Текст книги "Ключ"

Автор книги: Марк Алданов

XXIX

– …Состояние вашего мужа теперь перешло к вам?

– Я наде… Я предполагаю, – тотчас поправилась Елена Федоровна. – У моего мужа есть дочь от первого брака, но она не может наследовать…

– Почему?

– Дочь моего мужа крайняя социалистка и живет за границей. Революционерка, – значительным тоном пояснила госпожа Фишер.

– Она лишена прав состояния?

– Не знаю, лишена ли… Но она неблагонадежная, эмигрантка и, значит, ничего не получит.

– Ну, это еще ничего не значит, – сказал, слегка улыбнувшись, Кременецкий. Последние ответы госпожи Фишер чуть-чуть изменили его тон.

– Мой муж от нее совершенно отказался в последнее время. Она живет в Париже, участвует в каких-то кружках и занимается, кажется, химией у одного русского, у профессора Брауна.

– Вот как, у Александра Михайловича? Он теперь здесь. Мы с ним приятели… Ведь завещания ваш муж, кажется, не оставил?

– Следователь мне сказал, что не оставил, но этого не может быть. Муж всегда говорил, что все останется мне. Наверное, где-нибудь есть завещание, надо только поискать хорошенько. Я так и сказала следователю. Но он такой тяжелый человек, этот мосье Яценко. Если бы вы знали, как он меня измучил своими вопросами. – Она говорила о следствии как о деле, имевшем целью ее потревожить и расстроить.

– Во всяком случае, будет ли найдено завещание или нет, я не вижу, какую выгоду мог извлечь Загряцкий из убийства вашего мужа.

Дама молчала. Кременецкий смотрел на нее вопросительно.

– Вы изволили сказать, – терпеливо начал он снова, – что считаете его способным на убийство и что у него могли быть для убийства основания. Я вынужден к этому возвратиться. Какие именно мотивы могли быть у Загряцкого? Быть может, мотивы не материального характера? Ненависть, например, или, предположим, ревность?

– Да, может быть, и ревность, – ответила быстро госпожа Фишер.

– Он читал ваши письма к мужу?

– Да… И рылся в моем чемодане… Вообще я убедилась в том, что это человек недостойный.

– Понимаю. Но есть ли у вас какие-либо соображения, которые можно было бы привести в доказательство того, что он убил вашего мужа?

– Доказательств у меня нет, я так и сказала следователю. Но разные косвенные доказательства могут быть, – ответила дама, видимо, с удовольствием употребляя слово «косвенные».

– Ах, этого мало, Елена Федоровна, – сказал с сожалением Семен Исидорович. – О косвенных уликах существует классический афоризм нашего великого адвоката Спасовича: «Сколько бы беленьких барашков вы ни привели, из них одной белой лошади не сделаете». Впрочем, и косвенные доказательства могут, конечно, иметь значение. Не будете ли вы добры изложить мне ваши соображения?

– Ради Бога, не теперь, – сказала Елена Федоровна. – Если бы вы знали, как меня измучил этот следователь! Все это на меня обрушилось так ужасно… Я предполагала вернуться в Петроград в самый разгар сезона. То есть сезон мне, конечно, не нужен, вы сами понимаете. Но это такой неожиданный удар. Теперь это следствие… Эта камера…

Она опять поднесла платок к глазам и на этот раз заплакала по-настоящему. Семен Исидорович расстроенно на нее смотрел. Образ клиентки выходил менее привлекательным, чем хотелось бы Кременецкому, однако она вызывала в нем искреннее участие. «Птичка Божия», – подумал он, и сразу на это определение у него стали нанизываться мысли, слова, образы.

