Текст книги "Пистоль Довбуша"

Автор книги: Мария Куликова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

«Мало ему нашей земли!..»

Мишка потом, как ни напрягал память, не мог вспомнить: когда он выбежал из хаты, как возле него очутились дедо, Анця, соседи?..

На другой день Ягнус дал досок на гроб Гафии. Дедо Микула хлопотал обо всем: заказал молебен, без шапки, с покрасневшими от слез глазами, киркой долбил мерзлую землю на кладбище – последнем пристанище своей приемной дочери. За одни сутки он еще больше постарел. Борозды на лбу стали глубже, глаза от бессонницы ввалились. Тихо падали на землю грустные снежинки.

Хоронили Гафию на второй день под вечер.

Мишка шел на кладбище, как во сне. Точно сквозь дремоту слышал, что говорила соседка:

– Не печалься, хлопчику. Кто умирает на рождество, тот в рай попадает. Вот и твоя мама в рай попадет.

«А кому ж и быть в раю, как не моей маме! – думал Мишка. – Только почему еще топчут землю поганы паны, которые отняли у мамы силы, здоровье. Отняли жизнь…»

Мамо!.. Мамусё!..

Когда же святая Мария отзовется? Когда она казнит толстого и самоуверенного Ягнуса? Когда накажет хортиков? Мама так верила, что кара сбудется! Каждый день становилась на колени перед иконой. Даже углубление осталось на земляном полу. Разве сможет Мишка спокойно смотреть на то утоптанное место? Ему бы идти и мстить за маму, за ее раннюю смерть.

Он пойдет! Пойдет!

Мишка сжимал кулаки, еле сдерживая в себе желание кричать на все село.

Но он молчал. Только слезы, обильные, горячие, заливали печальное мальчишеское лицо.

После похорон Ягнус объявил при нотариусе и свидетелях, которых уже успел напоить допьяна, что забирает хату вдовы за долги.

– Счету нет, сколько она была мне должна! А о Файне я, думаете, забыл? Такую корову бездельник недоглядел! Да на другого хозяина – давно бы их из хаты выгнал!

– Так оно и есть! – кричали пьяные свидетели. – Пусть Гафиин сынок богу молится за своего благодетеля!

– Этот «благодетель» отобрал у вдовы землю и даже не покраснел! – заметил кто-то ехидно из толпы.

– А здоровье у Гафии тоже не забыл высосать, паук усатый! – добавил чей-то густой бас.

– Мало ему нашей земли!.. Теперь на сиротское добро потянуло!

Ягнус сверлил глазами толпу, поворачивал голову в разные стороны, но разгадать, кто именно выкрикивал эти обидные для него слова, ему не удавалось. Он еле сдерживал ярость, с небрежностью хлопая кнутом по начищенному до блеска голенищу.

– Спрашивать я вас не буду! Хату я беру по закону!

– Бери! Твоя власть! Только запомни: придет время – подавишься! – выступил вперед дедо Микула, негодующий, грозный!

– Это о каком ты времени говоришь, старый пень? – На этот раз выдержанность и напускное хладнокровие изменили Ягнусу. – Следом за сыном хочешь пойти? Это я могу устроить хоть сейчас!

Резко взмахнув кнутом, он хотел уже было опустить его на спину Микулы, но люди стеной заслонили деда. Ягнус прочел в их глазах молчаливую угрозу.

– Не смей трогать старика! – грозно предостерег густой бас.

«Вот они как осмелели…» – подумал Ягнус и почувствовал, что по телу пробежала неприятная дрожь, будто рябь по реке перед грозой.

Почему-то ему вспомнился убитый Лущак. Взрыв тоннеля… Вспомнился и пожар, вспыхнувший осенью во дворе. На лице старосты отразился страх.

Мишка тянул дедушку за рукав:

– Пойдем, дедо! Пойдем отсюда!

Мальчик смотрел на старосту с нескрываемой ненавистью. Ягнус обижал его маму, выдал Палия, Андрея… Он и дедушку может погубить. А дедо теперь для Мишки самый дорогой человек на всем свете.

– А ну-ка р-разойдись! – наконец овладев собою, гаркнул Ягнус, быстро вскочил на коня и исчез в переулке.

Мишка облегченно вздохнул. Приятно было сознавать, что дубчане любят дедушку: они не дали его в обиду.

