Текст книги "Черная магия с полным ее разоблачением (СИ)"
Автор книги: Мария Спивак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Глава двадцать шестая
ТАТА
Я тысячу лет не звонила Сашке. Между тем, Умка рассказывала про нее интересные вещи – «пражскому роману» исполнилось уже несколько месяцев. А ведь он, по сути, завелся с моей легкой руки: не нашла бы Саня работу и не познакомилась с клиенткой, которая предложила ей съездить в Прагу, и не встретилась бы по дороге со своим, по словам Умки, потрясающе классным Максом. Я сама его еще не видела, но…
Раздался телефонный звонок. Эта телепатка, по обыкновению, в две минуты отловила мои мысли.
– Привет, пропащая! Как дела? Докладывай.
– Дела? Хорошо. Все в порядке.
– Как твои многочисленные козлики?
– Не преувеличивай, у меня их раз-два и обчелся. Лучше расскажи, как твой новый знакомый?
– Не такой уж и новый, мы почти полгода вместе.
– Вместе? Совсем?
– Когда Макс в Москве, да. Утверждает, что без моих пирожков жизни не мыслит. Все шуточки шутит. Но нам с ним, правда, очень хорошо. Хотя изредка Макс от моей астрологии чумеет и к себе на квартиру сваливает. А то, говорит, без даты рождения я – изгой на этом празднике жизни. На самом деле его тетки-клиентки раздражают. Да и в кухню не зайдешь, когда я гадаю. Опять исключительно на дому принимаю, до салона доползти времени нет: надо Максику семейное счастье обеспечивать.
– А сама-то ты? Счастлива?
– Промолчу – сглазить боюсь; все же карты его не знаю. Как у нас дело повернется, одному богу известно. Ну, и бабе Нюре, конечно; только я до нее с прошлого года никак не доберусь. Но пока жизнь просто супер! В начале лета, наверное, в Прагу поедем с Темкой, Макс очень зовет. Он вообще хочет меня к своему бизнесу привлечь… Татка, знаешь, я действительно жутко боюсь сглазить – слишком все гладко, поэтому давай закроем тему. Не обижайся, ладно?
– Да что ты! И не думала.
– Как там твой Протопопов?
– Понятия не имею.
– То есть? Что с ним? Куда делся?
– С ним – все. Он… улетел.
– Как это «улетел»?
– Как-как? На метле. В лучших колдовских традициях. Не забыла, что он твой коллега? Умка же тебе рассказывала про цветок.
– Ты можешь серьезно объяснить?
– Могу. Дело было так: после моей Америки он все порывался уйти из дома, только…
– Жена вцепилась мертвой хваткой?
– Да, но не в том суть. Ее нетрудно понять. Зато он, опять же в лучших традициях, как настоящий мужчина, избрал весьма сложный способ ухода: постоянно клялся, что с романом покончено, а сам каждую свободную минуту бегал рыдать у меня на груди и всячески нарывался на разоблачение. Что в итоге смертельно надоело, причем наверняка не одной мне. Не знаю, чего я тянула? По глупости? Из жалости? Или еще надеялась, что с женой как-нибудь утрясется, и тогда я опять съезжу с ним в Америку. Он хотел там покататься на лыжах, а я – с друзьями лишний раз встретиться. Вот такая стала корыстная – твоими молитвами. Хотя, если честно, путешествовать в его компании мне больше не улыбалось…
– Почему это? Он же тебе райскую жизнь организовал, деньгами швырялся направо и налево, сама рассказывала…
– Да. Пока мы были вместе. Но потом, при отъезде… меня кое-что неприятно поразило.
– Что?
– Он… проявил невнимательность, и я…
– Татка, не темни.
– Видишь ли… если уж о деньгах… он улетал в Москву, но ему в голову не пришло поинтересоваться, с чем я, собственно, остаюсь. Нет, я бы не взяла, но сам факт, что не озаботился – при всей, якобы, любви – как мне кажется, говорит сам за себя.
– Да уж. Мужики почти жадные до безобразия.
Естественно. Сашка в своем репертуаре.
– Твой Макс тоже?
