Текст книги "Вырастая из детства"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ПЕРВОЕ УТРО

На балконе. Мама держит меня на руках. И разговаривает с женщиной, которая стоит на соседнем балконе и держит на руках мальчика. Это наши соседи.

Женщину зовут Валентина Анатольевна. Она молодая, высокая и стройная. У неё красивое, бледное лицо, тёмные глаза и тёмные, волнистые волосы, высоко зачёсанные над красивым лбом. Мальчик у неё на руках – её сын Володя. Ему четыре года, он на год младше меня. У него есть брат Анатолий. Сейчас он в школе, он уже большой, ему восемь лет. Отец у них военный. Полковник. Он воевал на фронте. Мама нам с бабушкой про них уже всё рассказала. Она успела подружиться за зиму с тётей Валей.

ИЗ МОЕГО ОКНА

Моя кровать стоит как раз у окна. Точнее – вдоль окна.

Проснувшись, я тут же встаю в кровати на колени, упираюсь локтями в подоконник, подбородок – в ладони, и так могу провести сколько угодно времени – пока бабушка не позовёт завтракать.

Это моё любимое занятие – смотреть в окно.

Из окна видна степь… Степь до горизонта… Колыхание высоких трав… травы колышутся, как волны… это завораживает…

А над морем трав – огромное-преогромное небо, его невозможно охватить взглядом… Я, городской ребёнок, такого огромного неба ещё никогда не видела. В доме на Философской из нашего окошка был виден только его небольшой клочок. А здесь!…

И в этой бескрайней, бездонной синеве – парят птицы!… Не маленькие шоколадные горлицы, как на Философской, а – огромные настоящие ПТИЦЫ!

Бабушка говорит: в нашей степи живут степные орлы. А ещё ястребы и соколы. Говорит, что они такие сильные, что даже ребёнка могут запросто унести в своих лапах. Бабушка говорит, чтобы я, когда гуляю, не уходила бы далеко в степь. От её рассказов мне сказочно и немножко страшно. Хотя издали птицы не кажутся огромными. Но всё равно видно, что это не домашние дворовые птички. Видно по полёту…

Они так стремительно и мощно прочерчивают небо своими сильными крыльями!…

Они так грозно и красиво парят в вышине…

Иногда бабушка, глядя в это огромное небо, поёт свою любимую украинскую песню:

 
Дывлюсь я на нэбо
Тай думку гадаю:
Чому я нэ сокил,
Чому нэ литаю?…
Чому мэни, Божэ,
Ты крылэць нэ дав?
Я б зэмлю покынув
И в нэбо злитав…
 

Мне от этой песни всегда грустно.

ЛАГЕРЬ

А если из моего окна посмотреть чуть-чуть влево – то увидишь в степи лагерь вдалеке… Глухой забор. По верху забора – колючая проволока. Вышка. На вышке – часовой. Там, за колючей проволокой, живут «заключённые».

Когда бабушка увидела этот лагерь, она заплакала. Она тут же вспомнила Освенцим и Маутхаузен. Холодные бараки, овчарок, похлёбку из брюквы и штабеля посиневших трупов у бараков… Она рассказывает об этом нашей соседке, тёте Вале, и они обе плачут…

…Так и стоит у меня перед глазами эта картина: лагерь в степи за колючей проволокой – а над ним парят вольные птицы…

КТО ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ?

Я знаю, почему моя бабушка оказалась когда-то в лагере. Потому что была война с фашистами, и бабушка была подпольщицей, и фашисты её схватили и отправили в лагерь. Тех, кто сидел в фашистских лагерях, называли «узниками».

Но ведь сейчас не война. Тогда почему лагерь? И кто там сейчас – за колючей проволокой? Кто такие «заключённые»? Мама сказала: «Это преступники». Какие преступники? Мама сказала: те, кто нарушил закон. Украл что-нибудь, или кого-нибудь убил. Но таких, кто убил, таких там мало. Всё больше сидят за воровство.

Мама хорошо знает этих заключённых преступников. Потому что её назначили к ним прорабом.

КАЧЕЛИ НА БАЛКОНЕ

Отец сделал для меня эти качели. Низкие, на длинных верёвках, – на нашем широком, деревянном, красивом балконе, с деревянными перилами и красивой деревянной резьбой.

