Текст книги "Черная магия с полным ее разоблачением (СИ)"

Автор книги: Мария Спивак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Глава двадцать четвертая
УМКА

Я и раньше, бывало, завидовала Татке – у нее всегда все правильней в жизни шло. Как полагается. Не то что у меня: детей не случилось, с благоверным Аркадием Анатольевичем пять лет вместе, а двадцать порознь, но не разводимся почему-то, достатком тоже похвастаться не могу – врачам у нас, сами знаете, платить не принято.

В детстве, когда меня спрашивали: «За кого ты выйдешь замуж?», я всегда отвечала: «За короля Испании Хуана Карлоса». Искренне в это верила, хоть была и не совсем маленькая девочка, почти подросток. Вот и надо было придерживаться выбранной линии. А так…

Короче, Татке я завидовала, но не часто и по мелочи. Кольнет в душе на секундочку: черт, опять одним масленица, а другим великий пост – и тут же забудется. Встряхнешься и радуешься за подругу, как порядочная. Не желаешь, согласно Писанию, ни тряпок ее, ни осла, ни путешествий заграничных.

Но сейчас – увы. Святость моя не беспредельна. Когда третий месяц живешь воспоминаниями о Грансоле и смутными надеждами на то, что вдруг, может быть, если сложится, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, снова туда попадешь следующей осенью, то чьи-то восторженные звонки из Америки тебе как… серпом по молоту. Нет, все, разумеется, классно, и для Татки спасение, особенно после истории с Иваном, но… учитывая Осло с Парижем, полностью подавить в себе нормальное человеческое просто невозможно. У меня, во всяком случае, не получалось.

Первый раз она позвонила из Вегаса: Умка, нет слов! Это не город греха, а настоящий бред сумасшедшего, и мне здесь страшно нравится! Наслаждаюсь каждой минутой. В Лос-Анджелесе было здорово, а тут – вообще потрясающе!

Еще бы не потрясающе, когда Протопопов с новой силой для любимой Таточки расстарался. В компенсацию, я так понимаю, за свою «прелестную» выходку между поездками. Выступил он, конечно, гениально. Затеял уходить от жены – сам, между прочим, добровольно, никто не принуждал, с младенцами к горлу не подступался. Жена, к крайнему протопоповскому недоумению, не закричала: как прикажете, мой господин, и не уползла под корягу, а наоборот, активно заявила протест. Уж не знаю, что вытворила, уксус пила или вены резала, Татка умолчала, но Протопопов жутко разобиделся на судьбу и немедленно выместил все на Татке. И ответственность попытался перевалить на нее же.

– Почему, – говорит, – мы с тобойрешили так поступить? Ведь это чудовищно больно!

Да неужели? А раньше, до эксперимента, ты не догадывался?

Опять же – «мы с тобой»! Татка не нашлась, что ответить. А он от ее молчания только раскочегарился:

– Все было волшебно, а превратилось в кошмар! Я чувствую, что готов идти по трупам! Не хочу! Из-за любви к тебе я стал аморальным! Видела бы ты глаза моей жены!

Да она в такие глаза весь прошлый год смотрела – в зеркале. И что?

Интересно, а до объявления об уходе он не знал, что изменяет жене? Я сразу вспомнила, как Иван на Лео бочки катил: та тоже крайне разрушительно влияла на его нравственность. Странная она у мужиков: вранье и двойную жизнь допускает, а честности почему-то не терпит. Но самое противное – можете меня расстрелять, я на сто процентов уверена – если б разрыв с женой каким-нибудь образом привел к ее исчезновению из его гигантской квартиры, и туда можно было бы привести Татку, Протопопов иначе смотрел бы на вопросы морали. Хоть он последнее время и заливал, что материальное потеряло для него всякое значение, он полностью изменился и понял, что в жизни истинно ценно, но… черного колдуна – Татка мне поведала про фокус с цветком – не отмоешь добела.