Тут только Семен Исидорович ясно понял, что было ему неприятно в предложении госпожи Фишер. Неприятна была теперь та работа мысли, которую он проделал, представляя себя защитником Загряцкого. Образы, очевидно, были намечены неправильно. «До ознакомления с делом во всей полноте я, конечно, ни к чему не мог прийти, да и теперь еще далеко не пришел», – тотчас успокоил себя Семен Исидорович. К тому же решительно никто не мог знать о работе его воображения – мало ли что, не выливаясь наружу, проходит в мыслях самого порядочного человека. Семен Исидорович вообще предпочитал выступать защитником, чем гражданским истцом. Но он чувствовал, что в этом деле и в роли гражданского истца сумеет показать чудеса. Интересы его клиентки, ее судьба и репутация были в надежных руках. «Настало время для Вячеслава Загряцкого дать отчет Богу и людям в темных его делах и делишках», – вдруг откуда-то выскочила фраза в уме Семена Исидоровича. И одновременно перед ним мелькнуло лицо Меннера, который, конечно, дорого дал бы, чтобы получить это дело. «Разве Загряцкий пригласит его в защитники?.. Нет, вряд ли… Верно, Якубовичу достанется. Будет борьба титанов».

– Пожалейте себя, успокойтесь, Елена Федоровна, – сказал он, перегибаясь через угол стола и прикасаясь к руке госпожи Фишер. – Вам тяжело, и это так естественно. Отложим наш разговор на завтра. Я тем временем наведу в частном порядке кое-какие справки.

– Так я могу на вас рассчитывать, Семен Сидорович, – сказала дама почти спокойным голосом, отнимая платок от глаз и, видимо, изъявляя согласие пожалеть себя.

– Я дам вам окончательный ответ после ознакомления с делом во всех подробностях. Но в принципе, по тому, что я вижу, я рад принять на себя защиту ваших интересов. Я полагаю, что денег вы с Загряцкого не ищете?

– Нет, нет, ради Бога, никаких денег, – с жаром сказала Елена Федоровна. – Мне от него ничего не нужно… Да у него ничего и нет. Я хочу только выяснения истины.

– Я именно так вас и понял. В таком случае, мы заявим иск в какой-нибудь ничтожной сумме. Ваши права истицы совершенно бесспорны: наш закон не дает прямого определения понятия об убытках при взыскании гражданского иска, однако он отнюдь не имеет в виду только имущественный ущерб… Вы пока вызваны на следствие в качестве свидетельницы, нужно будет указать, что вы намерены заявить иск. Следователь просил вас, вероятно, явиться к нему еще раз?

– Да, это так ужасно! Он сказал, что устроит мне очную ставку. Можно подумать, что он и меня подозревает!.. Не могу сказать, как все это тяжело.

– Надо взять себя в руки, Елена Федоровна. Вы можете быть, впрочем, вполне спокойны: Николай Петрович Яценко – немного формалист, как они все, но это честнейший, благороднейший человек, и традиции нашего суда стоят очень высоко. Огорчения могут быть причинены вам желтой печатью. Что ж делать, ваша частная жизнь стала на время достоянием улицы. Но это надо в себе преодолеть, Елена Федоровна.

Госпожа Фишер на него взглянула с благодарностью.

– Я вам верю, – прошептала она.

– Да, верьте, – ответил проникновенно Кременецкий.

«Настало время для Вячеслава Загряцкого…» – снова победно пропела фраза в душе Семена Исидоровича.

В канцелярии Никонов с отвращением писал какую-то бумагу. Он всю ночь напролет играл в карты, сначала в винт, потом с рассвета в покер, проиграл восемьдесят рублей – почти все, что у него было, выкурил полсотни папирос и выпил стаканов пять крепкого чаю чуть ли не пополам с коньяком. Днем он спал и оделся лишь в шестом часу. У него болела голова, во рту было нехорошо. Дело, которое он делал, как и жизнь вообще, представлялось ему совершенно ничтожным, скучным и нелепым. Григорий Иванович опоздал к приему, ждал неприятного разговора с Кременецким и чувствовал себя школьником-мальчишкой.