– Нет. Макс – исключение. Но, Татусь… в конце концов, ничего страшного! Надо было открытым текстом сказать: ну-ка раскошеливайся. Протопопов вообще воспринимает только четкие указания. Устройство такое у человека: интуиции, чувствительности – ноль. А ты к нему со своими мерками…
– Саня, не притворяйся, будто ничего не понимаешь. Тут ждешь не денег, а внимания.
– Ну, знаешь! Он тебе столько всего обеспечил, а ты…
– Мне – и себе тоже. Главным образом себе, а мне – заодно, как непременной составляющей его удовольствий.
– Да ладно! И то хлеб.
Хлеб содержанки горек, тут же родилась сентенция у меня в голове.
– Разумеется. Только мне вдруг стало ясно, что ему важна не я, а влюбленность в меня. Наш роман – непрерывное «сделайте мне красиво», за которое он платит. Как продюсер за фильм. И я интересую его исключительно как актриса – в рамках отведенной роли. А моя реальная жизнь – какие-то там родители, сын, свекор, магазины – только раздражает, потому что мешает съемкам. Но я же самый обыкновенный человек, а не «праздник, который всегда с тобой»… Словом, мне это не нужно, и я еще в Америке решила с ним расстаться. Просто тянула резину по инерции, не хотела сцен, объяснений. А тут все само получилось. Я даже обрадовалась.
– Что получилось-то?
– Жена выяснила, кто я такая, привлекла к делу не то экстрасенсов, не то колдунов, и они хором начали убеждать Протопопова, что я сделала на него приворот. А с ним, между прочим, с осени творилось то же, что с Иваном в прошлом году. Мы еще удивлялись, что ситуация повторяется, как в зеркале. Он метался, жаловался, что дома невыносимо плохо, но уйти не мог, не получалось. Кстати, он и злился на меня в точности как Иван на Лео.
– Здрасьте, это еще за что?
– Как за что? Испортила ему картину мира: если б не я, он бы и не узнал, на какие подлости способен.
– Ясно: ты злодейка, он – невинная жертва. А жена – святая великомученица.
– Точно. «Я не хотел, меня заставили». Собственно, это работало в обе стороны: когда он за что-то оправдывался передо мной, виновата оказывалась жена.
– Хорошо, а дальше что?
– Под Новый год посыпались неприятности. То чуть под машину не угодил на пустой улице, то собственная собака покусала, и в результате – сердечный приступ и больница…
– Похоже на порчу.
– Ты-то, надеюсь, не веришь, что это я навела? А наш, как он себя называет, стопроцентный материалист поверил. Почти. Осторожно выспрашивал всякое, из чего было ясно: подозревает! И знаешь, я обиделась. Чтобы не сказать больше. Правда, до известной степени я сама виновата…
– В чем это?
– Когда он попробовал приворожить меня цветком, я разозлилась, но потом решила подыграть. Ради смеха; в Барселоне это казалось естественным. Вот и начала изображать сумасшедшую любовь, будто бы колдовство подействовало. И Протопопов, если не уверовал в магию, то, во всяком случае, засомневался – а вдруг? Хоть и говорил, что цветок – ерунда, просто я, мол, увидела, какой он хороший, и влюбилась. Я ничего не отрицала.
– Коварная. Но все-таки, что у вас произошло?
– Когда мы последний раз виделись, он сказал: «Дальше так невозможно, все равно живу только тобой, от встречи до встречи. Давай еще раз съездим в Америку, а когда вернемся, больше не будем расставаться». Рыдал, целовал руки и клялся в вечной любви, а наутро прислал сообщение: «Не могу идти по трупам. Прощай». Вот. За ночь завалило трупами так, что не пройдешь. Хотя, вообще-то, я рада. Неприятно, конечно, и Америки жалко, но уж лучше я одна съезжу, чем…
– Татка, ты что? Это ведь очередной закидон. Я же помню вашу карту. Он может полгода дома под диваном просидеть, но потом умирать будет, а к тебе приползет.
– Упаси господь.
– Объявится без вопросов. Хочешь, посмотрю, когда?
– Нет! Ни в коем случае! Я не хочу с ним знаться, пойми! Да и жену его стало жалко. Наконец-то. А то я все переживала из-за своей бесчувственности.