Ведь в реальности ситуация какая? Протопопову с Таткиным сыном и свекром не больно охота боками тереться. Значит, хотя бы на первое время надо снимать квартиру. А он этого в жизни выше крыши нахлебался. Небось, как представит, что придется из своих хорóм черт-те куда с собакой переселяться, так ему дурно-то и становится. И жаба, не сомневаюсь, душит: как? Все, что нажито непосильным трудом, жене оставлять? Да еще потом на два фронта горбатиться? Процесс накоплений заново начинать? Что называется, слуга покорный.

В общем, зуб даю: если б не это, никакие скорбные глаза его бы не остановили. Кстати, о глазах: у самого Протопопова, если ему хорошо, и он в тонусе, они светятся фонарями. На отдыхе я это очень хорошо отследила. Зато в Москве все иначе – тоже наблюдала не раз, когда он при мне к Татке приезжал. Входит в квартиру дряхленьким дедушкой: серый, понурый, тусклый. А потом, через час-полтора, глядишь, энергией напитался, ожил. Взгляд заиграл, харизма, какая ни есть, на место приладилась – можно общаться. Так вот: пусть мне не рассказывают, что его «московская версия» без участия жены создавалась. Неладно что-то в датском королевстве – не только бабе Нюре, всякому ясно видно. И понятно, что Протопопову давно хотелось какого-нибудь переворота, а Татка оказалась великолепным поводом. Предпосылкой к созданию революционной ситуации. Как же: великая любовь! Где тут по-старому – нельзя. Ни верхам, ни низам.

Кризис пятидесятилетних – проблема известная. Но, даже если отключиться от чисто физиологических заморочек «последнего понедельника», в таком возрасте, если мужчина хоть в чем-то собой недоволен, он с особенной остротой мечтает о другой жизни. Естественно: самому измениться трудно, почти невозможно, да и лень на старости лет; куда проще поменять все вокруг. Хорошо еще найти такое окружение, чтобы смотрело на тебя снизу вверх – и мир, наконец, оценит, до какой степени ты мудёр.

Ну, с последним Протопопову не повезло, а в остальном, мне кажется, типичный случай. Рабочие его заслуги все в прошлом; сейчас он пожинает плоды и почивает на лаврах. Но в памяти-то сидит воспоминание о временах, когда его считали подающим надежды ученым! А люди в нем видят одно богатство. Которое мало ли откуда взялось. Таблички нет, что умом заработано. Может, нахапано– это гораздо чаще встречается. Собственно, по протопоповскому стремлению к символам успеха скорее так и подумаешь. Это ж не человек, а коллаж из престижных марок и занятий, правда, довольно удачно составленный. Татка давным-давно говорила:

– Протопопова губит природный вкус и интеллигентское воспитание. Мешают поддаться естественным порывам и утонуть в кричащей роскоши. Пошел бы он у себя на поводу – и был бы куда здоровей психически. Вредно постоянно себя ломать.

К тому же, добавлю я, когда цель достигнута, пропадает стимул развиваться дальше. Но забить на все ради какой-то сомнительной эволюции,которая неизвестно куда заведет, тоже боязно. Не всякий решится. В болоте вообще теплей, когда угнездился. Но душа просит полета, а душу не ампутируешь… вот человека и разрывает.

С женой у него, кстати, похожая история. Я не очень в курсе, что и как, но, насколько можно понять по Таткиным обрывочным замечаниям, с взаимопониманием там давно проблемы. Конечно, это по словам Протопопова; жена, скорее всего, удивилась бы, если б ей рассказали, что ее идеальный, благополучный муж много лет «тянет лямку, сжав зубы», и уверен, что все им пользуются, но никто не слышит и не замечает.

Нормальный, вообще-то, ход. Люди едут бок о бок в соседних рядах, их траектории не пересекаются – и слава богу, не то авария. А уж в одной машине попутчики, сидя рядом, вовсе не обращают внимания друг на друга. Отвлекаются очень, глазеют по сторонам. Потому-то для брачных отношений, особенно если впереди есть цель, некий «пункт Б», отчуждение – обидный, но почти неизбежный побочный эффект. Люди столь озабоченно вглядываются вдаль – как там, не замаячило светлое будущее? – что почти забывают о тех, с кем так весело выезжали из пункта А.

Другое дело, когда живешь сегодняшним днем, минутой, и тебе неважно куда идти – лишь бы вот с этимспутником. Но так очень редко бывает.