«Лучше всего было бы сегодня же сказать Семе, что, к большому сожалению, вынужден отказаться от должности его помощника, – думал он, как всегда, успокаивая самого себя искусственно-шутливым тоном мысли. – „Григорий Иванович, вы меня не так поняли, я очень сожалею…“ – „Я тоже сожалею, Семен Исидорович, но это неизбежно, и я ухожу вовсе не вследствие нашего разговора, а просто эта работа не по мне“. Тут хорошо было бы сказать, что мне предлагают должность редактора „Вопросов философии и психологии“, или консультанта в Художественном театре, или что-нибудь еще в таком роде. Да ничего подлецы не предлагают, и деться будет некуда, если от Семы уйти… Что это Тамарочка места себе не находит, все по коридору шлепает?.. Да, надо было бы переменить жизнь. По утрам работать, читать, например, диалоги Платона – греческий язык можно восстановить в памяти. Хотя все забыл, ни черта не помню. Шляпа был наш Дивишек, бапто эбафен[33]33
  крашу, был окрашен (древнегреч.)


[Закрыть]. Надо было подучиться и французскому языку, а то перед Мусей неловко. Фомин нарочно всегда с ней заговаривает по-французски, зная, что я не умею. Взять вечером вместо карт какого-нибудь Стендаля и читать со словарем – в два месяца очень насобачишься… И брюки тоже надо чаще утюжить… И поехать куда-нибудь в Италию или на Кавказ лучше было бы, чем писать эту идиотскую справку для очередного шедевра Семы… Эх, тот том сенатских решений остался у него в кабинете, без него ничего путного все равно не напишу… Собственно, Сема прав, нельзя систематически опаздывать и его подводить. Человек он неплохой, но как он, право, может жить по часам, скука какая! Ведь одним тщеславием живет, чудак, ему и деньги уже девать некуда…»

Состояние Кременецкого казалось пределом богатства Григорию Ивановичу: для него и сотни, и даже десятки тысяч были, собственно, астрономическими числами. «Восьмидесяти рублей жаль – все тот проклятый флеш-ройяль подвел. Но счастливее от восьмидесяти рублей я не стал бы. Все равно когда-нибудь помру. Сам Сема и тот помрет со всеми своими деньгами. Некрологи какие шикарные будут в газетах, не то что по мне грешном. Один Альфред Исаевич в память о ликерах что накатает! Жить бы да жить после таких некрологов, а вот Сема, бедный, и не прочтет. Зато Тамарочка будет над ними заливаться слезами… Вот она опять, неприкаянная… Да, в кармане пустовато. Перебьюсь как-нибудь… Самое главное, конечно, связать себя с каким-нибудь большим идейным делом… Надо наконец выяснить, могу ли я жить, писать эту справку и играть в покер без. ответственного министерства?.. Ответственного перед народом и перед Семой… Как это, в самом деле, Сема еще не в Думе?.. К эсерам разве примкнуть? Нет, все помощники присяжных поверенных примыкают к эсерам. Пусть к ним примыкает Фомин. Он, впрочем, не примкнет, потому дворянство не позволяет, да и сто вторая статья опять же… А, вот и Сема. Ишь ты, какая эффектная клиентка… Кто бы это?»

Семен Исидорович, провожая госпожу Фишер, только бросил недовольный взгляд на своего помощника. Задержавшаяся в дверях Тамара Матвеевна не успела скрыться. Вопреки своему обычаю Кременецкий познакомил клиентку с женой. Елена Федоровна гордо кивнула головой – обе дамы, видимо, не знали, что сказать друг другу. Тамара Матвеевна не сразу сообразила, кто эта клиентка и как важен ее визит.

– Разрешите вам представить и одного из моих помощников. Григорий Иванович Никонов… Елена Федоровна Фишер… Извозчики стоят справа за утлом, всегда найдете.

– Меня ждет автомобиль. Благодарю вас… Так до завтра…

– Так точно…

«Елена Фишер! Матушки! – подумал Никонов. – Ай да Сема! Дурак я буду, если с него сегодня не получу вперед за январь. За декабрь, кажется, все взял? Да, конечно, взял, все сто двадцать пять», – припомнил печально Григорий Иванович.

XXX

Будильник прозвонил, как ему полагалось, в три четверти восьмого. Это было точно рассчитано на основании многолетнего опыта: если после звонка пролежать в постели еще пять минут – но ни одной минутой более – и затем достаточно быстро проделать все, что требовалось, то можно было, не прибегая к извозчику, попасть в училище без опоздания, уроки на старших семестрах начинались без пяти девять.

