Текст книги "Воспоминание об Алмазных горах"

Автор книги: Мария Колесникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Катя прошлась по улицам города, отмечая памятные места и проживая при этом какой-то кусок жизни. Вот дом, в котором жил Юрий Николаевич… Его еще не снесли, но, вероятно, скоро снесут. Театр. Чайная, где решилась ее судьба. Прошлое вспоминалось без боли, на сердце была лишь легкая печаль.

Шел тысяча девятьсот тридцать третий год. Прошло уже два с половиной года, как уехал Рихард… Вернется ли? В конце концов, они оба свободны… Однако в душе копилась тревога: не случилось ли что?

Однажды после напряженного дня на заводе она от усталости еле дотащилась до дому. Сразу сморил сон, даже ужинать не захотелось… Ее разбудил звонок. Он верещал настойчиво, требовательно. Было уже утро, а ей казалось, она только что заснула. Первой мыслью было: что-то случилось на участке. На ходу застегивая халатик и приглаживая ладонями растрепавшиеся волосы, выбежала в прихожую.

– Кто? – строго спросила хриплым со сна голосом.

– Это я, Катюша… – ответил до жути знакомый голос.

Сердце Кати бешено заколотилось. Дрожащей рукой повернула ключ, распахнула дверь. Навстречу ей шагнул Рихард.

– Катюша!..

Она повисла у него на шее, смеясь и плача немного, шепча, что это был такой долгий срок, что она потеряла всякую надежду.

– Если бы ты знала, как долго это было для меня, – прошептал он растроганно. Потом слегка отстранил ее от себя, чтобы получше рассмотреть, грозно спросил: – Надеюсь, ты не вышла замуж?

– Ну как же! У меня уже куча детей, ты бы еще дольше не приезжал… – в тон ему ответила Катя.

– Как хорошо очутиться дома!

Рихард прошелся по комнате, лаская рукой знакомые вещи, книги.

Шофер такси внес багаж.

– Тут кое-что есть для тебя, – указал Рихард на два объемистых чемодана. – Такие китайские шелка, ахнешь! Серьги, браслет… Я думал о тебе.

На заводе Кате предоставили отпуск (столько времени ждала мужа из командировки!).

И они уехали в подмосковный дом отдыха.

Лето было в самом разгаре. Подмосковные леса во многом отличались от карельских лесов, они суше, прозрачнее, веселее. Целыми днями Катя и Рихард пропадали в лесу, вышагивая многие километры по заросшим косматой травой лесным дорогам. Отдыхали на уютных лесных полянах, покрытых пестрыми цветами, или где-нибудь в тени деревьев, лежа на теплой, мягкой, пружинящей земле. Над головой трещала сорока или звонко стучал красноголовый дятел. Иногда по верхушкам деревьев внезапно пробегал ветер, и они тихо шелестели, словно шепотом посылали им свой привет.

– Говорил ли я тебе, что ты самое милое существо на земле? – спрашивал Рихард.

– Повтори еще… – требовала Катя.

– На земле, и в водах, окружающих землю, и в небесах!

– В это мгновенье я – в небесах!

Они весело смеялись, упоенные близостью друг к другу.

– А знаешь, Катюша, такого счастья еще не было в моей жизни, – уже серьезно говорил Рихард.

Он рассказывал ей о Пекине, о Шанхае и других китайских городах, в которых побывал. Она завороженно слушала о стене девяти драконов в пекинском парке Бейхай и словно видела ее холодную глазурованную поверхность, покрытую извивающимися драконами. Старалась вообразить себе ворота Долголетия в запретном городе Гугуне, ажурную беседку наблюдений, храм лежачего Будды… Она видела женщин в цветных шароварах, с кокетливо торчащими из причесок высокими гребешками, мужчин в синих кафтанах и синих юбках с разрезами на боку, вертикальные вывески с крупными иероглифами, огромные желтые фонари с черной росписью. Это был неведомый красочный мир, и Катя слегка завидовала Рихарду, который в нем побывал.