А староста тем временем вихрем влетел во двор. Привязал коня. С яростной силой пнул ногой ведро у колодца. Оно, загремев, покатилось до самых ворот. Жена, испуганная, выбежала ему навстречу.

– Уйди с глаз! – крикнул. Хлопнул дверью. Закрылся в комнате.

Но страх, как верный пес, проскользнул следом.

Недавно староста случайно подслушал в корчме разговор подвыпивших дубчан.

– Жандары в обрыв одного человека бросили, – рассказывал один из них, с длинной бородой. – А душа того человека, видно, безгрешная была, святая… Она слова на скале высекла, чтоб вставали люди и рвали свои кандалы, чтоб… – и, заметив, что Ягнус подслушивает, умолк.

В ту же ночь за ним приехала зеленая крытая машина…

На второй день Ягнус поднялся на выступ скалы, прочитал и… чуть не свалился в обрыв. Значит, кому-то известно, что здесь произошло осенью? Недаром тут появились слова, которые жгли Ягнуса огнем: «Поховайте та вставайте, кайданы порвите!..» Кто их выдолбил? Партизаны? Если они узнают, что он выдал Палия, ему несдобровать.

«А как сегодня на меня смотрели крестьяне!» – вспомнил Ягнус. Даже сейчас мороз по коже пробегает! Хорошо еще, что Ягнус не ударил сегодня того старого пня, Микулу. А может, донести на него? Теперь в селе есть жандармский пост. Жандармы быстро с ним расправятся. Нет! Надо быть осмотрительней. Время сейчас тревожное. «Кто его знает, как повернется жизнь? Вон как отступают немцы…» Не стоит ссориться с крестьянами из-за какого-то плешивого старика, которого в селе почему-то уважают больше, чем его, старосту.

Но и уступать им он тоже не собирается.

Поземка замела следы…

На площади, посреди села, несколько дней раскачивались на виселицах тела трех казненных, ни в чем не повинных крестьян. Жандармы приказали: трупы не снимать. Пусть, мол, висят для устрашения.

Фашисты мстили за взорванный тоннель. Во всех ближних селах они производили аресты, расстрелы.

Самый короткий путь через горы был закрыт. Поезда теперь ходили по другой ветке. А также через северный перевал. Дорога эта часто вскакивала на мосты, переброшенные через глубокие, круглые обрывы, ущелья. То она пробивалась сквозь густой и грозный лес, то убегала прочь от нависших над нею седых огромных скал. То, отдохнув немного в долине, вновь ныряла в черный тоннель.

Фашисты, выглядывая из окон вагонов, втягивали головы в плечи, закрывали глаза от страха. Они проклинали все пути через Карпаты, где часто случались аварии, где не раз их обстреливали партизаны.

Гитлеровцы лихорадочно восстанавливали тоннель у Латорицы. Они чинили его сами, не доверяя даже своим союзникам-хортистам. Через месяц работа была закончена. Охранял теперь тоннель вооруженный до зубов взвод немцев-эсэсовцев.

На полустанке вновь загудели паровозы. На восток шли и шли эшелоны, но солдаты уже не горланили бравых песен, как раньше. Неудачи на фронте согнали с их лиц былую самоуверенность, наглость.

Почти в каждой хате знали о победоносном наступлении Красной Армии. Эти вести передавались из уст в уста. И никакие угрозы, ни казни не в силах были затушить радость в душе закарпатцев, вспыхнувшую ярким пламенем надежду.

В горах шла напряженная работа. Строились железобетонные укрепления. Фашистам не хватало рабочих рук. Они часто устраивали облавы в городах и селах, забирали людей и отправляли их в горы. В стужу и в холод работали там, за колючей проволокой, тысячи голодных закарпатцев.

Однажды в тусклый морозный день в Дубчанах появился отряд жандармов и гонведов. Они ходили из хаты в хату, хватали мужчин, строили их в колонну, чтоб потом отправить в горы. Над селом повис плач женщин и детей. Все знали: редко кому удается вернуться обратно с каторжных работ.

Стоял в колонне и отец Юрка, Григорий Негнибеда. Рядом с ним еле держался на ногах отец Дмитрика. После рождества он уже не мог пойти на лесосеку. Туберкулез окончательно приковал его к постели. Жандармы вытолкнули его, больного, на улицу. Приказали стать в строй.

Дмитрик схватил отца за руку, и казалось, никакая сила не оторвет его от него.

