Текст книги "Пистоль Довбуша"

Автор книги: Мария Куликова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Мария Тимофеевна Куликова
Пистоль Довбуша

Дорогие ребята!

Вы, наверно, слышали о народном герое Карпат Олексе Довбуше, который жил давно – в XVIII веке. О Довбуше, возглавлявшем борьбу крестьян против угнетателей, ходит много легенд. Одна из них – о волшебном пистоле Довбуша, зарытом в темном лесу, – глубоко запала в душу Мишки, героя этой повести. Мишка мечтает вместе со своим другом Маричкой найти пистоль Довбуша, чтобы уничтожить им «гитлерюку-гадюку» и наказать пана Ягнуса – виновника болезни, а затем и смерти матери.

В Карпатах действуют народные мстители. Среди них любимый учитель, который попадает в руки хортистов – венгерских фашистов. Мишка и Маричка пытаются спасти учителя, но тщетно – партизан гибнет. И ребята находят способ отомстить фашистам за смерть любимого учителя.

Автор повести Куликова Мария Тимофеевна приехала в Закарпатское горное село вскоре после его освобождения от фашистов. Писательница была там одной из первых советских школьных учительниц.

Еще свежи были воспоминания в памяти ребят о тяжелом прошлом… Не раз, сидя где-нибудь на берегу Латорицы, под густыми ивами или в лесу, в тени грабов и берез, дети рассказывали учительнице о своей хотя и короткой, но нелегкой жизни. А их отцы с гневом вспоминали о том, с какой жестокостью хортисты расправлялись с теми, кто мечтал о воссоединении со своими братьями-украинцами, кто боролся с фашистами за осуществление своей мечты.

Глубоко в сердце запали писательнице их рассказы. И хотя герои ее повести вымышленные, многие события она изобразила так, как они протекали в действительности.

Куликова хорошо знает жизнь и быт украинцев Закарпатья. Прочитав ее книгу, вы как бы перенесетесь в Карпаты, в один из самых живописных уголков нашей Родины.

Часть первая

«Что случилось с тобой, орле?»

– Нэ, нэ! Куда, Файна! – сердито крикнул Мишка на корову, норовившую отбиться от стада.

Ох эта Файна! И всегда она так: то забредет на чужую полосу, то скроется где-нибудь в зеленой чаще.

Неожиданно за горами зарокотал первый весенний гром, да так тихо, осторожно, будто пробовал свои силы. Лес умолк, точно прислушиваясь к долгожданному вестнику теплого лета.

Остановился и Мишка. На нос ему упала первая капля дождя.

– Будет, будет до-ождь! – нараспев произнес мальчик и подпрыгнул от радости.

Еще бы! Теперь появятся грибы. Мама так вкусно умеет их жарить!

Вдруг налетел ветерок, ударил по тонким ветвям, как по струнам… и заиграл лес: задрожали пушистые побеги березы, зашелестели деревья обновленными кронами. Густо заткали все вокруг прозрачные, словно стеклянные, нити дождя.

Мишка, спрятавшись под развесистым дубом, наблюдал за ручейком. Он с каждой минутой рос, ширился и, как озорной мальчишка, разбрасывал брызги, устремляясь вниз – к Латорице. Вот ручеек лизнул ногу пастушка, будто позвал его: «Бежим наперегонки, хочешь?»

Мишка с радостью понесся бы следом. Там, у реки, он играл бы с детворой в прятки или ловил с ними серебристую форель. А может, ему посчастливилось бы увидеть, как резвится рыба. Мальчик закрыл глаза и, словно наяву, представил: форели выскакивают из воды то тут, то там. Кувыркаются, будто пастушки на зеленом выгоне. Хватают на лету мошек, которые толкутся так низко, что чудится – их выдыхает река. До чего же хороший улов бывает в это время! И какой мальчишка не мечтает в такие дни посидеть с удочкой на берегу шумной и быстрой Латорицы!

А ручей все ласкал Мишке ногу, звал: «Бежим!» Пастушок тяжело вздохнул: кто же коров будет пасти? Кто их будет стеречь? Нет, ручеек! Беги-ка ты лучше один к Латорице. Счастливо тебе!

