Текст книги "Черная магия с полным ее разоблачением (СИ)"
Автор книги: Мария Спивак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Глава двадцатая
ИВАН
Скажи кому-нибудь: «Живу как в сказке», и тебе немедленно позавидуют. А что сказки бывают страшные, и в голову не придет вспомнить.
Что ж, кому охота, завидуйте: именно в сказке я последнее время и обретаюсь. Налево пойдешь – любви не найдешь, направо пойдешь – с тоски сдохнешь, прямо пойдешь – душу потеряешь. А назад и вовсе дорога заказана.
В самом деле, впечатление такое, будто плутаю по заколдованному лесу и, чтобы к родной деревне выбраться, должен, в лучших фольклорных традициях, исполнить нечто несусветное. Пойти туда, не знаю куда, раздобыть то, не знаю что, сносить семь пар железных башмаков, изглодать семь железных хлебов, прокатиться на сером волке… или что там еще предлагается. Знать бы, что надо, я бы наизнанку вывернулся, оземь грянулся, в котел с кипящей смолой прыгнул, только бы стать как прежде – нормальным. Когда все в одном общем теле собрано: сердце, мысли, душа и прочее мясо. А я… как в стихах: был человек не воин, был человек раздвоен, был человек расстроен, расчетверен, распят…
Душа-то моя с Туськой осталась. Сколько ни притворялся, что это не так, все без толку. И однажды пришлось пойти с собой, раздвоенным (как минимум; хотя мне самое место в телепередаче для шизофреников «Мои семь я») на откровенность: мол, что, Ваня, душа не на месте? Ой, не на месте, Ваня, не на месте. И как же нам, Вань, теперь быть? Ой, не знаю, Ваня, не знаю. Кто бы подсказал.
Главное, если б еще я, пожив несколько месяцев с Лео, осознал, что по-прежнему люблю жену – так ведь нет же! Никаких особо сильных чувств к ней я больше не испытывал. Привязанность – да. Жалость, нежность, потребность заботиться. Интерес. Страшно хотелось поговорить, узнать, что происходит, что она думает по тому или иному поводу. Посоветоваться, пошутить. Вот, наверное, в чем дело – я остался без товарища. Организм по привычке продолжал вырабатывать дружбу – как желудочный сок – а девать ее было некуда. Хотя людей вокруг, которых обычно называют друзьями, завелось навалом: школьные приятели, коллеги, случайные знакомцы из других городов, все, на кого раньше не находилось времени. Но ощущения товарищества– которое «сильнее счастья, больше чем любовь» – ни с кем не возникало. Такой детской, максималистской убежденности в том, что вот с этим человеком мы – одной крови. «Один за всех, и все за одного», вместе, рядом, плечо к плечу. Никогда друг друга не предадим. Сам погибай, а товарища выручай. Даже в беде познаваться не обязательно – и без проверок все ясно.
А ведь с Таткой у нас так и было. Причем казалось настолько естественным и неотъемлемым, что я – честное слово! – не думал, что могу этого лишиться, когда уйду. Вот ведь какая незадача. А теперь, что ни делай, как ни объясняйся, обратно ничего не вернешь. Я – предатель, не только в ее глазах, но и в собственных – вот что самое неприятное. Хуже того: сколько назад не оглядываюсь, не понимаю, в какой момент это предательство совершил. Вроде бы, наоборот, поступил честно, не захотел больше обманывать. И пусть сейчас я уже не уверен, что все правильно – неважно. На тот момент я не мог совладать со своей страстью к Лео, никакая совесть или там долг меня бы не удержали. Оставаться было подло. Почему же меня по-прежнему гложет совесть? В чем я ошибся? Был ли шанс уйти от Таты так, чтобы она продолжала считать меня человеком? Голова трещала от этих вопросов. Как надо было поступить? Честно – с самого начала? Но я вначале не знал, что у меня с Лео все так серьезно. Что же мне, докладывать Тате про все свои походы на сторону, которые НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИЛИ? Кому нужна эта честность? Кстати, она сама однажды сказала про кого-то из знакомых, что подобная откровенность – по сути, перекладывание ответственности на других: я совесть облегчил, а вы уже как хотите. Тата считала, что в некоторых ситуациях честность не только не полезна, но вредна, опасна и может причинить боль окружающим, а тогда лучше, чтобы человек сам нес свой грех и раскаивался про себя. Невмоготу? Иди в церковь и отмаливай, говорила Тата; Бог добрый, простит. В общем, я считаю, правильно, что не признался с самого начала. Потом ждал, что все рассосется, а дальше такое завертелось, что было уже не до честности – живым бы остаться.
