Текст книги "«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г.В. Адамовича с М.А. Алдановым (1944–1957)"

Автор книги: Марк Алданов

Соавторы: Георгий Адамович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Надо сказать, что я еще в Париже говорил об этом с Кантором. Он сказал «minimum 50 долларов», и это я и думал написать М<арии> С<амойловне>, если бы она n’avait pas pris les Levants^[396]. Ведь переводы надо сравнить с оригиналом, а сонетов этих довольно много, да и вообще, даже в слове «заплачу» – не спрашивая моего согласия – М<ария> С<амойловна> проявила большую desinvolture^[397], по-моему.

Вам, вероятно, скучно читать столь подробное изложение столь ничтожного дела, но Вы сами у меня подробностей потребовали. Как по Вашему, именно так следует М<арии> С<амойловне> ответить – или не отвечать ничего?

Иваск меня забрасывает письмами об «Опытах» и о своих планах. Очень жаль, что Вы для них недоступны. В ближайшем № будет «Ад» Зайцева – Данте, о котором Иваск отзывается кисло, но помещения которого требует издательница.

Да, С<офья> Ю<льевна> пишет, что очень болен Ремизов и что д-р Зернов настроен пессимистически. А я как раз собирался написать о его последней книге с «бездарным Толстым»^[398] и прочим в дополнение к дифирамбу, написанному в «Н<овом> р<усском> с<лове>» Мазуровой^[399]. Кстати, я эту Мазурову не знаю, но Тэффи когда-то мне очень смешно рассказывала, что она – т. е. Тэффи – однажды написала ей довольно резкое письмо с литературными возражениями, а в ответ получила письмо от Мазуровой: «Спасибо, что хоть вы меня побранили, а то со всех сторон слышишь – умная, талантливая, замечательная!»

Простите за длинное письмо, к тому же со всякими глупостями. Если Вы меня «побраните», то я, во всяком случае, как Мазурова, Вам не отвечу.

До свидания, дорогой Марк Александрович. Передайте, пожалуйста, низкий поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

89. М.А. АЛДАНОВ – ГВ. АДАМОВИЧУ 7 ноября 1954 г. Ницца 7 ноября 1954

Дорогой Георгий Викторович.

Думаю, что Вы вполне правильно наметили ответ М<арии> С<амойловне>. Я, кстати, не знал, что от покойного Цетлина осталось достаточно переводов для книги. А что же Вы даете Иваску?^[400]

О том, что Ремизов нездоров, мне давно писал Зайцев, – об опасности я узнал из Вашего письма. Вера Николаевна нам подробно написала о вечере – или приеме днем? – у нее. Писали и некоторые другие. Было больше пятидесяти человек. О речах не все отзывы так лестны, как отзыв Софьи Юльевны. Говорила и сама Вера Николаевна! Воображаю, как этот прием ее измучил. Каюсь, я рад, что не был, – Вы поймете почему и, должно быть, и Вы рады по тем же причинам.

От Чеховского издательства почти никаких сведений не имею. Говорю «почти» потому, что получил от Терентьевой коротенькое препроводительное письмо к гранкам «Ключа». Я не надеялся, кстати, получить гранки так скоро. Когда выйдет роман, она не пишет^[401]. Вообще ничего не сообщила ни о чем. Так Вы теперь пишете обо мне? Спасибо и очень рад. Разумеется, Вы правы, что пользуетесь для книги старыми Вашими статьями и рецензиями. А я Вам позавидовал, что у Вас, очевидно, все сохранилось, – все о каждом из нас. До второй войны я аккуратно собирал по папкам разные рецензии обо мне на разных языках (записан я только в американском бюро вырезок, но иногда присылали и знакомые). Собирал также иностранные издания своих книг. Но в 1940 году все это увезли немцы, о чем я и по сей день жалею. С тех пор набралось много нового (т. е. рецензий), а иностранных изданий у меня больше почти нет, – по крайней мере, из тех стран, которые оказались после второй войны по ту сторону ж<елезного> занавеса (надоели эти слова о занавесе, да нет других).

