Текст книги "Сокровища Королевского замка"

Автор книги: Мария Шиповская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Они по‑прежнему сидели втроем в комнате, когда вдруг до них донесся голос Гали. Станислав не видел ее, должно быть, она стояла где‑то в глубине гостиной возле фортепьяно, но колеблющиеся огоньки пламени напомнили ему о том, как блестят ее волосы.

Галя читала:

Погляди, Фридерик. Вон Варшава.

Видишь – над нею пылает звезда

Ярко, кроваво.

Видишь – костел и орган? Образ родного гнезда.

Зданья, как будто преданья живые,

Древние, как Посполитая Речь.

Площади глухи, темны мостовые,

В облаке Зыгмунтов меч.[19]

– О боже! Как она читает «Фортепиано Шопена»!.. – сказала Кшися. – Я никогда не думала, что она так может читать! Ведь это… это похоже…

Она запнулась. Не могла найти верного определения. Беспомощно смотрела на темное звездное небо, на картину, висевшую теперь над тахтой расстрелянного немцами Антека.

В гостиной зазвучали тихие аплодисменты – знак благодарности.

Пальцы невидимого им пианиста забегали по клавишам – стремительным ураганом промчались звуки скерцо h‑moll. Отчаяние двадцатилетнего Шопена, бессильно наблюдавшего издалека, как борются его друзья, обреченные на поражение, нашло выход в этой трагической музыке и теперь снегопадом звуков летело навстречу к ним, болью отдаваясь в сердце.

И вдруг, словно искра надежды в этом вдребезги разбитом мире, чистым ручейком заструилась знакомая с детства мелодия, извечная мазовецкая колыбельная, рожденная шумом зимних сосновых лесов на берегах Вислы, мягкая, добрая, своим домашним теплом сильнее всех бурь: «Качайся, качайся, кленовая зыбка…»

По лицу Стасика катились слезы.

– Мама тоже пела это на рождество, – шепнул он. – И отец, и брат.

И снова на них обрушился яростный шквал звуков. И снова победила задушевная сердечность рождественской колядки.

И все же это еще не была пора Благой Вести.

Сомнения, гнев, горестный призыв к справедливости. «Presto con fuoco»[20] – записал двадцатилетний композитор, видя боль и раны восстания. И один за другим летят огненные аккорды, дают оружие в руки, ведут на улицу против врага.

Тишина. Пианист кончил играть.

Никто не аплодировал. Люди сидели, затаив дыхание.

Когда зазвучало чуть слышное вступление, суля исполнение еще одной вещи, на фоне золотых свечей мелькнул темный силуэт Гали. Она вернулась в комнату Антека, пришла к ним. Забралась в кресло, закрыла лицо ладонями.

И вот от этих золотых лучей поплыли вдруг кристально чистые звуки, нежнейший, исполненный любви женский голос пел:

Если б я солнцем на небе сияла,

Я для тебя бы только и сверкала.

Темно‑синее небо на картине Кендзерского светилось многими звездами. Станислав вдруг подумал, что солнце, о котором поется в песне, сочиненной давно умершим Фридериком, – тоже звезда, и сейчас эта песня как бы провожает, а быть может, зовет к себе мальчика‑астронома Антека.

«Ах, если б стать мне солнышком на небе!» – пел в тоске голос.

Когда рефрен затих и по клавишам промчался припев, исполняемый обычно лишь пианистами, голос зазвучал чистой, богатой и сияющей трелью, уподобившись лучику света, игравшему в прозрачной воде, самой радости существования.

Этот глубокий, вибрирующий, с приглушенным скрипичным тоном голос почему‑то казался Станиславу знакомым. Ему казалось, что он уже не один раз его слышал и только не мог припомнить, где.

Если б я солнцем на небе сияла,

Я для тебя бы только и сверкала,–

звучало доверчивое, трогательное и такое щемящее признание в любви.

Потом снова трель без слов, прозрачная, птичья. Может, именно она напомнила Кшисе о старом профессоре, любителе и знатоке птиц, который не хотел «ни в какой другой стране» искать прибежища и спасения. А вместе с этим воспоминанием в душе ее родилась, казалось бы, невероятная догадка. Она вопросительно посмотрела на Галю. Та сидела бледная, но с каким‑то просветленным лицом.

