Текст книги "«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г.В. Адамовича с М.А. Алдановым (1944–1957)"

Автор книги: Марк Алданов

Соавторы: Георгий Адамович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Теперь о деле. Уж я, право, не знаю, просить ли у Вас извинения или нет. Действительно, я внес в фонд предложение отправить Вам посылки и деньги. Все единогласно приняли это тотчас: Вас чрезвычайно ценят в фонде. Казначею, 76-летнему старику, предложено было «изыскать пути». Он месяца два искал и не нашел. Это действительно очень трудно, но он мог бы доложить, что не нашел! Этого он не сделал. Получив сообщение Яновского (что Вы денег не получили), я позвонил Николаевскому. Он справился у казначея. «Не послано»! Я взял это на себя и нашел путь, хотя и с трудом. Пожалуйста, через несколько дней после получения этого письма зайдите к Як<ову> Бор<исовичу> Полонскому, и он передаст Вам пятнадцать т<ысяч>. Если же выйдет какой-либо сюрприз, дайте мне знать тотчас. И прошу Вас никому об этом не говорить, – случай был исключительный, другого у меня не будет. Адрес Полонского: 2 рю Клод Лоррэн. Продовольственные посылки Вам тоже посланы, но давно: две Вы должны получить от Долгополова, а остальные по почте. Посылками у нас ведает Зензинов [пропуск в машинописи для вписывания адреса]. Увы, многие из них пропадают. В здешней французской газете «Виктуар» была об этом возмущенная статья под заглавием «Позор».

Относительно Бунина мы совершенно согласны. Очень забавно это Вы написали о Толстом.

«Новый журнал» надеется, что Вы сдержите обещание дать статью.

Т<атьяна> М<арковна> и я шлем Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Срезал листок для веса (воздушная почта).

12. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ 8 мая 1946 г. Париж^[71] [начало письма не сохранилось]

Полонский – вероятно, не только за это, а из-за количества нажитых им врагов. Кантор на собрании не был, имя его значилось в обоих списках – а ушел потому из Правления, что не хотел быть с «правым» большинством, возглавляемым сейчас Зайцевым. Теперь, очевидно, будет два Союза плюс Объединение, где выборы сегодня вечером^[72] и где страстей меньше, но тоже достаточно. Я вспоминаю Сологуба: «где люди, там скандал»^[73]. Вы пишете, что моя позиция Вам неясна. Она неясна и мне самому – кроме скуки и удивления. Казалось бы, кому и жить в мире, как не писателям, – а вот подите же! И ведь каких-то счетов, не совсем anomables^[74], тут больше, чем принципов.

Впрочем, я сам тоже хорош! Вы пишете – конфиденциально – что дурная слава Берберовой началась в большой доле с моего письма Ал<ександру> Абр<амови>чу. Верьте мне или не верьте, я был твердо убежден, что никогда о ней ничего не писал – и на ее упреки неизменно ей клялся в своей невиновности! А оказывается, писал, да еще Бог знает что! Ничего не помню, ничего не понимаю, как это меня «угораздило» – и во всяком случае, очень жалею об этом. Это все отсутствие «шу», которое я часто с ужасом в себе вижу. К Берберовой у меня симпатии мало, но это совсем другое дело, да, в сущности, и не знаю я о ней ничего, кроме открытки 41 года, о которой Вам говорил. Она сейчас держится довольно комично, не в пример Ивановым, которые, по крайней мере, в резистанс не играют. А в Монте-Карло я на днях видел другого резистанта, Лифаря, который, по крайней мере, так глуп, что с него нечего спрашивать^[75]. Балерины всегда жили с великими князьями, и у него психология приблизительно та же.

До свидания, дорогой Марк Александрович. Еще раз от души благодарю Вас и шлю низкий поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

13. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 26 августа 1946 г. Ницца.^[76]

Понедельник, 26/VIII 6, avenue Gustave Nadaud Cimiez Nice

Tel. 818-93

Дорогой Марк Александрович

Спасибо, что вспомнили обо мне и написали. Искал Вас два дня подряд на Promenade des Anglais около 6 ч. вечера – но тщетно! Сегодня и завтра я едва ли туда попаду, но на этой неделе непременно зайду к Вам в указанные Вами часы, если не встречу до того. Очень хочу Вас видеть.