Может, если б не христианская мораль, если б в обществе иначе относились к смене партнеров по браку… хотя что за ерунда? При чем тут христианство, да и мораль… Я тут случайно узнал, что и у мусульман, когда мужчина берет новую жену, это большая трагедия, и страсти разгораются не меньше, чем у нас при разводе. Похоже, дело не в социальных установках, а в животных инстинктах, заставляющих охранять свою собственность, бороться за нее. Или… нет, я совершенно запутался.
И уж совсем не могу понять, почему испытал такой ужас, когда понял, что разлюбил Тату. Точнее, не разлюбил, люблю, но уже не всем существом и вообще по-другому. Почему это так страшно? Почему так стыдно перед тем, у кого ты свою любовь отобрал? Ты же не нарочно, ты не хотел, не собирался. ОНО САМО!!! Убежало, улетучилось, просочилось сквозь пальцы. А ты и не заметил, и все сжимаешь кулак, боишься выпустить счастье, а потом случайно раскрываешь ладонь – а там пусто. Не вернешь. Если бы Татка согласилась меня выслушать, я бы объяснил, что мне, когда я это осознал, было в сто раз хуже, чем ей! Если б я нашел нужные слова, она поняла бы меня и простила. Если бы…
Но самое парадоксальное во всей истории то, что чисто физиологическое влечение к ней во мне сохранилось! Не говоря уж про ревность. Терзала меня, как никогда. Пока вместе жили, ничего похожего со мной не было. А тут ни минуты покоя, да и что удивительного, когда вся работа гудит о том, что наш замечательный Протопопов завел роман с молодой девушкой. Так все решили, глядя, как он порхает. Хорошо еще, про Татку не пронюхали.
Я по натуре не очень ревнивый, а тут понял, что это самое кошмарное чувство на свете и, пожалуй, способно толкнуть человека на преступление. Казалось бы, радуйся, что Тата не одна. Нет, у меня только одно желание – пришибить Протопопова. Как представлю его со своей женой, чувствую – сейчас разорвусь от негодования. «Сволочь, гадюка, гнида!» – крутится голове. Я пытался с собой бороться – не получалось. Оставалась надежда, что слухи – всего лишь слухи, или что роман действительно с молодой девушкой – чем он, в конце концов, хуже меня по части седины в бороду? Но когда сын сообщил, что «мама уехала отдыхать», Протопопов тоже ушел в отпуск. Прикажете считать это совпадением?
А на днях я проходил мимо его кабинета, и мне показалось, что он кому-то диктует наш адрес. Я против воли остановился, прислушался. Протопопов заказывал для Таты цветы! Собственно, это ничего не доказывало, но у меня в душе все оборвалось, кровь бросилась в голову. А с другой стороны, я гордился: вот какая у меня жена, какие вокруг нее страсти. Поди себя разбери. Псих ненормальный. На каждое чувство – восемь подчувств, и все крайне острые и противоречивые. Это к одной только Тате. И еще столько же – к Лео, с точно такими же метаниями и переживаниями.
Короче, если что, суд бы меня оправдал.
А Лео и в самом деле давала поводы для беспокойства. Стала нервная, раздражительная, дома не находила себе места, вдруг начинала плакать, а иногда прямо-таки нарывалась на скандал. Расшвыривала вещи, хлопала дверью, куда-то убегала. Я сначала удерживал, догонял, уламывал, уговаривал, потом надоело, перестал. Понял, что никуда не денется, побегает-побегает и вернется шелковая. Будет ластиться, в постели вытворять всякое необыкновенное. Так-то, в спокойные периоды, у нас уже страсти поутихли, случалось и по-тихому, по-семейному. Хотя если какое из моих чувств к ней и оставалось неизменным, так это влечение. Что, безусловно, меня к ней приклеивало.