А Рихард рассказывал, с каким трудом он добирался до Пекина. Пассажиры, едущие из Советского Союза в Китай, обычно следовали на поезде до станции Маньчжурия, пересаживались в вагон Китайско-Восточной дороги и ехали через Чанчунь, Мукден, Тяньцзинь в Пекин.

Ввиду того что конфликт на КВЖД еще не был окончательно урегулирован, в Хабаровске велись переговоры о восстановлении статус-кво на железной дороге, от этого маршрута пришлось отказаться. До Улан-Удэ Рихард ехал экспрессом Москва – Владивосток. Из Улан-Удэ до Улан-Батора – на автомашине.

– Можно было добираться морским путем, – рассказывал Рихард, – но это слишком долгий путь, настоящее кругосветное путешествие. В Улан-Баторе находилась торговая германская миссия. Они там умирали от скуки и страшно обрадовались свежему человеку. Упрашивали пожить до весны, обещали поездку по Монголии, охоту на диких ослов и на дикого верблюда. Конечно, было соблазнительно поохотиться на дикого верблюда. Эта была Центральная Азия с ее мертвыми городами, причудливыми храмами, невообразимыми пространствами. Меня пугали пустыней Гоби, а мне как раз и предстояло ехать через нее на автомашине до самого Калгана, а это не менее тысячи километров, представляешь себе? Зимой, в мороз. Случись серьезная поломка или нехватка горючего – можно замерзнуть, так как на помощь рассчитывать не приходится. Но не мог же я сидеть до весны в их миссии! Тогда они дали мне провожатого, крепкого молодого парня, у которого-де в Калгане кое-какие пушные дела. Надели мы волчьи дохи – и в путь!

Рихард на минуту задумался. Возможно, в его ушах вновь засвистел ветер Гоби, а перед глазами прошел караван бактрианов.

Катя осторожно тронула его за плечо, тихо спросила:

– А потом? Что было потом? – От одного слова «Гоби» у нее замирало сердце. – Вы преодолевали песчаные барханы?

Рихард улыбнулся.

– Представление о пустыне Гоби у меня тоже было связано с песчаными барханами, но на всем протяжении пути я так ни одного бархана и не увидел. Представь себе бурое плато, бесконечную однообразную равнину, которую иногда разнообразят невысокие горы с плоскими вершинами. Изредка попадаются белые юрты или китайские поселки. Странно было видеть в голой степи насквозь продуваемой ветрами, глинобитные домики, распаханную землю, едва прикрытую снегом. В таких поселках мы останавливались на ночевку, а утром снова ехали и ехали… У меня создалось впечатление, будто машина несется куда-то вниз, в неведомую бездну. Дорогу то и дело перебегали дикие козы – дзерены, как их там называют. Иногда они шли огромными стадами в тысячи голов, и мой провожатый сожалеюще говорил: «Отказаться от такой охоты!» Мне казалось, поездке не будет конца. Но вот рано утром машина внезапно остановилась на самом краю обрыва. Дальше пути не было. Плато кончилось, будто ножом его отрезало.

«Там Китай!» – сказал мой спутник и протянул руку на юг, где виднелись зубчатые горы, освещенные не по-зимнему ярким солнцем. Для меня это был исторический момент. У моих ног лежал Китай!

Потом я увидел Великую Китайскую стену – Ванли чанчен – стена в десять тысяч ли. Стена уходила в обе стороны от Калгана, поднимаясь на склоны гор. «Я обязательно должен подняться на стену!» – подумал я тогда.

Автомашина совершила объезд, спускаясь на дно глубочайшего ущелья, и мы оказались у городских ворот. Ворота были проделаны в толще Великой стены, закрывались громадными, окованными железом створами. Вот створы со скрипом открылись, показался стражник. Взглянув на наши паспорта, он сразу потребовал плату за въезд в город. Получив несколько долларов, расплылся в улыбке и пропустил нашу машину. Мы оказались в застенном Китае… Дальше рассказывать? – лукаво спросил Рихард притихшую Катю.

– Конечно! – тревожно встрепенулась она.