– Может, ты и не бесчувственная, но уж больно спокойная. Говори, в чем дело? Почему тебе на Протопопова наплевать? Иван захотел вернуться?
– Захотел.
– Да ты что?! Поздравляю.
– Спасибо, но… не с чем. Он предложил, а я не согласилась.
– Совсем с ума сошла? Вот балда! Почему?
– Не знаю, как объяснить. Не хочу и все.
– Извини, не поверю! Должна быть более веская причина. В Америке кого-то подцепила? Помню-помню: у тебя шли неплохие транзитики, я еще думала, повезло Протопопову, счастье привалит неземное. А она, глядите, на сторону подсуетилась! Не устаю повторять: мне бы твою карту.
– Санечка, не придумывай. Никого я не цепляла. Знакомилась, естественно, с новыми людьми, но…
– Морочишь ты меня, Туська, ну да бог с тобой. Все равно мы все про тебя выясним. Ты же знаешь: тайное становится явным. Особенно у меня в компьютере.
– Хорошо, хорошо, вот приеду в гости, тогда и выяснишь.
Кое о чем я действительно умолчала.
Во-первых, не призналась, как сильно меня уязвило протопоповское предательство.
Всю осень я самозабвенно играла в любовь, и это не прошло безнаказанно. Я вжилась в роль; маска приросла и стала моим лицом. Другой Таты для Протопопова давно не существовало, а новая, виртуально влюбленная, могла и умереть от разбитого сердца; он не должен был ее оставлять. Не имел права.
Тайная, недоступная ему, часть моего «я» приветствовала расставание: я слишком завязла, чтобы выпутаться сама, но меня давно тошнило от собственной целлулоидности. И вместе с тем я жестоко страдала: Протопопов оказался недостоин великих чувств. Пусть иллюзорных – неважно. Все равно трагедия.
Ведь в Америке кое-что изменилось: нам выпало целых три дня настоящей взаимной любви. Почти-почти настоящей.
Сиэтл завалило снегом. Все планы порушились; мы безвылазно сидели в доме друзей. Я не скучала: мне нравилось играть с их маленькой дочкой. Протопопов влажным взглядом наблюдал за нашей возней и при каждом удобном случае шептал:
– Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!
Он говорил, что ему хочется повторять это бесконечно, как мантру, что при виде меня с ребенком у него щемит сердце, грызут сожаления о не прожитой вместе жизни. В нем проступило нечто удивительно открытое, детское – и я устыдилась, что обманываю его, и по легкому покалыванию в душе догадалась: она оттаивает. Страшная вещь глобальное потепление: что мне делать без ледяного панциря?
Между мной и Протопоповым проблеснуло… не знаю, как и назвать… божественное? Во всяком случае, ночами, в заснеженной, ватной тишине дома я понимала, что могла бы его полюбить.
Почему же именно теперь, снова став для меня человеком и пробудив человека во мне, он решил покончить со мной зверским способом? С той, кого он «любит, любит, любит»? И кто – в его вселенной – «живет им одним»? Почему он поверил, что я способна навести порчу, почему сбежал от меня столь позорно?
Мне вспомнилась одна его фраза: «Иван устал вкушать ананасы в шампанском, и ему захотелось простой жирной котлеты». И меня осенило: для Протопопова я была сказкой, которую он даже не собирался делать былью!
Потому что котлеты – отдельно.
Вот – причина; остальное – поводы.
Это не укладывалось в голове, однако и выкинуть оттуда Протопопова не получалось: без него не произошло бы то, на что я не смела надеяться. Вместе с ним отвалилась корка моего несчастья; он повез меня в Америку и помог оттаять; благодаря его стараниям я…
Не успев оттаять, влюбилась.
И это второе, о чем не догадывалась Сашка. Это вообще была моя великая тайна.
Анька привела меня в киноклуб, познакомила с теми, кого я не знала. Остальные радостно восклицали:
– Татошка! – Мое институтское прозвище. – Наконец-то к нам выбралась!
Я оживленно разговаривала со всеми подряд, хохотала, объясняла, как дошла до жизни такой – образование программистское, а работаю иллюстратором – но краем глаза не переставала следить: не появился еще новый и разведенный? Почему-то мне страшно хотелось… понятно чего. Чуда.