Витя растерянно оторвал голову от подушки, вытаращил глаза, повернул спросонья выключатель и, мигая с болезненной гримасой, уставился на будильник. Вытянутый треугольник длинной стрелки уже выходил из черного пятнышка над цифрой IX. Хотя Витя еще ничего ясно не понимал, положение стрелки вызывало в его сознании нечто печально привычное: три четверти восьмого. Он злобно надавил пружину. Отвратительный треск прекратился. Витя опустил снова голову на подушку, закрыл глаза и, морщась, рукавом заслонил их от матовой лампочки, насмешливо светившей всеми своими шестнадцатью свечами. Две жизни еще боролись в его мозгу. Но на смену той, уже непонятной, быстро и неумолимо приходила другая, в которой все было ясно и отвратительно: и будильник – его тиканье вдруг стало слышным, – и ночной столик, и стул с платьем у стены под утыканной флажками большой географической картой. Всего отвратительнее был, конечно, сложенный листок бумаги на ночном столике. Этот листок был в обеих жизнях, но в той что-то как-то его скрашивало; как именно скрашивало, Витя уже с трудом мог вспомнить. Еще несколько мгновений назад все там было ясно и логично. Теперь немногое, что еще вспоминалось, поражало нелепостью: Муся Кремепецкая не могла иметь никакого отношения к письменному по. тригонометрии, Анатэма еще менее. «Ах, да, Анатэма», – радостно вспомнил Витя и улыбнулся. Он отвел руку, зевнул и широко раскрыл глаза, вызывающе взглянув: на матовую лампочку.

Сомнений быть не могло. Желтый томик Леонида Андреева, лежавший на коврике у постели, был такой же действительностью, как листок с тригонометрическими формулами. Жизнь была сложна, и неприятности вроде письменного, к счастью, не сплошь ее заполняли. «Ну, мы еще поборемся!» – решительно сказал себе Витя. Он даже подумал было, не пожертвовать ли борьбе остающимися тремя минутами. Но это было все-таки слишком обидно. Будильник неприятно тикал. Кончик стрелки, упорно ползший к цифре X, только переползал на средину третьей черточки. Витя повернул голову к окну. Там, над порванной кистью, где немного отставали шторы, было совершенно черно. «Холод, верно, отчаянный», – содрогаясь, подумал Витя. В его комнате по гигиеническим соображениям родителей по утрам тоже было холодно, градусов десять. «Да, надо еще многое обдумать… Значит, решено: удрать после пятого урока… Затем в библиотеку, оттуда к Альберу… Это очень кстати, что Маруся заболела… Денег достаточно… В ресторан, пожалуй, в „голландке“ не пустят, значит, надеть пиджак… Ну, да, конечно, могут скалить зубы сколько им угодно». В классе всех, менявших «голландку» на платье взрослых, обычно встречали овацией. Стрелка надвинулась на пятнышко цифры X. Витя откинул одеяло и, дрожа от холода, стал одеваться. Теперь самое неприятное было позади.

Умывшись, одевшись, проделав гимнастические упражнения, нужные для развития мускулов и силы воли, Витя на цыпочках прошел в полутемную столовую. Горничная подтвердила, что кухарка больна и что настоящего обеда, верно, не будет, барыня велели купить ветчины и яиц. Витя поручил горничной сказать, что он плотно закусит в училище и чтоб его к обеду не ждали. Затем он вошел в свою комнату, развернул лежавший на ночном столике листок и, закрыв рукой правую сторону, принялся себя проверять. На тангенсе 2а он сбился, и пришлось заглянуть в правую сторону листка. «Да, конечно, два тангенс „а“, деленное на единицу, минус тангенс квадрат „а“… Теперь буду помнить», – бодро утешил себя Витя. Он тщательно сложил листок в крошечный квадратик, потянулся рукой к тому месту, где был карман на «голландке», и не без гордости вспомнил, что на нем пиджак. Витя спрятал листок в жилетный карман. Впрочем, он предполагал этим листком воспользоваться, только в самом крайнем случае, так как вопреки школьным традициям считал это не вполне честным. «Разве уж если затмение найдет, как тогда перед третьей четвертью…»