– От Калгана до Пекина каких-нибудь двести пятьдесят километров. В сравнении с проделанным путешествием – пустяк… Остановился в самом большом отеле «Пекин». В танцевальном зале было много мраморных столиков, между которыми медлительно раскачивались в модном танце пары – полуобнаженные женщины, мужчины в смокингах. Здесь веселились богачи и авантюристы со всего света – были бы деньги!

В Пекине много памятников старины, и если бы я не спешил в Шанхай, то конечно же осмотрел бы и Храм Неба, и бывший императорский дворец Гугун, и грандиозную стрелковую башню Цяньмынь… А на стену я все же поднялся!

Однажды в свободный день я, в обществе японских и английских журналистов, совершил путешествие к Великой Китайской стене. Как сейчас помню этот день. Было ветрено, с запада наплывали желтые облака лессовой пыли. Небо было бледно, и на нем оранжевой бляхой высоко стояло зловещее солнце. По выщербленным каменным ступеням поднялись наверх, к высокой, массивной сторожевой башне. Я застыл, пораженный открывшейся широкой беспокойной панорамой. Извиваясь, словно дракон, зубчатая стена смело поднималась на гребни бархатисто-коричневых лысых гор – они, как морские валы, шли друг за другом и исчезали в желтом мареве. Передо мной простиралась пустыня во всем ее диком величии. Она казалась безграничной, захватывала своим могучим очарованием… Дальше были лессовое плато, Ордос, что значит Желтая страна, провинции Нинся, Ганьсу, пустыня Алашань, цепи снегового Наньшаня, Желтая река – Хуанхэ…

Они сидели под густой елью. Ветер пахнул в лицо нагретым бальзамическим запахом хвои. Катя глубоко вздохнула, прикрыла глаза, загипнотизированная звучными названиями.

– Я не уморил тебя своими рассказами? – заботливо спросил Рихард.

– Нет, нет, – поспешно ответила Катя. – Очень интересно.

– Ну, это все экзотика на первые дни, – с улыбкой сказал Рихард. – Потом перед тобой открывается настоящий Китай. Английский сеттльмент, французский сеттльмент, рабочие районы Путун и Чапей. Это уже Шанхай, город-колония… На воротах парков висят объявления: «Китайцам вход воспрещен». В узких, как ущелья, улицах, в низких фанзах живут кустари, мелкие лавочники, уличные парикмахеры, кули, каменотесы и прочий люд, род занятий которого определить почти невозможно. На этих улочках можно купить все что угодно – фарфоровые безделушки, изделия из нефрита и кости изумительно тонкой работы. Хозяева с утрированной вежливостью, настойчиво и терпеливо предлагают вам свой товар, и бывают счастливы, если хоть что-нибудь купишь. Серьги из серебра и серебряный браслет, что я привез тебе, мною куплены в одной из таких лавочек. Ручная работа. Надеюсь, они тебе нравятся?

– О да! – живо ответила Катя. – Мои приятельницы-актрисы чуть не умерли от зависти, увидя эти вещи.

Они посмеялись с веселой снисходительностью над женскими слабостями.

– А шелка я покупал в огромном фешенебельном пекинском магазине. Мне помогали их выбирать знатные китайские дамы. Они приезжают в магазин на многие часы, собираются большими группами, бесконечно пьют чай и рассматривают десятки сортов шелка. Я показал им твое фото, и они радостно защебетали, предлагая мне и то, и другое. Это было довольно забавное зрелище! Жалел, что рядом не было тебя… Вообще, мне многое хотелось увидеть твоими глазами.

Рихард помолчал, задумался и уже серьезно продолжал:

– Китай – фантастическая страна, страшная страна. Миллионы больных малярией, туберкулезом. Бесконечные эпидемии холеры, натуральной оспы, дистрофия, голодная анемия. Несмотря на строгие законы, и в городе и в деревне процветает опиекурение. Один врач-англичанин как-то в шутку сказал мне: «Ни постлать, ни укрыться, ни в головы положить, а они знай себе воспроизводятся!» Я видел больных неведомой нам болезнью – клаазаром: кожа становится черной, покрывается язвами. Этой болезнью болеют до ста миллионов китайцев! В Китае все исчисляется миллионами – даже число заболеваний и смертей.