Глава XII

В комнату Антека, двери которой Галя опять прикрыла, проникал негромкий, понемногу затихавший говор. Это слушатели прощались после концерта, забирали пальто, плащи и по двое, по трое выходили; одни – на Козью, другие – на Краковское предместье.

Галя, долго сидевшая молча и неподвижно, вдруг сорвалась с места.

– Я совсем забыла! Вы, наверное, есть хотите! – воскликнула она и выскочила из комнаты.

Вернулась с подносом, полным всякой еды, и тотчас снова исчезла в дальних комнатах. Вслед за ней появилась с очередным подносом, тоже уставленным угощением, панна Дыонизова, которая осталась в комнате Антека, оказывая ребятам знаки внимания.

Они здорово проголодались за день и теперь с волчьим аппетитом набросились на еду. Насытившись немного, Станислав и Стасик невольно удивились непривычному для тех лет обилию предложенного им ужина, к тому же очень вкусно приготовленного и изящно сервированного. Кристина знала, что с тех пор как арестовали профессора и Антека, панна Дыонизова и Марцинка полностью взяли хозяйство в свои руки. Они продавали старинные антикварные вещи, переходившие в семье Миложенцких от поколения к поколению, умело торговались и неизменно заботились о питании «пани профессорши и Галюси», разумеется не забывая при этом себя и кое‑кого из гостей. Впрочем, Кшисе казалось, что сегодня панна Дыонизова не просто угощает, а священнодействует, но она объяснила это влиянием музыки.

Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошли еще несколько человек, должно быть, задержались в поисках своих плащей.

Внимание Стасика невольно привлек высокий мужчина в отлично сшитом костюме, свежевыбритый, с резкими чертами лица, с моноклем в глазу, он насмешливо, во всяком случае так показалось Стасику, глянул на мальчика, холодно кивнул ему и вышел. Стасик недружелюбно посмотрел ему вслед; в детективных романах такие вот, никогда вначале не вызывавшие подозрений щеголи, в конце как раз и оказывались злодеями.

Вошедшего в комнату черноглазого, с неестественно светлыми волосами мужчину панна Дыонизова остановила.

– Пан доцент, отведайте, прошу вас! – Она разложила чистую скатерть, поставила прибор. – Вы ведь ночуете у нас сегодня!..

Разговоры и шаги в передней затихли. Дверь отворилась. В дверном проеме появилась худенькая, прямая фигурка в черном. Бабушка.

Как же Кристина боялась этой минуты!

Все вдруг вскочили со своих мест и замерли.

Старая пани Миложенцкая пошевелила бескровными губами. Обвела комнату невидящим взглядом. Глаза ее оживились, когда она взглянула на Стасика, но подошла она не к нему, а к Станиславу.

– Это ты, мальчик… это вы были в Замке вместе с Антеком, когда он гасил пожар? – тихим, каким‑то отрешенным голосом спросила бабушка.

– Да, я… И он, Стасик, тоже был. И сегодня. И семнадцатого сентября, когда спасали Замок… Когда Антек… Я тогда познакомился с Антеком…

Пани Миложенцкая снова взглянула на Стасика и теперь не сводила с него глаз. Может быть, он напомнил ей кого‑то? Она словно бы не слышала, как Станислав рассказывал о событиях сегодняшнего дня, говорил подробно, рассказывал про себя и про Стасика, словно бы делясь с нею всеми мыслями, надеждами, страхами, свершениями их обоих. Умолк на полуслове, так же неожиданно, как и начал.

– Простите… Я сам не знаю, что говорю. У меня, наверное, температура…

Она не повернула головы, продолжая всматриваться в Стасика. Протянула руку, должно быть желая погладить его, и опустила.

– Панна Дыонизова, – сказала она, – расставьте кресло‑кровать. На тахту постелите чистое белье.

Панна Дыонизова в изумлении открыла рот.

Бабушка продолжала:

– Оба останутся здесь. Пан доцент в гостиной. Кшися у Гали.