Мазуровой я никогда не встречал, но обменялся с ней несколькими письмами. По ее статьям у меня осталось впечатление, вполне согласное с Вашим забавным сообщением о ней. А вот я хочу ей уподобиться, – не гневайтесь и не смейтесь. Набоков (Сирин) получил «Ульмскую ночь» тотчас после ее выхода, т. е. месяцев десять тому назад, и не откликнулся. Я и не ожидал, что он мне напишет. Вл<адимир> Вл<адимирович> писем терпеть не может, и мы года три не переписывались, да и до того переписывались редко, – больше по делам, в то время, когда я был редактором «Нового журнала». И вдруг недели две тому назад я получил от него об этой самой «Ульмской ночи» необычайно лестное, совершенно восторженное письмо!^[402] Вот не ожидал. Он сообщает, что прочел книгу теперь. Разумеется, я искренно рад.

В конце ноября я уезжаю в Париж и пробуду там с месяц. Может быть, там увидимся? Или в Ницце? Т<атьяна> М<арковна> со мной ехать почему-то не хочет, – не знаю, удастся ли ее убедить.

Вспоминаю, как полагается в моем возрасте, старые времена. В первые годы эмиграции почти вся зарубежная печать была левая, – либеральная или социалистическая. Самым правым изданием было «Общее дело», которое издавал – Бурцев!^[403] Теперь же из левых изданий остались, кажется, только два, «Новое русское слово» и «Новый журнал» (в которых забавным образом половина сотрудников – правые). Все остальные зарубежные издания (полдюжины, если не больше, в одной Германии) в руках правых, и в них друзей нет никого, – даже на «теплые некрологи» нам рассчитывать нельзя. А скоро и печататься будет негде.

Мы оба шлем Вам самый сердечный привет и лучшие, дружеские пожелания.

90. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 10 февраля 1955 г. Манчестер

104, Ladybarn Road Manchester 14 10/II-55

Дорогой Марк Александрович

Давно собираюсь Вам написать, но одолевают болезни: то был грипп, а потом – очевидно, на почве гриппа – воспаление глаз. Я сижу в темных очках, пишу и читаю с трудом.

Как Вы живете? Как здоровье Ваше и Татьяны Марковны? Давно ничего о Вас не знаю. Сегодня нашел здесь «Новый журнал» – два или три последних номера, – с Вашим «Бредом»^[404], который примусь читать, когда – и если – поправлюсь. Получил, еще до болезни, корректурные листки книги Цвибака^[405]. Книгу Вы, конечно, получите, он прислал мне корректуру для того, чтобы скорей была о нем статья. Иваск мне пишет с жалобами (очень осторожными) на Зайцева, который будто бы обращается к нему «в диктаторском тоне». Новостей никаких нет, оттого я и сообщаю Вам такие мелочи. Очень был бы рад получить от Вас «весточку». Ивановы отбыли на жительство, по-видимому постоянное, в Hyeres, в какой-то бесплатный дом, но французский, а не русский^[406].

До свидания, дорогой Марк Александрович. Шлю Татьяне Марковне и Вам лучшие самые искренние пожелания здоровья и благополучия.

Ваш Г. Адамович

91. М.А. АЛДАНОВ – Г. В. АДАМОВИЧУ 13 февраля 1955 г. Ницца 13 февраля 1955

Дорогой Георгий Викторович.

Мы оба были очень рады Вашему письму и искренно благодарим. Огорчены только Вашими болезнями. Разве бывает воспаление глаз на почве гриппа? Проходит ли уже оно? Мы все по-прежнему. Здоровье не хуже и у Т<атьяны> М<арковны>, и у меня, – и то слава Богу.

«Бред» Вам, боюсь, не понравится. А книга «Нового журнала», кроме лубочного Гузенко^[407] и обычного Ремизова^[408], очень интересна. Весьма недурен, по-моему, Ершов^[409]. Из статей мне всего интереснее была статья незнакомого мне автора^[410] о Cофье и Максиме Ковалевских, – оба в новом свете, по крайней мере для меня (совершенно, увы, справедлива и заключительная в ней цитата из Джордж Эллиот^[411]). Очень интересна и последняя книжка «Возрождения»^[412] (мне ее случайно прислали из Парижа). Узнал, кстати, из нее (из очень сочувственной статьи), что А. Блока «невыразимо обрадовала» (цитирую буквально) гибель «Титаника»: «есть еще океан!»^[413] Есть о нем и многое другое, тоже замечательное. Вы его, к крайнему моему негодованию, сравнивали с Толстым. Вы скажете, что сравнивали только в смысле «гениальности». Может быть, однако слова о «Титанике» имеют некоторое отношение и к гениальности – или уж во всяком случае к уму. Нет, «как прав, как безжалостно прав»^[414] был – тут не Толстой, как сказано у Чехова, а покойный, истинно незабвенный Иван Алексеевич.