И оно случилось. Стоило нам с Анькой окончательно успокоиться насчет обещанного «подарка» – не придет, собака такая – и увлечься болтовней с бывшим однокурсником, как сзади кто-то воскликнул:
– Аня? Тата?
Мы обернулись – и мое деревянное сердце впервые за вечность дрогнуло и, волнуясь, пропустило удар.
– Миша?
Мы встретились взглядами.
Обаятельный прищур, длинные черные ресницы.
Искра.
Это – он, беспомощно поняла я.
Старый-старый знакомый, еще недавно – муж Оксаны из параллельной группы. Мишка – Майк – был на два курса старше нас. С Оксаной они развелись, Майк нашел работу в Нью-Йорке и успел прожить здесь два месяца. Его как будто специально сюда переправили.
После двух секунд крайнего изумления встреча стала казаться не просто естественной – предначертанной. За весь вечер мы ни на шаг не отошли друг от друга. «Молодые претендентки» смотрели на меня косо и обреченно, но не отстаивали своих прав. Понимали: тут действует фатум. А ему лучше не мешать.
Фатум плеснул бензина в костер, бросил спичку и проворно отскочил назад, не отрывая от нас насмешливого и любопытного взгляда. Наутро после заседания киноклуба Майк улетел навещать детей, а к его возвращению я была уже в Бостоне, куда он не мог приехать из-за работы. О чувствах мы не сказали ни слова, но часто перезванивались и подолгу разговаривали, пока я гостила в Америке. То же самое продолжалось в Москве, только прибавилась переписка.
Майк настойчиво звал к себе в гости, но… для меня все было очень серьезно. Что, если для него нет? Как потом уезжать в Москву, как жить дальше?
Я малодушно прикрывалась Протопоповым. Майк «все понимал», но был уверен:
– Вы все равно расстанетесь. Так всегда бывает: он помог тебе пережить трудные времена, но на этом его роль закончилась.
Счастливец, его развод был легким, по обоюдному согласию; чувства иссякли, они с Оксаной решили разойтись – и разошлись. По-дружески, без единой царапины. Бывает же, удивлялась я, с новым интересом изучая собственные раны.
Они были очень свежи; я не успела забыть, что такое боль, страшилась новой, не хотела ни расставаний, ни встреч и упрямо доказывала себе, что сумею просуществовать без участия сердца.
Влюбленность – блажь, морок, выдумки.
Но наши голоса своевольно сплетались и отдавались друг другу в эфире. Вешая трубку, мы всякий раз обрывали пуповину, которая только и была – жизнь. Чувства Майка скоро обрели название.
– Я влюбился в тебя, как ребенок, – сказал он.
Я блаженно закрыла глаза. Но ответила:
– Ничего, пройдет.
Мой голос предательски охрип; Майк не мог этого не заметить.
Происходящее безумно пугало: куда как спокойней ничего не ощущать. Целее будешь.
Протопоповские стенания и метания отвлекали от навязчивых мыслей. Но он исчез, и телепатическая связь с Майком усилилась; я знала, когда он просыпался и начинал думать обо мне, смотрела на телефон за секунду до звонка, чувствовала его настроение.
– Приезжай! – умолял Майк. – Мечтаю погулять с тобой по Манхэттену.
Межконтинентальные звонки метко били под дых.
Я теряла способность сопротивляться.
Но что потом? Я ведь не переживу, если возвышенная заокеанская любовь переродится в банальный роман
И все-таки в какой-то момент не выдержала – поеду!
– Дошла до кассы, – пошутил Майк.
Но тут довольно серьезно заболел Ефим Борисович, его нельзя было оставить одного. А Майк слишком недавно работал на новом месте и не мог взять отпуск. Судьба, как нарочно, чинила нам всяческие препоны.
А может это как раз не судьба? В попытке забыть «о глупостях» я проводила больше времени с Иваном, который упорно уговаривал меня снова жить вместе. Лео ушла от него, уехала домой к родителям. Он переживал, но не сильно, и как-то многозначительно сказал:
– Все, что ни делается, к лучшему.