Она покачнулась, ее словно клонило вниз. Кристина думала, что старая женщина вот‑вот упадет, кинулась к ней, но ее опередил Стасик. Пани Миложенцкая, оказывается, всего лишь только нагнулась, хотя и с великим трудом, и достала из‑под Антековой тахты ботинки, потом одним движением стащила его висевшую на спинке стула одежду, сгребла все в большой узел, завернула в голубой свитер и сунула в руки Стасика.

– Сейчас будете мыться, – сказала она. – Марцинка нагрела воды для ванны.

И вышла.

Едва за ней закрылась дверь, Стасик бросил на стул врученный ему узел с одеждой.

– Мне пора! – сказал он угрюмо и направился к выходу.

– Стой, сумасшедший! Куда ты? – Станислав сорвался с места, но тут же скорчился от боли: вывих по‑прежнему давал о себе знать. – Я бы тоже пошел, но ведь скоро полицейский час!

– Ладно, останусь, – неохотно согласился Стасик. – Но, чур, мне ничего не нужно. Я в порядке.

Панна Дыонизова никак не могла прийти в себя от изумления, у нее все из рук падало. Кшися не знала, как объяснить Стасику, чем был Антек для бабушки, что означает ее дар. Станислав, отупевший от боли, дремал в кресле.

Черноглазый сказал мальчику:

– Ты мог слушать музыку, есть хлеб, можешь надеть и рубашку. Если люди просто, от всего сердца делятся с тобою, то и ты можешь просто, всем сердцем принять…

– А вы кто? – огрызнулся Стасик. – Хозяин этого великолепия?

– Нет. Я здесь гость, как и ты. Два дня назад я был в таком положении, какое тебе и не снилось, и лохмотьям моим ты бы не позавидовал. Кто знает, что ждет меня завтра!

Стасик внимательно пригляделся к его неестественно светлым, пережженным перекисью водорода волосам.

– Вы, наверное, были за стеною?

Черноглазый ничего не ответил.

В эту минуту в прихожую заглянула дородная Марцинка, размахивая мокрой тряпкой.

– Долго мне ждать? Вода стынет! Еще раз прикажешь печку топить?

– Я не бу… – начал было Стасик.

Послышался шлепок, это Марцинка хлопнула Стасика мокрой тряпкой по шее и подтолкнула к дверям. В ее сердитом голосе было столько материнской сердечности, что Стасик больше не упирался.

После ванны, отдраенный, к тому же сменивший костюм и ботинки, Стасик был зол и несчастлив. Но когда он нашел в прихожей свою куртку с солдатскими пуговицами и натянул ее, настроение у него явно улучшилось.

– Это от брата, – гордо сказал он Гале, вышедшей откуда‑то из соседних комнат узнать, не надо ли чего.

– И это тоже от брата, – мягко улыбнулась она, гладя голубой свитер, который Стасик повесил на стул.

И вдруг откуда‑то из дальних комнат, где то и дело исчезала Галя, на редкость мало уделявшая сегодня внимания своей подружке и пришедшим с нею гостям, снова раздался тот же женский голос:

И не для поля, и не для речки

Над твоим окошком, над твоим крылечком…

И снова донеслась прозрачная, чистая трель.

Кшися выбежала в переднюю. Станислав сорвался с места. Лицо Гали то горело, то снова становилось бледным.

Голос утих. Но Станислав уже знал: это поет Ирэна Ларис, это ее удивительный, вызывавший всеобщее восхищение голос. И еще одно: те же скрипичные тона слышны и в голосе Гали.

В эту минуту послышался чей‑то невнятный, почти неразборчивый голос:

– Галинка! Где ты? Иди сюда!

В прихожую вошел высокий мужчина с выправкой военного. Правый рукав его рубашки – пустой, был заколот английской булавкой. На лице множество отметин, а на шее, над воротничком рубашки, – большой свежий шрам.

– Галинка… – начал он хрипло. И умолк, видя, что за ним наблюдают несколько пар глаз.

Но Галя, ни на кого не обращая внимания, прижалась к его груди.

– Папа! Это наши друзья!.. Мне не верится! Это случилось так быстро, это невероятно!..

Когда все разошлись по своим комнатам, Станислав, вытянувшись поудобней в постели, подумал: «Этой ночью у гестапо был бы неплохой улов…»

Он хотел, по примеру Стасика, постучать по некрашеному дереву, но теплая, золотисто‑медовая волна сна поглотила его.