Мои качели летают, как птица! Утром, пока не повернулось в эту сторону солнце, на балконе тенисто и дивно прохладно. И я с самого утра с упоением на них летаю…

Почему-то на этих качелях меня не укачивает, отец как будто заколдовал их. Милый папочка, он так любит меня!

«БАБУШКА КИРПИЧИК НЕСЁТ!»

Мы с Володей играем на их балконе.

Бабушка, уходя рано утром в магазин за хлебом, оставила меня у соседей. За хлебом большие очереди. Можно простоять полдня. Наконец, в конце нашей улицы показалась моя усталая бабушка. Она идёт, прижимая к груди буханку серого драгоценного хлеба.

– Ура! Бабушка кирпичик несёт! – кричим мы с Володей, прыгаем и хлопаем в ладоши…

ДВОР

Если выйти во двор, то напротив нашего дома можно увидеть такой же точно дом, как наш. С такими же красивыми деревянными балконами.

Два одноподъездных двухэтажных дома смотрят друг на друга. В каждом – по восемь квартир. Во дворе много детей приблизительно моего – дошкольного возраста. Странно, что не запомнила имён. Только Володю и Анатолия помню. Да ещё сопливого Петю. А больше – никого. (Может, и не удивительно? Ведь полсотни лет прошло!)

Наш двор пуст и гол. Здесь играть негде. Ни деревца, ни кустика. Ни песочницы, ни качелей. Ничего. И весь день безумно печёт солнце…

Все наши игры – в степи за домом. В степи – ТРАВЫ!… Высокие, как дерева, – если лежать на спине и смотреть в небо… Кажется, что травы – до самого неба!…

Берём своих кукол, одеяла, кукольную посуду и уходим в степь…

В степи много сусликов, повсюду их норы… но днём зверьков не видно, они прячутся от жары. Оглушительно трещат кузнечики… Вдалеке парят соколы и ястребы… и орлы… Травы сильно пахнут на солнце… Густой, травяной дух гуляет над степью…

Мы расстилаем одеяла, обустраиваем в чаще трав свои «дома», готовим своим куклам еду из цветов, трав, колосков… Обедаем и сами – принесёнными из дому яблоками и хлебом. Ведём взрослые, степенные разговоры: кто кого хочет, когда вырастит – мальчика или девочку, сына или дочку? Всем хочется дочек. А я, неожиданно для себя, говорю: «Мальчика».

МАЛЬЧИШКИ ИЗ СОСЕДНЕГО ДВОРА

Их там много, и они все взрослые: им лет по десять-двенадцать.

Они приносят вёдра с водой в степь, заливают норки сусликов и выманивают этих маленьких зверьков… Такое зверское развлечение. Жалко сусликов. Но если мы, девчонки, вступаемся за сусликов, мальчишки – тут же, грозно: «Что, пачек захотели?!»

«Надавать пачек» – на местном наречии означает поколотить. Я этих мальчишек боюсь. Но мы редко с ними встречаемся, живём своим двором.

С ОТЦОМ В СТЕПИ

Летний вечер. Мы с отцом в степи.

Отец катает меня верхом на спине… Мы хохочем… Я понукаю его, как коня.

Степь зелёная, шелестящая, стрекочущая миллионами кузнечиков…

Я – счастлива. Мой отец – со мной! Мы всегда будем вместе. Мы никогда не расстанемся… Никогда!

ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ

По воскресеньям мы иногда ездим в центр города, втроём: мама, папа и я.

Гуляем в красивых зелёных парках… Пьём вкусную газировку. Ещё гуляем по набережной Урала. Река эта – как будто дикая тигрица. Она несётся прямо с Уральских гор. Волны мутные и рыжие, как будто ржавые… бурлят и клокочут… Страшно!…

Очень, очень жарко… Мама говорит: «Резко континентальный климат». Меня всегда размаривает от жары, и я делаюсь, как тряпичная кукла.

Вечером возвращаемся домой на такси, и я каждый раз мгновенно засыпаю, плюхнувшись на мягкое сидение…

Когда приезжаем на Полигонную, отец несёт меня в дом на руках…

Просыпаюсь, когда он кладёт меня на кровать. Эх, опять проспала самое замечательное – езду на машине, мелькание городских огней за окном, и как отец несёт меня на руках… В следующий раз ни за что не усну!