Гром погромыхивал уже где-то за соседней горой. Здесь, на поляне, опять светило солнце. А вон и радуга уже развесила над лесом свои разноцветные ленты, словно спешила просушить их после дождя.

Мишка как-то удивленно осматривался вокруг. Он будто впервые видел чарующую красоту родных Карпат.

Вдали темнели островерхие ели и пихты. Лесное марево накинуло на них голубоватое прозрачное покрывало. А на склонах гор шумели молодыми клейкими листочками могучие буки, дубы и грабы. И на фоне их зеленого разлива, как невесты, красовались дикие груши, яблони. Они так и манили к себе своим бледно-розовым душистым цветом.

А высоко в горах, между серых скал и в морщинах утесов, потянулись к солнцу ветки цветка чоло́ка. Любят девушки украшать им стены в хате. Несколько лет он не осыпается и не вянет. Недаром его называют цветком бессмертия. Его овевают холодные ветры. Грозовые тучи прикасаются к лепесткам. Но ему нипочем вихри и бури! Он выстоит все и заалеет опять гордым неувядаемым цветком.

Пастушок прислушивался к разноголосому щебету птиц. В густых зарослях их не было видно, и казалось, что поет каждый куст, каждая ветка. Где-то рядом вторил пернатым горный поток. Все радовалось первому весеннему дождю.

Пахло чебрецом, весенними фиалками, а Мишка слышал запах жареных грибов, горячего токана[1]1
  Тока́н – густо сваренная кукурузная мука.


[Закрыть]. Он еще утром съел вареные картофелины, которые мама положила ему в торбу. Теперь нестерпимо хотелось есть. Мишка нашел кустик дикого щавеля, сорвал несколько пучков и с жадностью съел. Щавель был кислый, свежий, помытый дождем. Но после такого «обеда» только в животе бурчит да есть хочется еще сильнее. Скорей бы вечер! Сегодня хозяин должен дать ему ведро кукурузной муки. Значит, будет ужин! Но лучше думать о чем-нибудь другом. Может, голод хоть на время отступит.

Вон дятел – тот уже обедает. Нашел под корой старого граба каких-то жучков. Вот и лакомится. Хорошо ему!

Мишка любил наблюдать за жизнью птиц.

Этой весной он видел, как дятел долбил гнездо в дереве. Целый день стучал своим крепким, острым, как долото, клювом и ни разу не присел отдохнуть. А какой дятел чистюля! Весь сор из гнезда будто веником вымел. Ни одной щепки там не оставил. Все унес подальше от сосны. И зачем? Наверное, чтоб потом кусочки коры не мешали птенчикам. Любит дятел порядок в своей хате!

«Мари́чка просила показать ей гнездо дятла», – вспомнил Мишка. Скучно ему одному бродить целыми днями за стадом по склонам гор. Вот когда Маричке удавалось пригонять свою корову на луг пана Ягнуса, тогда было куда веселее. С ней разве заскучаешь? Кто еще мог придумать столько разных игр! С ней и день проходил незаметно.

Недавно хозяин застал Маричку на своем пастбище… Несколько дней потом ныли рубцы у нее на ногах и на спине – у Мишки.

Мальчик присел на поваленное дерево. Он уже успел загореть. Белые штаны и рубашка из домотканого полотна подчеркивали смуглость его худого продолговатого лица. Под темными волосами, свитыми горными ветрами, чернели большие, пытливые глаза, порой не по-детски грустные. Мишка казался старше своих одиннадцати лет.

– Тянется, как верба у реки. И отчего? – не раз удивлялась мать. – Ведь и недоедает и недосыпает всегда…

Солнце грело ласково. Мальчика клонило ко сну. А попробуй задремли! Забредет Файна или Ласточка в чащу – волкам на обед, – тогда хоть из села убегай…

В голубой бездне парил гордый орел беркут – хозяин серых скал и крутых вершин. Чтоб не уснуть, Мишка стал следить за его полетом. Орел каждый день облетал свои владения. Пастушок привык его видеть над лесом в одно и то же время. Он помахал ему рукой приветственно, как другу.

– Ой-ойо-гов! День добрый, орле! Как поживаешь?

Орел, распрямив крылья, на миг застыл в воздухе. Он словно прислушивался к голосу мальчика. Потом опять поплыл легко и свободно, точно любуясь с высоты красотою весенних Карпат.