Короче, Протопопова подперло со всех сторон, и наступил кризис. Для его разрешения, кстати говоря, подошла бы и менее достойная кандидатура, чем Татка. Ну, а уж ею легко прикрываться: тут вам не хухры-мухры, а нечеловечески святые чувства! Хотя, если честно, я-то во всех протопоповских метаниях вижу не любовь, а самолюбование: вот какая у меня «Кармен-сюита». По-моему, Татка для него не живой человек, а символ, воплощение чего-то необыкновенного… черт его знает, чего. Того, о чем с детства мечталось. Принцесса Греза, сказка. Если у них до быта дойдет, он, пожалуй, обидится. Причем ясно, на кого. Не на себя же.

Как, собственно, уже и произошло. Протопопов наворотил дел, довел жену, перепугался – и немедленно выкатил Татке кучу претензий. Устроил отвратительную сцену, обвинил ее во всех смертных грехах – у нее, видите ли, черное нутро и ей никого не жалко – и в довершение заявил: «Я тебя больше не люблю!»

Якобы специально пытался оскорбить, чтобы она легче его забыла. Так он потом объяснял. Врал, конечно же. Просто закатил истерику от страха. Подлую и безобразную.

Татка, разумеется, оскорбилась, но все равно очень страдала и плакала. Я уж хотела ей по башке настучать: хватит рыдать из-за каждого кретина! Но не успела: через два дня Протопопов приполз просить прощения, глубоко раскаявшийся и с мешком радужных перспектив в зубах. До отлета в Америку оставалось всего ничего, Татка жутко не хотела лишаться запланированного турне – и простила, на мой взгляд, слишком легко и быстро. Я тогда еще сказала:

– Проучи его по полной программе, иначе он и дальше будет закидываться. Промаринуй как следует, пусть до последнего не знает, как едет – один или с тобой.

А она:

– Я что, Макаренко? Зачем мне это нужно?

– Хотя бы для себя.

– Я предпочитаю знать, какой он на самом деле. Можно обучить его маскироваться, но по сути он останется прежним, и все только усложнится. Да и в целом это занятие не перспективное.

– Почему?

– Вряд ли мы с ним долго продержимся.

– В каком смысле?

– Сама не знаю. Я от него устала. Любовь вообще вещь громоздкая…

– Сказала! Любовь – дар божий, – язвительно провозгласила я.

– Ага, в большой картонной коробке с огромным бантом, за которым ничего не видно. И своя-то коробка мешается, а уж чужая… да когда еще ее ни на секундочку нельзя отставить…

– Выражаясь проще, он тебе надоел.

– Мммм… да.

– И что собираешься делать?

– Не знаю. Подумаю после Америки; сейчас как-то не до переживаний. К тому же, в поездках у нас все меняется, компаньоны мы весьма неплохие. Впрочем, если б не его навязчивое стремление расстаться с женой, мы бы и тут вполне идиллично существовали.

– По-твоему, он действительно хочет от нее уйти?

– Понятия не имею. Вряд ли он сам знает. Думаю, он хочет всего, сразу и побольше. Ему хорошо со мной, но ни жену, ни дом он терять не хочет – свое ведь, кровное. И потом, он невероятный консерватор…

– Пугает мысль об унитазе незнакомой формы?

– Зришь в корень. Только, Умка… ну его! Не слишком ли много мы о нем говорим?

Однако, как вскоре стало понятно, в Америке абсолютно все, в том числе Протопопов, воспринималось существенно иначе. Я сто лет не слышала такого бодрого таткиного голоса. Даже в Испании. Там она была просто веселой, а сейчас – натуральный источник энергии. Хоть заряжайся от нее через трубку.