Витя сложил книги и тетради в портфель (в Тенишевском училище ранцев не полагалось, что составляло предмет зависти гимназистов), сосчитал деньги в кошельке – было три рубля девяносто копеек – и вышел в переднюю. В кабинете Николая Петровича из-под двери уже светился огонь. «Много работает папа, все больше в последнее время, – огорченно подумал Витя. – Верно, дело Фишера» (дело это очень занимало и тревожило мысли Вити). Перед уходом он взглянул в почтовый ящик – нет ли для него писем (хоть получал он письма раза два в год)? В ящике ничего не оказалось, кроме «Речи» и «Русских ведомостей». Витя хотел было пробежать официальное сообщение, но махнул рукою: времени больше не оставалось, да и официальные сообщения теперь были неинтересны. Он и флажков давно не переставлял на карте – в первые месяцы войны делал это с необычайным интересом и знал фронты не хуже главнокомандующего.

У него был занятой день. Накануне ему позвонила по телефону Муся и просила его прийти к ним вечером на совещание о любительском спектакле. Наталья Михайловна поворчала, – что ж это, ходить в гости каждый день, когда же уроки готовить? – но благодаря протекции Николая Петровича Витю отпустили.

Пришел он к Кременецким именно так, как следовало, с небольшим, тонко рассчитанным опозданием, чтобы не быть – избави Боже! – первым. Муся вышла к нему навстречу и крепко, с очевидной радостью пожала ему руку.

– Я очень, очень рада, что вы согласились играть, – сказала она, медленно вскинув на него глаза, как делают в «первом плане» кинематографические артистки. Витя так и вспыхнул от счастья и от гордости. На Мусе было зеленое, расшитое золотом закрытое платье со стоячим меховым воротником и с меховыми манжетами, его заметили все гости, а Глафира Генриховна была им, видимо, потрясена. Это в самом деле было в осенний сезон ударным платьем Муси – портниха Кременецких скопировала последнюю модель Ворта, еще никому не известную в Петербурге.

Совещание происходило в будуаре. Гостей собралось немного. Преобладала молодежь. Был, однако, и князь Горенский, принятый молодежью как свой. В плотном, красивом, очень хорошо одетом человеке, сидевшем на диване под портретом Генриха Гейне, Витя с радостным волнением узнал известного актера Березина, которого он знал по сцене и по газетам, но вблизи видел впервые. Этим знакомством можно было похвастать: Березин, несмотря на молодые годы, считался одним из лучших, передовых артистов Петербурга.

– Сергея Сергеевича вы, конечно, знаете? Сергей Сергеевич согласился руководить нашим спектаклем, – сообщила Вите Муся.

– Ах, я ваш поклонник, как все, – сказал комплимент Витя. Он потом долго с удовольствием вспоминал это свое замечание. Березин снисходительно улыбнулся, склонив голову набок. Признанный молодежью актер был со всеми ласков, точно заранее благодаря за восхищение, которое он должен был вызывать у людей, в особенности у дам.

Вслед за Витей в будуар вошел медленными шагами, с высоко поднятой головою, со страдальческим выражением на лице поэт Беневоленский, автор «Голубого фарфора».

– Ну, теперь, кажется, все в сборе, – сказала, здороваясь с ним, Муся. – Мы как раз были заняты выбором пьесы. Платон Михайлович Фомин предлагает «Флорентийскую трагедию» Уайльда. Но Сергей Сергеевич находит, что она нам будет не по силам. Я тоже так думаю.

– Трудно нам будет, – подтвердил, качая головой, Березин.

– Не трудно, а просто невозможно.

– Alors, je n’insiste pas…[34]34
  Хорошо, я не настаиваю… (фр.)


[Закрыть] Co мной, как с воском, – сказал Фомин.

– А что бы вы сказали, господа, об «Анатоле» Шницлера? – осведомился князь Горенский.

– Играть немецкую пьесу? Ни за что!

– Ни под каким видом!

– Господа, стыдно! – возмущенно воскликнул князь. – Тогда ставьте «Позор Германии»!

– Давайте, сударики, сыграем с Божьей помощью «Медведя» или «Предложение», – сказал Никонов своим обычным задорным тоном горячего юноши. Фомин пожал плечами.