Я сначала думал: плохой период, переломный, вроде подросткового. Все-таки молодая девчонка, а жизнь складывается не по-человечески, приходится приноравливаться к пожилому – чего скрывать – дядьке, который, к тому же, отказывается жениться. Мне ведь при мысли о браке прямо-таки дурно становилось: с ней – и на всю оставшуюся жизнь? Детей не хотел, общения с ее родителями тоже. Нехорошо, конечно, а что делать? Тут уж точно лучше честно. Но когда Лео с этим ко мне подступалась, я постыдно прикрывался Татой. Мол, сам мечтаю, но и о ней надо подумать, пусть немного в себя придет.
Да, трус. Согласен. Не отрицаю.
Правда, последнее время разговоров о свадьбе не было. Больше о том, что ей хочется съездить к родителям. Причем я говорю: поезжай, она начинает собираться, а через пару дней – бац, передумала. И так несколько раз. Я сначала внимания не обращал, но потом призадумался. Все эти бесконечные перемены настроения… Может, у нее кто появился? В грудь вонзился еще один нож. Судьба явно решила устроить мне испытание на прочность.
Как ни плохо мне было, я понял, что не хочу ничего выяснять. Устал от переживаний и юных страстей. Все чаще и чаще мне хотелось домой– в символическом смысле этого слова. Чтобы хоть немного с полным стариковским правом посидеть в кресле под пледом и с детективом. А у ног пусть копошатся внуки. А жена (даже не Тата, вообще абстрактная добрая жена) пусть подает чай с плюшками и конфетами. Предаваясь мечтам, я блаженно улыбался, и это были единственные минуты отдохновения. Очень скоро реальность возвращалась, и мной опять овладевали ревность, подозрительность, стыд, раскаянье, безнадежность. Если я что и забыл в этом коктейле, то лучше не вспоминать. Я уже не рассчитывал прийти к миру с самим собой. И это угнетало больше всего.
При всем том, я удачно скрывал свои эмоции и производил на окружающих вполне нормальное впечатление. Другое дело, что сам смотрел на все, как из аквариума.
Самыми нормальными и естественными были отношения с сыном. В отличие от Таты он хотя бы со мной разговаривал, рассказывал об институте, правда, когда речь заходила о семейных делах, мгновенно замыкался. Но я быстро научился обходить скользкие места, и наше общение, если внимательно не вглядываться, приблизительно напоминало человеческое. С отцом дело обстояло сложнее. Он ведь человек, как это ни смешно, мягкий, но несгибаемый. То есть, добрый, деликатный, неконфликтный, но настолько жестких устоев, что в вопросах нравственности полутонов не видит.
Сначала казалось, что мне никогда не вымолить его прощения, а потому не стоит и пытаться; я вроде даже смирился с нашим разрывом. Но потом, когда начал приходить в себя, мне стало тяжело переносить такое положение вещей; я решился позвонить и объясниться.
– Папа, – сказал я, – я прекрасно знаю, что ты обо мне думаешь, и как ты любишь Тату. Поверь, я ее тоже люблю, потому и ушел: не мог больше обманывать. Может, ты хотя бы попытаешься меня понять? И простить. Нельзя же всю жизнь не общаться.
– Знаешь, Иван, – ответил отец, – я не господь бог и не вправе ни судить тебя, ни прощать. Но все человеческое во мне противится тому, что ты сделал. С логической точки зрения твой поступок малообъясним. Казалось бы, любовь – такое светлое чувство. Но… прости, это всего лишь мое личное впечатление… ты не похож на истинно влюбленного. Любовь довольно жестока в своей непреодолимости. Встретив настоящую любовь, человек, как правило, пугается – даже в самой простой ситуации. Он вдруг понимает, что больше себе не принадлежит, что теперь его жизнь полностью зависит от другого человека. Он чувствует, что обреченна этого человека – пусть и при отсутствии взаимности; просто должен быть с ним и все. Независимо от обстоятельств. Люди многое готовы преодолеть ради любви и многим пожертвовать – в том числе душевным комфортом. Особенно если есть третья, страдающая сторона – жена ли, муж, родители, дети, прежние возлюбленные. Но с обстоятельствами куда легче примириться, когда речь идет о настоящем чувстве: что поделаешь, форс-мажор, стихийное бедствие. Но в твоем случае я не вижу этой роковой обреченности. По-моему, если б Тата ничего не узнала, ты пометался бы некоторое время и успокоился. Получается, ты бессмысленно разрушил нечто драгоценное, и мне действительно трудно тебя простить. Причем, похоже, ты тешишь себя иллюзией, что все еще можно поправить. Думаю, у тебя уже появилось такое желание, потому ты и решился на разговор со мной.