Несколько дней в Лас-Вегасе вместили целую жизнь. Днем оба умудрялись работать. Протопопов отваливал на свою конференцию, а Татка сидела в номере – естественно, умопомрачительно роскошном – и заканчивала иллюстрации для книжки. Пришлось взять из Москвы, сроки поджимали. Зато каждый вечер они ходили на всевозможные шоу, ужинали с протопоповскими партнерами, гуляли и дажеиграли в рулетку – как выразилась Татка, «тут столько всего, что на казино руки не доходят посмотреть». Ночи тоже были сильно заняты, не только естественным процессом, но и походами по разным заведениям; спать удавалось урывками. Кроме того, Протопопов в первый же день в Лос-Анджелесе взял напрокат какой-то шикарный кабриолет – на нем они в Вегас и приехали – и теперь каждую свободную минуту гоняли из конца в конец по городу, хотя Вегас, если я правильно поняла, не так уж велик.

Они еще собирались в Сиэтл к общим знакомым; те работали вместе с Иваном и Протопоповым, пока не уехали в Америку. Дальше Протопопов отправлялся в Москву, а Татка – навещать институтских подруг. Десять дней в Нью-Йорке и десять в Бостоне.

Ну, и можно ли ей после этого не завидовать? Черной-пречерной завистью? Я так и сказала, когда она последний раз звонила, уже из Нью-Йорка. Совершенно обалдевшая. Умка, говорит, я и не подозревала, что такое бывает. Ты не представляешь, как Америка на меня действует. Извини за банальность, но это страна свободы.

– И демократии?

Она только хмыкнула в ответ.

– Так все-таки – от кого свободы?

– От всего и всех. От себя и своего социального статуса. Я здесь другая – совсем-совсем. Хожу целыми днями одна – Анька моя на работе, вечером только встречаемся, зато на углу Сорок седьмой и Парк-авеню, представляешь? – и чувствую себя преотлично – со своим возрастом, полом, внешностью, одиночеством. Понимаешь?

– Еще как. И завидую.

– Есть чему. Я давно не была такой… уверенной и сильной. Последние двадцать пять лет точно.

– А Протопопов?

– Что?

– Не скучаешь?

– Ни секунды. Некогда. Впрочем, он и не дает: пишет сумасшедшие письма, звонит постоянно.

– Что говорит?

– Как положено: люблю, тоскую, жду не дождусь возвращения. Когда приедешь, сниму квартиру, будем жить вместе.

– Ужас какой.

– Вот именно. Но я не в состоянии сосредоточиться настолько, чтобы вразумительно ему ответить.

– А что бы ответила, если б сосредоточилась?

– Что не могу бросить сына и Ефима Борисовича. Но буду иногда ночевать в этой его квартире.

– Так ты не собираешься с ним расставаться?

– Ой, Умка, слишком сложные вопросы! У меня здесь не получается об этом думать!

– Чем же у тебя голова занята? Признавайся.

– Вот, например, завтра Анька ведет меня в киноклуб. Образовалась компания человек в двадцать, собираются раз в месяц и обсуждают фильмы, которые надо предварительно просмотреть.

– А для тебя среди этих двадцати ни одного не найдется?

– Смешно, что ты спрашиваешь: именно по этому поводу у местных дам жуткие волнения. Завтра в первый раз придет один человек… Его почти никто не знает. Год назад развелся, переехал в Нью-Йорк и работает с приятелем первого Анькиного мужа, который его и пригласил – приятель, в смысле. Без спроса, по собственной инициативе. Слишком путано?

– Нет, нормально, сойдет. И что он, этот человек?

– Да ничего. Просто как всякий временно холостой товарищ, вызывает повышенный интерес.

– Тебе сватают?

– Там кроме меня есть пара-тройка претенденток. Помоложе.

– Ладно прибедняться-то!

– Да тут прибедняйся – не прибедняйся, все равно наши акции давно упали до нуля.

– Ничего, я уверена: если он нам понравится, то…

– Все, Умка, хватит! Если серьезно, у меня в мыслях ничего не было…

Но при этом рассмеялась таким юным, счастливым смехом, что я в очередной раз ей позавидовала.

Сейчас, думаю, опять заведет роман, выйдет замуж и уедет в Америку, а я…

Впрочем, что я? Меньше, чем на Хуана Карлоса, я все равно не согласна.

Глава двадцать пятая
ИВАН

Я так долго мечтал о встрече. Почти год. Продумывал ходы, выстраивал алгоритмы, перебирал варианты, возлагал надежды.

В итоге все оказалось намного проще – и совершенно бесполезно. Хотя поначалу я этого не понял.