По поводу Бунина. Вы, конечно, читали о московском заявлении Федина: Бунин стал советским гражданином!^[415] Это вызвало в эмиграции большой шум. Очень многие поверили! Вы удивитесь, если я Вам скажу, что эта история имела последствием (не очень, разумеется, важным и, надеюсь, лишь кратковременным) «холодок» у меня – одновременно с Верой Николаевной и с Бор. Зайцевым (вещь довольно редкая). С Верой Николаевной потому, что я два раза убедительно просил ее тотчас опровергнуть ложь Федина, а ей почему-то не хотелось это делать, и приводила она совершенно беспомощные доводы, даже тот, что у нее нет времени! Я просил ее об опровержении, конечно, из уважения к памяти Ивана Алексеевича (которого и в Ницце, и в Париже (и не враги) уже начинали сравнивать с Ал. Толстым!), да еще из заботы об ее собственных интересах: «вдова не опровергает, значит, это правда!» Она ответила мне довольно нелюбезно. С Зайцевым, конечно, другое. По Вашим словам, он пишет Иваску «в диктаторском тоне». Мы с ним дружески переписываемся (не часто), и я диктаторского тоне не замечал, – разве только более величественный тон, чем прежде. Но об этом заявлении Федина он мне написал странно – и, по-моему, с радостью: «Бунина Ф<един> назвал советским гражданином. Это неверно, но у каждого писателя свой облик и своя известность. Сомневаюсь, чтобы меня кто-нибудь назвал советским гражданином»!! Таким образом, надо сделать вывод, что у Ивана Алексеевича был большевистский облик и большевистская известность!!! И почему Бунину противопоставляется тут именно он, Б<орис> К<онстантинович>? Я не ответил, чтобы не поссориться. Сообщаю об этом лишь Вам, и совершенно доверительно. Не сообщил бы и Вам, если б Зайцев мне сказал, что он об этом говорит конфиденциально. Но он и этого не сказал. Все же прошу Вас НИКОМУ не говорить об этом ни слова. Не получив от меня ответа, он, наверное, рассердился, – что ж делать? А мне хочется знать Ваше мнение.

Иванов мне в Париже по секрету сообщил, что переедет навсегда в убежище в Йере. Я никому и не говорил. О том, что он уже переехал, я узнал из Вашего письма.

Мы оба шлем Вам сердечный дружеский привет. Поправляйтесь поскорее. 1 2 3 4 5

92. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 16 февраля 1955 г. Манчестер

Manchester 14 104, Ladybarn Road 16/II-55

Дорогой Марк Александрович

Получил вчера вечером Ваше письмо.

О фразе Федина на московс<ком> съезде я знал по «Лит<ературной> газете», но не знал, что она вызвала такое волнение и толки. Слова Федина не то что не ясны, нет, но упоминание о «сов<етском> гражданстве» сделано вскользь, по-видимому, без всякого желания вызвать сенсацию (м. б., он считал, что это факт, всем уже известный).

Ваше письмо меня очень смутило и даже взволновало. Если В<ера> Н<иколаевна> не даст опровержения, то, конечно, враги И<вана> А<лексеевича> станут слухи о нем всячески распространять. Результаты будут во всех смыслах печальные. По-видимому, что-то Веру Ник<олаев>ну удерживает от опровержения: нормально, она должна была вскипеть, возмутиться и сделать все, что нужно, даже без Вашего к ней письма. В чем дело? Не хочу пускаться в догадки. Допускаю, что тут есть вмешательство «Лени», хотя и не знаю какое. Почему-то мне чудится, что тут есть его влияние, да по его общим настроениям это и возможно.

О Зайцеве и его письме к Вам я, конечно, ничего никому не скажу согласно Вашему желанию. Хорошо все-таки, что он Вам написал, что «это неверно». Мог бы и поверить, как, вероятно, поверят Берберова, Глеб Струве и др.