– Нет! – более пылко, чем нужно, возразил я. – Ничего подобного! Я сделал выбор и больше метаться не стану.
– Не спорь. Ты сам себя не понимаешь. Позволь мне быть провидцем. Не все же лавры должны достаться вашей бабе Нюре. Представляю, как легко ей быть ясновидящей: ведь «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». А уж такие ситуации, как ваша… Ты непременно захочешь вернуться. Не к Тате – к себе. Ты придешь к ней за своим настоящим лицом. Но учти: и она не та, и ты не тот. Все уженепоправимо изменилось. Льдина между вами треснула, и если вначале каждый мог легко перепрыгнуть к другому, то теперь расстояние непреодолимо велико. Ты живешь со случайным, не нужным тебе человеком, Тата, как блоха, скачет по заграницам – через неделю опять уезжает – и день ото дня меняется, причем не в лучшую сторону. Этого не зачеркнешь. Именно потому мне так горько. И очень жаль вас обоих.
Мы говорили долго, и хотя я по старой привычке половину пропустил мимо ушей – «папаша любят пофилософствовать» – разговор что-то изменил между нами, отец несколько оттаял, потеплел ко мне. Но только легче мне и от этого не стало, и к тому же, черт его знает почему, нестерпимо захотелось срочно вернуть себе настоящее лицо.
На следующий день на работе меня вызвал наш самый главный начальник и сказал:
– Слушай, Иван, через неделю переговоры с норвегами, ты подготовь что нужно по своей части и передай Протопопову. Он туда полетит.
Да уж, генерал, остерегайтесь ревности, зеленоглазой ведьмы, которая смеется над добычей. Блаженны потерпевшие мужья, которые все знают и остыли к виновницам позора.
Я не из таких.
Глава двадцать первая
ПРОТОПОПОВ
Есть такая забава: яблоко подвешивается на ниточке, и ты его должен съесть без помощи рук. Ну, не обязательно съесть; можно, как в анекдоте, понадкусывать. Кто не пробовал, сразу скажу: очень трудно.
Именно так выглядели мои новые отношения с Татой. Но только для полноты удовольствия она была не яблоком, а невероятно гладким стеклянным шаром. В лучшем случае, присосешься губами – и все.
Я сначала не понимал: что мне не так? Вроде бы получил то, к чему стремился почти четверть жизни, сполна, с горкой, с лихвой, столько, что и надеяться не смел. Первое время обомлевал от восторга, как ребенок, начисто голову потерял. Только успевал глазами хлопать и к небу их возводить: спасибо Тебе, Господи, спасибо-спасибо-спасибо! Чудны дела Твои, безгранично велика благодать.
Не верил своему счастью.
Мир стал ярким, звонким, волшебным, заиграл разноцветными, чарующе сочными красками. Понимаю, до какой степени банально это прозвучит, но… у меня и впрямь отросли крылья, я не ходил – летал. А когда не летал – временами реальность берет свое – все равно немножечко, капельку, чуточку, незаметно для окружающих и невысоко над полом, левитировал. И не мог, не мог дождаться, когда опять попаду к Тате; из всего того периода помню ее одну. Она одна была – жизнь, остальное – черное небытие. Я, конечно, заезжал домой, ночевал уж точно – но когда, как, что там происходило? Не помню. Абсолютно. Как ни странно, жена ни о чем не догадывалась – или молчала, мудрая женщина.