Она вернулась из Америки под Новый год – что и было моим главным козырем. Праздник, как-никак, к тому же семейный. Тем не менее, набирая номер, я не ждал, что она ответит. И вдруг услышал ее голос – еще красивей, чем прежде, глубокий, богатый оттенками, чувственный. Уверенный. Любимый. Чужой.

– Тусенька! – воскликнул я, и у меня перехватило дыханье. Вдруг стало ясно, что я потерял право называть ее этим именем. – Как я рад, что ты взяла трубку! Как приятно слышать твой голос!

На глаза навернулись слезы. Я порядком выпил для храбрости.

– Рада, что ты рад, – ответила она.

Мы говорили долго, точнее, говорил я, а она реагировала– в меру эмоционально, иронично, очень светски. Потом я вспомнил: так она беседует с посторонними. Но все равно был уверен – начало положено. Скоро все станет по-другому; я попрошу прощения, и она изменится, оттает, вернется. Мы ведь товарищи.

Договорились встретиться; Тата сказала, лучше в ресторане.

– Я безумно счастлив! До свидания, целую тебя! – восклицал я, прощаясь.

– Гм, – нарочито поперхнулась Тата и с усмешкой добавила: – Ты ж понимаешь.

Тогда показалось: вот она, моя вредина Туська! Никуда не делась!

Увы. Если б все решалось так просто.

Я заехал за ней перед рестораном и поразился: до чего хороша! Она была такой, как четверть века назад – нет, лучше, эффектнее – и светилась изнутри потаенным, радостным, каким-то нездешним светом. Руки невольно потянулись обнять ее, напитаться волшебством, отогреться – но этого было нельзя, я сразу почувствовал.

Я ждал с цветами у подъезда, и Тата, выйдя на улицу, сразу предложила подняться и поставить букет в вазу: зачем таскать его по морозу? В горле стоял ком, но отступать было некуда; я переступил родной в недавнем прошлом порог, и щеки внезапно обожгло слезами. Я попытался их скрыть, и, кажется, мне это удалось – либо Тата деликатно сделала вид, будто ничего не заметила. Она вела себя очень естественно и спокойно, с легким недоумением воспринимая мое слишком очевидное волнение: ну что же ты так переживаешь?

В голове вертелось: «все как было, и все не так»… Что это, танго? Не помню. Но только моя жена, все еще мояжена, действительно неуловимо – и необратимо – изменилась. Я смотрел и не узнавал ее. Откуда взялась эта откровенно тигриная, с опасной ленцой, повадка, эта сила, пружинистость, неуязвимость? Кто эта гибельно привлекательная женщина, которой нет до меня дела?

Тата рассмеялась:

– Почему ты так смотришь?

– Ты красивая.

– Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент, – начал я, но Тата лишь отмахнулась:

– Пойдем скорей, я голодная.

Она с нескрываемым удовольствием ела, большая кошка, грациозная даже в своей хищности, слушала мою глупую болтовню, изредка останавливая на мне пристальный зеленоватый взгляд, кивала, коротко отвечала на вопросы об Америке, смеялась шуткам, вовремя становилась серьезной. И при этом лучилась, лучилась, лучилась – во все стороны, кроме моей, а на меня смотрела подчеркнуто внимательно, но равнодушно.

У нее кто-то появился, шепнула в ухо моя неразлучная и коварная подруга ревность.

Нечего было радоваться, что Протопопов ходит на работу, когда она в отъезде – значит, она вообще его бросила! То-то он весь дерганый и мрачный.

– Тата, у тебя кто-то есть? – не выдержал я.

– Можно не отвечать на этот вопрос? – Она сдержанно улыбнулась, но на короткое мгновение ее лицо осветилось такой нежностью, что мне решительно все стало ясно.

Я похолодел и сменил тон. Заговорил сухо, деловито, немного ворчливо. Тата почувствовала это и долго, несколько минут, молча смотрела на меня, водя пальцами по ножке бокала. Потом ее губы дрогнули в едва заметной улыбке. К сожалению, я никогда не умел скрывать от нее свои эмоции.