Не хотел понять, что я, вопреки прогнозам всевидящей бабы Нюры, уже никогда не смогу считать его своим мужем. У нас и с дружбой не очень-то получалось.
Кстати, странно: едва ступив на американскую землю, я отчетливо осознала, что с колдовством в моей жизни покончено; оно то ли не достигало на такие расстояния, то ли чахло в среде практицизма и трезвомыслия. Я радостно отрясла с ног этот прах и больше не вспоминала о магии, приворотах и воздействиях.
И вдруг мне опять приснилась Лео – в широкой мужской футболке и джинсах. Ее посещение было коротким.
– Я от него устала. Он старый!!! – с чувством воскликнула она и умоляюще на меня посмотрела. Пожалуйста, пойми, говорил ее взгляд. И прости.
Я простила.
В сущности, мне следовало сказать ей спасибо: я никогда не жила так ярко, как в последний год. Не знала, что еще способна любить – неистово и пылко, как в юности. И совсем не умела быть собой.
В детстве с подружками мы однажды играли в некую сложносочиненную игру, по ходу которой мне предстояло изображать попугая и вытаскивать из мешочка предсказания. Мы очень долго их сочиняли, и все они были невероятно романтические, но одно – своего рода черная метка – звучало так: «Вы найдете свое счастье в починке телевизоров».
Как ни удивительно, сейчас подобная перспектива казалась заманчивой. Не навсегда, временно: только чтобы восстановить силы и научиться передвигаться без костылей. А то один раз я уже ухватилась за Протопопова, не представляя, как бывает иначе…
Любовь – не любовь, пусть уже фатум разбирается: сам заварил кашу. Если нам с Майком суждено быть вместе – будем, никуда не денемся. Если же нет…
Но надеюсь, что будем.
Правда, мне почему-то стало важно, чтобы он сам приехал.
А пока – пойду-ка я учить каталанский. Умка говорит, что в костеле – она католичка – висят объявления о наборе в группы, где преподают носители языка. Попрошу ее узнать расписание.
И тогда в Грансоле буду совсем как рыба в воде.
Глава двадцать седьмая
ПРОТОПОПОВ
Тата, Тата.
Я совершил святотатство.
Мне было достаточно снять с груди крест и, отложив его в сторону, тихо уйти – а я зачем-то осквернил иконы, поджег храм, долго изгалялся перед небесами и, как, наверное, всякий, кто дошел до подобного безобразия, ждал, что боженька выглянет из-за тучки, строго погрозит пальцем и слегка шибанет молнией. Дескать, угомонись, дурень. Цыц.
И вернет все на место.
Я же не думал, что это окончательно. Скорее, надеялся, что она захочет отвоевать меня у жены. Вряд ли я бы мог сопротивляться. Но Тата не сделала ни шага в мою сторону.
Только потом я представил, как мой поступок выглядит в ее глазах, и ужаснулся. Предательство, подлое предательство – после всего, нашептанного в Америке, после моих писем и жарких слов, сказанных в телефонную трубку. Я хочу быть с тобой, я такхочу быть с тобой, и я будус тобой…
Как мне с ней объясниться? Я набирал ее номер и тут же обрывал звонок.
Потом решился написать.
Любовь – великий инквизитор,начал я. С каким безжалостным наслаждением она выжигает тебя изнутри, рвет на куски душу, пронзает раскаленной иглой сердце, переламывает об колено волю…
Тьфу. Какая высокопарность. Хоть и абсолютная правда.
Я вот, к примеру, не вынес пыток. Чувства – мои к Тате, жены ко мне – истерзали меня так, что я готов был на все, лишь бы прекратить муки.
Знаете, как это происходит? Последнее колебание – и ты сказал, что требовалось, и, окаченныйхолодной водой, упал в изнеможении на спину, и тебе хорошо: не больно. И только потом, когда достанет сил разомкнуть веки, ты опять видишь своих палачей и вдруг содрогаешься: господи! Я же… товарища погубил! Но я не хотел… я не то… стойте, стойте…
А уже – все. Поздно.
Так, во всяком случае, было со мной.