Cest lire triste^[416], в общем. Удивляет меня то, что из Парижа никто о «сенсации» мне не сообщил. От самой В<еры> Н<иколаевны> у меня, впрочем, давно нет ни слова; знаю, что она на меня обижена: уехал, не попрощавшись. Но я был у нее за 3 дня до отъезда.

Федина я немного знаю, еще по петербургским воспоминаниям. Он, кажется, человек порядочный, да и отозвался он об И<ване> А<лексеевиче> на этом съезде хорошо и смело. Возможно, что он слышал о визите И<вана> А<лексеевича> к Богомолову^[417] – и сделал отсюда выводы, ни на чем, кроме этого визита, не основанные.

Начал читать «Бред», но с трудом «по причине глаз». Почему Вы меня предупредили, что мне он «не понравится»? Я прочел не много, но жалею об этом: интересно очень, и притом какой-то новый для Вас склад и тон. (Как всегда у Вас: хочется при чтении все время делать заметки на полях, – п<отому> что «задевает».) Прочел стихи (кроме Волошина^[418] – длинно и, наверно, плохо). Хоть бы Вы на них подействовали, чтобы они не печатали Ир. Легкую!^[419] Кто это, не знаю, но это не стихи, а позор сплошной, – а она у них не в первый раз!

До свидания. Крепко жму Вашу руку, дорогой Марк Александрович, и шлю низкий поклон и лучшие пожелания Татьяне Марковне. Очень рад, что Ваши здоровья никаких хлопот Вам не доставляют.

Ваш Г. Адамович

93. М.А. АЛДАНОВ – Г.В. АДАМОВИЧУ 5 марта 1955 г. Ницца 5 марта 1955

Дорогой Георгий Викторович.

Очевидно, я неясно выразился в моем прошлом письме о деле, связанном с выступлением Федина: оно уже тогда было благополучно ликвидировано и оставило след только на личных отношениях. Эта история, собственно, началась с того, что «Русская мысль» перепечатала жирным шрифтом слова Федина об Иване Алексеевиче и снабдила их примечанием, – что-то вроде следующего: «Нам неизвестно, принял ли Бунин советское гражданство, но вот к чему привели его разные знакомства с советскими людьми»^[420] и т. д. (цитирую приблизительно, на память). Буря произошла из-за этой перепечатки, ведь эмигранты советских газет не видят. Я, правда, узнал о словах Федина еще немного раньше, из взволнованного письма Кусковой, которая читает советские газеты. Почти одновременно газета (или журнал?) «Посев» спешно запросила Веру Николаевну. Она письма в редакцию писать не хотела, но на запрос ответила, что Федин ошибся. «Посев» напечатал опровержение^[421], и на этот раз «Русская мысль» вполне корректно перепечатала заметку «Посева»^[422]; потом перепечатало и «Новое русское слово». Мы с Верой Николаевной обменивались письмами, и Зайцев написал мне ДО второй заметки «Русской мысли». Потом Вера Николаевна чуть не месяц мне не писала (последнее письмо было мое). На днях, однако, я получил от нее очень милое письмо, где она больше к инциденту не возвращается. Значит, с ней восстановлены самые лучшие отношения. Пишу Вам об этом так подробно потому, что Вас тоже, как и меня, как и десяток моих корреспондентов или собеседников, эта история взволновала. С Зайцевым я больше письмами не обменивался.

Еще раз от души благодарю за то, что говорите о моих писаниях, о «Бреде».

Вера Николаевна в этом последнем письме сообщает сразу о кончине Каллаш, Довида Кнута и Ставрова!^[423] Это, очевидно, за одну неделю. И все трое были не стары…

Не знаю, кто такая поэтесса Легкая, но писать о ней «Новому журналу» не могу: во-первых, это дело редактора, а во-вторых, может быть, она кузина Карповича или тетя Гуля? Я никогда о ней и не слышал и ее не читал.

Еще несколько слов о Федине. Вы предполагаете, что он мог добросовестно ошибиться. Так думает Вера Николаевна, так думал вначале и я и даже в письме к Кусковой высказал такое предположение. Но она мне ответила, что в СССР таких ошибок не бывает. Если Федин сказал и, главное, если советские газеты это напечатали, то, значит, там хотели это сказать. Быть может, для того, чтобы там печатать книги Ивана Алексеевича?