Мне страстно захотелось перестать притворяться и все-все ей вывалить, скопом: что я скорблю о нашем невозвратном прошлом и умершей любви, что, вопреки здравому смыслу, мучительно люблю ее, только по-другому, что мое нынешнее чувство бесконечно с точки зрения вечности, но и его не хватит, чтобы начать все заново. Что моя истерзанная душа и разорванное в клочья сердце истекают кровью от ее безразличия. Что я устал и запутался. И с нашей встречей лишился последней надежды на спасение.

«Бедный ты, бедный», – вздохнула бы Тата, и мне стало бы чуточку, капельку, малую малость легче.

Но я ничего не сказал, наоборот, расхвастался про успехи в работе, фанфарон несчастный. А потом отвез ее домой. Она махнула мне рукой и скрылась в подъезде.

– Хана тебе, братец, – криво усмехнулся я своему отражению в зеркале на лобовом стекле. – Можешь забыть про настоящее лицо. – И поехал к Лео.

Как бы я мчался к ней год назад! И куда все ушло? Кто вообще придумал раздавать и отбирать чувства? Голозадый мальчишка с колчаном? Больно, когда его стрела пронзает сердце, больно, когда ее оттуда выдирают, истязающе долго саднят, не хотят заживать раны.

Если бы знать заранее… что бы изменилось? Да ничего! В том-то и ужас.

Что сделаешь, когда любовь приезжает за тобой на черном «воронке» и, ткнув дуло между лопаток, уводит в неизвестность, в считанные часы перевернув вверх дном, выпотрошив, искорежив и растоптав все, чем ты жил раньше? Что ты можешьсделать, когда с тебя первым делом сдирают ум, честь, совесть, чувство долга и собственного достоинства?

Ничего не можешь. Уж поверьте. На себе испытал.

И не слушайте тех, кто станет возражать. Значит, их не коснулось. Не опалило.

Тем вечером я напился до беспамятства.

А утром, благостный в своем страдании и полном отвращении к себе, смотрел на Лео, которая с терпеливой брезгливостью меня обихаживала, и не понимал: что здесь делает эта девочка, такая печальная последнее время? Как ее угораздило оказаться со мной? Что за несчастливая судьба?

Мне вспомнились наши первые дни вместе: восторг, упоение, полет. Блеск карих глаз, тихий смех в темноте. Тогда казалось – жертвы не напрасны, все верно, все правильно, того стоило. Но сейчас я неожиданно понял: она совершенно переменилась. Совсем другой человек.

– Лео, ты меня еще любишь? – плохо ворочая языком, спросил я.

– Нашел время! – недовольно отмахнулась она и встала, забрав чашку. – Лежи тихо, горе!

Я послушно затих, но продолжал думать о ней – о том, что она почти не улыбается и много грустит, и не заглядывает мне в глаза, как раньше. Ей плохо со мной – эта мысль не удивила меня, не стала открытием. Оказывается, где-то в глубине души я знал, что наши пути расходятся. Мне сделалось нестерпимо жаль всего сказочного и несбывшегося, что так опрометчиво посулили нам звезды. Может, еще получится все исправить?

– Лео, давай поженимся, – тоскливо сказал я, когда она вернулась в комнату.

– Протрезвей сначала, – почти зло бросила Лео, откинула за спину волосы, села в кресло и включила телевизор.

А ведь ждала от меня этих слов. Давно ждала, долго! Похоже, и у нее кто-то есть, обреченно подумал я, проглотил подступившие слезы, отвернулся к стене и заснул.

Следующее утро началось как обычно. Мы оба делали вид, что не помним о моем предложении, хотя мне первое время было неловко – как поступить, если Лео поймает меня на слове? Я не хотел жениться. Черт его знает, чего я вообще хотел. По какой-то загадочной причине я, образно говоря, очень быстро мчал вперед задним ходом – не успевая понять, куда все-таки еду и зачем постоянно выворачиваю голову. Странное чувство, нелепое положение. Шея, опять же, устает.