Знал бы раньше, как все повернется, постарался бы убежать, спрятаться, не играл бы в рисковые игры с любовью. Опасный она противник.
Я попал в больницу с сердечным приступом, и от страха за свою жизнь потерял способность трезво мыслить. В голове стучало одно: а вдруг, правда, порча? Экстрасенсы, они же чувствуют, не зря жене говорили? Вдруг Тата действительно обращалась к колдунье? Или сама решила испытать на мне какое-нибудь зелье? Ведь в ней определенно есть нечто ведьмовское, а в доме полно соответствующей литературы. Я-то, узнав про приворот на цветке, не успокоился, пока не попробовал, и, главное, добился результата! А раз меня с моим глубоко материалистическим умом угораздило на такое пойти, то Тата, не чуждая мистике, тем более могла – хотя бы из любопытства.
Жена, сидя у моей постели, твердила: видишь, до чего довели твои бабки и составчики? Вся любовь после них началась, а с кем ты туда ездил? Вот-вот, со своей… дьяволицей. Тогда она тебя и приворожила. А теперь что? Только молиться, чтобы ты у меня живой остался! Лежи, лежи, тихо. Не разговаривай, доктор запретил.
Под дурманом лекарств ее слова действовали, как гипноз. Тата вплывала под закрытые веки Бабой Ягой в ступе, лешачихой, злыдней, болотной кикиморой. Я поводил рукой, защищаясь: чур меня, чур. Было жутко. Отделаться бы, откупиться, откреститься, проносилось в замороченном сознании.
После больницы жена предупредила: учти, Протопопов, больше я твоих штучек не вынесу. И посмотрела с угрозой. В сущности, это был шантаж, но… он меня устраивал. Оказавшись дома, я понял, что не хочу никуда уходить: здесь, в просторных комнатах с широкими окнами, хорошо и спокойно, как в крепости; сюда вложено столько трудов, столько лет жизни. Это – мое. И жена тоже – моя. В отличие от Таты, которая вернулась из Америки такой… независимой. Было ясно: она со мной до тех пор, пока сама хочет, чуть что – вспорхнет и улетит, поминай как звали. Руки устали ее удерживать, но о том, чтобы их разжать, я не желал и думать. Добровольно отдать свое? Мало кто на это способен. Я окончательно заврался перед женой, чувствовал себя распоследней скотиной – и ничего, решительно ничего не мог изменить. Жена с упорством маньяка пичкала меня Библией и проводила разъяснительные беседы о Тате: хищница, стяжательница, мужененавистница, разрушительница домашнего очага, безбожница, сатанинское отродье. Одинокие бабы, они такие. Только и смотрят, как бы украсть, что плохо лежит. Ну, ничего, на страшном суде ответят за свои поступки.
Я легко пропускал мимо ушей все, кроме «сатанинского отродья». Слова пульсировали в мозгу: чем еще объяснить мое неизбывное, сверхъестественное, ничем не утоляемое влечение? Что это, как не черная ворожба? Я постоянно выискивал в Тате дьявольское – и находил, дурак!
По сути, мне нужен был повод, чтобы порвать с ней. И одновременно я умирал от любви, особенно когда мы оказывались рядом. Я видел ее – и мир расцветал; я забывал о подозрениях и утопал в нежности, и впадал в эйфорию, и не понимал, как мне быть, и знал одно: что я без нее НЕ МОГУ. Отпустить – ее, мою единственную, неповторимую и незаменимую? Да ни за что! А тут еще эта непроницаемая отстраненность… Я ревновал; мне казалось, у нее кто-то появился.
В нашу последнюю встречу я четко осознал, что Тата для меня важнее всего на свете, я не готов ее отдать – но и не готов взять себе. Патовая ситуация. Мне стало ясно, почему из соображения «так не доставайся же ты никому» совершаются убийства. В тот вечер я наговорил миллион страстных слов, а под конец уткнулся ей в руки и расплакался, как ребенок, и долго потом целовал ее соленые ладони.
Оплакивал собственное предательство, еще не зная, как постыдно скоро его совершу.
Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня…
По-моему, она все предвидела и вполне могла такое сказать, на что я, вслед за несчастным Петром, пылко воскликнул бы: не отрекусь от тебя!