Видели ли Вы советский фильм «Дворец науки»^[424], – о новом московском университете! Мы здесь видели. Университет производит огромное впечатление своей грандиозностью. А вот учащаяся молодежь жалкая, плохо одетая, с не очень «интеллигентными» лицами. Если идет в Манчестере (с тремя русскими балетами, – так, по крайней мере, было в Ницце), – пойдите.

Как же Ваши глаза? Вы об этом во втором письме и не сообщаете.

Оба шлем Вам самый сердечный привет и наши лучшие пожелания.

94. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 23 марта 1955 г. Париж

[на бланке Манчестерского университета]

Мой парижский адрес:

7, rue Frederic Bastiat

Paris 8e

23/III-55

Дорогой Марк Александрович

Пишу Вам, сидя в университете, и потому на официальной бумаге. Спасибо за Ваше письмо. Инцидент с Фединым улажен, и слава Богу. Я все-таки думаю, что он мог сказать это «так», без подготовки.

На будущей неделе собираюсь в Париж, до 25 апреля. Получил приглашение приехать 18 марта в Париж, на собрание о будущем «съезде»^[425], подписанное Зайцевым, Набоковым и Пэджом или Пэгом^[426] (не помню, как точно). Если бы я даже хотел там быть, то уехать отсюда в это время мне было бы трудно. Но я и не хочу^[427].

Хочу спросить Ваше мнение о заглавии моей книги в Чех<овском> изд<ательст>ве. Я думал, думал – и предложил Александровой «Судьба эмигр<антской> литературы». По-моему, неплохо, а главное – просто. Но она нашла, что это вяло, бледно, и просила найти что-нибудь другое (кстати, предложив кое-какие свои названия, совершенно невозможные: напр., «С Россией в сердце»). Я ей предложил: «Испытание свободой». Знаю, что это плохо, книжно, банально – претенциозно. Но не могу ничего выдумать другого, если она «Судьбы» не хочет. Quen pensez vous?^[428] И нет ли у Вас своего какого-нибудь варианта? Мне заранее книга противна, если останется она «Испытанием свободой», хотя по смыслу это – довольно верно.

Читали ли Вы статью Ульянова о Ходасевиче?^[429] Кантор, человек tres pondere^[430], возмутился ею настолько, что даже послал возражение в «Нов<ое> р<усское> слово»^[431]– не по поводу Ходасевича, конечно, а о том, что Ульянов пишет об эмигр<антских> литер<атурных> делах, совершенно их не зная (в частности, все о том же – что «молодых» игнорировали и даже притесняли).

Как Вы вообще живете, дорогой Марк Александрович? Не соберетесь ли на Пасху в Париж? У Вас, наверно, уже лето или почти, а я о лете только еще мечтаю. И радуюсь, что оно все ближе, иногда думаю: да, но ведь это и жизнь уходит! До свидания, так или иначе, надеюсь – не очень далекого. Кланяйтесь, пожалуйста, Татьяне Марковне и передайте самые искренние пожелания.

Ваш Г. Адамович

95. М.А. АЛДАНОВ – Г.В. АДАМОВИЧУ 26 марта 1955 г. Ницца 26 марта 1955

Дорогой Георгий Викторович.

Спасибо за письмо. Но Вы не пишете, в каком состоянии Ваши глаза. Надеемся, все прошло? Мое здоровье не очень хорошо, – не хочется сегодня писать, – и едва ли мы весной приедем в Париж. Значит, верно, увидимся только летом в Ницце.

Согласен с Вами в том, что «Судьба эмигрантской литературы» простое и хорошее заглавие. Но не согласен, что «Испытание свободой» заглавие плохое. По-моему, ничего «банально-претенциозного» в нем нет. Единственный его недостаток я вижу в том, что оно не вполне, а только отчасти соответствует сюжету: Вы ведь пишете главным образом о старших писателях, а они знали в своем деле свободу и при старом строе. Скажем правду, при «царизме» никто из них от цензуры почти не страдал, так как о политике они не писали (и не стали бы писать, если б никакой цензуры не было), с 1905 года посягательств на их свободу было чрезвычайно мало, – что-то вышло у Мережковского с «Александром I»^[432], тоже не страшное, а больше я ничего сейчас и не могу вспомнить. Таким образом, настоящего испытания свободой в эмиграции не было. Со всем тем, я это заглавие оставил бы, оно отнюдь не плохое. Тем более что до некоторой степени было испытание свободой – от цензуры общественного мнения: при старом строе писателю надо было быть левым, и почти все «левыми» и были. Теперь, пожалуй, надо быть правым, и почти все правыми и стали. Но все же, как мы с Вами знаем, это не так уж обязательно.

