначе, значит с точки зрения государственных интересов…
– А вы сами-то что об этом думаете? Ведь земля-то гибнет…
– Я?.. Я ничего не думаю… Я по образованию – врач…
Не исключено, что ученый из Магадана только имитировал веру в премудрость А. Косыгина. Но можно не сомневаться: магаданские биологи (директор Института биологических проблем Севера член-корреспондент АН СССР В. Л. Контримавичус), призванные своей профессией и своей совестью заботиться о природе Севера, не сказали ни слова в ответ на беззаконное распоряжение А. Косыгина. В конце концов, это самое удобное: сослаться на высшие государственные интересы.
Я заметил, однако, что большинство поклонников государственной мудрости люди пассивные. Если им ничего не угрожает и рядом нет государственного чиновника, они не станут лишний раз распинаться в верности власти. Но управляемая наука не была бы столь совершенной, если бы в недрах ее не нашлось места для искренних, (или, во всяком случае, желающих выглядеть искренними) прямых охранителей режима. Это, прежде всего, администраторы, те 25–30 тысяч партийный деятелей, которые стоят у кормила Академии наук СССР, Академии медицинских наук, ВАСХНИЛ, Академии педагогических наук. В качестве верной гвардии властям служат также ректоры университетов, директора НИИ, парторги институтов, заведующие секторами и кафедрами. Они охранители уже потому, что их должности, зарплата, престиж зависят только от партийных органов. Передающий привод к научному миллиону, они несут службу ревностно и порой даже проявляют инициативу раньше, чем заслышат команду сверху. Для нормального функционирования этой категории никакие принципы не нужны.
Второй эшелон охранителей должен, по логике, состоять из ученых идеологов, тех, которые исследуют и преподают историю партии, исторический и диалектический материализм, историю советского периода, политэкономию социализма, советскую литературу и т. д. Государство наше, по официальной версии, зиждется на научной основе – следовательно, теоретикам этих наук следует, пользуясь аргументами науки, сзывать народ под коммунистические знамена. И действительно, идеологическая армия велика, шумна, многоречива и многокнижна. Но речи и книги ее настолько монотонны и скучны, настолько оторваны от реальной жизни, что никто сегодня уже не обращает на них никакого внимания. Если марксизм где-нибудь еще развивается и кого-нибудь искренне вдохновляет, то только не на территории моего отечества. У нас марксизм – служба для некоторого числа профессоров и доцентов и унылая зубрежка для студентов первого курса. И только.
Есть, однако, еще одна группа ученых, которая искренне пытается доказать, что в моральной и нравственной системе Советского Союза можно найти нечто животворное и даже вдохновляющее. Группа эта очень невелика и состоит не из деятелей идеологического фронта, а из математиков, физиков, химиков, биологов. То и дело разражается охранительными статьями академик-химик Нобелевский лауреат Н. Н. Семенов, произносит соответствующие речи академик-физик Д. В. Скобельцын, весьма плодовиты как публицисты также академик-математик А. Д. Александров, академик-медик Н. М. Амосов. Их речами, выступлениями, статьями власти очень дорожат. Ведь Семенов, Александров и другие позволяют вождям ссылаться на авторитет Большой науки. Повторяю, число открытых охранителей режима среди серьезных ученых ничтожно мало. Но люди эти интересны тем, что для защиты режима и его нравственной конструкции пытаются искать аргументы внутри науки.
Я познакомился в доме моих московских друзей с одним из таких деятелей. Мне рассказали: Ханин, видный специалист в области авиационной промышленности, человек честный, прямой, не чуждый интересов, лежащих в стороне от его профессии. Я увидел перед собой мужчину лет пятидесяти, решительного, даже капральского вида, который напрямик спросил меня, ради чего я пишу свои книги. Я ответил, что вижу свою задачу в том, чтобы утверждать нравственность в науке, Ханин заявил, что занятие мое бессмысленно и ему нетрудно доказать мою принципиальную ошибку. Тут же за чаем, взяв в руки карандаш и бумагу, прибегая то к графикам, то к расчетам, мой новый знакомый начал излагать свою «антиэтическую» теорию. Вкратце сводилась она к следующему:
Все процессы в мире, и в том числе в мире человеческих отношений, имеют энергетическое происхождение. По законам физико-химическим все процессы стремятся расходовать энергию наиболее экономно. Системы, и в том числе общество или даже отдельный человек, могут функционировать успешно и достигать своих целей только при экономном расходе энергии, В связи с этим вся деятельность общества предопределена, детерминирована в пределах вышеуказанного физического закона. Никакой свободы воли в природе нет. Личность, общество, человечество в целом действуют в зависимости от своей физической структуры и энергетических возможностей. Следовательно, не приходится говорить о решающем значении нравственного, то есть свободного, выбора для человека или коллектива. В детерминированном обществе (мире) поступки личности, вступающие в конфликт с общим потоком, с главным направлением, не могут быть успешными, ибо они энергетически неоправданны. Для преодоления основного, массового потока личность не имеет достаточного количества энергии. Сопротивляясь, личность не может ничего изменить в общей поступательной кривой прогресса. Под прогрессом Михаил Ханин принимает рост производительности и знаний. Именно эти величины определят будущее человечества. Деятельность моралиста, писателя, миссионера любого рода – бессмысленна. Нравственность в прогрессе человечества никакой роли не играет.
Признаюсь, такая философия привела меня в замешательство. Померк свет не только моей собственной жизни (каждый из нас верит, что кому-то он все-таки светит), но исчез смысл труда и борьбы целых поколений. Утешало только то, что и сам Ханин считал, что поймут его только через двести лет. Не раньше.
Как можно жить, веруя в примат физической энергетики над энергетикой духа? Единственный вопрос, который я решился задать Ханину касался Жанны д'Арк. Мой собеседник снова терпеливо (с графиком в руках) стал разъяснять мне: Жанна, с ее духовным порывом, есть, с точки зрения энергетического баланса, ничтожно мелкое колебание во времени и пространстве, так что говорить о каком-нибудь ее влиянии на людей, историю, прогресс не приходится.
Итак, доктор Ханин учит нас, что человек не должен следовать нравственным порывам своего сердца: это нерентабельно и, следовательно, бессмысленно. Жить надо, расходуя как можно меньше калорий. Правда, сам автор теории, говорят, иногда спорит с начальством по отдельным вопросам. Из-за того, например, чтобы какая-то машина была изготовлена в срок. Машина – вещь необходимая. Она – элемент технико-экономического поступательного движения общества. Другое дело – судьба личности, справедливость, нравственность и мораль. Они представляются доктору Ханину делом сугубо личным и никакой борьбы не достойными.
Мир доктора технических наук Михаила Ханина, где все мы – роботы в руках ВФЗ – Великого Физического Закона, имеет, однако, то преимущество, что существует он пока только в мозгу своего творца и нескольких его почитателей-ученых. Доктор биологических наук Виктор Михайлович Инюшин продвинулся значительно дальше. Свои идеи собирается он внедрять практически с помощью новейших методов биологии.
При первой встрече в Алма-Ате Инюшин показался мне чудаком, одним из многократно описанных искателей, которым нет дела ни до чего, кроме их собственных гениальных идей. Передо мной предстал высокий, худой парень лет тридцати с небольшим. Отрешенный взгляд, давно нестриженные и нечесаные волосы, запущенная одежда выдавали человека, фанатически погруженного в науку. Дождливым майским днем 1972 года он примчался на работу на трескучем маленьком мопеде, весь забрызганный грязью. Никого не видя, прошагал в лабораторию, сомнамбулически натянул белый халат и тут же принялся обсуждать с сотрудниками результаты поставленного вчера опыта. Коллеги Инюшина ценили его за несомненный талант, но не скрывали, что в кино шеф не ходит, в театре, если удается его вытащить туда, спит, а книги читает только по специальности. Жесткая зацентрованность на чем-то своем почудилась мне и во время наших бесед с Инюшиным. Виктор Михайлович отвечал на мои вопросы хмуро, рассеяно и, казалось, продолжал думать о своих опытах.
Докторскую диссертацию защитил он, не достигнув 31-года, тогда же возглавил большую биофизическую лабораторию, а вскоре за тем и кафедру в университете. Может быть, в Европе или Америке такая стремительная карьера для юного таланта не редкость, но у нас все это выглядело, как чудо. Тем более в национальной республике. Исследования Инюшина касаются световых излучений живой ткани. Он установил, что излучения эти можно использовать как сигнал об энергетическом резерве и физиологическом состоянии органов и тканей. Падение уровня «живой энергетики» (опять энергетика!) можно восполнять в организме направленным потоком красных лучей, которые несут в себе наибольший энергетически богатый заряд. Исходя из этого взгляда, биолог Инюшин предложил лечить некоторые болезни, облучая больных ориентированным и чистым красным светом. Он сам создал генератор такого света и собрал большой коллектив врачей, биохимиков, физиков, физиологов и инженеров для изучения световых эффектов в живой природе.