Мне все время казалось, что я играю самого себя у гениального выдумщика-режиссера – Феллини, а может, Кустурицы – который щедрой рукой подбрасывает моему герою восхитительные, сказочные приключения. Я никак не мог предугадать, что будет дальше, но, едва дыша от благоговения, следовал его замыслу, понимая: рождается «шедевр мирового кино». Я стал иначе, красивее двигаться, говорить: невольно работал на зрителя, на камеру. Ловил себя на этом, немножко смущался, но меняться не хотел; любил свою роль и не стремился из нее выходить. Я не понимал, как мог довольствоваться своей прежней жизнью, и не собирался к ней возвращаться. У меня даже не было угрызений совести по отношению к семье: они много лет получали все, что им требовалось; я заслужил право побаловать себя.
Рядом с Татой мне было бесконечно хорошо. Как я прожил без нее столько лет? Я неизбывно жалел, что не увел ее от Ивана в самом начале, и без конца твердил ей об этом.
– Если б со мной была ты, жизнь пошла бы иначе, я был бы совсем другим человеком! – восклицал я.
– Максимум, ты был бы Иваном, – ответила раз этак на пятнадцатый Тата, скептически усмехнувшись. Я не совсем понял, что имеется в виду, но ее интонация меня смутила. Максимум?То есть я по определению хуже? Осетрина второй свежести? Это как-то не вязалось с ее поведением последнего времени. В прошлом она нередко меня критиковала, высказывала недовольство теми или иными моими поступками; теперь же почти всегда смотрела восторженным, сияющим взором и согласно кивала в ответ на любые слова. Поскольку при этом я, как правило, держал ее в объятиях, то ничуть не удивлялся метаморфозе, но сейчас, увидев на мгновение в моей идеальной возлюбленной былую Тату, ощутил легкий укол недоверия. Если я – в кино, не обман ли все это? И хотя «всех низких истин нам дороже…» и так далее, как узнать, что уготовано мне по сценарию? И кто сценарист? Она?
Я больше не верил своему счастью.
Червь сомнения рос и уже ощутимо ворочался в груди. Тогда передо мной впервые всплыл образ стеклянного шара. Чем дальше, тем больше казалось – я был почти убежден – что имею дело не с настоящей Татой. Зачем она от меня отгородилась, бог весть, но прозрачный и вместе с тем непроницаемый барьер между нею и мной чувствовался все сильнее. Я точно знал, что внутри шара, как муха в янтаре, сидит живая, подлинная, трепетная Тата – и это сводило с ума! Независимо от подозрений, моя любовь с каждым днем становилась отчаянней, я не принадлежал себе, готов был на преступление, на любой сумасшедший поступок. Но владеть хотел Татой, а не какой-то стекляшкой!
Шар стал моим врагом, моей навязчивой идеей. Я задался целью расколотить его.
Однажды, еще летом, мы ездили на дачу к ее родителям – мне было немного неловко знакомиться с ними, но я самым старомодным образом хотел показать серьезность своих намерений, – и там мои подозрения подтвердились. Я случайно подслушал обрывок ее разговора со свекром и понял: точно, она меня не любит! Она играет в любовь!
Что со мной сделалось, передать не могу. Убить кого-нибудь захотелось. Ее? Да. В первую очередь. Но это было бы слишком легкое наказание Тате и слишком тяжелое – для меня; разве тогда мое отношение к ней изменится? И, пожалуй, такой – коварной, порочной – она нравилась мне еще больше. Но у меня появилась сверхзадача.
«Ты будешь меня любить, будешь любить, будешь любить!» – ритмично повторял я про себя тем вечером, утопая в зеленоватом омуте ее взгляда. Ярость подстегивала меня, удесятеряла силы. Обычной нежности не было. Возможно, она почувствовала что-то не то, но на любые мои действия теперь отвечала всегда одинаково – помрачающей разум страстью. «Очнись, стань человеком!» – мысленно умолял я потом, уже излив свой гнев, чуточку успокоившись, пряча от нее слезы. Она с рассеянной ласковостью теребила волоски на моей груди.
– Тата? – позвал я.
Она подняла на меня обожающие глаза. Как они могут обманывать?
– Ты меня любишь? – Мой голос дрогнул.
– Люблю, – произнесли нежные – лживые? – губы.