Что же Вы ответили на приглашение Набокова – Зайцева – Пача? Я ответил вежливым отказом без всякого объяснения причин. Они мне тоже послали приглашение приехать к 18 марта, хотя могли бы не посылать после тех двух длиннейших телеграмм мне, о которых я Вам говорил в Ницце и на которые я тогда же ответил отказом. Зайцев в свое время писал мне, что к нему пришел Пач и звал его участвовать, причем добавил, что председателем намечен я! Вероятно, будет борьба за председательское звание: Зайцев, или Степун, или Вейдле, или еще кто-нибудь? Но я по-прежнему не понимаю, что будет делать этот съезд? Так как осенью отвечать московскому съезду писателей было бы поздновато, то, по-видимому, предполагается идейный смотр достижениям эмиграции. Докладчиком намечается, кажется, Степун.

Я как-то пропустил статью Ульянова. Она была в «Новом журнале»? Я отослал 39-ю книгу моей сестре и не могу проверить.

Мы оба шлем Вам самый сердечный привет и лучшие дружеские пожелания. Пожалуйста, из Парижа напишите поскорее «обо всем».

96. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 10 апреля 1955 г. Париж

7, rue Frederic Bastiat

Paris 8e

10/IV-55

Дорогой Марк Александрович

Получил Ваше письмо, пересланное из Манчестера. Спасибо. Очень жалею, что Вы сюда не приедете. Почему-то мне казалось, что на Пасху Вы будете в Париже.

Вы спрашиваете, что я ответил на приглашение приехать на совещание 18 марта. Ответил, что приехать не могу, п<отому> ч<то> занят. А здесь Маковский мне вчера сказал, что мой отказ истолковали «политически», т. е. как нежелание участвовать «в чем-либо американском». Маковский очень занят будущим съездом и хочет, чтобы масоны сделали из него свое дело (он вернулся в масонство). Но те – судя по тому, что я слышал от Дм. Н. Ермолова^[433], – недоумевают и колеблются. Я лично прежде всего не знаю, что это будет. Объяснения Маковского крайне vagues^[434]. Он, между прочим, надеется, что Вы свой отказ пересмотрите и участвовать в конце концов согласитесь. А я скорей думаю, что одними разговорами и завтраками дело и кончится. Затея крайне странная, и у меня впечатление от всего, что я здесь слышу, такое, что нужно все это людям – Пагу, Гольдштейну^[435] или др. – которые должны проявлять какую-то деятельность и оправдать в этом смысле какие-то полученные кредиты, суетиться, «шуметь» и т. д. Ивановы – он и она – все уговаривают меня дать согласие на участие. Но они откровенно смотрят на это как на развлечение и описали мне «совещание» (с угощением в «Праге») крайне иронически^[436]. Вы, вероятно, знаете больше меня, – в частности, от Набокова.

Был у Любови Александровны <Полонской>, два раза. Был и у Веры Николаевны, которая крайне растеряна и нервна – очевидно, и своими личными делами, и отсутствием денег. Чех<овское> изд<ательст>во все не дает ей твердого ответа насчет книги И<вана> А<лексеевича> о Чехове^[437]. Кстати, о Чех<овском> изд<ательст>ве: моя книга будет называться «Одиночество и свобода». Это одно из трех заглавий, которые я предложил Александровой. Я рад, что она выбрала его, а не «Испытание свободой», которое мне было противно. По-моему, «Од<иночество> и св<обода>» – лучше, хотя и тяжеловато.

До свидания, дорогой Марк Александрович. Новостей здесь вообще мало, кроме печальных – Миркин-Гецевич, Прокопович^[438] и др. Я всегда еду в Париж с радостью, а приехав, думаю: зачем, собственно говоря, приехал?