Будьте добры передать мой искренний привет и поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

14. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 1 ноября 1946 г. Париж

Paris, 13e 39, rue Pascal

1 ноября 46

Дорогой Марк Александрович

Вас, вероятно, удивит это мое письмо. Пишу я Вам после встречи с Георгием Ивановым и почти что по его просьбе.

Он очень тяготится разрывом (или чем-то вроде разрыва) с Вами^[77]. Я ему говорил, что тут надо различать «общественное» и «личное» – как, помните, Гиппиус говорила Блоку после «Двенадцати», – но этот ответ для него, очевидно, неубедителен. Мне кажется, он за последнее время изменился, во всех смыслах. Вы его знаете – это странный и сложный человек, по-моему даже больной. Если в результате этого моего письма что-либо улучшилось бы в Вашем отношении к нему, я был бы искренно рад. Простите за самонадеянность – хотя, правду сказать, я ни на что и не надеюсь.

Шлю Вам самый искренний привет и крепко жму руку. Сколько времени Вы еще в Париже?

15. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ 7 мая 1947 г. Париж. Paris, 14e. 9, Boulevard Edgar Quinet Hotel du Montparnasse 7 мая 47

Дорогой Марк Александрович

Вчера я видел Ставрова, который мне передал, что Вы будто бы обижены тем, что я, будучи в Ницце, не зашел к Вам.

Правду сказать, мне не очень в эту обиду верится. Но я, во всяком случае, хочу объяснить Вам, в чем дело.

За время Вашего пребывания в Париже у меня создалось впечатление, что Вы никаких встреч ни с кем или почти ни с кем – не ищете. Виделись мы с Вами всего два раза. Зная Вас, я был уверен, что если бы я в Ницце выразил желание быть у Вас, Вы встретили бы меня с Вашим неизменным радушием и приветливостью. Но я не был уверен, что не нарушил бы этим, хотя бы и не надолго, тот образ жизни, который Вы избрали.

Вот и все, с полной откровенностью. Об этом я говорил и Ивану Алексеевичу. А видеть Вас мне очень хотелось, и если бы не эти scrupules^[78], – м. б. и излишние, – я, конечно, постарался бы с Вами встретиться.

Кстати, у меня было к Вам и дело. Я хочу написать в «Русс<ких> нов<остях>» статью об «Истоках»^[79], о чем уже говорил и с редакцией. Не были ли бы Вы добры мне сказать, в каких номерах журнала был Ваш роман напечатан? У меня есть только разрозненные номера, и мне нужно бы знать, каких именно у меня недостает.

Крепко жму Вашу руку и шлю самый сердечный привет. Не откажите передать мой низкий поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

16. М.А. АЛДАНОВ – Г.В. АДАМОВИЧУ 10 мая 1947 г. Нью-Йорк 10 мая 1947

Дорогой Георгий Викторович.

Я действительно был очень огорчен тем, что Вы не дали о себе знать, когда были на юге. Вы совершенно ошибаетесь, предполагая, что мне не хотелось Вас видеть. Если Вы помните, я в прошлом сентябре, пробыв в Ницце лишь несколько часов, просил Вас о свидании на вокзале. В Париже действительно мы встречались не часто, и я об этом искренно сожалел, о чем говорил и Бунину. В Ницце же встречи с Вами были бы особенно приятны, так как здесь нет парижской сутолоки и спешки. У меня, по крайней мере, здесь знакомых почти нет.

Мне будет чрезвычайно приятно узнать Ваше мнение об «Истоках». Был несколько удивлен Вашим сообщением, что Вы намерены поместить о них статью^[80] в «Русских новостях»: думаю, что ко мне в этой газете относятся неблагожелательно. «Истоки» печатались во всех книгах «Нового журнала» от 4-й до 13-й за единственным исключением 5-й книги. Полные комплекты могут быть (не ручаюсь) у Полонского, у Буниных, у Зайцевых. Забавно: роман этой осенью выходит по-английски^[81] у Скрибнера^[82], появится, конечно, и на других языках, а оригинал издать трудно. Знаете ли Вы, что в 1920-23 году в разных странах эмиграции было более шестидесяти русских издательств? Теперь фактически остались «ИМКА» и «Возрождение», да и они, кажется, выпускают по три с половиной книги в год. Подождем, как говорится, лучших времен. Я очень Вам признателен за внимание к «Истокам».