– Правда?
Улыбка сфинкса. Кивок. Смежившиеся ресницы.
В тот момент я решился. Ее сердце станет моим – хоть бы его пришлось вынуть из груди. Тем более что я прекрасно запомнил цитату из колдовской книги.
Магия так магия. Чем чернее, тем лучше.
В Грансоль я ехал, одержимый только этой идеей.
Но там с самой первой минуты все было настолько по-другому, что я опять поверил в ее чувства. Почти поверил. Мы много раз заходили в разные церкви, и всюду стояли цветы. Я смотрел на них едва ли не с вожделением, но все-таки не решался прибегнуть к чародейству: как известно, от добра добра не ищут. А потом… бес попутал. В Монсеррате я понял, что другого шанса может не представиться и – была не была! – незаметно для Таты и Умки вытащил цветок из вазы под алтарем Черной Мадонны. О чем я ее просил, полагаю, не стоит объяснять.
Тата, конечно, обо всем догадалась; вышел скандал.
– Ты следишь за мной! Подслушал мой разговор с Ефимом Борисовичем! – возмущалась Тата.
– Ничего подобного! – оскорбился я. – Всего лишь самый конец, и то случайно. Искал тебя, вот и подошел к двери. А сегодня вспомнил и решил над тобой подшутить. Ты ведь не думаешь, что я всерьез верю в эту чушь?
– Думаю! И не понимаю, как ты мог? Вспомни, что было с Иваном! Ты готов поручиться, что это не подействует? А если подействует, то именно так, как тебе надо? Зачем пробуждать к жизни то, чем ты не умеешь управлять? Не веришь в чушь,ну и не лезь в нее!
Она вконец разозлилась, выгнала меня из номера. Я давно не видел ее такой нормальнойи пожалел о своем поступке: все шло замечательно, а теперь кто знает, чем обернется мое волхование. Но наутро, при виде ее по-прежнему недовольной мордочки, начал успокаиваться. Вот же: ничего не случилось. Я, наверное, окончательно свихнулся; уверовал во всякое мракобесие.
Но к вечеру, чуть ли не по щелчку, Тата резко переменилась. Я не мог бы ни описать, ни объяснить, в чем эта перемена заключалась, ни доказать, что она действительно произошла, но хорошо ощутил ее физически. Буквально услышал звон, с которым лопнула доводившая меня до бешенства стеклянная оболочка. А из-под нее – наконец-то! – появилась живая Тата. Как росток из-под пленки: беззащитный, чуть сморщенный, влажноватый от пара.
Она, кажется, испугалась, и немножко грустила, но была так трогательна в своей открытости, что при одном только взгляде на нее у меня непроизвольно сжималось сердце. А душа между тем пела: она – моя, вся – моя; моя, моя, моя! Оставалось лишь непонятно, благодаря чему – чарам ли, отдыху, перемене обстановки? Моим собственным скромным заслугам?
Зачем я связался с церковным цветком? Сам себя обрек на бесконечные сомнения.
Увы, назад пути не было.
Но я все равно наслаждался жизнью, как никогда, и уже много лет не чувствовал себя лучше. Даже кофе пил сколько хотел, хоть это и вредно для здоровья.
Подошло время уезжать. Я знал, что теперь не смогу жить как раньше: мы с Татой должны быть вместе. Всегда. С прошлым придется расстаться. При этой мысли в груди холодело: как объясняться с женой? А ведь надо. Первое время лучше пожить за границей – пока страсти не улягутся. В день отъезда я поделился своими мыслями с Татой. Она отнеслась к идее без восторга, на который я, признаться, рассчитывал, насторожилась, ушла в себя, но потом сказала:
– Такие вопросы каждый решает для себя сам. Если ты твердо уверен, что другого пути нет… но все-таки, прежде чем «обрадовать» жену, тысячу раз подумай. Насколько я помню, это очень больно.
– О чем мне думать? Я хочу быть с тобой. Мы и так практически неразлучны. Ее жизнь нисколько не изменится, я в состоянии обеспечить всех. Но, думаю, будет легче, если мы с тобой месяца три-четыре поживем не в Москве.
Тата изумленно подняла брови.