Передайте, пожалуйста, низкий поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

97. М.А. АЛДАНОВ – Г.В. АДАМОВИЧУ 13 апреля 1955 г. Ницца 13 апреля 1955

Дорогой Георгий Викторович.

Спасибо за письмо. Жаль, что опять не сообщили ничего о глазах, но, верно, и Вы не очень любите писать о болезнях.

Заглавие недурное, хотя слово «Одиночество» мне тут не очень понятно.

О Вере Николаевне Вы уже, верно, знаете. Книгу о Чехове приняли – и предложили ей всего 750 долларов! Просто не понимаю, почему наследникам платят вдвое меньше, чем еще живым авторам. Я ей советую поторговаться и попросить Кодрянских^[439] написать убедительно Мрс. Плант, с которой они в очень добрых отношениях. Она Вам сама все расскажет. Мне за нее очень больно. Не знаю, как она вообще будет жить. Легко понять, что она нервничает.

Нет, Маковский ошибается: мой отказ участвовать в съезде окончателен и бесповоротен. Однако ни малейшей враждебности к съезду или к Американскому комитету у меня нет. По-моему, Вы объясняете эту затею совершенно правильно. Вероятно, Вы колеблетесь? (так я заключил из Вашего письма). Можно и участвовать. Лучше было бы для них самих (американцев), если б они заменили съезд, который займет только три-четыре скучных дня, каким-нибудь постоянным «духовным центром», как кто-то им предлагает. Знаю это не от Набокова: он мне не только ни разу не написал после нашей ниццской беседы (кроме того приглашения за подписью его, Зайцева и Пача), но даже не поблагодарил за «Ульмскую ночь», посланную ему мною. Кто же из русских душа этого дела? Маковский? Как европеец, прекрасно говорящий по-французски, да и вообще, он, по-моему, очень подходящий человек для роли председателя съезда или духовного центра. Вера Николаевна сегодня мне сообщила, что Американский комитет ассигновал на это дело десять миллионов франков! Если они окончательно остановятся именно на съезде, то не могу понять, на что будет тратиться эта огромная сумма. Если же духовный центр, то это понятнее. Я не буду участвовать в обоих случаях. А какое-либо постоянное дело, – не на три дня, – при подходящем председателе, при американском хорошем секретаре, как Гольдштейн или Пач, многим могло бы быть полезно или интересно.

А вот при чем тут масоны, я совершенно не понимаю. Это им только могло бы помешать.

Меня чрезвычайно огорчила кончина Бориса Сергеевича <Миркина-Гецевича>. Я знал его сорок лет. Прокоповича знал гораздо меньше. Я ведь и переписывался только с Екатериной Дмитриевной <Кусковой>, а с ним очень редко, лишь обменивались приветами.

Пригласил ли Американский комитет русских писателей из Америки? Не знаю, чем он вообще руководится в выборе? Ремизова пригласили, хотя у него советский паспорт. Были ли еще отказы от писателей? Но моя айзолэшен^[440], в отличие от Англии 19-го века, никак не будет «сплендид»^[441]: ведь политические деятели наши все рассорились (в отличие от меня) с Американским комитетом, – теперь и Мельгунов.

Татьяна Марковна и я шлем Вам самый сердечный привет. Не поленитесь, напишите поскорее обо всех новостях.

98. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 30 апреля 1955 г. Манчестер

104, Ladybarn Road Manchester 14 30/IV-55

Дорогой Марк Александрович

Я оставил в Париже Ваше последнее письмо, собрался сейчас писать Вам, – но не помню, были ли с Вашей стороны какие-либо вопросы. Простите, если были и если остаются они без ответа.

О Париже я, кажется, писал Вам. У меня, в общем, впечатление такое, что съезда не будет. Но основано оно на разговорах ни в какой мере не «официальных». Ни Зайцева, ни Набокова я не видел. Зато видел несколько раз Маковского, который и хочет, чтобы съезд был, и боится, что будет он жалким и серым.

Писали ли Вам Ивановы, он или она, о необходимости их перевода из южного дома в дом около Парижа? Спрашиваю об этом потому, что пишут они всем, кто может «повлиять» (на Долгополова, Кровопускова^[442] и др.). К сожалению, их не хотят, и вовсе не из-за политических причин, как они думают, а из-за боязни всяких историй и капризов. По-моему, они изменились и присмирели, а она пишет мне, что на юге ей жить категорически запрещено^[443]. Не знаю, удастся ли их imposer^[444]. Старается В.В. Вырубов, да и не только он.