Глава XIII

Станислава и Стасика разбудило неожиданное постукивание.

Они быстро вскочили. Одним прыжком Стасик выбежал в переднюю, будучи уверен, что стучат во входную дверь и надо предупредить домашних и искать путей бегства. Однако здесь царила тишина.

Тогда он вернулся в комнату. Стук не прекращался, но казался не таким уж громким, похожим на дробь.

Он осторожно прокрался к окну, приоткрыл портьеру. Голуби, настойчиво стуча клювами по подоконнику и в стекло, требовали хлебных крошек.

Они рассмеялись.

Быстро оделись. Оказалось, все в доме давно уже встали, а черноглазый доцент даже ушел на свои занятия.

Панна Дыонизова провела утреннюю разведку и принесла сведения о том, что на Беднарской все еще засада. Поэтому Ковальские не могут вернуться к себе. Станислав больше всего был огорчен тем, что теперь ему негде проявить негативы. Сделанные с таким трудом и риском, снимки в любой момент могут погибнуть, стоит кому‑нибудь случайно открыть кассету. Негативы должны быть проявлены и закреплены. А он не взял свои документы, перед операцией «Замок» оставил их дома, а без бумаг ходить по городу нельзя.

– Я знаю тайник Петра, – сказала Кристина, выслушав брата. – Ты говорил когда‑то, что там есть темный чулан, где можно фотографировать. Отвезу все туда. Он, наверное, проявит негативы хуже тебя, но все‑таки проявит…

– Справишься? Кассеты с негативами тяжелые.

– Попробую! – лихо ответила она.

Однако едва смогла сдвинуть с места завязанный пакет, о поездке с ним не могло быть и речи.

– Я тебе помогу, – предложил свои услуги Стасик.

Они ехали в район Мокотова в превосходном настроении. Трамвай подошел быстро, на редкость пустой, так что они со своим тяжелым грузом могли даже сесть. Ни один немец не вошел в их вагон, в его переднюю часть «Только для немцев», даже на улицах они редко замечали мундиры. Ребята весело болтали о том, о сем, особенно еще и потому, что Кристина оказалась такой же страстной любительницей детективов и приключенческих книжек, как и Стасик. «Единица», весело позванивая, катилась по Краковскому предместью, по Новому Святу, потом, за площадью Трех Крестов, свернула в широкие Уяздовские аллеи. День был погожий, солнечный. Ребята беззаботно старались не замечать вывешенные на углах улиц таблички с чужими надписями. Однако они были. Досаждали глазам, памяти. Уяздовские аллеи – одна из самых красивых и просторных улиц Варшавы – переименована в Siegestrasse, улицу Победы, да и прежних жильцов здесь не осталось, все дома были отданы немцам, как, впрочем, и во многих других кварталах, современных и удобных.

Но в этот погожий день они не думали об этом. Они даже не взглянули на аллею Шуха – Polizeistrasse, куда свернул трамвай с Уяздовских аллей. Однако она была. Polizeistrasse со зловещим зданием гестапо существовала. Отвернувшись, ребята смотрели на буйную, девственную зелень Уяздовского парка и Ботанического сада. Быстро доехали до Лазенек. Полякам не разрешалось туда заходить, потому что парк этот был объявлен немецким. За оградой кровоточащей раной зияла дыра порфирного постамента, с которого немцы сбросили памятник Шопена и, распилив его на части, отправили как лом на переплавку.

Но даже теперь, когда Кристина со Стасиком увидели вместо памятника непривычную, словно застывшую пустоту, им все равно казалось, что вопреки запретам все здесь, сама зелень дышит музыкой Шопена.

Пересаживаясь с трамвая на трамвай и проделывая часть пути пешком, они добрались, наконец, до отдаленной части Мокотова, где виллы, дома и домишки утопали в садах, все более обширных, а поля все смелее и смелее подступали к городу.

Благоухали поздние розы. На деревьях наливались соком яблоки. Пчелы и осы с громким жужжанием роем вились вокруг вишен и слив, согнувшихся под тяжестью спелых плодов, дикий виноград спускался со стен и оград потоками разноцветных листьев.