– А где? В Тамбове?
– Нет, я предлагаю – в Грансоле. Или поблизости. Согласна? Только Никсона придется взять с собой.
Тата молчала. Глаза у нее были испуганные. После очень долгой паузы она произнесла:
– Советую еще раз подумать. И я тоже подумаю, а в Москве мы снова все обсудим. Такое важное решение нельзя принимать скоропалительно.
От ее слов я испытал двойственное чувство. С одной стороны, я не связал себя жесткими обязательствами, но с другой… новая, изменившаяся Тата должна была уцепиться за меня обеими руками. По-моему. Неужели она не хочет, чтобы я принадлежал только ей? Как, в конце концов, она ко мне относится?
Я вернулся в Москву и к своей великой радости узнал, что жена собирается в другой город к родственникам – на месяц. Объяснение откладывалось само собой – превосходно!
Приехала Тата, и мы действительно стали неразлучны. Всюду бывали вместе, я возил ее в свой загородный дом, ав отсутствие сына оставлял ночевать в московской квартире. Стоял конец сентября, почти противоестественно теплый. Мы практически все время проводили вдвоем; наши дни плавно перетекали в ночи, а ночи – в дни, наполненные таким золотистым, томным, медовым сиянием, что у меня постоянно щемило в груди.
Иногда случались выходы в свет: меня или Тату куда-нибудь звали, мы вскакивали, наспех одевались, не отрываясь друг от друга, подолгу не попадая в штанины и рукава, Тата припудривала щеки, расцарапанные моей щетиной, и даже губы, ярко-малиновые от поцелуев, лукаво улыбалась мне в зеркале, и мы бежали – смотреть, слушать, общаться. Мое восприятие было настолько обострено, что события того времени сохранились в памяти в виде огромных картин с подчеркнуто объемными, выпуклыми, тщательно прописанными деталями. Такой гиперреализм.
Мы ездили в лес и подолгу гуляли с Никсоном, который, к моему удивлению, с первой минуты отнесся к Тате почтительно и беспрекословно ее слушался. Он, между прочим, товарищ с норовом и никого, кроме меня, не признает, а Тату приглашал играть и вообще всячески перед ней рисовался. Я шутил: ты на всех мужиков действуешь одинаково!
С ней все что угодно – кино, выставка, ужин в ресторане, прогулка в парке, телевизор в постели – было настолько здорово, сочно и вкусно, что окончательно доказало и без того очевидное: она мне необходима. Она стала моим наркотиком, светом, водой, воздухом. Я почти не вспоминал о своем горе-колдовстве, перестал без толку обрывать лепестки: любит – не любит. Разумеется, любит! Прошло совсем немного времени, и я снова заговорил об отъезде за границу.
Тата ненадолго задумалась, а потом махнула рукой:
– Почему бы нет! Разведай насчет вариантов.
Я разведал, выбрал, списался с владельцами. Мы подолгу рассматривали фотографии в Интернете: квартира в Барселоне на Рамбле или вилла у моря на границе с Францией? Или… но сюда не пускают собак. Процесс выбора доставлял неизъяснимое наслаждение.
Месяц пролетел слишком быстро; вернулась жена. Леденея от страха, я объявил: ухожу. Мне и страшном сне не могло присниться, что за этим последует. Не вдаваясь в подробности, скажу, что уйти я не сумел. Подумал: ладно, подождем. Пусть свыкнется с мыслью.
Я немного опасался реакции Таты, но она лишь пожала плечами: все очень понятно, жаль только, поездка срывается. Тогда я предложил лететь со мной в Норвегию. Тем более что командировка попадала на ее день рождения.
– Северная страна в такое время года? – разочаровано протянула Тата. – Вот если б Париж…
– Не расстраивайся, будет тебе Париж, – утешая, ответил я. – Но для начала давай сгоняем в Осло на недельку. – Мне в голову пришла одна мысль.