В Шанхае многие семьи проживают в балаганах, в шалашах, ютятся под мостами, на пристанях, в сампанах.

– Так что мой полуподвал показался бы им раем? – пошутила Катя.

– Еще бы! – совершенно серьезно ответил Рихард. – Люди там мрут как мухи, но это считается в порядке вещей. Кстати, о твоем полуподвале. Я буду просить для нас с тобой приличную квартиру. Я хочу наконец зажить нормальной семейной жизнью. А? Катюша?

Катя благодарно улыбнулась.

– Так вот… о Китае, – начал опять Рихард. – Там все устанавливалось тысячелетиями, и даже высокая смертность сделалась своеобразной градацией. Так же как и высокая рождаемость, между прочим. Там рядом с социальными законами властвуют, возможно, и другие, природу которых никто пока не разгадал. Некий закон больших чисел… Вообще, в Китае много заложено возможностей, но реализовать их будет весьма трудно. Там есть советские районы, которые, конечно, активизируют борьбу народа за национальную независимость. Сейчас Китай раздроблен, его раздирают междоусобные войны генералов, за каждым из которых стоит крупная империалистическая держава: Япония, Англия, Америка… Но я, кажется, зарапортовался, целую скучную лекцию тебе прочитал, прости, дорогая.

– Ну вот, считаешь, что я интересуюсь лишь китайскими шелками… – обиделась Катя. – А я, между прочим, недавно водила очередную группу рабочих в театр на постановку «Рычи, Китай». После рабочие задавали мне много разных вопросов о Китае, а я, к своему стыду, не могла на них ответить. Пришлось кое-что почитать. Взяла в заводской библиотеке книгу писателя Третьякова «Чжунго».

Рихард засмеялся.

– В следующий раз не тушуйся, у тебя теперь есть отличн… хороший консультант! Во всяком случае, с большим опытом.

– Именно отличный, – с улыбкой подтвердила Катя.

Им было интересно друг с другом. Катя хорошо знала театр, живопись, скульптуру. Еще когда училась в Ленинграде, многие часы проводила в Эрмитаже, подолгу простаивая подле творений великих мастеров. По картинам и скульптурам изучала пластику движений, психологический портрет. Она любила живопись импрессионистов, особенно Ван Гога, художника настроений. В Неаполе много раз посещала королевский дворец Каподимонте, изумляясь роскоши его многочисленных залов, богатству шедевров живописи, собранию фарфора, мебели, оружия. Этот дворец-музей считается самым красивым итальянским музеем. В силу обстоятельств ей не удалось побывать во Флоренции, в Венеции. Но то, что она успела увидеть в Риме и Неаполе, наполняло ее радостным сознанием своей причастности к необыкновенному.

Рихарда же восхищало все, что происходило в Советской России. И то, что для Кати было обычной жизнью, для него являлось откровением. Он подробно расспрашивал Катю о ее работе на заводе, о самом заводе, о жизни и настроении рабочих. К ее «культпоходам» отнесся очень серьезно. Культура, искусство становились подлинным достоянием масс. Рабочие слушают Чайковского, смотрят в театре Шиллера! Беспокойство Кати о каком-то кризисе культуры было ему непонятно. Он считал, что это болезнь роста. Наряду с декадансом, представители которого силятся придумать «новую, революционную культуру», возникла мощная, подлинно пролетарская культура. Маяковский, Фурманов, Серафимович…

Формалиствующие эстеты подменяют новаторский подход к действительности, к содержанию погоней за вычурностью и погоней за формой. Он сам, выходец из буржуазной среды, в юности во многом заблуждался, прошел через шовинистический угар. И только мировая война и русская революция сделали его убежденным коммунистом. Сейчас он считал, что в России наступил подлинный расцвет культуры. Да и сама Катя была для него русским чудом, человеком социалистического мира.