В надежде скоро Вас увидеть шлю самый сердечный привет. Т<атьяна> М<арковна> присоединяется. Пожалуйста, кланяйтесь Ставровым.

17. М.А. АЛДАНОВ – Г. В. АДАМОВИЧУ 15 июля 1947 г. Нью-Йорк 15 июля 1947

Дорогой Георгий Викторович.

Получил Вашу книгу, сердечно Вас благодарю. Обычно я отвечаю благодарственным письмом тотчас по получении книги (сегодня написал Жюлю Берто^[83] и полковнику Анри Каре^[84]), но Вам не хотел ответить, пока не прочту «Л-отр Патри»^[85]. Прочел не «в один присест», а в несколько, в течение нескольких дней. Книга Ваша поистине сверкает умом и талантом на каждой странице. Надеюсь, Вы этому поверите (хотя мне, как и Вам, случается говорить и неискренние комплименты). Умолите Вашего издателя, чтобы он сделал все возможное для распространения книги: она имеет, по-моему, все шансы на очень большой успех. Послали ли Вы ее видным французским писателям?

По существу книги писать в письме невозможно. Вдобавок, Вы скоро должны быть в Ницце? Я даже не уверен, дойдет ли до Вас письмо. Все же хотел бы сказать несколько слов. Не о политической части книги (ведь в ней есть и политическая часть): каждое Ваше «политическое утверждение» сопровождается неизменно оговорками и контр-оговорками, очень затрудняющими спор, да у меня и нет охоты к политическим спорам. На стр. 243 Вы высказываете те же мысли, какие в моем «Начале конца» высказывал в конце Вислиценус (юг, солнце, книги), и я слишком понимаю эти мысли и чувства для того, чтобы их опровергать: предоставим это Вишняку или Тихонову, для кавалерийской атаки справа или слева (слева, по-моему, Вишняк). Это отнюдь не значит, что я разделяю такие настроения. Просто политика внушает мне нечто весьма близкое к отвращению при полной уверенности в том, что отвращение надо в себе преодолеть. Только как это сделать? Добавлю, что Ваши страницы 247–255 – лучшее, что я читал о советской литературе.

Удивило же меня (очень) обилие в Вашей книге того, что Вы называете на стр. 187 les reflets galileens^[86]. У Вас бывали эти «рефлэ» и в прошлом, но я не думал, что они в Вас так сильны. Удивление мое – приятное, хотя я человек неверующий. Если бы покойный Мережковский ушел в монастырь, то это, несмотря на тысячи страниц, написанных им о христианстве, удивило бы меня в такой же мере, как если бы в монастырь ушел Эренбург, писавший тридцать лет тому назад недурные католические стихи. А насчет Вас не поручусь. Я, конечно, шучу. Все же Вы преувеличиваете, говоря (стр. 197), будто православие опередило католицизм и даже очень сильно sur la voie des Levites!^[87] Помилуйте, возможно ли это? Говорю со стороны, но вопрос меня интересует.