Неожиданно тишину расколол гулкий выстрел. Мишка вздрогнул – уронил кнут. Орел вдруг опустил крылья и камнем стал падать вниз.

«Что случилось с тобой, орле?» – мысленно спросил Мишка.

А может быть, орел сейчас расправит крылья и взлетит в голубое небо? Нет… Упал орел. Не поднялся…

Мишка испуганно, с недоумением оглянулся вокруг. Кто стрелял?

С холма, насвистывая какую-то песню, спускались гонведы[2]2
  Гонве́ды – хортистские солдаты.


[Закрыть] с винтовками наперевес. Это они убили орла.

– За что? – крикнул Мишка.

А может быть, они застрелили орлицу? И ждут ее где-нибудь на высокой скале, в круглом гнезде из веток, маленькие, еще не оперившиеся птенцы.

– Бедные орлята… – прошептал мальчик. – И все это они, гонведы проклятые!

Теперь куда ни глянешь – везде гонведы. Они и мост сторожат, и полустанок, и тоннель. Отсюда, где Мишка пасет коров, виднеется черная дыра тоннеля. Мальчику кажется, что она похожа на открытую пасть какого-то страшного чудовища. Из пасти выползают, как змеи, тяжелые поезда, окутанные дымом. Они везут пушки и машины. Гонведы там стоят дни и ночи. Боятся, чтоб партизаны не взорвали тоннель.

Партизаны… Они бы не стреляли в орла! Мишка в этом уверен. Они наказывают лишь проклятых фашистов. Так и дедо Мику́ла говорил.

Скорей бы вечер… Мишка с нетерпением посматривал на солнце. Оно сегодня будто остановилось на одном месте. Наконец огненный шар стал приземляться и медленно тонуть в зеленом море пихт и елей. Казалось, еще миг – и воспламенится лес, забушует огромное пламя.

Пора гнать стадо на водопой.

– Нэ, куды, Файна, беда бы тя побила!

Ох, и надоела она Мишке, эта Файна! Опять залезла на чужое поле!

А вон и Латорица уже виднеется. Огнистый закат заглянул и в реку, разлившись по воде оранжево-красной рябью.

Коровы лениво мотают головами – звенят звонки на их шеях. А когда пастушки сгоняют скот на водопой, на берегу поднимается такой перезвон – уши затыкай!

Мишка уже привык к этим звукам. Он иногда даже насвистывал или напевал мелодию, похожую, как ему казалось, на этот перезвон: трам-ля-ля, дзинь-ля-ля.

Но сейчас он шел молча. На душе было тоскливо. Мальчик даже про голод забыл. Только чувствовал усталость и такую тошноту, будто пообедал сегодня ядовитыми волчьими ягодами.

Коровы, раздувая ноздри, с жадностью пили воду.

Пастушки, собравшись на берегу, спешили поделиться своими новостями, впечатлениями.

Худенький светловолосый Петрик Бига́рь, мальчишка лет восьми, с широкой расщелинкой между зубами, рассказывал тонким голоском:

– Ух, а какую я сегодня змею видел, святая Мария! Длиннущая, как отсюда и до того дуба. Вот треснуть мне на этом месте! А глазищи что… (Дружный хохот мальчиков остановил Петрика.) Ну чего… Чего смеетесь? Не верите?

– Ох и вре-е-т! И хоть бы тебе покраснел немножко! – подошел и Юрко́, тринадцатилетний паренек, самый старший из пастушков. Лицо у него широкоскулое, густо окрапленное веснушками. – А разве так было, побойся бога! Скажи, Петро, хоть раз в жизни правду.

Пастушки опять рассмеялись. Петрик, потупившись, переступал с ноги на ногу. И откуда только взялся этот Юрко? Будто и отстал на выгоне, а глядишь – уже здесь. Никогда Петрик из-за него не может рассказать что-нибудь интересное. А без интересного ой как скучно!

– Ну, что молчишь? – снисходительно продолжал Юрко.