Время шло. Лето катилось в август. Катя чувствовала себя счастливой, какой-то совсем новой. За время, проведенное на воздухе, на солнце, она здорово загорела и отдохнула от суматошной заводской жизни. Но иногда она становилась необычайно молчаливой, и Рихард заботливо спрашивал, глядя ей в глаза:

– Не устала?

– Нет! Почему ты об этом спрашиваешь?

– Я заметил, что ты какая-то задумчивая.

– Я просто всегда боюсь, что тебя нет… И, оглянувшись и увидя, что ты здесь, радуюсь.

Рихард благодарно улыбался.

– Бедная моя Катюша!

Она словно предчувствовала недолговечность их счастья. И когда Рихарда внезапно вызвали в Москву, ее предчувствие превратилось в уверенность. С замиранием сердца ждала его возвращения.

Он вернулся какой-то смущенный. С виноватым видом сообщил, что им предстоит новая разлука – он едет за рубеж с важным заданием.

– На два года, не больше. Такое уж время – все ездят в командировки, – утешал он ее. – Но когда-нибудь кончится и это, и мы с лихвой наверстаем упущенное.

На этот раз он твердо настоял на регистрации брака и на том, чтобы она получала часть его зарплаты. Шутил при этом, что, если будет чаще напоминать о себе, она его не забудет.

И наступил день разлуки. Это было семнадцатое августа тысяча девятьсот тридцать третьего года. Рано утром его уже ждала возле дома машина. Последний раз они замерли в объятиях друг друга. И он ушел. А она осталась, прислушиваясь, как его шаги становились все слабее и слабее, пока не настала тишина. Тишина и пустота.

После отъезда Рихарда Катя долго жила воспоминаниями о чудесных днях, проведенных ими вместе. Эти воспоминания были для нее опорой в повседневной жизни, вселяли надежду на будущее.

Все свое время она отдавала заводу. Увлечение работами ЦИТа приносило свои результаты – ее участок вышел на первое место по дисциплине и показателям соцсоревнования. Катю хвалили, ставили в пример руководителям со специальным инженерным образованием. Это наполняло ее гордостью, делало более уверенной и смелой в своих действиях.

Но за массой заводских дел Катя не забывала и о театре. Следила за жизнью театральной Москвы, которая была очень бурной, быстро меняющейся. Возник Клуб мастеров искусств, Реалистический театр, где Охлопков ставил очень современные вещи: «Мать» Горького, «Железный поток» Серафимовича, «Разбег» Ставского. Она сумела буквально выцарапать несколько билетов на спектакль «Аристократы» Погодина в постановке Охлопкова. Билеты, разумеется, получили ударники производства. Спектакль оставил у всех неизгладимое впечатление. Он вызвал массу споров, горячих диспутов.

Под руководством Кати на заводе организовался большой кружок самодеятельности. Сначала выступали с песнями, танцами, художественной декламацией, потом возникла труппа самодеятельного театра. Ставились одноактные пьесы, развлекательные или сатирические, живые картины. Но постепенно коллектив театра преобразовывался, укреплялся за счет проявившихся талантов. Появились пьесы, в которых поднимались вопросы быта, роли коллектива в жизни и становлении молодежи, роли молодежи на производстве. Катя изучала работу других самодеятельных театров. Чтобы сделать постановки злободневными, приходилось быть в курсе всех политических событий в стране, интересоваться вопросами производства, быта рабочих. В общем, она жила очень деятельной жизнью и, как говорится, шагала в ногу со временем. Иногда получала весточки от Рихарда. Весточки были короткими: жив, здоров, люблю, целую. Она не знала точно, в какую страну он уехал. Сказал только, что, возможно, ему придется курсировать по странам Тихого океана. Иногда она пыталась представить его там, в непостижимых далях. Пучки банановых листьев, косматые пальмы на ветру, чужой говор… Они были вместе так мало, но она продолжала жить каждым его словом, сказанным об искусстве, о людях, о событиях. Каждая весточка от него заряжала ее новой энергией, желанием жить и работать как можно активнее.