Ваши замечания о России в громадном большинстве чрезвычайно умны и тонки. Однако (это единственное мое критическое замечание) и у Вас, даже у Вас есть склонность к особому роду «ам слав». Хочу пояснить свою мысль. По-моему, наряду с классической французской «ам слав», над которой у нас только ленивый не смеялся, т. е. наряду с гранд дюшесс Сашка, есть еще русская «ам слав», выдуманная русской же интеллигенцией, приписывающая русскому человеку свойства, совершенно для него не обычные или присущие ему не в большей степени, чем другим людям. Не скажу даже, чтобы эти свойства были такие уж лестные, но они почему-то нравятся национальному самолюбию. Всякие бездонности и бескрайности – это тоже гранд дюшесс Сашка. За единственным исключением Достоевского (да и то), ни один большой русский писатель не был «крайним» ни в философии, ни даже в политике. Вы скажете, Толстой. Но все-таки положите на одну чашу фантастических весов его публицистику, а на другую – остальное. Ведь все-таки Пушкин, Гоголь, Тургенев, Тютчев, Гончаров, Герцен (даже он), Писемский, Салтыков, Островский, Чехов были либо либералы разных оттенков, либо умеренные консерваторы. (Хотел было добавить Лескова, чтобы следовать мо-д-ордр^[88], общему и в Москве, и в русском Париже, и в русском Нью-Йорке, но недавно прочел снова «Соборяне» и «Некуда» – и, ей-Богу, не могу!) «Крайние» персонажи в русской литературе – это Рахметов и, пожалуй, боголюбивый откупщик Муразов^[89], но им во всех отношениях грош цена. Таково же, по-моему, общее правило и в других областях русской культуры от Ломоносова и обычно забываемого Сперанского до Михайловского, В. Соловьева и Милюкова. Бури же и бездонности больше всего любил горьковский буревестник (да еще Иванов-Разумник). Да и сам бескрайний Достоевский в письмах обычно очень ограничивал все свои бездонные глубины, частью, кстати сказать, им заимствованные на буржуазном Западе. Оговариваюсь: Вы в Вашей книге не так уж много места бескрайностям и уделяете, но маленький грех в этом отношении есть и у Вас. Надеюсь, Вы на меня не рассердитесь? Я так высоко ценю Вашу книгу, что могу это сказать.

Заодно и два педантических замечания: к стр. 133 – пушкинская речь Достоевского была сказана ведь в 1880 году, а не в 1881-м, к стр. 115 – Достоевский умер ДО начала царствования Александра III. Я не сомневаюсь, что Ваша книга выйдет и вторым изданием, обмолвки можно будет исправить.

Когда же Вы приедете в Ниццу? Дайте о себе знать. Часа в 4 дня я почти всегда дома.

Татьяна Марковна очень Вам кланяется (уже просила меня дать ей Вашу книгу).

Шлю самый сердечный привет.

Очень благодарю Вас за любезные слова обо мне в книге.

Я не знал слов Толстого о «Братьях Карамазовых»: «В этом есть что-то еврейское»^[90]. Откуда это? Замечание очень тонкое и глубокое, но, вероятно, оно относилось к некоторой истеричности романа, а не к философской бездонности, которую Толстой недолюбливал и которая, по-моему, не более свойственна еврейской литературе, чем русской. Это не мешает Вашему сопоставлению быть очень интересным (антисемиты будут недовольны). Кстати, Паскаля Вы критикуете (блестящая страница Вашей книги, одна из многих превосходных) никак не с «русской» (в Вашем смысле слова) точки зрения; но не могу понять, почему Вы при этом называете глупой критику Вольтера, по существу очень близкую к Вашей.

18. М.А. АЛДАНОВ – Г.В. АДАМОВИЧУ 24 декабря 1947 г. Нью-Йорк 24 декабря 1947

Дорогой Георгий Викторович.

Сердечно поздравляем Вас с праздниками, шлем лучшие пожелания. Мы сегодня вечером будем у Мако^[91]. Как жаль, что Вы покинули Ниццу.

Вы мне как-то сказали, что, быть может, то французское издательство, которое выпустило Вашу книгу, согласилось бы издать и мою. Было ли бы Вам трудно их запросить – в общей, ни к чему не обязывающей форме? Я говорю о своей философской книге. План ее у меня сложился как будто окончательно. Она будет состоять из следующих шести частей:

1. D sur letat desprit cartesien

2. D sur les idees russes (имею в виду старые философские идеи, а не большевистские)

3. D sur letat desprit existentialiste

4. Le vrai chez Hegel, Cohen et Russell

5. Le hasard

6. La conception metaesthetique^[92]

Первая часть уже написана (я все пишу прямо по-французски) и составила 85 страниц, – таких, как эта. Вторая и третья часть написаны начерно, а остальные только задуманы. Мне хотелось бы печатать эту книгу выпусками (т. е. каждую часть отдельно, хотя может быть одна нумерация страниц; иными словами, второй выпуск будет продолжать первый и т. д. Я знаю, что философские книги вообще не находка для издателей. Поэтому хотел бы соблазнить их дешевизной товара: они могли бы первый выпуск издать без обязательства издавать следующие, т. е. он обошелся бы им недорого; кроме того, я был бы готов – с проклятьями, конечно, – отдать им первый выпуск бесплатно: если они издадут, скажем, три тысячи экземпляров, то с них могут мне ничего не платить. В случае успеха платили бы, начиная с четвертой тысячи, тогда для второго выпуска условия были бы уже обычные, я получал бы гонорар с каждого экземпляра. Разумеется, права иностранных переводов, кроме тех, которые устроили бы они сами, должны остаться за мной. Первый выпуск я могу им послать немедленно. Но всецело полагаюсь на Ваше впечатление: если они скажут «пусть Алданов пришлет», а Вы вынесете впечатление, что они это говорят без желания напечатать книгу, то посылать не стоит, я лучше передам дело агенту. Очень ли это Вам затруднительно? Если да, то ничего им не говорите, и, разумеется, я нисколько не обижусь. Если же скажете, то заранее сердечно благодарю, хотя возлагаю мало надежд на успех.

И еще одно. Моя книга философская, но в первом выпуске есть политические страницы; они не понравятся ни большевикам, ни антибольшевикам (такая уж моя судьба: Вишняк считает меня большевизаном, а большевизаны – правым. В следующих пяти выпусках никакой политики не будет. Однако если Ваше издательство очень левое, то бесполезно посылать ему первый выпуск. Очень правым оно быть, очевидно, не может, так как выпустило Вашу книгу).

Мои «Истоки» совершенно неожиданно для меня имеют в Америке очень большой художественный успех. Я ежедневно получаю от бюро вырезок конверты с рецензиями, и они в громадном большинстве очень лестны. Были и ругательные отзывы, но в малом числе и не грубые. В общем, ни одна из моих книг нигде такой хорошей «прессы» не имела. Однако Скрибнер упорно мне не отвечает на просьбу сообщить, сколько экземпляров продано; это плохой симптом: мы с ним в хороших отношениях, и он не хочет меня огорчать. Боюсь, что продается книга неважно, тем более что во многих лестных рецензиях справедливо отмечалось, что роман трудный, особенно для иностранцев (извините «хвастовство»). Это вредит продаже больше, чем грубые рецензии. Пишу Вам обо всем этом, зная Ваше благожелательное отношение к моим писаньям, за которое еще раз очень, очень благодарю.

Вы мне не сообщили Вашего адреса, обращаюсь опять к любезному посредству Перикла Ставровича. Им искренний привет и лучшие новогодние пожелания.

Татьяна Марковна и я шлем Вам сердечный привет.

19. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ.31 декабря 1947 г. Париж

1bis avenue de Montespan Paris 16e 31/XII-1947

Дорогой Марк Александрович

П.С. Ставров мне только вчера передал Ваше письмо, написанное 24 декабря. Отвечаю сегодня только для того, чтобы объяснить Вам свое молчание. В издательство пойду после Нового года – и тогда немедленно сообщу о результатах разговора. Мне нисколько не затруднительно – как Вы предполагаете – исполнить Ваше желание. Наоборот, я очень рад сделать это, а в частности, быть в какой-то мере Вашим литературным представителем для меня очень лестно.

Насчет «Истоков» – как видите, я оказался прав. Не забудьте, что мы держим пари о их успехе или неуспехе – я рассчитываю в августе на вкусный завтрак en qualite de gagnant^[93].

Начал я писать с тем, чтобы поздравить Татьяну Марковну с Новым годом – а по рассеянности о делах заговорил раньше! Простите. Шлю Татьяне Марковне и Вам самые искренние и сердечные поздравления и пожелания. Вы пишете, что в Сочельник собираетесь к Мако – и мне стало завидно, или, вернее, обидно, что я не в Ницце. С наслаждением провел бы вечер с водкой и разговорами о книге Виноградова (кажется) о Стендале^[94].

Видели ли Вы Ивана Алексеевича? Он уехал отсюда в состоянии совсем плохом. И слышали ли Вы – думаю, что да – о письме Марии Самойловны? Если передача его стиля и содержания правильна (т. е. была мне сделана правильно), то это действительно давление американского капитала на Европу. Мне кажется, следовало бы сделать так, чтобы И.А. письмо это осталось неизвестно, оно его взволнует наверно, а ему это вредно. Но не напишете ли Вы американцам от себя? Вы, вероятно, единственный европеец, – хотя бы и временный – который может их убедить, что с Буниным так обращаться нельзя. Кстати, и entre nous^[95], он и в деле Союза писателей – не в пример Вере Николаевне – определенной позиции не занял и остался «меж двух стульев»^[96].