– Я с вами, нянько! С вами! – повторял он с какой-то отчаянной решимостью, глотая слезы.

За это короткое время отец стал для него еще дороже, ближе.

В тот вечер, после ареста Антала, Дмитрик думал, что отец будет бить его, ругать. Но тот молчал. Он смотрел куда-то за окно и будто не замечал сына.

Дмитрик, потрясенный случившимся, забился в угол и безутешно плакал. Лучше бы его нянько избил. Пусть бы наказал как угодно! Ему легче было бы вынести побои, чем этот отчужденный взгляд.

Мать лежала на печке и стонала, но Дмитрик ничего не слышал и не видел, кроме лица нянька – бледного и усталого, сурового и грустного. А ведь сегодня он был таким веселым! «Что я наделал, что натворил?» – казнил себя Дмитрик.

Он впервые задумался. Не такой уж Антал и плохой, каким его считают пан превелебный и мама. Не мог же нянько так уважать плохого человека! Нет! Тут что-то другое! Что именно, Дмитрик не понимал. Но в глубине души чувствовал: прав отец.

Мысли роились в голове. От них становилось все тяжелее. Почему пан превелебный всегда интересовался, о чем говорят крестьяне? Дмитрик, не задумываясь, рассказывал все, что слышал. Ведь мама повседневно твердила: «Пан превелебный самый добрый и самый честный. Он не только службу правит, но и о порядке в селе заботится». Дмитрик верил ей. Но почему она ни разу не остановила сына, когда он приносил ей пенге? Почему не спросила его, за что он их получал? А вдруг пан превелебный и других крестьян, как Антала, выдавал жандармам?

«Может, он о порядке заботился?» – подумал мальчик, но это не оправдало его, не принесло облегчение. Выходит, не одному венгру Дмитрик причинил зло? Как же теперь его, вот такого, будет любить нянько?! Как жить дальше?

Мальчика охватило такое безысходное горе, что он уже даже плакать не мог. В душе рождались и отчужденность к матери, и ненависть к пану превелебному. Такие чувства пугали его, мучили. Разве не грех так думать?

Хотелось кинуться к отцу, прижаться к его груди головой, выплакать беду.

Вспомнилось, нянько часто повторял: «Не тот жебрак, у кого порванный сардак, а тот, кто совесть свою потерял».

А вдруг и Дмитрик потерял свою совесть? Разве будет нянько уважать его? Вон он даже смотреть не хочет в его сторону… Тоже, наверно, думает: его Дмитрик – доносчик.

И опять что-то сдавило горло, слезы потекли ручьем.

Всплыли в памяти и слова матери: «Зачем совесть, когда в желудке пусто?»

Сегодня Дмитрик съел большой кусок сладкого торта. До сих пор не хочется есть. Но почему так тяжело, будто что-то жжет внутри?

Нянько, нянько!.. Хоть бы раз он оглянулся, посмотрел на него!

Так и уснул тогда Дмитрик, с невысохшими дорожками слез на лице.

И приснилось ему: идут они с отцом по зеленому лугу. Нянько поет какую-то незнакомую, но очень веселую песню. Хорошо Дмитрику с ним! Его рука утонула в широкой ладони отца, и мальчику так приятно ощущать ее тепло!

Навстречу им идет Антал, как всегда бодрый, жизнерадостный.

«Вы уже не сердитесь на меня, нянько? – спешит спросить Дмитрик. – Видите, ничего с Анталом не случилось!»

«Ничего, говоришь? Нет, это не так!..» – говорит отец, и лицо его опять суровеет.

И тут же начинает его душить кашель. Он так сильно кашляет, что дрожат на деревьях листья. Красные пятна выступают у него на рубашке. На траве тоже что-то алеет. Может быть, то маки расцвели? Ой, нет!

– Нянько! – в ужасе вскрикнул Дмитрик и проснулся весь в поту.

На лавке, у окна, сидел отец и кашлял. Его кашель, наверно, и разбудил Дмитрика. «Ой, кажись, нянько вовсе не ложились. Так и сидят!» – подумал он.

– Что кричишь так, сынку? – спросил отец, тяжело дыша.

Что это? Не почудилось ли Дмитрику? Нянько заговорил с ним! Был ли он когда-нибудь счастливее! Он вскочил на ноги, кинулся к нему, обвил шею худыми руками впервые за долгие месяцы.