Сестры шутили: «Ну, Катюша, такое даже в сентиментальных романах выглядело бы выдумкой: молодая красивая женщина бесконечно ждет своего возлюбленного…» Ах, что они знали, ее милые сестрички! Их с Рихардом связывало нечто большее, чем обычная привязанность, нежели сама любовь… Духовная близость… И она будет ждать, ждать и надеяться…

Муся шла в гору. Она уже была председателем Горисполкома Петрозаводска. С восторгом рассказывала о намеченных новостройках, о коренной реконструкции города, о строительстве новых предприятий.

– Знаешь ли ты, сколько сейчас населения в Петрозаводске? – задорно спрашивала она Катю и тут же с гордостью отвечала: – Около шестидесяти тысяч. А было, когда ты уезжала в Ленинград? Всего девятнадцать тысяч…

Катя завидовала сестре хорошей завистью: вот это поле деятельности! Председатель Горисполкома! Вся будущность города у нее в руках. Голова Муси была набита цифрами, планами, проектами. Да, Петрозаводск превращался в большой промышленный и культурный центр республики, с вузами, техникумами, библиотеками, домами культуры. Весь центр плотно застроен высокими каменными зданиями, среди которых затерялся их старый, деревянный двухэтажный домишко. Муся любила приезжать в Москву на ноябрьские и первомайские праздники. С заводом Кати ходила на демонстрации. Катя радовалась каждому приезду сестры. Муся заражала ее своей неуемностью, молодой энергией, какой-то особой жизнерадостностью. Татьяне редко удавалось вырваться в Москву: муж, ребенок, одним словом, семья.

Москва менялась на глазах – расширялись улицы, строился метрополитен, вместо Охотного ряда сверкала чистотой Охотнорядская площадь. Зеленели новенькие скверы. По улицам мчались автомобили, правда, пока еще иностранных марок: «бьюик», «пежо», «рено», набитые людьми автобусы. А давно ли Катя заглядывала в охотнорядские лавки, пробиралась вечерами домой по грязным или заваленным сугробами глухим улицам, страшась нападения лихих людей… Вместе с Москвой пережила нэп, голод, неустройство. Правда, она еще жила в своем подвале, но уже более обжитом – у нее появились многочисленные соседи. Рядом с ее квартирой поселилось еще восемь семей. «Приедет Рихард, и все изменится к лучшему», – с уверенностью думала она. Беспокоило только международное положение. В Германии к власти пришли фашисты во главе с Гитлером. Гитлер потребовал пересмотра Версальского договора. Германия вышла та Лиги Наций и откровенно готовится к войне. Отношения между СССР и Германией резко ухудшились. Газеты были полны тревожными сообщениями. Злодейски убиты австрийский канцлер Дольфус, министр иностранных дел Франции Барту и король Югославии Александр.

По приглашению правительств тридцати государств СССР вступил в Лигу Наций. Во всех московских газетах печатался ответ Наркоминдела СССР:

«Советское правительство, которое поставило главной задачей своей внешней политики организацию и укрепление мира, никогда не оставалось глухим к предложениям международного сотрудничества в интересах мира. Оно расценивает приглашение как действительное желание мира со стороны Лиги Наций и признание необходимости сотрудничества с Союзом ССР».

По утрам Катя старалась выйти из дому пораньше, чтобы в ближайшем киоске купить свежую газету и просмотреть ее по пути на работу. Япония окончательно утвердилась в Маньчжурии. Политика Японии была тесно переплетена с политикой Германии, Италии, где тоже к власти рвался фашизм. Японцы устраивают бесконечные провокации на границе СССР.

Но рядом с тревожными известиями печатались сообщения о трудовых рекордах, о грандиозных стройках, о всеобщем энтузиазме, охватившем страну. Завод Кати работал уже по плану второй пятилетки. По утрам она вскакивала под бодрую песню уличного громкоговорителя:

 
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
 

Под музыку этой песни хотелось думать только о хорошем. И она начинала мечтать о том, как они славно заживут с Рихардом. Теперь они муж и жена, возможно, у них будут дети… Срок расставания сокращался, и Катя готовилась к новой счастливой встрече. Уходя на работу, клала ключ от квартиры в условленное место. А по ночам чутко прислушивалась к шагам и шорохам за окнами.