Дети окружили их, предвкушая какое-нибудь забавное происшествие. И Юрко не заставил себя упрашивать, рассказал:

– Уснул наш Петро под вербой, а я возьми да и спрячься за кустом рядом. Спрятался да и давай шевелить у него под носом старой веревкой. А он как откроет глаза да как завизжит: «Спасай, Юрко, змеища лезет!» – и пустился бежать. Еле догнал его, аж возле родника, думал уже: придется и его корову пасти сегодня.

Мальчишки так хохотали, что их за рекой было слышно. Улыбался и Петрик. Лучше все превратить в шутку. Обидишься – проходу не дадут пастушки, дразнить будут: «Веревки, трусишка, испугался!»

– А я вот ежа поймала! – похвасталась Маричка. – Глядите! Божечки, уснул в торбе!

Все повернулись к девочке. Только Мишка стоял в стороне грустный и ко всему безучастный. У него кружилась голова, тошнило.

Маричка, все время наблюдавшая за ним, отдала ежика мальчикам, подошла к Мишке, участливо спросила:

– Что… опять от пана попало?

Мишка насупил брови, отвернулся. Всем своим видом он как бы говорил: «И чего привязалась? Тут и без разговоров тошно!»

Маричка не отставала:

– А гнездо дятла когда покажешь?

Ей очень хотелось, чтоб он заговорил с нею о чем-нибудь и не стоял в стороне такой надутый.

– Гнездо? – нехотя переспросил Мишка. – Завтра пан Ягнус опять сметану в город повезет. Хочешь, пригоняй свою Ласку. Вместе будем пасти.

Маричка прикрыла синие глаза, довольно кивнула головой и повернулась на одной ноге так, что на песке остался глубокий отпечаток от ее пятки. Сборчатая юбчонка, сшитая из домотканого полотна, развевалась на ней веером. Тугие темные косички то и дело прыгали в разные стороны.

– Эй, убери свою дохлятину! Твоя корова такая же задира, как и ты! – неожиданно крикнул Дмитрик.

Он батрачил у пана превелебного[3]3
  Превеле́бный – священник.


[Закрыть] – пас его стадо. Пастушки прозвали Дмитрика Куцым за его широкий, приплюснутый нос. Коровы, стараясь боднуть друг друга, сцепились в воде рогами.

– Так это моя корова дохлятина? – прищурила глаза Маричка. – Смотри, Куцый, вот тебе! – Она прижала свой маленький, забавно вздернутый носик, и он получился широкий, некрасивый, точь-в-точь как у Дмитрика.

Дети так и прыснули со смеху. Они все не любили Дмитрика. Он был жадный, часто их обманывал. А еще доносил Ягнусу на пастушков, ухитрявшихся пасти своих коров на лугах пана, где трава была самая густая, самая сочная.

Маричка, насвистывая, как мальчишка, зашла в воду и смело стала разнимать бодливых коров длинной хворостиной, приговаривая:

– А Куцый трус, трус, коров боится!

Дмитрик от злости покусывал губы и ждал удобного момента, чтоб подставить Маричке ножку.

Юрко, заложив в карманы руки, неотступно следил за ним. Назревала драка.

– Глядите! Жандары в село поехали! – вдруг вскрикнул Петрик.

Ссора была тут же забыта. Все молча испуганно смотрели вслед удалявшейся машине.

Жандармы за последнее время все чаще стали появляться в Дубча́нах. Они к каждому присматривались, кого-то искали. Шла весна 1943 года. Красная Армия наступала по всей Украине. Росли партизанские отряды и в Карпатах. Летели под откосы поезда, рушились мосты. Хортистские фашисты, охваченные предчувствием поражения, забирали ни в чем не повинных людей, сажали их в тюрьмы, отправляли в лагеря. Тихо становилось в Дубчанах при появлении жандармов. Даже дети, завидев их зеленые крытые машины, убегали прочь. И сейчас пастушки заторопились в село. Застанут ли они дома своих родных, близких?

Юрко догнал Мишку, пошел с ним рядом.

– Я видел сегодня: машины с жандарами и в Кривое повернули, и в Соколиное, – сообщил он шепотом.

– А я видел, как гонведы орла убили… – вздохнул Мишка.

– Орла… Да они не только птиц, а и людей убивают! – с ненавистью продолжал Юрко. – Вон, говорят, какой-то фашист ни за что ни про что как тра-а-ахнул из своей стрелялки в Ивана Калача! Тот замертво упал. Он на полустанке работал. Вчера его схоронили…

Страх и тревога надвинулись на Мишку, как сумерки на село.