Что движет нашими поступками? Почему все самое грязное и постыдное одевается в самые красивые одежды? Почему для сохранения сомнительной верности жене я должен был продать Тату? Почему, в глубине души зная, что мной руководят обыкновенная жадность и трусость, я так пыжился перед самим собой и так упивался собственной святостью: вот моя жена перед Богом и людьми, и с ней остаюсь. И не введи нас, Господи, во искушение, и избавь нас от лукавого, и так далее, и тому подобное, аминь.
Искушение – это то, чему ты поддался; об остальном не стоит и говорить. Афоризм Таты.
Но что в моем случае было искушением и грехом, а что – покаянием и искуплением, я теперь уже не берусь судить. Ведь мы в ответе за тех, кого приручили. Очень избитая фраза, но… точнее не скажешь. А я Тату приручил. Она, возможно, считала иначе – но так думал я, и это был вопрос моей совести. Я не имел права поступать так, как поступил, обязан был найти другой выход. Какой? Представления не имею. Но он наверняка нашелся бы.
Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель…
Вот и я искал простого пути; был неверующим, позволяя себе любить Тату, и схватился за веру для сохранения имущества – и семьи, разумеется. А ведь как красиво при этом выглядел. Но все равно оказался предателем.
Между тем, выбор за нами – на каждой из миллиарда развилок. Выход был, был!
Все это я понимаю сейчас, а тогда от безысходности злобился, как последняя сволочь. Так злятся на котенка, которого подобрали и выпаивали молоком, а теперь выставляют за дверь, потому что надо в командировку. Ему же не объяснишь, а он, паршивец, мяучит.
Написав Тате, что все кончено, я недели две провел в каком-то загробном спокойствии, очень радовавшем жену. С виду я стал таким, каким был всегда; а если человек ест, спит, разговаривает, ходит на работу и вообще не рыпается,кто поймет, что он умер – процентов, как минимум, на девяносто? Лишь потом выяснилось, что первые две недели – цветочки, и все муки ада еще впереди. Во-первых, я непрерывно ждал звонка, письма, появления Таты; мои дни до последней минуты были наполнены ее отсутствием. Во-вторых, я осознал отвратительность своего поступка. В-третьих, примерно через месяц до меня дошло, что я потерял Тату навсегда. Навсегда? Выть хотелось при одной только мысли об этом. Были и в-четвертых, и в-пятых, и в двадцать пятых, но… к чему вспоминать.
Все кончено для севшего на пол, сказала однажды Тата. У нее полная голова цитат. Как напророчила: я сидел на полу, плоско, всей задницей, глупо озираясь, без надежды подняться.
Я не сразу поймал себя на том, что стал часто проезжать по набережной мимо дома ее родителей. Бросал мимолетный взгляд на их окна, наслаждался резкой, сосущей, тоскливой болью в груди, ностальгировал по нашему прошлому – и это было как короткая встреча, как улыбка или воздушный поцелуй… Тата, ты помнишь меня? Где ты, Тата? Весной мы опять собирались в Париж…
Один раз я собрал в кулак всю храбрость и решился позвонить – но она не взяла трубку.
Незаметно наступил май, свежий, душистый, теплый. Начались головные боли; мной овладело странное, томительное беспокойство. Я хорошо понимал, что унять его может одна Тата, и как-то в субботу днем, выйдя на улицу с Никсоном, не повел его гулять, а посадил в джип.
– Поедем к Тате, Ник? – спросил я своего пса. Тот успел улечься сзади, но мгновенно вскочил, отчаянно завилял хвостом и негромко, подвывающе тявкнул. Тоже не можешь ее забыть, бедолага, подумал я.
Мы медленно ползли по набережной; я раздумывал, где бы выйти, чтобы Никсон все-таки погулял. И вдруг, повернув голову, увидел Тату. Она шла к дому родителей с каким-то высоким типом; они оживленно беседовали, смеялись, Тата бурно жестикулировала. Что-то в ее спутнике заставило меня подумать: иностранец? Я так и не понял, что именно. Собственно, было не до раздумий: меня бросило в пот, виски сдавило, в голове застучал набат, сердце заколотилось как бешеное. Я начал задыхаться и еле сумел остановить машину у обочины.