И все-таки это событие явилось для нее неожиданностью. На заводе выдался трудный, хлопотливый день: утром оперативка, вечером производственное совещание. Вернулась домой поздно. Сунула руку в заветное место за ключом и… не обнаружила его. «Я становлюсь рассеянной», – с неудовольствием подумала она, обшаривая сумочку. И вдруг сердце ее замерло. «Рихард!» Толкнула дверь, она оказалась незапертой. Осторожно вошла в крошечную прихожую. Удивилась тишине. Стараясь унять стук сердца, неуверенно приоткрыла дверь в комнату. На диване, подложив под щеку ладонь, безмятежно спал Рихард, рядом лежала раскрытая книга. Она тихонько рассмеялась, на цыпочках прокралась к дивану.

Он открыл глаза. Изумленно всматриваясь в ее лицо, спросил шепотом:

– Как ты сюда попала?

Она поняла, что он где-то там, далеко. Тихо, словно боясь напугать, дотронулась до его плеча.

– Проснись, Ика, ты дома!

Он окончательно пришел в себя, засмеялся счастливо.

– Катюша… Я действительно дома!

Им хотелось поехать куда-нибудь к морю, но у Рихарда в Москве были неотложные дела. Он не стал скрывать от Кати, что вырвался всего на месяц, а потом опять туда, в страну, где цветет розовая сакура и шумят вершины криптомерии. Катя уже знала, что это Япония.

Они уехали в подмосковный дом отдыха. И опять, как прежде, бродили по лесам, дорожа каждой минутой счастья.

– Неужели нельзя отказаться? – грустно спрашивала Катя. – Почему ты? Пусть теперь кто-нибудь другой…

– Нельзя, Катюша, – твердо возражал он. – Еще год, не больше, и уж тогда… Тогда никакая сила не разлучит нас.

Откуда ей было знать, что в Токио его ждет Одзаки, который мог сотрудничать только с ним, с Рихардом.

– Я так устала ждать, – печально жаловалась она. – Скоро совсем постарею, и ты меня разлюбишь…

– Ты никогда не постареешь для меня! – пылко возразил он. – Представь, мы жили бы всегда вместе, вместе бы состарились, разве мы перестали бы любить друг друга?

Катя грустно улыбнулась.

– Знаешь, о чем я мечтаю? – после некоторого молчания проговорил он. – Я мечтаю о нашем с тобой ребенке, о маленьком существе, ради которого можно идти на великие жертвы, сворачивать горы. Теперь я понимаю своего отца, который хотел иметь полный дом детей, чтобы продолжить себя в бесконечности. Отец был сухой, жесткий человек, полный социальных и шовинистических предрассудков. Ему приходилось утверждаться в сфере промышленных авантюр. Его лицо озарялось лишь тогда, когда он наблюдал за нами, детьми, во время завтрака или обеда, когда все сидели за одним столом и дружно орудовали ложками и вилками.

– Может быть, я тоже об этом мечтаю, – серьезно проговорила Катя.

Он молча взял ее руку, благодарно прижал к губам. Она оставалась все такой же серьезной. В декабре ей стукнет тридцать один год, а Рихарду уже сорок.

Он много рассказывал ей о Японии. Катю интересовали японские театры: театр но, театр кабуки, современный театр.

– Первый раз я чуть не умер со скуки в этом самом театре ногаку, или но, – смеясь, рассказывал Рихард. – Часов пять-шесть подряд созерцаешь непонятные танцы под непонятную, совершенно чуждую нашему уху музыку. Оказывается, ты смотришь сказку, или комическую оперу из далеких феодальных времен, или же фарс. Понятно это лишь японцу. Все актеры в масках, но благодаря удивительной пластике их движений эти маски кажутся живыми, выразительными лицами.

Ради тебя я решил вытерпеть несколько представлений, хотя это стоило мне немалых усилий.