– Нэ, нэ! Куды! – раздавались голоса пастушков уже возле села, которое прижималось к горам, будто просило у них защиты.

Мишка завернул за угол. Вот и дом пана Ягнуса – высокий, с большими окнами. За домом сад, огород, тянувшийся почти к Латорице. Во дворе колодец, скирды-обороги с прошлогодним сеном, сараи – все это обнесено высоким каменным забором.

Пастушок с трудом открыл тяжелые ворота и остановился в испуге. Под ветвистой яблоней за длинным столом сидели жандармские офицеры. Они уже успели распить бутыль водки. Между ними сидел, развалившись, и пан Ягнус – староста Дубчан.

– Эльен Хорти![4]4
  Эльен Хорти! (венгер.) – Да здравствует Хорти!


[Закрыть] – надрывался пьяный хозяин.

– Эльен! – вторили хортисты.

«Ну вот… Теперь и не жди муки́. Не даст…» – с горечью подумал Мишка и быстро скрылся за сараем, в другом конце двора. Он знал: лучше не попадаться на глаза пьяному хозяину. Обругает, еще хуже – побьет. А тут еще эти жандармы. Ой как боязно! Но как возвращаться домой с пустыми руками? Мама больная, голодная целый день. Утром сварила ему последние картофелины. Мишке хотелось плакать от своей беспомощности.

Батрачка Анця уже принялась доить коров, а он все стоял под стенкой сарая, покусывая поля выгоревшей шляпы.

Темнота наступала быстро, будто ее откуда-то гнал горный ветер.

Ягнус обнимал жандармов, приглашал их в хату.

– Чего домой не идешь? – неся ведро теплого молока, спросила Анця, стройная девушка с пушистыми волосами и удивительно голубыми глазами, как незабудки на полонинах.

– Муку жду… Паи хозяин должны дать сегодня…

– Беги ты отсюда, легинеку[5]5
  Леги́нек – паренек; легинь – парень.


[Закрыть], – зашептала она. – Разве не видишь эту пьяную свору? Еще обидит кто. Чего доброго…

– А мама? – потупился мальчик, чтоб скрыть от Анци набежавшие слезы.

– Понимаю… – с состраданием произнесла девушка. Она знала о болезни Гафии, матери Мишки. – Обожди меня здесь.

Она побежала на кухню. Через несколько минут возвратилась, опустила в торбу деревянную мисочку с куском теплого токана, ласково сказала:

– А теперь беги!

Мишка с опаской прижал к себе торбу.

– Ты не бойся, легинеку. Свой ужин тебе отдала. Кому до того дело. Беги! – повторила она уже настойчиво.

По дороге Мишка вдруг вспомнил, что не поблагодарил Анцю. И, как назло, это «спасибо» всегда приходит на ум после.

«Дайте ему, пане боже, счастья!..»

И лес и горы – уже все вокруг спеленали густые сумерки. Мишка торопливо открыл дверь и виновато начал, стоя у порога:

– Я не принес муку, мамо. Там у Ягнуса жандары…

Мать с тревогой заглянула ему в лицо, обвела взглядом, точно обняла всю его худенькую фигурку: не обидел ли кто? Все ли сегодня обошлось благополучно?

И так каждый вечер…

– Жандары, говоришь? А чтоб им света божьего не видеть! Опять кого-нибудь уведут.

Гафия тяжело дышала. Сердце билось с перебоями. Ноги вспухли.

– Садись, сынок, поешь. Вот фасоли немного сварила.

– А у меня и токан есть! – уже веселее добавил Мишка. – Мне Анця дала!

Никогда пастушок не хныкал, не жаловался матери на голод, усталость. Он знал, сколько мама плачет из-за того, что ему приходится батрачить: вставать на рассвете, стыть в непогоду, жариться на солнце, часто ходить битым.

Как-то проснулся Мишка ночью и увидел: мама распласталась на земле перед иконами, точно подбитая птица, и шептала сквозь слезы:

– Матерь божия, Исус Христос! Не за себя прошу, за сына… Дайте ему, пане боже, счастья. Йой, если б вы знали, какая доля батрацкая тяжелая… Услышьте, пане боже, мою молитву!..