– Нянько, не сердитесь, не сердитесь, нянё! – шептал мальчик.

И вдруг точно плотина рухнула в душе Дмитрика. Радость и отчаяние, любовь к отцу и ненависть к пану превелебному, раскаяние забурлили в потоке слов. Говорил он быстро, захлебываясь, словно боялся, что нянько отвернется, уйдет и он потом уже никогда не сможет ему высказать все наболевшее, все, что передумал накануне вечером.

– Если можете, нянё, то любите меня хоть немножко! – закончил он. В его голосе было столько мольбы и надежды!

– Тут и я виноват, что такое стряслось… – Нянько смотрел в окно, и казалось, он не к Дмитрику обращается, а разговаривает с собой. – За работой да за заботой проглядел я тебя, сынку… – И, помолчав, добавил: – Одно только и радует меня, что ты сердцем почуял, что Антал хороший человек, сердцем понял, что натворил беду…

В окно несмело заглядывал белесый рассвет. В хате было тихо. Мама и младшие ребятишки еще спали. А отец с сыном долго сидели на лавке и разговаривали. Шепот отца был то ласковым и теплым, то строгим, гневным и суровым.

Дмитрик боялся проронить хотя бы одно слово. Все услышанное было для него таким неожиданным, новым.

Разве забудем когда-нибудь нянько, как Антал заступился за него перед хозяином?

«Ты больше кашляешь, чем работаешь! – кричал тот. – Завтра же рассчитаю тебя!»

Дмитрик будто наяву увидел: вперед выступил Антал, смелый и сильный.

«Тогда нас всех рассчитайте. Все уйдем домой!»

И лесорубы, как один, бросили свои топоры, перестали работать.

А сколько Антал помогал отцу!

– Бывало, бьет меня кашель, Антал уложит меня на листья, а сам работает за двоих так, что рубаха на нем мокрая становится – хоть выжимай! Да разве он мне одному делал добро? Эх!.. – Отец махнул рукой, закашлялся.

Дмитрик еще острее почувствовал всю тяжесть своей вины. Нет, не простит его нянько никогда!

– А пан превелебный говорил, что Антал – безбожник, – не то оправдываясь, не то сожалея, сказал Дмитрик.

Отец круто повернулся к нему.

– Сам он безбожник, если такие безбожные дела творит! – Отец, позабыв, что все еще спят, начал говорить громко, на всю хату. Он вскочил, зашагал быстро и нервно от стола до порога. – А знаешь ли ты, сыну, что Антал отдавал половину своей получки вдове лесоруба Даньчи, которого задавило деревом? Ведь пятеро хлопчиков осталось без нянька. Пан превелебный взял пенге за отпевание, а сам даже не спросил: «Как теперь, Стефо, думаете жить с детворой?» А народ, сыну, все подмечает.

Дмитрик напряженно думал: «Как же это так? Говорят, Антал красный, антихрист. А выходит, сердце у него добрее, чем у пана превелебного. Выходит, мало богу молиться, чтоб не быть безбожником». Это открытие поразило мальчика.

Отец снова закашлялся. Но в усталых его глазах, как и вчера, светилась надежда. Отдышавшись, он вновь начал говорить. У Дмитрика дух захватило от его слов: русские прогонят жандармов и гитлерюк и никто уже не будет забирать людей в тюрьмы. Может быть, они и Антала освободят?.. А всю землю вокруг Дубчан, поля пана превелебного, старосты крестьяне заберут себе. Еще бы! Они всегда трудились на той земле, поливали ее потом, наживали мозоли на руках. Значит, она и должна быть их.

Дмитрику даже немножко боязно так думать. Но ведь и нянько, так же, как и Антал, хочет, чтоб все было по-другому. То нянько тоже безбожник? «Да какой же он безбожник? – улыбнулся Дмитрик. – Он же лучше всех на свете!»

Мысли парой путались. Дмитрик не все еще понимал. Но он окончательно убедился: прав отец, прав Антал. Они не только о себе думают, а и о других тоже.

О чем только не говорили отец с сыном в это раннее утро! Дмитрику казалось: нянька долго-долго не было дома и теперь только они встретились. Мальчик боялся, чтоб не проснулась мама – не помешала им.

Но Поланя уже поднялась и молча стала растапливать печку. А отец с сыном все разговаривали. На этот раз мать не вмешивалась. Она только сердито гремела ведрами и сковородками да хлопала дверью так, что звенели в окнах стекла.