Калитка домика, к которому они спешили, была закрыта, но стоило лишь слегка коснуться дверной ручки, как калитка распахнулась. Они вошли в сад, поражавший буйностью красок и медоносным благоуханием.

Идя по дорожке, они увидели повсюду – на траве, цветах, на кустарнике – следы чего‑то белого, по мере их приближения к дому все плотнее покрывавшего зелень. В воздухе ни дуновенья. Но вдруг пробежал ветерок, и по дорожке, прямо перед ними, покатился странный пушистый ком, то ли снег, то ли град, который через мгновение устремился вверх и рассыпался на тысячу, тут же легко оседавших на траве, пушинок.

– Это перья. Откуда их столько? – сказала Кристина с тревогой в голосе.

Только теперь они заметили, что двери домика широко открыты, но никто оттуда не выходит, не слышно никакой жизни внутри. Ступеньки крыльца, сени и даже видимый в глубине коридор также были застланы этими белыми, как снег, перьями.

– Подожди. Я один загляну, – бросил Стасик.

Через минуту он вышел из дома, смертельно бледный, с расширенными от испуга глазами.

– Туда нельзя! – шепнул он.

Возле низкой, обвитой плющом изгороди, отделяющей их от соседского садика, стояла старая, высохшая женщина. Протянутая рука ее дрожала.

– Идите отсюда! Поскорее! – бормотала она беззубым ртом. – Довольно и так несчастий!..

Ребята стремились поскорее покинуть эти тихие улочки, где краснеющий дикий виноград теперь казался им забрызганным кровью. Шли быстро, чуть ли не бежали. Угловатый пакет с кассетами больно ударял по ногам. Запыхавшись, они приостановились, чтобы собраться с мыслями.

– Как узнать, что там произошло? Неужели и Петра…

Стасик на минуту задумался. По лицу его пробежала тень сомнения. Он взглянул на Кшисю и решился.

– Пойду‑ка я в бар «Под метлой». Может, что проведаю. Это здесь, на Мадалинского! – пояснил он.

Кристина не поняла, о чем говорит Стасик, хотя ей была знакома эта знаменитая улица в районе Мокотова. Однако, не спрашивая ни о чем, она следовала за своим проводником.

На улице Мадалинского они остановились у ворот, за которыми размещались большие гаражи. Двуязычная вывеска сообщала, что здесь находится филиал Городского управления по вывозу мусора. Ворота были открыты, и из них, видимо, после какого‑то осмотра, выезжали огромные автомашины: аккуратные, герметически закрытые фургоны для мусора, обслуживающие кварталы, населенные немцами, и уродливые, дымящие «гольцгазы», работающие на древесных чурках, которые направлялись в польские кварталы и в гетто, отгороженное, по приказу гитлеровцев, каменной стеной от остальной части Варшавы.

Во дворе возле гаража Стасик увидел знакомого. Он хотел было подбежать к нему, но остановился при виде двух жандармов, которые, пошатываясь, вышли из мастерской возле гаража и громким «хайль Гитлер» прощались с мужчиной в гражданской одежде, так же вытянувшим вперед руку.

– Нехорошо, герр Габихт на месте, – покачал головой Стасик. Он отвел Кшисю на два дома подальше и оставил ей сверток с кассетами, велев подождать его на лестничной площадке.

Она глядела ему вслед через застекленные двери.

Стасик перешел на другую сторону улицы, туда, где, напротив управления по вывозу мусора, виднелся грязный барак. Из‑под облупившейся штукатурки выглядывали почерневшие, скользкие от сырости балки. Двери покосились и едва держались на петлях. Пыльное окно закрывала грязная занавеска. Над покрытой драным толем крышей дымилась изъеденная ржавчиной чугунная труба. Чуть подальше от барака стояла мусорная тележка на больших колесах, а перед входом в него березовыми прутьями кверху торчала воткнутая в дырявое ведро метла на длинной палке.

Здесь на минуту‑другую останавливались автомашины, из них выскакивали мусорщики в комбинезонах, забегали в бар «Под метлой» и вскоре выходили. Вслед за уехавшей автомашиной подъезжали следующие.