– Лучше «Хирургию», – язвительно произнес поэт, видимо, страдавший от всех тех пошлостей, которые ему приходилось слушать в обществе.

– Мы не в Чухломе.

– Вы бы в самом деле еще предложили «Меблированные комнаты Королева», – набросилась на Никонова Муся.

– И расчудесное дело!..

– Перестаньте дурачиться… Господа, я предлагаю «Белый ужин»…

– Rostand? – спросил Фомин. – Хорошая мысль. Но тогда, разумеется, по-французски?

– Разумеется, по-русски, что за вздор!

– Есть прекрасный перевод в стихах.

– Стихи Ростана! – тихо простонал Беневоленский.

– Конечно, по-русски.

– По-русски так по-русски, со мной, как с воском.

– Я нахожу, что Ростан…

Березин постучал стальным портсигаром по столу.

– Господа, – произнес он с ласковой улыбкой. – на некоем сборище милых дам председательница, открывая заседание, сказала: «Mesdames, времени у нас мало, а потому прошу всех говорить сразу, одновременно». – Он переждал минуту, пока смеялись слушатели, тихо посмеялся сам и продолжал: – Так вот, чтоб не уподобиться оной председательнице и оному собранию, рекомендую ввести некий порядок и говорить поочередно.

– Я присоединяюсь.

– Я предлагаю избрать председателя, – сказала Глафира Генриховна.

– Сергея Сергеевича!.. Сергей Сергеича!..

– Ну, разумеется.

– Сергей Сергеевич, берите бразды правления.

– Слушаю-с, беру.

– Прошу слова по личному вопросу, – сказал князь Горенский. – Господа, если вы выберете пьесу в стихах, честно говорю заранее: я пас. Воля ваша, я зубрить стихи не намерен.

– Ну, вот еще!

– Князь, вы прозаик, – пошутил Фомин.

– Никакие личные отказы не принимаются, – заявила Муся. – Сергей Сергеевич, предложите всем высказаться о «Белом ужине»… Виктор Николаевич, вы самый младший… Ведь в Думе всегда начинают с младших, правда, князь?

– То есть ничего похожего!

– Я предлагаю предварительно выработать наш наказ, – воскликнул Никонов.

– И сдать его в комиссию для обсуждения.

– Господа, без шуток, ваше остроумие и так всем известно… Я начинаю с младших. Виктор Николаевич, вы за или против «Белого ужина»?

– Я не знаю этой пьесы, – сказал, вспыхнув, Витя и счел себя погибшим человеком.

Березин опять постучал по столу.

– Господа, я с сожалением констатирую, что Марья Семеновна узурпирует мои функции. – Это возмутительно!

– Призвать ее к порядку!

– Ах, ради Бога! Я умолкаю…

– Молодой человек прав, – продолжал Березин. – Никто не обязан помнить «Белый ужин». Насколько я помню, пьеса вполне подходящая. У нас вдобавок есть чудесная Коломбина, – сказал он, комически торжественно кланяясь Мусе. – Но ведь «Белый ужин» – вещица очень короткая?

– Помнится, два акта, – сказала Глаша.

– Даже один, если вам все равно, – поправил Фомин.

– Этого, разумеется, мало. Какие есть еще предложения?.. Нет предложений? Тогда, я даю слово самому себе… Господа, я буду говорить без шуток. – Лицо его внезапно стало серьезным, Муся тоже сразу приняла серьезный вид. – Господа, это очень хорошо – поставить милый, изящный французский пустячок, но ограничиться ли нам этим? Я знаю, у нас любительский спектакль, пусть! Однако всякий спектакль, не осиянный подлинным искусством, это – вы извините меня, господа – балаган! Пусть мы неопытные актеры, все же я прямо скажу: для меня в служении искусству нет разницы между любительским спектаклем и большой сценой!

– Браво! Браво!

– Я предлагаю поэтому, господа, в дополнение к «Белому ужину» взять что-либо свое, настоящее, полноценное! – с силой сказал Сергей Сергеевич.

– «Балаганчик»? – озабоченно спросила Муся.