Дмитрик шел на работу повеселевший. Все вокруг казалось ему каким-то обновленным, необычным. Может быть, потому, что он увидел в отце друга, с которым можно говорить обо всем на свете, даже о мальчишках, который может быть и суровым и добрым. Который умеет прощать… С ним хорошо. С ним не страшны никакие невзгоды!

И вот сегодня его хотят разлучить с отцом. Возможно, это лишь страшный сон? Сейчас Дмитрик проснется и опять будет сидеть на лавке рядом с отцом, и тот будет гладить его непокорные рыжие вихры своей широкой ладонью…

– Стано-о-овись! – вдруг крикнул офицер.

Дмитрик вздрогнул, очнулся от своих мыслей и с ужасом понял: сейчас нянько уйдет. А вдруг и его тоже казнят жандармы, как тех трех дубчан? Вдруг и его повесят где-нибудь за колючей проволокой и Дмитрик никогда уже не увидит своего отца?!

– Я не отдам вас, нянё, не пущу! – закричал он в отчаянии, судорожно схватив нянька за руку.

– А где же мама? – встревожился отец, тоже еле сдерживая слезы. – Куда она девалась? – Ему так много нужно сказать жене, а ее все нет. – Беги, сынку, найди ее. Скажи, сейчас нас угонят.

Тяжело Дмитрику оторваться от нянька. Но не послушать его в последний раз тоже нельзя.

И он побежал. Кептарь у него расстегнулся, шапка свалилась с головы, но он ничего не замечал.

– Быстрее, быстрее! – шептали губы.

Кто-то ему сказал, что мама пошла к пану превелебному.

Поланя действительно уже долго стояла во дворе попа и ждала его. Она не знала: пан превелебный приказал никого к нему не пускать. Наконец он вышел во двор, чтоб проводить жандармского офицера. Когда тот скрылся за воротами, Поланя кинулась к пану превелебному, упала перед ним на колени, схватила его за руку и с надеждой прильнула к ней тонкими пересохшими губами.

– Помогите, пан превелебный! Спасите моего газду! Он же хворый, пропадет на работе.

– Встаньте, дочь моя. – Пан превелебный помог ей подняться. – Поймите, что я только в церкви хозяин, слуга господний. Разве я могу идти супротив жандаров, наперекор закону? За такое бог наказывал и будет наказывать!

– Попросите пана офицера… Он вас послушает! – Поланя точно не слыхала, что говорил поп, и, рыдая, продолжала: – Помогите. Он умрет там, умрет!

– На то, значит, воля господня, раба божья Поланя. Грех идти супротив посланного нам паном богом испытания!

Поланя встала, покорная, ссутулившаяся, и, как побитая, направилась к воротам.

Хлопнув калиткой, навстречу ей вбежал во двор Дмитрик:

– Мамо, нянько уходят!

Поланя оглянулась на пана превелебного. Что-то похожее на негодование и протест на миг вспыхнуло в ее глазах.

– Он же кашляет, кровью кашляет! – с болью вскрикнула она.

– Бог его наказал, дочь моя, за то, что он о красных много думает. Душу свою он давно продал антихристу!

Поланя опять поникла, продолжая угасшим голосом:

– Сколько говорила ему: «Не ходи к Анталу, не ходи к безбожнику…» А он!..

Дмитрик оцепенел: «Зачем это она ему говорит? Это же он… Он и выдал жандарам нянька!» – Острым ножом вонзилась в мозг страшная догадка.

– Не продавал мой нянько душу! – закричал он вдруг неистово. – Мой нянько лучше всех! Это вы продали свою душу жандарам!

Поланя побледнела, испуганно взмахнула руками:

– Матерь божия! Что ж ты говоришь, Дмитрику, опомнись!

Но Дмитрик уже за воротами. Ему дорога каждая минута…

Проваливаясь в глубокий снег, пошел рядом с отцом:

– Мама… мама ходила к пану превелебному просить за вас… – сказал прерывисто дыша. – Я видел… из ворот жандарский офицер вышел…

– Бить таких, сынку, надо, а не просить!

Дмитрик опять крепко схватился за руку отца:

– И я с вами, нянько, с вами…

– Беги, Дмитрику, домой. А то и вправду еще и тебя угонят… И помогай маме. Четверо вас у нее. И помни всегда, о чем мы с тобой говорили…

Конвойный заметил мальчика, подъехал на коне, взмахнул плеткой:

– А ну-ка, марш отсюда!