Вдруг глаза Кристины от удивления сделались круглыми. Из бара в комбинезоне мусорщика вышел черноглазый мужчина с неестественно светлыми волосами, тот самый, с которым они познакомились вчера после концерта на квартире у Миложенцких.

По тротуару застучали тяжелые шаги: кто‑то шел со стороны Дворковой и Пулавской. Кристина отпрянула. За стеклом промелькнули мундиры жандармов. Тревога и любопытство не давали Кристине покоя.

Переждав немного, она осторожно приоткрыла дверь и выглянула на улицу. Жандармы приближались к бару, возле которого стоял черноглазый доцент с ненатурально светлыми волосами.

В эту минуту в пыльном окне мелькнуло чье‑то лицо, отворилась дверь, хлынула струя смрадного воздуха, и на улицу прямо на жандармов вывалился пьяный оборванец и схватил одного из них за безупречно чистый мундир.

Жандарм оттолкнул пьяного, дал ему пинка да еще стукнул прикладом.

Его товарищ демонстративно зажал нос и гаркнул во всю глотку:

– Польские свиньи!

Медленно подъехала автомашина «гольцгаз». Доцент в комбинезоне мусорщика уселся в нее. Жандармы сделали ему знак – выезжать, но в эту минуту пьяный свалился им под ноги, за что получил еще несколько увесистых пинков дополнительно, а «гольцгаз» тем временем уехал.

Вскоре Стасик вернулся к Кристине.

– Узнал я немногое, – мрачно сообщил он. – Говорят, там был перевалочный пункт. Оттуда с «левыми» бумагами отправляли в провинцию еврейских детей. Монахини укрывали их в монастырских приютах. Немцы окружили этот район, вылавливали молодых мужчин на работы. Но когда вошли и увидели эту малышню…

– Всех увезли? – перебила она с нетерпением.

– Нет, никого не увезли…

Только минуту спустя она поняла смысл его ответа.

– А про вашего Петра неизвестно… Может, и его тоже расстреляли вместе с детьми. А может, его как раз и не было…

Глава XIV

С улицы Мадалинского они свернули на Пулавскую, остановились на трамвайной остановке. Хрупкость ноши делала ее особенно тяжелой.

Подошел битком набитый трамвай, на всех подножках висели люди. Казалось, сесть в него невозможно. Но, к счастью, это приехали торговки с Южного вокзала, спешившие на Дворковую улицу на Рынок.

Вагон неожиданно опустел, и Кристина со Стасиком без труда в него сели. Однако они долго не могли решить, в какой части вагона следует расположиться. С задней площадки легче удирать в случае облавы, но, если туда набьется народ, стеклянный груз легко разбить. В середине вагона негативы будут в большей безопасности, зато меньше шансов для бегства.

Еще утром они почти не замечали опасности. Сейчас они ощутили ее близкое присутствие.

Где же в трамвайном вагоне найти самое безопасное место для себя и для кассет?!

Вдоль вагона, от площадки к площадке, шел узкий проход. По обеим его сторонам, перпендикулярно окнам, располагались скамейки: на одного человека с левой стороны, на двоих – с правой. Скамейки со спинками являлись как бы своеобразным купе. Сидящий пассажир видел лицо соседа напротив и спину сидящих в следующем купе, далее – лица, снова спины и снова – лица. В длинном среднем проходе и между скамейками, как правило, стояло множество людей. Зато почти всегда пустовали два купе в первом вагоне, расположенные ближе всего к вагоновожатому, левое – со скамейками на одного человека, правое – на двоих, обозначенные табличкой: Nur für Deutsche.

Подумав, Стасик и Кристина решили, что лучше всего им остановиться у барьера, отделяющего купе «Только для немцев» от остального вагона. В случае толкучки люди останутся за их спинами, и ценный груз уцелеет. А если купе для немцев останется пустым, они быстро выйдут через переднюю площадку.

Сначала казалось, что поездка будет проходить с комфортом. Однако прежде чем кондуктор дернул за ремень звонка, давая сигнал отправления, со стороны Дворковой к трамваю ринулась чем‑то встревоженная толпа. В вагоне сразу же стало тесно. В руках у пассажиров были сумки, коробки, корзины, узлы. Пахло прокисшим молоком. Из чьей‑то корзины высовывалась голова гуся, щипавшего за ноги близстоящих.