– Да, хотя бы «Балаганчик». Впрочем, я выбрал бы другое. Господа, что вы скажете об «Анатэме»?

– «Анатэма» Андреева?

– Вы не шутите?

– Но ведь это длиннейшая вещь!

– Это очень vieux jeu[35]35
  старо (фр.)


[Закрыть], «Анатэма», старо! – возразил пренебрежительно Фомин. Березин быстро к нему повернулся.

– Старо, может быть, – отчеканил он, – но я за последним словом не гонюсь – было бы подлинное искусство!

– Браво!

– Все это хорошо, однако кто из нас решится играть Анатэму после Качалова? – спросил Горенский. Березин на него покосился. Но Муся тотчас загладила неловкость князя.

– Как кто? – возмущенно сказала она. – Это превосходная мысль! Господа, Сергей Сергеевич в роли Анатэмы, да это будет сенсация на весь Петербург.

– Ах, да, разве сам Сергей Сергеевич…

– Кто же другой?

– А вы, князь, будете Давид Лейзер.

Послышался смех.

– Нет, господа, я предложил бы поставить только один акт, ну, максимум, два… Целое, конечно, нам не под силу. Скажем, пролог, где всего два действующих лица: Анатэма и Некто, ограждающий входы. Потом еще какую-нибудь сцену… Сознаюсь вам, что у меня давно вертятся кое-какие мысли об этой пьесе. Кажется, выйдет недурно и свежо.

– По-моему, прекрасная мысль, – заявила Глафира Генриховна.

– Мало сказать, прекрасная! – воскликнула Муся. – Господа, наш спектакль станет событием!

В этот момент в будуар вошла Тамара Матвеевна. Гости поднялись с мест. Вслед за тем горничная подала чай, и совещание было скомкано. За чаем участники спектакля «в принципе» согласились поставить «Белый ужин», акт из «Анатэмы» и, быть может, что-либо еще, так чтобы для всех нашлись роли. Было постановлено собраться снова на следующий день, восстановить пьесы в памяти и приступить к распределению ролей.

После пятого урока Витя выбежал на передний двор и присоединился к кучке товарищей, собравшейся по обыкновению в воротах; это с давних пор называлось «поглазеть на Горемыкина» – против ворот Тенишевского училища находился дом председателя совета министров. Когда прозвонил звонок, означавший конец малой перемены, Витя незаметно скользнул на Моховую.

В библиотеке нашелся «Белый ужин», но за истекший месяц абонемента с Вити взяли шестьдесят копеек. Этот непредвиденный расход уменьшил его капитал до трех рублей. Витя, однако, рассчитывал, что на обед у Альбера, во всяком случае, должно хватить денег. Цены были ему, в общем, известны – ему давно хотелось пообедать в хорошем ресторане. У Альбера было не очень дорого, но, по словам знатоков, кормили вполне прилично. Витя счел возможным отделить от своего капитала двугривенный и взял извозчика – в ресторан лучше было подъехать на извозчике.

На углу Невского и Морской извозчик поспешно задержал лошадь – впереди на Морскую съезжала карета, запряженная великолепными лошадьми, с лакеем в красной ливрее на козлах. Витя, перегнувшись из саней, вглядывался в окно кареты. Хоть он был настроен довольно революционно и знал, что эти люди так жили «на народные деньги», двор внушал Вите жадное любопытство. Но он ничего не увидел – день кончался, на улице давно горели фонари.

В зале ресторана было жарко и душно. Витя, скрывая волнение, с видом привычного человека прошел в самый край залы, уселся за столик, нервно развернул накрахмаленную салфетку и взял карту. К его ужасу, оказалось, что напечатанные на карте цены (те самые, которые ему называли) зачеркнуты и вместо них всюду проставлены другие, более высокие. Витя спешно занялся вычислением – лакей, к счастью, долго к нему не подходил. Дешевле других блюд стоили супы. Их было два – борщок и консомэ. Оба названия нравились Вите. Он остановился на консомэ, так как борщок был, очевидно, разновидностью борща, который часто подавали и дома. На второе Витя выбрал телячью котлету – это было привычное, но вкусное блюдо; а главное, стоило оно не очень дорого и вместе с тем не было самым дешевым, так что лакей ничего не мог подумать. Очень его соблазняла гурьевская каша, но против нее значилось: 1 р. 20. Сосчитав мысленно все, Витя решился на гурьевскую кашу: денег хватало и по повышенным ценам, включая копеек сорок на чай; должен был даже образоваться еще небольшой остаток. Витя успокоился, положил карту на стол и нерешительно постучал ножом о стакан. Сказать «человек!» он не решился.