До свидания, дорогой Марк Александрович. Спасибо за поздравление к праздникам. Не откажите передать мой низкий поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

P.S. Не думайте, ради Бога, что я «забыл» об остатке своего долга Вам. Cela me tracasse^[97], а денег все не хватает, и именно в тот день, когда хочу послать перевод. Не отвечайте мне ничего на это, п<отому> что отвечать и нечего, – правда?

20. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 28 января 1948 г. Париж

Paris, 28 января 1948

1bis avenue de Montespan, XVI

Дорогой Марк Александрович

Простите, что отвечаю Вам на Ваше деловое письмо с таким опозданием. Но моей вины тут нет. Как я, кажется, уже сообщал Вам, заведующий издательством был в отсутствии, а потом заболел гриппом на три недели. Сам Egloff^[98], хотя и в Париже, но робок, как дитя, и ни в какие переговоры лично не вступает.

LUF^[99] в принципе были бы рады издать Вашу книгу – и, думаю, на лучших условиях, чем те, на которые Вы заранее соглашаетесь. Т. е. о бесплатной передаче им первого выпуска нет речи, и я им об этом не говорил. У них много денег (хотя деньги в Швейцарии, и из-за этого бывают затруднения), и мне кажется, что дешевизной издания их соблазнять не следует.

Но надо дать им прочесть рукопись. Вы говорите, что если у меня сложится впечатление, что говорят они это так, без большой охоты взять книгу – то лучше откровенно Вам это сообщить. Нет, у меня впечатление получилось другое: книга их интересует, хотя ее философское содержание их, может быть, слегка и смущает (т. е. степень ее доступности и «читабельности»), вернее всего, смущает их политическая сторона при условии, что книга не представляет собой что-либо узко-партийное и сектантское. Я их уверил, что этого в книге наверно нет, а ко всяким политическим увлечениям или склонностям, правым или левым, они одинаково терпимы.

Вот, кажется, все, дорогой Марк Александрович. Если Вы не изменили своего решения, пришлите мне Вашу рукопись – во всяком случае она будет в полной сохранности. Крепко жму Вашу руку и шлю поклон и сердечный привет Татьяне Марковне. Я Вам писал в прошлый раз о письме Марии Сам<ойлов>ны к Бунину со слов Тэффи^[100], не прочитав самого письма еще. Вижу, что оно менее грубо и финансово-возмутительно, чем я предполагал. Но и глупее, чем я предполагал. Я Вам очень завидую, что Вы в Ницце.

Ваш Г. Адамович

21. М.А. АЛДАНОВ – Г. В. АДАМОВИЧУ. 28 января 1948 г. Ницца

29 января 1948

Дорогой Георгий Викторович.

Только что получил Ваше письмо. Я чрезвычайно Вам благодарен и буду совсем в восторге, если издательство примет выпуск. При сем его прилагаю. Не скрываю, что возможность не утруждать агента поисками издателей меня очень соблазняет.

Пожалуйста, напомните заведующему, что издание прилагаемого первого выпуска НЕ обязывает его печатать следующие. В первом выпуске, который мне хотелось бы издать возможно скорее, будет, по-моему, от 100 до 150 страниц, в зависимости от того, захотят ли они разогнать книжку или сжать ее. Первые три выпуска написаны «легко», остальные три будут гораздо менее «читабельны», но уж совсем скучны, по немецкому профессорскому образцу, едва ли будут и они. «Политика» есть только в прилагаемом первом выпуске и, конечно, не «узко-партийная».

Мы в марте уезжаем в Нью-Йорк, хотя сведений о продаже «Истоков» я все еще от Скрибнера не имею. Буду рад угостить Вас завтраком, хотя бы было продано два с половиной экземпляра: так я рад художественному успеху романа в Америке.