А все‑таки что‑то фамильярно‑свойское было в этой толпе, которая смеялась, ругалась, делилась новостями, вместо билетов покупала у кондуктора сигареты, щедро раздавала пятигрошовые монеты оборванным ребятишкам, жалобно поющим «В первый день сентября памятного года…» или браво скандировавшим песенку о «маляре‑идиоте», проигравшем войну…

На скамейку, рядом со Стасиком и Кристиной, спиной к немцам, села молодая женщина со светловолосой девочкой.

Малышка вертелась на руках у матери и капризничала:

– Мама, я хочу поиграть!

Женщине никак не удавалось ее успокоить. Наконец она дала ребенку кусочек сухой булки, которую маленькая сразу же стала жадно грызть.

Кондуктор дважды дернул за ремень звонка, и трамвай сделал остановку «по требованию». Несколько человек вышло. Пассажиры выходили и на следующих остановках, и толкучка понемногу разрядилась. И хотя по‑прежнему чужие мешки и сумки упирались Стасику и Кшисе в спину, они радовались, что так удачно выбрали место для перевозки кассет.

Травмай со скрежетом подъезжал к площади Люблинской Унии. Через окна передней площадки они видели памятник Летчику. На высоком цоколе несмываемой краской был нарисован похожий на якорь символ надежды – знак сражающейся Польши. Знак этот, поблизости от заселенных немцами районов, под носом у многочисленных часовых, вопреки тяжким испытаниям сегодняшнего дня, вселял в поляков уверенность.

Ветер, который всегда разгуливал по площади Унии, подхватил облако уличной пыли и через раскрытые передние двери метнул ее в вагон, так что Кристина и Стасик даже глаза зажмурили. А когда открыли, увидели, что в вагон садятся двое немцев.

Первый, уже пожилой солдат с измученным лицом, быстро вошел в середину вагона и, словно бы стыдясь направленных на него недоброжелательных взглядов, прошел в купе и сел к окошку лицом к вагоновожатому.

Второй немец, молодой, высокий, в мундире гестаповца, не спеша вошел в вагон и, развалившись на двойной скамейке в купе «Только для немцев», стал разглядывать измученных давкой людей. Его большие руки, покрытые рыжеватыми волосиками, играли тяжелым кожаным хлыстом с металлическим наконечником. Каждый, на ком останавливался взгляд этих застывших, очень светлых глаз, невольно ежился.

Взгляд гестаповца остановился на Стасике. Мальчика охватила тревога. Ему хотелось отступить, спрятаться, исчезнуть, но он не мог даже шевельнуться, так плотно прижала его к барьеру толпа. Если б удалось поднять деревянную перекладину, он попытался бы бежать через переднюю площадку и выскочить на ходу, но натиск толпы не давал ему даже пальцем двинуть, а о том, чтоб приподнять деревянную перекладину, не могло быть и речи.

Гитлеровец, словно бы почувствовав тревогу паренька, прищурил глаз и стал внимательнее в него вглядываться.

Кристина заметила, что происходит что‑то неладное. Она протиснулась вперед, насколько позволяла толпа, пытаясь заслонить собой Стасика.

Вряд ли это помогло бы, да и надолго ли, но тут, к счастью, второй немец, что‑то искавший во внутреннем кармане своего мундира, наконец вытащил оттуда фотографию смеющейся девочки и поднес ее к лицу земляка.

– Meine liebe, meine kleine Tochter,[21]– пробормотал он растроганно.

В этот момент девочка, сидящая на коленях у матери, громко засмеялась, привлекая к себе внимание солдата с фотографией. Он оглянулся. Полез в карман, вытащил шоколадку, развернул ее и протянул девочке. Та жадно схватила зубками лакомство, не глядя на того, кто его дал. Однако когда немец, довольный, поднялся и наклонился к ней через барьер, малышка, увидев перед собой фигуру в жандармском мундире, закрыла лицо руками и разразилась отчаянным плачем.

– Warum? Почему? – пробормотал пораженный немец. – Aber warum?..