С Татой мы часто разговаривали по телефону. Почти каждый день. Пользуясь вновь обретенным правом, я звонил ей с работы и позволял себе тешиться иллюзией, что вернулся в прошлое. Будто никогда никуда не уходил и просто хочу узнать, не надо ли что-то купить по дороге. Тата, похоже, понимала это и разговаривала со мной будничным, домашним, до боли родным голосом, однако было не похоже, что и она тоскует о старой жизни. Наоборот, иногда казалось: упивается собственным равнодушием. Что ж, если так, я это заслужил.

Меня постоянно тянуло домой, и при всякой возможности я заезжал туда, якобы к отцу с сыном, помочь по хозяйству, но на самом деле – к себе. Тому, который «Ваня и Туся». Нерасчлененный. Тата относилась к моим визитам спокойно, даже не без удовольствия, но временами в ее словах и жестах сквозило тщательно скрываемое нетерпение: когда же ты, наконец, уйдешь? Меня это расстраивало, но неизбывное ощущение своей вины не позволяло роптать; я постоянно чувствовал себя… рожденным ползать. Изредка, впрочем, в груди вскипал бунт: да простишь ты меня когда-нибудь или нет? Сколько еще перед тобой выслуживаться? Но, в сущности, я понимал: дело не в ней, а во мне. Я сам запрещал себе обрести покой. Отбывал наказание? Вероятно.

В какой-то момент до меня дошло, что я хожу в свой старый дом, как на кладбище или пепелище – вспоминать, плакать, улыбаться сквозь слезы. Словно в фантастическом фильме, я попадал в параллельный мир, где на моих глазах безмятежно и счастливо текла жизнь дорогих мне людей, когда-то и моя тоже, но мне в ней не было места, почему-то я стал невидим! А впрочем, какое кладбище, фильмы? Все куда проще: для них умер я,бестелесным призраком путаюсь под ногами, и максимум, что еще можно ощутить в моем присутствии – легкий, неприятный холодок.

Ужаснувшись, я покорно принял и это. Что мне оставалось?

Лео была недовольна, ревновала, боялась, что я вернусь к Тате, устраивала скандалы, рыдала. Я втайне наслаждался ее истериками: значит, я ей не так безразличен, как кажется. Значит, кому-то я все-таки нужен. Пожалуй, это одно и скрепляло наш союз. На все остальное, происходившее с нами, мы смотрели, словно из окна поезда. Каждый из своего купе.

Так, скучая и предаваясь невеселым размышлениям, мы проехали зиму и часть весны. А в середине апреля, когда природа, как водится, неожиданно, встрепенулась и принялась дразнить людей и зверей, и так же неожиданно я осознал: все, добрались. Конечная.

Я пригласил Тату погулять в Ботанический сад – как тысячу раз прежде, в старые добрые времена. Мы долго бродили, беседуя ни о чем; вокруг, пробуждаясь, бодро расправляли ветви наши многолетние знакомцы.

Когда разговоры иссякли, мы затихли, и молчание нас нисколько не тяготило. Нам давно не было так хорошо и уютно вместе.

Вечером, уже в темноте, я подвез ее к дому, и со мной что-то произошло. Я перестал бояться и очень просто сказал:

– Тата, давай попробуем снова жить вместе.

Она удивленно взглянула на меня. Помолчала. Ласково провела пальцами по моей руке.

Виновато улыбнулась.

И отрицательно помотала головой.

* * *

Лео, дожидаясь меня, сидела на кухне. Даже не вышла встретить.

Я принес ей нарциссы и положил на столе, рядом с чашкой недопитого чая.

– Давай все-таки поженимся. Хватит уже неопределенности, – чуть менее решительно, чем собирался, произнес я.

Лео, водившая пальцами по краю чашки, на минуту оцепенела. Потом впилась пристальным взглядом мне в глаза – и внезапно шваркнула чашку о стену.

Помолчала, рассматривая разлетевшиеся по полу осколки.

И, кивнув, страшным голосом процедила:

– Хватит.

На приворотах у человека все рушится, вспомнились вдруг слова Сани. Я горько усмехнулся: со мной высшие силы явно разобрались по-крупному. Не размениваясь на мелочи типа здоровья, работы и денег, они лишили меня всей судьбы целиком.

Я опустил голову, вышел из кухни и осторожно прикрыл за собой дверь.