Сунув в рот валидол, я долго-долго приходил в себя.
А через пару часов вошел в квартиру – и оторопел. По холлу были раскиданы ведра, тазы, тряпки.
– Нас затопило! – раздался из дальней ванной истеричный голос жены. Что-то загрохотало. Скорее!
Я опустил глаза и увидел воду, ползущую на меня по палисандровому паркету, укладка которого стоила мне стольких нервов. Три бригады сменил, пока нашел хороших рабочих…
Перед глазами все поплыло, потемнело – и больше я ничего не помню.
* * *
У меня случился инсульт. Больше двух месяцев мне было очень плохо, но теперь врач говорил жене:
– Он не двигается только потому, что не хочет. Утеряны мотивации. Ну-ну, не надо отчаиваться. Думаю, это следствие какой-то психологической травмы; кем он работает? А! Понятно. Это же страшные нагрузки, колоссальный стресс! Немудрено, что вашему супругу захотелось передохнуть. У нас хроническая усталость, верно, господин Протопопов? Видите, моргнул. Значит, да. Не огорчайтесь, это бывает. Полежит, наберется сил, и мы вам поставим его на ноги, он у нас еще побегает… – Докторишка с нарочито профессиональным сочувствием похлопал мою жену по руке. Она ему нравилась, я видел. Но мне было наплевать.
Значит, я не двигаюсь исключительно по нежеланию? Возможно. Попробовать шевельнуть рукой? Нет, лучше не надо, страшновато: вдруг не получится. К тому же начнется суета…
Мне нравилась моя бессмысленная неподвижность; лежишь себе, думаешь о своем. Разговаривать не хотелось: не с кем и не о чем. Жаль только, что они не догадываются привести ко мне Тату. Ради нее я сделал бы исключение, сказал бы:
– Видишь, Таточка, как смешно: я боялся потерять недвижимость, а потерял движимость.
Она оценила бы юмор.
Глупая моя девочка, зачем ей иностранец? И для чего сразу тащить его к родителям?
В нашу последнюю встречу, глядя в окно кафе, она задумчиво произнесла:
– Знаешь, я долго думала, почему Иван от меня ушел, что было не так, в чем я виновата. А потом поняла, что важно не почему, а для чего. Ведь тогда казалось: отдам все на свете, лишь бы остался, а теперь я не променяла бы свой одинокий год ни на какое семейное счастье. Мне подарили возможность стать собой, и я очень, очень этому рада.
Я кивал, думал: ты не одинока, я тебя никому и ни за что не отдам, я тоже хочу благодаря тебе измениться. А через пару часов предал. Для чего, скажите мне, Христа ради? Чтобы теперь лежать и думать о ней – часами, днями, неделями? И вспоминать сладостные секунды?
Тра-та-та-та, та-та, та-та-та, среди белья крахмально выстиранного, лежал он, отрешась от женственного, в печальном постиженье истинного…
Тоже какая-то цитата.
Впрочем, мне вовсе не печально, а хорошо, и душа спокойна. Каждый получил, что хотел. Тата – себя, жена – меня, который никуда не денется, я – Тату у себя в доме. Она всегда со мной, и мне не нужно гадать, почему она улыбается: от любви или от колдовства. Черт бы побрал мои экзерсисы; ими я разбудил в себе дьявола, за что незамедлительно поплатился. Если б я не терзался сомнениями, возможно, все пошло бы иначе? Но что зря философствовать? Моя Тата нежно меня любит, и временами, когда никто не видит, она склоняется надо мной, поправляет подушки и ласково проводит прохладными пальцами по моему лбу. Я просыпаюсь и мысленно поднимаю руку, здороваясь с ней.
По-настоящему я это делать боюсь: еще узнают, что я могу двигаться, и начнется дурацкая лечебная физкультура. А так, пока меня все больше считают растением, передо мной разворачивается целый театр. Я с интересом наблюдаю за своей женой и лечащим врачом. У них роман – в самом начале. Когда он входит ко мне один, то перед осмотром непременно спрашивает с вызывающе пакостной шутливостью:
