Текст книги "Ключ"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

XIV

Снег светился на мостовой, на крышах домов, на ограде набережной, на выступах окон. Розоватым огнем горели фонари. Облака, шевеля щупальцами, ползли по тяжелому, бесцветному, горестному небу. На страшной высоте, неизмеримо далеко над луною, дрожала одинокая звезда. Ночь была холодна и безветренна.

В веренице экипажей, выстроившихся у подъезда ресторана, маскарадным пятном выделялись две тройки. Редко, нерешительно и неестественно звенел колокольчик. Слышался невеселый, злобный смех. Извозчики разочарованно-презрительно смотрели на вышедших господ. Браун и Федосьев шли некоторое время молча. «Теперь, или уж не будет другого случая, – подумал Федосьев. – Грубо и фальшиво, но надо идти напролом…»

– Хороша ночь, – сказал Браун, когда они перешли улицу.

– И не очень холодно.

– Ну, и не тепло…

– Так как же, Александр Михайлович, вы все не имеете известий от вашей ученицы, Ксении Карловны Фишер? – спросил Федосьев, подчеркивая слова «так как же», явно не вязавшиеся с содержанием всего их разговора.

– Нет, не имею никаких, – ответил не сразу Браун. – Вы второй раз меня о ней спрашиваете, – добавил он, помолчав. – Почему она, собственно, вас интересует?

– Да так. Не столько интересует, сколько интересовала… Меня очень занимает дело об убийстве ее отца… Ведь вы не думаете, что его убил Загряцкий? – спросил Федосьев.

– Мне-то почем знать?

Федосьев помолчал.

– По-моему, не Загряцкий убил, – сказал он.

– Почему вы думаете? Кто же?

– Вот то-то и есть – кто же?

Голос его звучал намеренно странно.

– Я слышал, что против Загряцкого серьезных улик не оказалось, – сказал опять не сразу Браун. – Ведь дело направлено к доследованию.

– Да… Кажется, теперь следствие предполагает, что убийство имеет характер политический.

– Неужели?.. Значит, это по вашей части?

– Прежде действительно было по моей части, но тогда следствие еще думало иначе… Символическое, дело, правда.

– Отчего символическое?

– Разве вы не чувствуете? Объяснить трудно.

– Не чувствую… Вам бы, однако, следовало найти и схватить преступника.

– Да вы все забываете, Александр Михайлович, что я теперь в отставке. Притом, скажу правду, это меня теперь меньше всего интересует.

– Почему?

– Почему? Потому что в ближайшее время в России хлынет настоящее море самых ужасных преступлений, из которых почти все, конечно, останутся совершенно безнаказанными. Странное было бы у меня чувство справедливости, если б я уж так горячо стремился схватить и покарать одного преступника из миллиона. Нет, у меня теперь к этому делу чисто теоретический интерес. Вернее, даже не теоретический, а как бы сказать?.. Да вот, бывает, прочтешь какую-нибудь шараду. Вам, по существу, глубоко безразличны и первый слог, и второй слог, и целое, а попадется вам такая шарада, можно сна лишиться. Эта же шарада, вдобавок, повторяю, символическая.

– Как вы сегодня иносказательно выражаетесь!

– Наша профессиональная черта, – пояснил, улыбаясь, Федосьев. – Ведь в каждом из нас сидят Шерлок Холмс и Порфирий Петрович… Кстати, по поводу Порфи-рия Петровича, не думаете ли вы, что Достоевский очень упростил задачу своего следователя? Он взвалил убийство вместе с большой философской проблемой на плечи мальчишки-неврастеника. Немудрено, что преступление очень быстро кончилось наказанием. Да и свою собственную задачу Достоевский тоже немного упростил: мальчишка убил ради денег. Интереснее было бы взять богатого Раскольникова.

«Хорошо напролом! О Достоевском заговорил», – подумал он, с досадой ощущая непривычную ему неловкость.

– Может быть, было бы интереснее, но от житейской правды было бы дальше, – ответил Браун. – Скажу по собственному опыту: из всего того зла, горя, несчастий, которые я видел вокруг в жизни, наверное, три четверти так или иначе имели первопричиной деньги.

– Какая тут статистика! Во всяком случае, в моей бывшей профессии я этого не наблюдал… Мне обо всем этом поневоле приходилось думать довольно много. Ведь одна из моих задач, собственно, заключалась в том, чтобы перевоплощаться в них, революционеров. Разновидность этой задачи, частная и личная, но не лишенная интереса, сводилась к следующему вопросу: как бы я поступал, если б главная цель моей жизни заключалась в том, чтобы убить Сергея Васильевича Федосьева?

– Правда? Это, должно быть, хорошая школа.

– О да, прекрасная: жить изо дня в день, вечно имея перед собой этот вопрос, зная, что от верного его разрешения зависит то, разорвут ли тебя бомбой на части или не разорвут… Это, разумеется, предполагало и многое другое. В самом деле, перевоплощаясь в революционера технически, я не мог отказаться от соблазна некоторого психологического перевоплощения. Тогда вопрос ставился так: почему мне, революционеру Икс, страстно хочется убить Сергея Федосьева?

– Я думаю, этот вопрос мог повлечь за собой интереснейшие заключения, – вставил Браун. – Федосьев, разоблаченный Федосьевым…

– Так вот, видите ли, денежные побуждения не могли играть особой роли в действиях революционера Икс. Трудно мне было объяснить целиком его действия и побуждениями карьеры: рискованна карьера террориста, многие обожглись… Само собой, Иксы бывали разные. Для иных несмышленышей вопрос, может быть, и в самом деле ставился очень просто: Сергея Федосьева надо убить, потому что он изверг и палач народа. Или: Сергея Федосьева надо убить, потому что так приказали мудрые члены Центрального комитета. Мы-то с вами, слава Богу, знаем, что эти святые и гениальные люди за столиками в парижских и женевских кофейнях почти одинаково озабочены тем, какого бы к кому еще подослать убийцу, и тем, где бы перехватить у буржуя на кабачок сто франков сверх полагающегося обер-убийцам партийного оклада. Но несмышленыши этого не знают. Центральный комитет вынес боевой приказ, чего ж еще! – Он весело засмеялся. – Удивительно, как засела в душе у этих «свободных людей», «антимилитаристов», обличителей «грубой солдатчины» самая пышная военная терминология. У них все: бой, знамя, победа, дисциплина, тактика. Прямо юнкера какие-то! Они и партию себе выбирают, как другие юноши полк: по звучности названия, по красоте идейного мундира… Но это случай менее интересный.

– А более интересный какой?

– Более интересный вот какой, – сказал медленно Федосьев. – Я представляю себе революционера, не мальчика-несмышленыша, а пожившего, умного, очень умного человека с душой, скажем поэтически, несколько опустошенной. Такие революционеры в истории бывали, хоть и не часто. Я бы сказал даже, что это не профессионал революции, а человек, изведавший другое, очень многое взявший от жизни, хорошо ее знающий, хорошо знакомый и с так называемыми правящими классами. Мне ведь о красоте правящих классов говорить не надо, имею о них твердое мнение… Жизнь этому человеку очень надоела, его кривая начинает опускаться… Изведано, испробовано почти все. Что делать? Где взять силу и терпение, чтобы жить? В былые времена такие люди отправлялись в новые земли с разными Кортесами и Пизарро; у нас позднее шли воевать на Кавказ. Теперь новых земель больше нет. Кавказ завоеван, а окопная война скучнее скучного. В Америке, например, таким людям совершенно нечего делать, прямо хоть в Ниагару бросайся. Но в Европе – у нас в особенности – судьба послала им в последний подарок революцию. Ведь романтика конспирации, восстаний, террора пьянит – увы! – не только мальчишек. Для современного Пизарро, прямо скажу, нет лучше способа «возродить себя к новой жизни». А если для этого, например, нужно отправить к праотцам такого злодея, как Сергей Федосьев, то уж, конечно, грех был бы стесняться. Этот спорт очень захватывает, Александр Михайлович. Ведь революционный Пизарро, должно быть, так же перевоплощается в меня, как я перевоплощаюсь в него. Выслеживает он меня – ощущение, из подворотни прокрадывается к моему автомобилю – жгучее ощущение, наконец выстрел, грохот снаряда – сильнейшее ощущение… Вообще для современного человека с душою Пизарро только две, в сущности, и остались карьеры: революционная – и моя.

Он остановился и поднял бобровый воротник шубы, глядя с усмешкой на Брауна, который внимательно его слушал. Они стояли у моста над Зимней канавкой. По Миллионной длинным ровным рядом мерцали желтые огни. Два высоких фонаря по сторонам от Эрмитажного подъема заливали дрожащим светом фигуры каменных гигантов с заломленными за голову руками. Впереди на белом поле темнела тень колоссального дворца. Свет луны играл на снежной пелене Зимней канавки. За нею справа делился матовыми пятнами бесконечный синеватый простор, где-то далеко мигавший разбросанными огоньками.

– А если Пизарро гурман, – сказал Федосьев тоном вместе и вкрадчивым, и грубым, – то он бомбы и браунинги предоставит светлой молодежи. Сам Пизарро сумеет сблизиться с тем человеком, жизнь которого мешает народному счастью, будет дружелюбно с ним беседовать и в нужный момент «за чарой вина» возьмет и подольет ему белладонны…

– Да, может быть, – сказал Браун, глядя вниз через перила моста. – Мы как пойдем, по Мойке или по Морской? В «Палас» Мойкой, пожалуй, ближе.

– Как хотите, – ответил Федосьев, скрывая разочарование. – По-моему, всего приятнее прямо, к Александровскому саду.

Они пошли цепью прекраснейших в мире площадей. Облака рассеялись, в небе появились бледные звезды. Верх колонны печально поблескивал голубоватым светом. В строгом полукруге штаба кое-где светились окна. Посредине гигантского полукруга таинственно чернело отверстие арки. У горевшего багровым пламенем костра городовой подозрительно оглядел прохожих. Мимо них пронеслась длинная тень, низкие сани быстро проскрипели полозьями по твердому снегу. Лихач придержал рысака, вопросительно оглянулся на господ и понесся дальше.

– Так вы думаете, что Фишера отравил какой-нибудь революционный Пизарро? – спросил после долгого молчания Браун.

– Это допустимая рабочая гипотеза. Дочь Фишера участвует в революционном движении, всей душой ему предана. Она наследница богатства отца. У ее друзей возникает мысль: хорошо было бы помочь умереть Фишеру. Мысль на первый взгляд злодейская, но ведь как рассудить? Фишер был, вероятно, человек скверный. Деньги же пойдут на цели самые возвышенные – на низвержение тирании, на освобождение человечества. Как смотреть? Нет такой злодейской мысли, которую при некотором логическом навыке нельзя было бы облагородить. А на известном, очень высоком умственном уровне, вероятно, все вообще довольно безразлично… Вы как думаете?

Браун молча на него смотрел.

– Вот оно что! – наконец сказал он точно про себя.

Он снова замолчал.

Слева бесконечной огненной стрелою сверкнул Невский проспект.

– И давно у вас эта рабочая гипотеза?

– Давно, – ответил Федосьев. – По-вашему, она не годится?

– По-моему, никак не годится, – сказал Браун. – Нельзя, конечно, отрицать a priori, что возможен и такой Пизарро, который для сильных ощущений готов отравить знакомого банкира. Но это был бы весьма исключительный случай. Людей со столь редкостными ощущениями можно не принимать в расчет при составлении рабочей гипотезы.

– Вы забываете главное: есть ведь и идейная сторона… Притом… Вы помните, Диоген Лаэртский говорил: все ощущения равноценны по качеству, дело лишь в их остроте… Ведь это, кажется, ваш любимый философ? Его книга и тогда у вас лежала на столе.

– И тогда? – переспросил Браун. – Когда? Да, лежала…

Он нахмурился.

– А вам откуда это известно?

– Помнится, вы мне сказали.

– Нет, помнится, я вам не говорил.

– Значит, я слышал от кого-либо из общих знакомых.

– Вот как, – хмурясь все больше, сказал Браун. – Вот как!..

– Ведь вы были хорошо знакомы с Фишером? – спросил Федосьев.

– Да, я его знал. – Браун недолго помолчал, затем продолжал равнодушно: – Мало замечательный был человек. Не без поэзии, конечно, как большинство из них, дельцов, вышедших в большие люди. Они ведь все считают себя гениями. Вы читали книги, которые пишут в назидание человечеству разные миллиардеры? Совершенно одинаковые и необыкновенно плоские книги. Все они нажили миллиарды, главным образом, потому, что вставали в шесть часов утра и отличались крайней честностью. Я понимаю, впрочем, что деловая стихия захватывает не меньше, чем политика или война. Но, по моим наблюдениям, эти Наполеоны из аферистов не слишком интересны.

– Да, да… Я слышал, вы бывали у него на той квартире? – спросил Федосьев с особой настойчивостью в тоне, как бы показывая, что он все-таки вернет разговор к своей теме.

– От общих знакомых слышали?

Федосьев не ответил. Они подходили к освещенному подъезду «Паласа».

– Может, зайдете?.. Давайте тогда еще поговорим, – предложил Браун.

– Давайте, правда, закончим этот разговор… Если вы не очень утомлены.

– Весь к вашим услугам.

XV

В hall’e гостиницы почти все огни были погашены. За столиками никого не было. Ночной швейцар окинул взглядом вошедших, снял с доски ключ и подал его Брауну. Мальчик дремал на скамейке подъемной машины. Он испуганно вскочил, сорвал с себя картуз и поднял гостей на третий этаж, со слабым четким стуком закрыв за ними дверь клетки. В длинном узком, слабо освещенном коридоре у низких дверей неприятно выделялись выставленные сапоги и туфли.

– Простите, я войду первый, – сказал Браун, открывая дверь в конце коридора. Он зажег лампу на потолке, осветил небольшую неуютную комнату и пододвинул Федосьеву кресло. – Хотите коньяку? – спросил он. – У меня французский, старый.

– Спасибо, не откажусь, – ответил Федосьев, садясь и закуривая папиросу.

Браун взял с окна бутылку, рюмки, тарелку с сухим печеньем, затем зажег лампу на столе.

– Вы что ищете? Пепельницу?

– Да, если есть… Благодарю… У вас можно разговаривать? – спросил Федосьев. – Не обеспокоим ли соседей так поздно? Впрочем, ваш номер ведь угловой.

– Да, угловой, – сказал Браун, садясь на диван. – Вот ведь какая у вас была рабочая гипотеза. Что ж, я должен признать, она не так дика… На первый взгляд она, правда, может легко показаться признаком профессиональной мании. Какие-такие Пизарро! Уж очень вы демоничны – и порою, извините меня, по-дешевому. В вас в самом деле есть, есть Порфирий Петрович. И разговоры у вас, оказывается, не совсем бескорыстные, – добавил он, засмеявшись. – Вы как та девица из газетных объявлений, которая дала обет посылать всем желающим замечательное средство для ращения волос… А я думал, благородный спорт разговора. Но, если вдуматься, ваша рабочая гипотеза допустима. Натянута, но допустима.

– Не правда ли?

– Правда. Однако почти всегда можно придумать несколько рабочих гипотез. Иначе еще, пожалуй, арестовали бы какого-либо человека, в котором следствие заподозрило бы Пизарро?

– Знаю, что моя гипотеза слаба. Я сам в нее теперь верю плохо. Но другой гипотезы я так и не придумал.

– У меня некоторые соображения есть. Если хотите, я с вами поделюсь.

– Сделайте милость.

– Вы совершенно уверены в том, что Фишер был отравлен?

– Ах, вы хотите отстаивать версию самоубийства? Я долго ее взвешивал и должен был решительно ее отвергнуть. В этом следствие не ошиблось. У Фишера не было никаких причин для самоубийства. Кроме того – и главное, – он никак не поехал бы кончать с собой в ту квартиру, это полная нелепость.

– Нет, я версию самоубийства не отстаиваю… Я вообще ничего не отстаиваю и отстаивать не могу… У Фишера в самом деле как будто не было причин кончать с собою. Я говорю: как будто. С уверенностью ничего сказать нельзя. Но, может быть, не было ни убийства, ни самоубийства? Могло быть случайное самоотравление.

– Очень трудно случайно проглотить порцию белладонны. Экспертиза ясно констатировала отравление ядом рода белладонны.

– Да, мне это говорил Яценко. Именно эти слова мне и показали сразу, что экспертизе грош цена. Белладонна есть понятие ботаническое, а не химическое. Это растение из семейства пасленовых. В его листьях и ягодах содержится не менее шести алкалоидов. Из них хорошо изучен атропин, на него есть чувствительные реакции. Атропин, однако, действует не слишком быстро. Смерть обычно наступает далеко не сразу, лишь через несколько часов… Другие же алкалоиды белладонны… Темная эта материя, – сказал Браун, махнув рукой. – А что такое яд рода белладонны, это остается секретом эксперта.

– Я все-таки не совсем вас понимаю. Вы, значит, предполагаете, что Фишер умер естественной смертью? – спросил Федосьев. Он перестал играть рюмкой, положил докуренную папиросу в пепельницу и откинулся на спинку кресла.

– Нет, не совсем естественною. Но я думаю, что смерть последовала не от «белладонны».

– От чего же?

– Целый ряд ядов могли дать при вскрытии приблизительно ту же картину: некоторую воспаленнность почек, расширение зрачков, венозную гиперемию мозга и т. д. А химический анализ желудка, по-видимому, производился весьма грубо. Эти господа за все берутся, вот как теперь на войне врачи ускоренного выпуска делают сложнейшие операции, перед которыми прежде останавливались знаменитые хирурги.