– «Почему»? – повторил с грозной усмешкой гестаповец. – Hier alle Feinde! Тут все враги!

Гестаповец встал с места. Он едва держался на ногах, может, был пьян. Взяв у соседа шоколадку, он левой рукой стал запихивать ее девочке в рот, а в правой держал тяжелый хлыст с металлическим наконечником. Испуганные люди хотели отступить назад, но сделать это не удавалось.

Мать пыталась заслонить ребенка и склонилась над ним, чтобы принять удары на себя.

– Шоколада! Есть! Есть сейчас же! Sofort! Сейчас же! – кричал гестаповец, явно наслаждаясь чужим страхом. Ему доставляло удовольствие продлить мучительные для его жертв минуты ожидания.

Второй немец пытался было что‑то объяснить, но, видя, что все его уговоры только усиливают раздражение, отступился и сошел на ближайшей остановке.

Люди с задней площадки также вышли, но на их место втиснулись новые, не знавшие о том, что происходит в вагоне. Если бы трамвай стоял подольше, возможно, пассажиры разбежались бы, но гестаповец гаркнул вагоновожатому:

– Ехать! Schneller! Бистро!

Трамвай набрал скорость. Немец решил, однако, что всего этого для него мало. Он расслабил пальцы, хлыст упал на пол. Вздох облегчения вырвался у окружающих. Тогда он молниеносно отстегнул кобуру, выхватил револьвер и направил его на людей.

– Шоколада! Есть сейчас же! – продолжал он свое.

Дуло револьвера было направлено на мать с ребенком.

– Нет! – крикнул Стасик.

Гестаповец перевел взгляд на Стасика. Жестокая усмешка искривила его узкие синеватые губы.

– Ах ты щенок!

Теперь револьвер был направлен на Стасика.

Люди съежились, прижались друг к другу, вокруг паренька образовалась пустота. Даже Кристина невольно отпрянула.

Он понимал, что это конец.

Однако до последней минуты не выпускал из рук свертка с негативами.

В этот момент уголком глаза Стасик увидел, что Кристина поднялась на цыпочки, схватилась за ремень и резко, коротко дернула три раза.

Вагоновожатый резко затормозил.

Немец полетел вперед, спиной и головой ударившись о стену. Зажатый в руке револьвер выстрелил в потолок. Толпа также устремилась вперед, прижав Стасика и Кристину к барьеру, деревянная перекладина, не выдержав, с громким треском сломалась.

Каким‑то чудом Стасику удалось не упасть и удержать равновесие.

Он выпрыгнул из трамвая с пакетом негативов в руке. Кристина за ним. Люди удирали с задней площадки.

Гестаповец сидел неподвижно, ошеломленный ударом.

Уже пустой трамвай двинулся вперед, унося с собой их преследователя.

Глава XV

Хирург, знакомый семьи Миложенцких, внимательно осмотрел ногу Станислава. Долго ощупывал ее, сгибал, разгибал, так что от боли Станиславу приходилось стискивать зубы. Наконец врач заключил:

– Если я даже и запрещу тебе ходить, ты (он всем, кроме пани Миложенцкой, говорил «ты») все равно не послушаешься. Такие обычно не сидят на месте. Поэтому, чтобы ты не очень натрудил ногу, я пришлю тебе из дому костыли. Без костылей ни шагу. Через неделю снова встретимся. Учти, парализованная нога не подарок.

Вскоре Станислав уже бродил на костылях по комнате. Он никак не мог дождаться прихода Кшиси и Стасика. Галя, все время чем‑то занятая, ни разу к нему не заглянула. Панна Дыонизова принесла ему второй завтрак, столь же обильный и вкусный, как и первый, а потом исчезла и она. В квартире, еще вчера такой шумной, сегодня была тишина.

Время шло, и Станислав все больше тревожился за Кшисю и Стасика, но вместе с тем он испытывал прилив каких‑то необыкновенных сил, удивительное спокойствие, которое вселяли в него, быть может, эти стены, это огромное, тихое, пустое пространство, уходившее как бы в бесконечность, в синеву над «Антонием‑астрономом», гармоничное сочетание золотистых ясеневых полок, неисчислимые ряды книг.