Гораздо интересней театр кабуки. Здесь уже разыгрываются целые исторические драмы. Представление состоит из пяти-шести пьес и длится тоже часов шесть. Люди приходят, уходят, когда хотят, вновь появляются, представление все идет. Зрительный зал трехъярусный. Богачи сидят в ложах, на плоских подушках. Стулья считаются европейским орудием пыток.

Представь себе вращающуюся сцену. К ней через весь зрительный зал, на уровне голов зрителей, протянуты длинные мостки – ханамици, что значит «дорога цветов», по которой актеры проходят на сцену. Иногда на этих мостках разыгрываются действия, обрушивая на зрителей тучи пыли. Женские роли исполняют мужчины. Зрители к представлению относятся довольно спокойно. Сюжеты им давно известны. Они ходят в театр, чтобы насладиться игрой своих любимых артистов.

Катя опять вспомнила Мейерхольда, который многое взял из театрального искусства Китая и Японии, искусства, основанного на пластике, на выразительности движения. Сказала об этом Рихарду. Оно горячо заговорили о театре, о формалистах.

– Ничего нельзя привить искусственно, – утверждал Рихард. – Театр развивался по своим историческим законам. Он, как всякое другое искусство, имеет свои традиции, свою почву, свое историческое развитие. В основе всегда лежит народность. Истоки театра но – религия синто с ее магическими танцами, древними обрядовыми воинскими танцами, буддийскими мистериями. Театр кабуки – это уже пропаганда определенной идеологии в эпоху феодализма.

Модернисты всех мастей пытаются создать какое-то общечеловеческое искусство, лишенное корней, почвы, нечто вроде эсперанто искусства.

На память Кате пришел брошенный когда-то Мейерхольдом лозунг: отречься от России во имя искусства всего земного шара.

– Капитал космополитичен, – продолжал Рихард, – беспокойное национальное искусство ему но нужно, оно критикует, призывает к борьбе. И денежные мешки поддерживают именно то, что разрушает реалистическое искусство, приводит искусство к абсурду.

– А наши «новаторы» подхватывают эти модернистские веяния как архиреволюционные, сбрасывают Пушкина с парохода современности!

– Вот-вот! – воодушевился Рихард. – Заимствуя из культур разных времен и народов, пытаются создать что-то свое, выделиться, как-то отличиться от других. Этакий субъективный произвол. А под всем – глубокая аполитичность, непонимание роли искусства в жизни общества.

– А как же все-таки быть с биомеханикой? – полюбопытствовала Катя. – Это довольно конкретная штука. Я недавно только узнала, что Мейерхольд связывает свои поиски с теорией Гастева о научной организации труда.

– Ах да! Ты ведь увлекаешься работами ЦИТа… – с улыбкой проговорил Рихард. – Понимаю… Командир производства. Как часть театральной науки биомеханика, очевидно, имеет право на существование.

– Да, да, это я все понимаю, – поспешно сказала Катя. И, помолчав, добавила: – А все-таки жаль, что у нас в институте не преподавали биомеханику.

В эти дни для них не было ни прошлого, ни будущего – были мгновения истинного, глубокого счастья.

А время шло. После одной из поездок в Москву он с радостью сообщил ей, что ему твердо обещали комнату в хорошем доме с удобствами.

…Но ему не довелось увидеть свое новое жилище. В середине августа он выехал в Токио.

Прощались они очень тяжело, будто предчувствовали, что больше никогда не увидятся.

И когда дверь за ним закрылась, она стояла еще долго, стояла в каком-то оцепенении.

Было раннее утро 1935 года.

Быть одной – это, конечно, самое страшное, что может случиться с человеком. И хотя вокруг Кати кипела заводская жизнь, любимые сестры часто наезжали в Москву, все же временами она чувствовала себя одинокой. Иногда в ней вспыхивала злая обида на жизнь – ну почему именно ей достались все эти трагедии и драмы?

Спасала работа. Все свое время она по-прежнему отдавала заводу.

Однажды ее на участке разыскал посыльный и передал просьбу парторга зайти к нему в кабинет. «Будет уговаривать вступать в партию», – подумала она. Катя и сама мечтала об этом, но считала, что еще не готова к такому ответственному шагу.