– Однако какой-то яд был все же при анализе обнаружен.

– Да, но какой?

– В конце концов, это не так важно. Ведь яд не мог сам собой оказаться в желудке Фишера.

– Есть ряд ядовитых алкалоидов, которые употребляются в качестве лекарств. Предположите, что Фишер ошибся дозой. При слабом сердце его могло убить сравнительно небольшое увеличение дозы. А сердце у него было слабое, это я от него слышал.

– Лекарства принимают больные, – ответил Федосьев. – Если б Фишер чувствовал себя плохо, он не поехал бы, вероятно, на ту квартиру. К тому же людям с сердечной болезнью даются врачами безобидные вещества и в очень ничтожных дозах. Чтобы умереть от такого лекарства, Фишер должен был бы, вероятно, проглотить добрый десяток пилюль или целую склянку жидкости. Такая ошибка с его стороны маловероятна.

– Маловероятна, пусть, но все же возможна, – сказал Браун. Он еще помолчал, всматриваясь в Федосьева. – Возможно, наконец, еще и другое, – сказал он. – Есть яды, которые веселящимися людьми употребляются с особой целью. Тогда ваше возражение падает. Вполне возможно и правдоподобно, что, отправляясь на ту квартиру, Фишер принял одно из таких средств. Да вот кантаридин. Есть такой яд особого назначения, ангидрид кантаридиновой кислоты… Он вообще мало изучен, и немногочисленные исследователи чрезвычайно расходятся насчет того, какова смертельная доза этого вещества. Яд этот должен был бы дать при вскрытии приблизительно те же симптомы, что и «белладонна».

Федосьев передвинулся в кресле, отпил глоток коньяку и закурил новую папиросу.

– Но как же?.. – начал было он и замолчал с некоторым замешательством. – Это, конечно, неожиданное предположение. Но отчего же вы?.. Отчего следствие не направилось по этому пути?

Браун саркастически засмеялся.

– Ваш вопрос не по адресу, – сказал он. – По-моему, здесь та же стадность, о которой мы с вами говорили. Полиция первая решила, что произошло убийство. Для полиции преступление – естественная гипотеза… Эта ее уверенность немедленно повлияла на следствие. Следователь, однако, допускает возможность самоубийства… Заметьте, здесь тоже некоторая косность мысли: либо убийство, либо самоубийство. Ему не приходит в голову, что возможно и случайное самоотравление. Далее вступает в свои права экспертиза… По-моему, это язва современного правосудия. Проблемы, от разрешения которых зависит жизнь человека, следовало бы поручать светочам науки. Но светочи науки ими заниматься не могут или не желают, и они обычно достаются ремесленникам второго, если не третьего Сорта, которые вдобавок, как все полуученые люди, слепо верят в безошибочность своих заключений и в последнее слово науки…

– Следователь, однако, имеет право привлечь к экспертизе самых выдающихся специалистов.

– Имеет право, но не всегда имеет возможность: вероятно, и денег для этого у него недостаточно, да и трудно ему беспокоить людей, занятых другим делом. Следователь к тому же, верно, думает, что у всякой экспертизы есть простые безошибочные методы на любой случай. Фактически экспертиза в первое время следствия всегда в руках ремесленников. Позднее, особенно когда дело сенсационное и когда на этом настаивают адвокаты, которые у нас вдобавок не допускаются к предварительному следствию, позднее привлекаются и выдающиеся специалисты. Но тогда в большинстве случаев уже почти невозможно произвести надлежащую экспертизу.

– Однако и рядовые эксперты, занимаясь всю жизнь одним и тем же делом, в конце концов, не очень сложным, должны же ему научиться?

– Вы напрасно думаете, что это несложное дело. Чрезвычайно сложное и трудное, Сергей Васильевич. Оно часто требует самостоятельного научного творчества. А у этих людей ничего нет, кроме веры в учебник анализа да еще в последнее слово… Заметьте, в науке большие люди чуть ли не каждый год бросают новые последние слова, и по каждому из этих последних слов маленькие люди, ремесленники, производят десятки и сотни исследований – подтверждают гипотезу, укрепляют теорию, berechnet, beobachtet[56]56
  производят расчеты и наблюдения (нем.)


[Закрыть]… Затем гипотеза неизбежно умирает естественной смертью, а десятки работ, которые ее подтверждали, пропадают совершенно бесследно. О них просто забывают, потому что незачем и неловко вспоминать. И ведь все-таки то ученые… А в уголовном суде на основании работы ремесленников отправляют человека на смерть или в каторжные работы! Лучше всего то, что обычно обвинение вызывает одних экспертов, защита – других, мнения их почти всегда противоположны друг другу, но это доверия к экспертам нисколько не подрывает.

– Как вы, однако, все это хорошо изучили и обдумали, – сказал Федосьев.

– У меня не каждый день отравляются знакомые. И не каждый день другие знакомые арестовываются по подозрению в убийстве.

– Да, правда, ведь вы знали и Загряцкого… Вы, однако, знали все общество Фишера?

– Нет, только самого Фишера и Загряцкого.

– Говорят, он охотно принимал от Фишера денежные подарки, и немалые? Так ли это?

– Не знаю. Очень может быть… Вид у него был горделивый, и он часто называл разных знакомых «мещанами». Это признак почти безошибочный: люди, любящие жить на чужой счет, всегда зовут мещанами тех, кто на чужой счет жить не любит.

– Так, так, так…

Федосьев помолчал. Мысль его работала напряженно, «Если он говорит правду, то, быть может, все объясняется. Но возможно и то, что он тут же сочинил или заранее подготовил эту версию и заметает следы. Это актер первоклассный…»

– Если б я был на месте Фишера, – сказал он снова после довольно продолжительного молчания, – я бы обратился за нужными разъяснениями о разных химических средствах к какому-нибудь специалисту из хороших знакомых, что ли?.. Но ведь этот специалист, узнав о смерти Фишера и об аресте Загряцкого, вероятно, счел бы своим долгом сообщить следователю о данной им консультации?

– Может быть, – равнодушно ответил Браун.

Федосьев опять замолчал.

– Если же он этого не сделал, то у него, верно, были какие-нибудь причины. Можно предположить, например, что он сам вместе с Фишером развлекался на той квартире.

– Да, можно предположить и это, – сказал Браун.

– Тогда, в самом деле, зачем бы он стал откровенничать со следователем? Огласка таких дел Всегда чрезвычайно неприятна. А тут еще разные медикаменты, да откуда они взялись, да кто дал рецепт? Печать непременно подхватила бы, как всегда у нас, левая – если этот специалист правый, правая – если он левый. Ученый человек, быть может, с большим именем, ну, общественная репутация, ну, борода до колен – и вдруг такие похождения! Нехорошо!.. Самые свободные духом люди чрезвычайно боятся подобных историй. В Англии видный государственный деятель покончил с собой, чтобы избежать огласки одного дела. А на легкий компромисс с совестью не беда пойти… Очень может быть, что дело было именно так. Но, с другой стороны, – продолжал с досадой Федосьев, – все это ведь только предположения, и притом ни на чем не основанные. Следствие, пожалуй, поступило бы правильно, если б не дало сбить себя с пути. Может быть, все-таки перед нами убийство и Фишера убил Пизарро?

– Конечно… А может быть и то, что прав следователь: не Загряцкий ли в самом деле убил Фишера? Вот уж, стало быть, есть целые четыре гипотезы: следователя, ваша и две мои. И все они более или менее правдоподобны. Если вдуматься, ваша самая интересная… Очень может быть, что вы ближе всего к истине.

Лицо Брауна было холодно и спокойно. Только в глазах его, как показалось Федосьеву, мелькала злоба.

– Что ж, – продолжал Браун, – вам, верно, приходилось читать сборники известных уголовных процессов? Почти во всех, от госпожи Лафарг до Роникера, правда так и осталась до конца не выясненной. Во Франции за десять лет было двести отравлений, в которых до разгадки допекаться не удалось.

– А вдруг здесь как-нибудь узнаем всю правду до конца?

– Вдруг здесь и узнаете, – повторил Браун. – Ведь и разгадки шарады иногда приходится ждать довольно долго.

– Что ж, подождем.

– Подождем… Куда торопиться?..

Он вдруг насторожился, повернув ухо к окну. Федосьев тоже прислушался.

– Мне показалось, выстрелы, – сказал Браун.

– И мне показалось. Революция, что ли, – усмехнувшись, ответил Федосьев. – Ну, что ж, пора… То есть это мне пора, а не революции, – пошутил он. – Вам, верно, давно хочется отдохнуть.

– Нет, я не устал.

– И разговор был такой интересный… Я прямо заслушался.

– Все удовольствие, как говорят французы, было на моей стороне, – ответил Браун.