Относительно письма Цетлиной, несмотря на свою долголетнюю дружбу с ней, я не могу не согласиться с Вами – безотносительно к великим и грандиозным событиям в Зеелеровском союзе, которому решительно нечего делать и в старом и новом составе. С тех пор как я стал стар и вдобавок ушел в философские книги, меня такие события не волнуют. Но, читая ее письмо, я только разводил руками. Добавлю, что, когда Иван Алексеевич поехал с визитом в посольство, она всячески его защищала!^[101] Какая муха ее укусила теперь, – не знаю. Пишу Вам это «не для печати». Впрочем, Вы, верно, знаете, что Вера Николаевна написала Марье Самойловне очень резкое письмо (мне показала только часть его и после отправки). В ответ пришла от Цетлиной телеграмма: Re^u lettres. Merci (?!) Explications suivent^[102]. Письма еще нет.

Т<атьяна> М<арковна> и я шлем Вам самый сердечный привет, я еще раз очень, очень Вас благодарю. Буду с нетерпением ждать ответа.

Ради Бога, и не думайте о Вашем долге мне. Отдадите после моего возвращения из Нью-Йорка.

Если Вы прочтете первый диалог, то Вам он, вероятно, покажется легковесным и сбивающимся на статью. Не думаю, чтобы это было верно. Каюсь, я избрал форму диалога не только из-за своей двойственной «тезы» А и L (L сделал французом), но и для того, чтобы «занять» читателя и хоть немного заинтересовать его дальнейшим развитием «метаэстетической концепции», которая в первом диалоге лишь еле намечена. В дальнейшем изложение будет и развивать, и выяснять мысли, а форма станет более тяжелой, исторические анекдоты прекратятся. Простите нескромность того, что я говорю, и гадкое слово «метаэстетический».

22. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 10 марта 1948 г. Париж

1bis avenue de Montespan

Paris XVI

10/III-48

Дорогой Марк Александрович

Вы, вероятно, удивлены моим долгим молчанием. Постараюсь Вам объяснить его – и передать в точности, как обстоит дело с Вашей рукописью.

Конечно, я виноват в том, что не написал Вам тотчас же по ее получении. С Вашего позволения я ее прочел, и должен сказать – прочел с живейшим интересом и восхищением. При таком чтении не требуется согласия с автором, да оно и не возможно полностью. Но диалог этот так блестящ qu’il force l’admiratio^[103] даже и при несогласии. И мне кажется, именно в блеске – его внутренняя скромность: другой писатель напустил бы тумана и лирики там, где Вы находите возможным быть все-таки causeur’ом^[104], делая вид, что никаких «бездн» не касаетесь. Но не хочу надоедать Вам своим впечатлением. Простите и за эти строки.

А положение с рукописью такое.

В свое время я отнес ее в LUF, где она была передана Pierre Emmanuel'ю^[105], «литер<атурному> директору». У него как раз случилась язва в желудке (хотя это человек совсем молодой), и он уехал из Парижа. Вернулся он с неделю тому назад, «surcharge»^[106] всякими запущенными делами. Сегодня я у него был. Он встретил меня какой-то неясной болтовней: с одной стороны – комплименты и восторги по поводу Вашей книги, с другой – толки о том, что у них программа издательства наполнена на годы вперед, что издатель Egloff недоволен количеством взятых рукописей, что он не может «ангажироваться» и т. д. В ходе разговора я что-то о Вашем диалоге сказал, т. е. сослался на какую-то сделанную Вами цитату. Он улыбнулся – «tiens!»^[107], – достал из одного из бесчисленных ящиков Вашу рукопись, стал перелистывать – и на добрых четверть часа погрузился в чтение. У меня создалось впечатление, – и едва ли я ошибся, – что он читает рукопись в первый раз и никакого понятия о ней не имеет. Подтверждает мое предположение то, что после этой четверти часа он попросил меня рукопись ему оставить и сказал, что он ее «перечтет», подумает и т. д. На этом мы расстались. Через несколько дней я должен ему телефонировать – он обещал дать ответ.

Вот, дорогой Марк Александрович, полный и точный отчет о Вашем деле. Простите за проволочку, но я тут ни при чем – как не могу принять ответственность и за «рассеянность» или не знаю, как это назвать, Пьера Эмманюэля. В этом издательстве нет lecteur’а^[108], он все допреж читает сам, и, по-видимому, читает кое-как, а то и не читает вовсе. Между прочим, в первой части нашей беседы он назвал мне имя издателя Flamenc^[109] (кажется, пишется так) и сказал, что, по его мнению, книгу следует предложить ему. Quen pensez vous?^[110] – если с LUF’ом так ничего и не выйдет.

Когда Вы уезжаете в Америку и будете ли скоро в Париже? Крепко жму Вашу руку и шлю низкий поклон Татьяне Марковне.

Ваш Г. Адамович

23. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ 24 сентября 1948 г. Ницца Nice

14 av. Fragonard 24/IX-48

Дорогой Марк Александрович

Вы, конечно, сами понимаете, как мне неприятно и неловко просить у Вас денег взаймы.

Не можете ли Вы одолжить мне 2000 fr. до начала будущего месяца? Я перед отъездом в Париж продам кое-какую мебель и отдам без «отсрочек». А сейчас у меня всякие медицинские расходы для сестры, et je suis tres embete^[111]. Если бы не крайность, поверьте – я не стал бы просить.

Сегодня часов в 6 вечера я приду в Grande Taverne, где мы были третьего дня. Может быть, Вы там будете? Раньше 6 ч<асов> у них, вероятно, будет закрыто из-за забастовки. Но может быть, и нет, не знаю точно – в газетах насчет cafe ничего нет.

Простите, дорогой Марк Александрович, что еще раз надоедаю Вам.

Ваш Г. Адамович

24. М.А. АЛДАНОВ – Г В. АДАМОВИЧУ 14 января 1949 г. Ницца 14 января 1949

Дорогой Георгий Викторович.

Моя сестра написала нам, что Вы прочли превосходный доклад^[112]. Сообщила к слову, что Вы два раза цитировали меня: о «Войне и мире», чему я чрезвычайно рад, и о том, что «Хаджи-Мурат» «последняя прекрасная вещь в русской литературе». Вероятно, моя сестра не совсем правильно передала Ваши слова: я говорил, что это последний великий роман в русской литературе. Я предполагаю (и надеюсь), что Ваш доклад будет полностью напечатан в «Р<усских> новостях»?^[113] Если так, то очень прошу либо внести эту «поправку», либо, еще лучше, эту цитату из нашего разговора в статье выпустить. Я уверен, что Иван Алексеевич за себя обиделся бы. А Вы знаете, что он серьезно болен, и я избегаю всячески всего того, что могло бы его волновать: Вам известно, как я его люблю. Да и Вы тоже очень его любите.

Отчего же Вы, несмотря на Ваше обещание, так к нам больше и не зашли! Мы были очень огорчены. Не собираетесь ли опять в Ниццу? Не скажу, чтобы здесь было так хорошо, но я теперь как старый князь Болконский: везде плохо, но уж лучше всего этот уголок в диванной, за пианино^[114].

Шлем Вам самый сердечный привет.

Это письмо, конечно, «конфиденциально».

25. Г.В. АДАМОВИЧ – М.А. АЛДАНОВУ. 21 января 1949 г. Париж

21 янв<аря> 1949 53, rue de Ponthieu Paris 8e

Дорогой Марк Александрович

Спасибо за письмо. Я был очень рад получить его.

Любовь Александровна <Полонская>, очевидно, не совсем точно передала мои слова о «Хаджи-Мурате». Я привел Ваше мнение: «это последняя великая вещь в русской литературе». Хорошо помню, что сказал именно «великая», а не «прекрасная» – и в качестве комментария добавил, что были вещи, может быть, и не хуже написанные, но не в этом дело… Должен признаться, что немножко уклонился от истины, сказав, что Вы говорили об этом в присутствии Бунина, который будто бы немедленно и без всякой обиды с Вами согласился^[115]. Но это – из области фантазии, по-моему правдоподобной. И для Бунина, мне кажется, скорей выгодной (т. е. рисующей его в хорошем свете), чем отрицательной, – правда? Впрочем, по рассказу В. Микулич, Лесков десять лет помнил, что она сказала ему «простите, вы все-таки не Толстой»^[116], и сердился ужасно, хотя и старался уверить ее, что сердится только от ее предположения, будто он может себя и Толстого сравнивать. Но Ваши слова о «Хаджи-Мурате» имеют, по-моему, не тот смысл. Я, во всяком случае, представил их так, что на Т<олстом> кончился «золотой век русской литературы», а замечательные писатели и были, и еще будут.