Так и уснул тогда Мишка под ее молящий шепот. Нет! Никогда мама не увидит его слез.

Он хотел было рассказать ей про орла, про Ивана Калача, но передумал: лучше не огорчать маму такими грустными новостями.

Гафия суетилась у стола, собирая нехитрый ужин. Она поставила на стол миску с неостывшим еще токаном, а рядом – зеленый лук да суп с фасолью.

У Мишки глаза загорелись радостью: разве есть на свете что-нибудь вкуснее вот такого токана с зеленым луком!

Мать ела медленно, нехотя, словно ей было больно глотать.

– Ешьте, мамо, – набив полон рот, глухо говорит Мишка, позабыв обо всем на свете. Но вот он будто впервые видит лицо матери – посеревшее, печальное, синеватые отеки под глазами, и токан вдруг становится невкусным, лук нестерпимо горьким.

И зачем эта болезнь привязалась к матери? Не прицепилась она к какому-нибудь жандарму или к пану Ягнусу! Вот если бы он, Мишка, сумел заговорить маму от болезни! Если б знал такое волшебство!

– А я-то совсем позабыла! – вдруг спохватилась Гафия. Она протянула сыну пару свежевыструганных деревянных башмаков. – Завтра тебе одиннадцать лет. Вот дедо и постарался…

– Это мне? – обрадовался Мишка. Он то обувал башмаки, то опять снимал, поглаживая ладонью их гладкий верх. Да сюда и портянки полезут. О, теперь Мишке не страшна зима!

Гафия с грустью смотрела на сына: у него так редко бывали обновы.

Неожиданно за окнами загудела машина. Мишка прилип к стеклу.

– Кажись, опять жандары поехали…

– Ишь как всполошились! Не по душе им пришлось, что партизаны за бедняков постояли…

– Ой, мамо! Вы про партизанов что-то знаете?! – рывком вскочил Мишка, вмиг позабыв о деревянных башмаках.

– Стояла в Соколином мельница, – охотно принялась рассказывать Гафия. – Больша́я!.. Дни и ночи там жернова крутились. Да все для этих песыголовцев фашицких. Ведь отобрали они хлеб у людей до единого зернышка! Узнали партизаны, какую неправду гонведы учинили, напали на них и проучили добре! Всю муку беднякам раздали, а мельницу спалили.

– Ой, мамо! Партизаны – как те богатыри, про которых дедо рассказывал, – взволнованно произнес Мишка. – Они сильные и добрые! Правда?

– Правда, сынок. Только они и постоят за нас, дай им бог здоровья!

Лицо матери посветлело. Мишке показалось, что даже отеки под ее глазами куда-то исчезли.

– А кто вам такое рассказал, мамо?

– Давай, сынку, туши лампу и ложись. – Гафия будто не слышала его вопроса. – Я вижу, что завтра опять не добужусь тебя.

– Юрко говорил, что жандары и в Соколиное повернули и в Кривое! – не успокаивался Мишка.

– Исус, Мария! – Гафия причесывала волосы да так и застыла с поднятыми вверх руками. Потом очнулась, потушила лампу, но не легла, а стала перед иконами, горячо зашептала молитву на этот раз такую необычную: – Пане боже, святая Мария! Уберегите партизанов от злой пули песыголовцев фашицких! Дайте им, боже милосердный, силу богатырскую!..

Святая Мария улыбалась непонятно, загадочно. Мама говорила, что сердцем постигает ее улыбку. Она купила эту икону за последние гроши у худущего молодого маляра. В то время хортисты только пришли в Карпаты. Фашисты вскоре схватили бородатого легиня, который разносил по селам картины. Люди говорили, что хортикам не по душе пришлась таинственная гордая улыбка женщины с белым покрывалом на голове. Зато маме она по душе. Иначе не просила б у нее кары для фашистов.

Мишка улегся на широкой лавке у окна. Долго он не мог уснуть, хотя ресницы и слипались, будто кто-то намазал их липким клеем. Но мысли наплывали одна за одной, как волны. «И что скрывается в той улыбке? – не раз гадал Мишка. – И почему она так фашистов разозлила?»