Когда мимо прошел последний человек, Дмитрик лишь тогда осознал всю горечь разлуки с отцом.

– Нянько-о!!!

Этот крик точно пронзил колонну. Она вздрогнула, пошатнулась. Люди оглянулись. Каждый смахнул скупую горячую слезу.

Долго Дмитрик стоял на одном месте, не ощущая холода.

Поземка старательно и поспешно замела следы ушедших.

Тайна «черных жучков» раскрыта

Зима подходила к концу. Но неожиданно февраль на прощание засыпал мокрым пушистым снегом и горы, и долины, и все тропинки в селе. Казалось, зима лишь вступает в свои права.

И все-таки весне удалось прислать о себе весточку. Под окнами шуршала неутомимая капель и пробивала в пушистом снегу, точно острым клювом, круглые глубокие дырочки.

Через горы, как перелетные птицы, плыли облака, обнажая синеву неба.

Воробьи чирикали как-то особенно, по-весеннему. Краснолобые красавцы щеглы стайками обедали на кустах репейника. Они искали там, среди колючек, продолговатые семечки, то и дело затевая ссору. То пели хором свое «фрлиу-рлиу», да так, что звон стоял в ушах.

Мишка остановился, высыпал на снег горсть кукурузной крупы – поделился своим заработком с птицами. Они провожали его до самого порога.

Зайдя в хату, Мишка разделся, молча высыпал в короб крупу.

– Что будем на ужин варить, дедо? – спросил мальчик степенно.

Дедо Микула, как и всегда, не сидел без дела. Он стругал деревянный башмак и одновременно наблюдал за Мишкой из-под кустистых седых бровей. «Повзрослел хлопчик. За два месяца повзрослел, переменился…» – подумал дед.

«Ничего я, дедо, не хочу», – отвечал Мишка старику на все его уговоры поесть хоть немножко. «Опомнись, Мишко! Ты ведь легинь!» – строго и ласково выговаривал ему дедо. Но Мишка будто не слышал.

Вскоре в селе начались новые аресты. Жандармы казнили троих дубчан.

Мальчик не находил себе места. Страх за дедушку, за Анцю заставил его очнуться от своего горя. Оно будто отступило куда-то в глубь души.

Что-то новое появилось в характере Мишки – задумчивость, серьезность. «Ох и рано ему приходится со своим детством прощаться!» – не раз вздыхал Микула.

Мальчика уже не интересовали, как бывало, сказки. Однажды он перебил дедушку на самом интересном месте:

– А люди видели, дедо, бога? Как он там держится на небе?

Микула долго молчал. Вон уже какие мысли у хлопчика! А как ему поведать о том, что еще недавно, встретившись тайком с Анталом, шел похожий разговор. Антал положил ему руки на плечи, вздохнул горестно: «В Чинадево люди за проволокой падают от голода и болезней. Как помочь им? Где же бог, друже, когда он накажет несправедливость?»

Этот добрый горячий венгр обо всех заботился. Рискуя жизнью, не раз помогал партизанам, доставал им пропуска, оружие. Когда-то он и Микуле помог поселиться здесь, в Дубчанах. С тех пор он был ему за брата. И вот его уже нет в живых. Казнили страшной смертью верного друга.

– Что не знаю, то не знаю, Мишко, как еще бог держится на небе, когда на земле столько зла! – наконец ответил дедушка, скрывая от внука неимоверную боль за Андрея, Палия, Антала, за всех, кто пал в бою, кто был замучен в тюрьмах, томился в лагерях. – Только одно, Мишко, знаю, – помолчав добавил он, – как ширится весной Латорица, так ширится река борцов за правду. Это половодье унесет в бездну нечестивцев фашицких, хортиков поганых.

Уверенность дедушки теплом влилась в душу Мишки. Может, потому, что рядом с ним был дедо, Мишка сумел справиться со своим горем. После похорон матери даже друзья не видели слез на его глазах. Мишка во всем старался подражать Микуле – в словах, жестах. Умение деда владеть собой, его привычка говорить, обдумывая каждое слово, твердость духа, несмотря на пережитые невзгоды, – все это отразилось на характере Мишки. Он даже шагать старался, как дедо, – широко, уверенно.