Лакей подбежал с салфеткой под мышкой и почтительно принял заказ. В спешке, чтоб не заставлять ждать лакея, Витя вместо телячьей котлеты по ошибке заказал бифштекс с картофелем. Но изменить заказ было явно неудобно. Впрочем, бифштекс стоит столько же, сколько телячья котлета.

– На третье гурьевскую кашу… Слушаю-с… Пить что изволите?

Витя похолодел – этого удара он никак не ожидал, о напитках он не подумал.

– Квасу нашего не прикажете ли? – с значительной интонацией в голосе спросил, улыбаясь, лакей.

– Нет… Сельтерской воды, – сказал Витя. – Я пью только воду, – добавил он, чтобы как-нибудь себя спасти во мнении лакея.

– Слушаю-с.

Сельтерская вода, наверное, стоила очень дешево, этот расход можно было покрыть из запаса. Витя принялся рассматривать зал. «Хорошеньких женщин что-то не видать…» Ему становилось скучно. Он вспомнил о «Белом ужине» и, достав книгу из портфеля, принялся ее пробегать. На террасе мраморной виллы над заливом слушала последние аккорды серенады Коломбина, «вся в белом, похожая на большой букет новобрачной»… На Витю вдруг нахлынула непонятная радость – от этих образов, оттого, что он был взрослый и один обедал в ресторане, что перед ним открывалась жизнь, что у него уже была своя Коломбина… «Я очень, очень рада», – вспомнил он, замирая. Веселый Пьеро, перескакивая через перила, бросался к Коломбине «с долгим раскатом смеха». Витя еще не знал, отчего Пьеро так весело, но он понимал его и вместе с ним испытывал радость. Дворецкий позвал Коломбину к «роскошно сервированному столу под пинией» – Вите как раз подавали суп.

 
…Довольно, посмотри, как стол накрыт красиво,
Как изменяются все вещи прихотливо!
Лагуной кажется хрустальное плато,
В сияньи серебра цветами обвито;
Арбуз, нарезанный на пурпурные доли,
Напоминает мне по форме о гондоле;
Кианти старое себе вокруг брюшка
Надело юбочку из прутьев тростника…[36]36
  Здесь и ниже стихи из пьесы Э. Ростана «Белый ужин» в переводе Т.Л. Щепкнной-Куперник.


[Закрыть]
 

Консомэ оказалось самым обыкновенным жидким бульоном – по совести, Маруся готовила суп вкуснее. Миска с надбитым ушком не казалась лагуной, и решительно ничто на столе никак не напоминало о гондоле. Но Пьеро с Коломбиной тоже начинали белый ужин с консомэ, что усилило аппетит Вити. Он ел суп и, скосив глаза, читал книгу. Пьеро «вонзал толедский нож в хрустящий бок паштета» – Витя с наслаждением ел тощий бифштекс. Дворецкий разливал мадеру, шато-икем, марго, мускат – Витя бодро пил сельтерскую воду.

Лакей принес гурьевскую кашу. Витя осторожно придвинул к себе обжигавшее пальцы блюдо и вдруг у противоположной стены со смешанным чувством гордости и беспокойства увидел знакомого. Это был доктор Браун. Лицо его поразило Витю своей бледностью и мрачным выражением. «Да это он коньяк так хлещет… Здорово!» Браун что-то подливал в бокал из кофейника, Витя знал, что в кофейниках подаются запрещенные крепкие напитки. «Поклониться, что ли? Нет, лучше не надо… Он, впрочем, почти не знаком с нашими… Да это и не важно, разумеется. Какой он, однако, страшный!» – тревожно думал Витя.