Мишке уже одиннадцать… Маловато еще! Вот бы проснуться завтра взрослым, настоящим легинем! Тогда он тоже пошел бы в горы, к партизанам. Тоже помогал бы беднякам, таким, как мама, как дедо Микула.

Дедо Микула… Это он приходил сегодня к маме. Он и рассказал ей о партизанах. Дедо все знает… А жандармы не найдут партизан… Зачем они убили орла?..

Мысли путались. Наконец усталость взяла свое, и Мишка крепко уснул.

Когда Мишка был еще маленьким, его матери пришлось пережить большое горе. Отец мальчика уехал в Америку на заработки. Полоска земли в горах за последнее время давала совсем плохой урожай. Ее нечем было удобрять. К тому же, талые воды смывали грунт, обнажая выглаженные камни, что белели из-под земли, точно кости.

Отец мечтал заработать в Америке денег, купить корову, землю. Но полгода спустя мать получила письмо от односельчанина Ива́нчо, который уехал вместе с ее мужем. Он сообщал, что на шахте, где работал Олекса Берда́ник, произошел страшный обвал. Олекса погиб. В конце письма Иванчо приписал: «Скопить бы деньжонок на билет и вернуться в родные Карпаты – вот все, о чем мыслю теперь».

Гафия дни и ночи причитала и плакала. Ей казалось, не переживет она этого горя. Но на нее смотрели три пары детских глаз, требовавшие заботы и ласки. Ради них она старалась перебороть отчаяние.

Но горе, как говорится, сторожит бедняка. Не успела вдова как следует оправиться после одной беды, в ее хату опять пришло несчастье: Василек и Оленка заболели почти в один день. Они лежали оба горячие и захлебывались каким-то странным лающим кашлем. Мать натирала их жиром, думала: простыли. Но ничего не помогало.

– Не дай бог, сглазили! – совсем встревожилась она. – Надо бежать к бабке Ганне!

Бабка Ганна лечила всех одинаково – молитвами да заговорами. Ее недолго пришлось ждать. Остановившись посреди хаты, она что-то зашептала, начертила в воздухе ножом кресты. Потом пробовала поить детей «священной» водой, но те метались в жару, вскрикивали.

– Нет, Гафие, их не сглазили, – наконец сказала бабка Ганна, настороженно прислушиваясь к хриплому дыханию больных, к их острому кашлю. – А горлышко у тебя, дытынко, болит? – спросила она Оленку.

Лицо старухи вытянулось, и она, сжав губы, ждала ответа. Но девочка только схватилась ручонкой за горло и опять захлебнулась кашлем.

– Маты ридна! Так оно и есть! – с горечью прошептала старуха. – Это та болезнь, что детей душит. На своем веку я уже не раз видела такое. Эта страшная болезнь не одну дытыну на кладбище отправила… Святой боже, теперь только на тебя надежда! – Она усердно перекрестилась.

Бабка Ганна не ошиблась. Дети заболели дифтерией.

Гафия упала перед иконами на колени и не молилась, а стонала:

– Исус, Мария, пане боже! Вы взяли моего газду[6]6
  Газда́ – хозяин, муж.


[Закрыть]. Так сохраните же диточек моих, – причитала Гафия, – оставьте их на белом свете. Нет, нет! Не дам я им умереть! – вдруг закричала не своим голосом. – Не дам! Дохтура нужно!

Простоволосая, в чем была, она бросилась из хаты. Бежала к пану Ягнусу, не видя перед собой дороги, не чувствуя холода, хотя уже стояли осенние заморозки. Сейчас она вымолит у пана коня и поедет за доктором. Только доктор спасет ее детей!

Гафия встретила Ягнуса, когда тот выходил из ворот своего дома.

– Панночку, не откажите в моей просьбе, – сквозь рыдания начала женщина. – Дайте коня в город поехать. Дети у меня…

– Если я куда решил идти, то никогда не возвращаюсь, – зарокотал он густым басом. – Ты что хочешь, чтоб мне удачи не было? А вдруг я корчму застану закрытой, что тогда, а?

Пан стоял перед ней высокий, с пушистыми черными усами, краснолицый, здоровый, безучастный к чужому горю.

– Исус, Мария! – в отчаянии прошептала Гафия. – Прошу вас, пане, дайте коня! Дети у меня умирают!