Нелегко было Мишке после смерти матери опять возвращаться к Ягнусу. Видеть пана, слышать его зычный бас было для мальчика пыткой. Перед глазами вставали картины прошлого: вот Ягнус замахивается на маму кнутом; вот он вваливается в хату и объявляет, что забирает землю…

Мука в дедушкином коробе быстро убывала. Старик истратил на похороны Гафии последние деньги. Покупать кукурузу, фасоль было не на что, и Мишке уже не сиделось дома. Он решил искать работу где-нибудь в другом селе, чтоб не возвращаться к ненавистному Ягнусу.

Однажды Анця прислала за ним соседского мальчика. Мишка тут же оделся и побежал к ней. Она редко заходила к дедушке, да и то тайком, вечерами.

– Ой, легинеку! Соскучилась я по тебе! – встретив его, улыбнулась девушка, прищурив свои голубые, как незабудки на полонинах, глаза. Она пригласила его в свою каморку, угостила горячим токаном. – Ну, как думаешь жить дальше, Мишко?

– Пойду батрачить в другое село… А может, и в партизаны убегу! – решительно добавил он.

– Ой, легинеку! Не так-то просто их найти!.. – И, помолчав, добавила: – Помнишь, в тот вечер, когда умерла твоя мама, жандары схватили дядька Антала, старого и верного друга деда Микулы… Многих посадили они тогда в зеленую машину. Потом троих повесили… Не скрою. И тяжко нам было, и страшно. Но мы не ушли. Так нужно… Оставайся и ты, Мишко. А придет время, вдвоем уйдем к партизанам.

– Правда, Анця?!

Мишка не находил слов от волнения. Он уже перестал надеяться, что Анця заговорит с ним когда-нибудь опять о партизанах.

Девушка, жарко дыша ему в ухо, обдавая запахом чебреца и еще какой-то травы, продолжала еще тише:

– Русские знаешь как быстро движутся! Скоро у нас будут! Ой, легинеку! Спевать песни хочется!

Мишке тоже хотелось петь от таких новостей и оттого, что Анця с ним разговаривает как со взрослым. В душе у него все ликовало: она уже не считает его маленьким! Хватит! И, самое главное, она, кажется, ему доверяет!

И в благодарность за это он старался прятать свои чувства в «носок башмака». Когда появлялись в доме хозяина жандармы, он уже не бегал за Анцей с откровенным страхом в глазах. Он наблюдал за хортистами исподтишка.

Ягнус, увидев Мишку опять за работой, довольно ухмыльнулся в усы:

– Ага, явился! Выходит, не прожить тебе без меня. Ладно. Знай мою доброту, батрачь. Куда ж тебе деваться!

Мишке хотелось бежать от него куда глаза глядят.

Староста при каждом удобном случае хвастался перед дубчанами:

– Приютил я опять сироту. Жалко. Есть-то и ему надо…

Пан, как от лютого мороза, поеживался под колючими взглядами односельчан. Никто из них не хотел идти ломать Гафиину хату. Пришлось нанимать людей из другого села. Теперь на том месте быстро росла мельница. Росла и тревога у пана за свое богатство, которое он преумножил при режиме Хорти. Он будет защищать этот режим, чего бы ему не стоило!

Мишка часто ходил по той улице, где раньше стояла его хата. И чудилось ему, он слышит голос матери. «Иди, сынку, домой!» Мальчик еле сдерживал слезы.

Дедо Микула закрыл на зиму комнату, что была побольше. Он жил с Мишкой в маленькой каморке. В ней теплее, да и топлива требовалось немного. В углу каморки возвышалась печь. Напротив – стол. Над кроватью висела длинная запыленная трембита. Когда-то дедушка сделал ее своими руками. Под лавкой лежали цапина и топор – свидетели того, что старик был и лесорубом, и на лесосплаве работал. Чего только не умели дедушкины руки!

– Я крупу принес, дедо. Что будем варить? – повторил свой вопрос мальчик.

– А? Чего? – очнулся старик от мыслей. – Давай кашу сварим. Да и огурцы соленые еще есть…

Только Мишка принялся раскалывать щепки, дверь скрипнула, и в хату вошла Маричка.

Она сняла платок, обмела веником деревянные башмаки и, тоненькая как тростинка, с тугими черными косичками, робко улыбнулась.

– Да кого ж это я вижу, люди добрые! – воскликнул дедушка, откладывая в сторону свою работу. – Садись, Маричка. Чего стоишь?