Сказано – сделано. Гостиница, виза, билеты. На этот раз обошлось без капризов, и вскоре мы улетели в Осло. С погодой невероятно повезло; пока я торчал на переговорах, Тата часами гуляла по Акер-Брюгге, фотографировала парусники у причала, поджидала меня в открытых кафе на набережной. При моем появлении она так радостно улыбалась, что мое сердце разрывалось от счастья. Никаким колдовством этого не добиться, думал я, изредка вспоминая свои глупые метания. Просто ей нужно было время – и путешествия, старое доброе средство от душевных ран. Да за одну такую улыбку я готов всю жизнь колесить с ней по свету! А уж за все остальное… Тата искрилась, сверкала и совершенно очаровала моих норвежских коллег.
На третий день – вторник – я, собираясь утром на очередные переговоры, сказал:
– Таточка, мы сегодня вечером уезжаем, сложи, пожалуйста, вещи к моему приходу. – Если б вы знали, чего мне стоил этот делано невозмутимый тон.
– Как? – удивилась еще не проснувшаяся Тата. – Мы же здесь на неделю, даже больше?
– В Москву действительно возвращаемся в понедельник, но сегодня улетаем в Париж. На твой день рождения. В субботу утром вернемся сюда, и у тебя еще останутся выходные досмотреть Осло.
Как озарилось лицо Таты!
– Ура, – в восторге пискнула она и уползла под одеяло. Кто бы устоял перед такой провокацией? Норвегам пришлось подождать. Целовать Тату было сложно – ее рот растягивался до ушей.
– Любимая моя, девочка моя единственная, – повторял я. Тата довольно жмурилась. А я от наслаждения плакал.
Париж – город любви. Так, плутовски хохоча, сказала в самолете Тата. Она была здесь несколько раз, а я никогда. Мне казалось, сюда незачем ехать, если не с кем целоваться на улицах. И вот – дождался.
Мы сели в такси. Шофер включил радио.
– Love me tender, love me sweet, never let me go.You have made my life complete, and I love you so, – запел Элвис.
– Еще недавно я бы подумал: розовые слюни, а теперь слушаю: это про меня.
Тата улыбнулась.
– Люблю тебя, – шепнул я.
Ее рука скользнула в мою. Она опустила голову мне на плечо, и от этого простого жеста все в моей душе перевернулось от нежности. Ночь накануне мы не спали, и воздух вокруг казался зыбким, переливчатым. Так и должно быть в Париже, думал я.
Город любви, тысяча и одна сказка каждого дня и каждой ночи.
Неужели это происходило со мной?
Старинная гостиница в двух шагах от Елисейских полей, лифт размером со спичечный коробок внутри винтовой лестницы, номера-табакерки, Татин – в красных, мой – в фиолетовых тонах. Счастье быть вместе – в Париже. Остров Сите. Лувр, сады Тюильри. «Лидо». «Мулен руж». Монмартр. Магазинчики. Какой-то несусветный сыр, спешно сосланный ко мне в номер (и в итоге добравшийся до Москвы). Рестораны; официанты, обволакивающие вниманием. Парижские типы.Бесконечные чудеса, подарки судьбы. Пузырящийся, как шампанское, восторг. Немыслимая, неодолимая страсть; утром, днем, вечером, ночью. Поцелуи на улицах. «Хабанера» в метро. Две элегантные парижанки, притянутые источаемым мной тестостероном. Вы здесь один? О. Жаль. Татин день рождения; гигантский букет мелких роз, которые я принес ей в номер. Ее изумление. Завтрак в кафе. Круассаны. Это самый лучший день рождения – вообще самый лучший день – в моей жизни. Спасибо!
Радость быть волшебником. Как мало для этого нужно.
Таточка. Любовь моя, радость, жизнь.
До конца дней я тебя не забуду.
– Почему с женой никогда так не было? – не выдержал я однажды. Тата, чуть дрогнув лицом, промолчала.
Возвращаться в Осло после такой феерии было страшновато, но, как ни странно, и там все сложилось великолепно – по-своему, совершенно иначе, но великолепно. Один из моих коллег, новообращенный татопоклонник, вызвался показать нам достопримечательности, которых она еще не видела. Ей страшно понравился парк Вигеланна, где скульптуры. Я рассматривал их много раз, но только с Татой увидел по-настоящему. При ней что-то менялось в мире – она как будто стирала со всего пыль чистенькой белой тряпочкой.