– А что моя лошадь – вылечит твоих детей? – Пан расхохотался раскатисто, закинув голову назад, и как ни в чем не бывало стал раскуривать трубку.

– Нет! Этого пан бог не допустит, вы дадите коня!!! – крикнула она так, что Ягнус попятился. Потом добавила тихо, покорно, сквозь слезы: – Век буду батрачить на вас, пане…

– Вот проклятая баба, заставит-таки возвращаться!

Через несколько минут, которые матери показались вечностью, пан подвел к ней коня:

– И чего так убиваться? Зачем тебе трое? Чем кормить их будешь, вдовушка? Моли бога, чтоб развязал тебе руки…

Гафия пошатнулась.

– Душа у вас черная, пане, – сказала и с силой потянула лошадь, боясь, что Ягнус раздумает.

…Дрожа всем телом, мать выкатила из сарая возок, положила туда охапку сена, прикрыла ее рядном[7]7
  Рядно́ (укр.) – домотканое покрывало.


[Закрыть].

– Быстрее, гнедой! – крикнула на лошадь и замахнулась кнутом.

Словно на что-то сетуя, грустно шуршали под колесами желтые листья. Дорога петляла между перелесками и крутыми холмами. То она карабкалась вверх, то стремглав бежала вниз. Вот она нырнула в теснину и, зажатая скалистыми стенами утесов, вновь устремлялась на волю, к мостовой.

Гафии казалось, что конь еле тянет.

Она часто вскакивала, толкала возок сзади, задыхаясь от горя и усталости.

Вот наконец и мостовая. Гнедой побежал проворнее.

Солнце уже опускалось за горы, когда мать остановилась возле дома, на который указал ей прохожий. Она робко постучала в одну дверь, в другую и очутилась в большой светлой комнате, боясь сделать хоть один шаг по пушистому яркому ковру.

– Вы пан дохтур? – спросила гладко причесанного мужчину, сидевшего в кресле с книгой в руках.

– Да, я. Прошу, заходите, – пригласил он, вставая.

При виде его спокойного лица у нее в груди затеплилась надежда, что дети будут спасены. Он внимательно выслушал ее. Но, когда заговорил, вдова поняла: напрасно она ездила, напрасно его просила.

– Поехать с вами я никак не могу. У меня в городе свои пациенты. Вот только сейчас звонил владелец табачной фабрики. Меня там ждут…

Глаза и выражение его лица стали жесткими.

– Исус, Мария! Что же мне теперь делать? – простонала Гафия.

Врач уже начал злиться: ехать в горы, да еще на ночь глядя! Нет! Это уж слишком.

Мать упала на колени, протянула руки.

– Спасите, пан дохтур, детей, они задыхаются! – шептала она потрескавшимися губами, хотя ей казалось, что она кричит. – Я же уплачу вам… – Несколько мятых бумажек мелко дрожали на ее заскорузлой ладони.

– Что вы, что вы, встаньте! Это неплохо, что деревня верит врачу, – рассуждал он. – Но поехать с вами я не могу. Меня ждут такие же больные, как и ваши дети. Но вы не отчаивайтесь… – На лице его мелькнуло сострадание. – Вот вам записка. По этой же улице, на углу, живет другой доктор. Я думаю, он вам поможет.

Не помня себя, она выбежала на улицу. «Диточки мои! Боже, как они там без меня…»

Вот она опять постучала в незнакомую дверь.

– Доктора нет дома. Еще вчера уехал в село Кривое. Дифтерит там свирепствует, – ответила ей пожилая женщина, сочувственно вздыхая.

Только за полночь, совсем обессиленная, мать возвратилась домой. Переступив порог, увидела нескольких женщин, что сидели на длинной лавке у окна. Гафия поняла: случилось непоправимое. Не раздеваясь, бросилась к детям. Оленка лежала вытянувшись. На ее личике застыло выражение муки. Василько чуть шевелил одной ручкой, в которую соседка никак не могла вложить тоненькую свечку.

– Теперь им уже никакой дохтур не поможет, – сказала она и утерла слезу.

Мать точно закаменела. Так она стояла какую-то долю минуты, не веря своим глазам. Потом, дико закричав, без чувств повалилась на землю.