Девочка села на лавку, опустив голову от смущения. Она видела деда Микулу еще осенью – отвыкла. А раньше часто приходила к нему. Бывало, прибежит, подметет хату, помоет посуду, потом несется домой с новой сказкой, как пчелка с нектаром. Познакомилась она с дедом еще в раннем детстве, после того как ходила с Мишкой искать счастливый край.

Любила Маричка бегать к дедушке. Вот только в эту зиму из-за своей болезни она давненько не была у него.

Не была она и на похоронах Гафии. Ее мама ушла тогда к Мишке на два дня, и Маричке не в чем было выйти на улицу. Теперь девочка чувствовала себя почему-то виноватой перед Мишкой. Ягнус ему и про корову напомнил, хату отобрал… А она ни разу не проведала его…

Мишка, нахмурив брови, продолжал раскалывать щепки, будто не замечая ее. «Еще начнет жалеть сироту да причитать, как та бабка Ганна надо мной причитала», – подумал Мишка. Но Маричка смотрела на него не с жалостью, а с нескрываемым восхищением: «Вот он какой! Такую беду смог вынести!» А вот она, Маричка, наверно, не перенесла б такое горе. Даже страшно подумать, что бы она делала без своей мамы.

Когда на дворе очень холодно и мороз пробирается даже в хату, мама ложится на ночь рядом со своими дочками. Так им теплее. От нее пахнет сеном, парным молоком. Пахнет мамой. Потом утром она будит девочек, и они все вместе убирают в хате, варят токан. А иногда, тайком от мамы, бегут босиком в сарай – несут Ласке кусочки затвердевшего токана. «Простудитесь!» – заметив, кричит мама. Но долго она никогда не сердится. Бывает, вечерами, она играет с дочками в жмурки и хохочет, как маленькая. В такие минуты Маричка любит ее еще сильнее. Нет, нет! Она бы не вынесла, если б с мамой что-либо случилось.

– Что ж ты так долго не приходила к нам, Маричка? – спрашивает дедушка, глядя на нее улыбчиво.

– Да не в чем! У нас с мамой один платок…

– Ото беда. А вы разрежьте его на две половины! – шутливо предлагает он.

И разрезали б. Да вдвое он теплее, как кожух!

Маричка разговаривает с дедушкой, а сама неотступно следит глазами за Мишкой. Он будто и не рад, что она пришла. Смотрит хмуро, сердито. Обида горячим клубком подкатывает к горлу. А она ему подарок принесла! Вышила на белом полотне портрет Олексы Довбуша. В одной руке у него пистоль, в другой – цветок с красной серединкой, с разноцветными лепестками. Может, тот легинь и не похож на Олексу: мама перерисовала его с другой вышивки. Зато цветок как живой! Маричка сама узор придумала. Для Мишки. Может, он принесет ему счастье. Маричка и так счастливая. У нее есть мама…

Но как отдать подарок, если Мишка не разговаривает с ней? Отворачивается. А может, лучше уйти домой? Но уходить Маричке не хочется. Сперва она покажет вышивку дедушке.

– Глядите, дедо… Вот… Сидела, сидела и вышила… – Она, смущаясь, расстелила вышивку на столе.

– А ну, Мишко, придвинь лампу поближе. Огов, так это ж Олекса Довбуш с волшебным цветком! Глянь! И пистоль у него волшебный! А глаза у легиня и строгие и добрые!

– Йой, божечки! Вы узнали его, дедо? Узнали? Он похож на Олексу?

– Как две капли воды! Кто увидит этот цветок, и пистоль, и этого славного, сильного легиня, тот сразу догадается, что это Олекса.

Лучшей похвалы Маричка и не желала.

– Это я для Мишки… Пусть на стенку повесит… Для счастья…

Мишка опустил голову, покраснел. Но по его улыбке было видно: рад он такому подарку.

– На стенку, говоришь, повесить? Да если жандары увидят, глаза у них лопнут от злости! – засмеялся дедушка. – Легенда про цветок и про Олексу знаешь где у них сидит? Вот тут! – Он показал рукой на горло. – Говорят, недавно в Мукачеве на базаре рассказывал про Довбуша и его пистоль один слепой старик. Весь базар притих, слушая его. Так жандары схватили слепого и… расстреляли. Знают они добре, что слова те на боротьбу людей кличут…