У Любовь Александровны <Полонской> был несколько раз. В последний раз – вечером 24-го – она была взволнована болезнью своего beau-frere’a^[445]. Не знаю, поправился ли он и насколько припадок был серьезен.

А как Ваше здоровье, дорогой Марк Александрович? Как Татьяна Марковна? С удовольствием думаю, что лето уже совсем недалеко. Крепко жму Вашу руку.

Ваш Г. Адамович

99. М.А. АЛДАНОВ – ГВ. АДАМОВИЧУ 8 мая 1955 г. Ницца 8 мая 1955

Дорогой Георгий Викторович.

Вы спрашиваете, не было ли вопросов в моем последнем письме. Для верности я его перечел. Вопрос был разве в том, как Вы окончательно отнеслись к идее съезда и к суждениям Маковского (мне, кстати, показалось по копии, что я что-то «докторально» высказал Вам об этом свое мнение; если это так, то извините, – Вы знаете, что мне докторальный тон не свойствен). Участвовать же в съезде или в его «духовных центрах» я ни в каком случае не буду.

По делу Одоевцевой я писал ряду лиц: Долгополову и Кровопускову с просьбой принять Ивановых в свои дома, а Буниной и Маклакову с просьбой повлиять на Долгополова и Кровопускова. Сделал что мог один Маклаков, но я вижу, что надежды немного. Ирине Владимировне, которая мне писала, я, не называя имен, сообщал полученные мною сведения, по возможности смягчая. Вы, конечно, правы.

Здоровьем похвастать не могу. Недели через две мне предстоит в Ницце операция простаты. Она считается неопасной, но все может быть. Если исход будет «неблагоприятный» – «The sixties are very dangerous^[446]», – говорит Сомерсет Мохэм^[447], – то сообщите через кого-нибудь из сотрудников в лондонскую какую-либо газету, – моим близким все же «утешение», хотя и небольшое. Однако надеюсь на благоприятный исход и даже на «оздоровление и омоложение всего организма», которое мне обещают. Сделает операцию доктор Клерг^[448], его хвалят. К собственному моему удивлению, я не очень волнуюсь. А все-таки еще один роман хотел бы написать. Как Вы знаете, «Бред» я давно кончил и уже отослал последние два отрывка «Новому журналу». Полный же текст, как и полный текст «Повести о смерти», давно находятся у Вредена, который по сей день мне ничего об этом не написал!!

О состоянии своего здоровья Вы не пишете упорно. Между тем я слышал, что Вы жалуетесь.

У нас сейчас гостит Вера Марковна. Скоро вернется в Лондон.

Когда же точно Вы приедете в Ниццу? Я в клинике буду лежать, верно, три или четыре недели, – во всяком случае, пропадает самый прекрасный месяц года.

Оба шлем Вам самый сердечный дружеский привет. Очень кланяется и Вера Марковна.

О Чеховском издательстве новых сведений не получал. Верно, и Вы тоже нет?

100. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 10 мая 1955 г. Манчестер

104, Ladybarn Road Manchester 14 10/V-55

Дорогой Марк Александрович

Получил сегодня Ваше письмо с известием, что Вам предстоит операция. Меня это взволновало, хотя операция эта действительно не опасна, и я уверен, что все пройдет хорошо. Мой здешний патрон, Добрин, подвергся такой операции прошлой весной, притом у него болезнь была очень запущена, и он действительно – как Вы и пишете – помолодел и окреп после нее (ему уже за 70 лет). Имени д-ра Клерга я не знаю, – кажется, Вы прежде лечились у Гайяра^[449], ниццской звезды. Но, верно, Вы выбрали врача хорошего и умелого.

Я очень бы хотел быть au courant^[450] Вашего состояния после операции, но думаю, что Татьяне Марковне будет не до того! Попрошу поэтому Любовь Александровну <Полонскую> меня осведомлять, как только узнает что-либо она сама. А если все-таки Татьяна Марковна будет так добра и напишет мне два-три слова, буду ей очень, очень благодарен.