Но в следующий раз – всё повторяется.

О МАМИНЫХ ПОДОПЕЧНЫХ

Рядом с нашим домом – стройка. Она тоже за колючей проволокой.

На этой стройке работают заключённые. Все во дворе, взрослые и дети, называют их «зэками». Зэки – это стриженые тёти в платках и некрасивых одинаковых одеждах. Не поймёшь – молодые или старые. По утрам их приводят строем из лагеря.

Зэки строят новый кирпичный дом. И моя мама у них – прораб. Мама учит их, как надо строить. Руководит строительством.

…Вечером, за ужином, мама, как всегда, рассказывает о своих «подопечных». Так она называет ласково зэков: «мои подопечные».

– Зина так плакала сегодня! Забилась под лестницу и рыдает. Спрашиваю: что случилось, Зина? А она: «Гражданин начальник! Срок у меня подходит к концу». Я ей говорю: «Радуйся, Зина! Выйдешь скоро на волю». Так она прямо зашлась в слезах, кричит: «Зачем мне эта воля?! Что мне с ней делать?!» Двадцать лет девчонке. Детдомовская. Родители в войну погибли. Срок получила за воровство – украла в булочной буханку хлеба. Говорит: всё детство голодная была. Мечтала поесть хлеба досыта… И вот теперь не знает, куда после освобождения идти. Никого у неё нет. Жилья, естественно, тоже нет. Говорит: мой дом теперь тут – в лагере. Говорит: выйду – и сразу же пойду и что-нибудь украду! Чтобы опять сесть. Чтобы поскорее вернуться в лагерь. Говорит: тут у меня всё есть – еда, одежда, крыша над головой. И работа есть, и подруги… А на воле что? На воле – ничего… Зачем мне эта ваша воля?

Бабушка прямо за голову схватилась: «Бедное дитя! Это ж сколько горя надо было хлебнуть в жизни, чтобы лагерь за колючей проволокой казался родным домом! Выходит, жизнь для неё – горше лагеря…»

Каждый вечер мама рассказывает какие-нибудь истории из жизни своих подопечных. Конечно, не все, как детдомовская Зина, мечтают поскорее вернуться в лагерь. У кого-то малые детишки остались на воле, и матери очень тоскуют о них. Считают дни до освобождения. Но история про Зину затмила все остальные и запомнилась мне на всю жизнь…

Мама их очень жалеет, этих стриженных тётей. Находит время каждую выслушать. А они говорят, что такого доброго «гражданина начальника» у них ещё никогда не было. Смешно. Какой мама гражданин начальник? Она просто мама. Красивая и добрая. Её все любят.

* * *

…А вскоре маму перевели на другой объект. Теперь она ездит на работу на автобусе в центр города. Там строится новое красивое жильё. Это дома для разных больших начальников.

Когда мама сказала своим подопечным, что уходит от них, они все плакали. Говорили ей: «Кто же нас теперь выслушает? Кто нас пожалеет? Кому мы теперь душу отведём?» И мама, когда рассказывала, как они прощались с ней, тоже не могла удержаться от слёз. Но ведь мама не может сама выбирать, где ей работать. Она – молодой специалист после института, и три года должна работать там, куда её пошлют: то к заключённым, то на другой объект.

ПАДЕНИЕ НА ПЛИТЫ

Теперь мама ездит на работу в центр города. Она рано уходит и возвращается намного позже, чем раньше. Я её почти не вижу и очень скучаю по ней.

Лето. Вечер. Скоро приедет с работы мама. Я гуляю во дворе и всё время поглядываю на дорогу…

Ура, автобус! Он доезжает до нашего дома и останавливается – здесь, на пыльном пятачке, конечная остановка. Из автобуса выходят последние пассажиры. И мама.

– Мама, мамочка! – кричу я радостно и бегу ей навстречу.

– Не беги, не беги! – кричит мама.

Но я всё равно бегу… Радость от того, что я вижу маму, несёт меня, как волна в море… Остановиться уже невозможно! Я бегу по бетонным плитам. Их недавно положили у нашего дома, вместо асфальта. Потому что после дождя к дому не подойти. И вот теперь у нас хорошая, широкая, бетонная дорожка. С такими железными петлями, которые торчат из плит тут и там. Эти петли похожи на смешные ушки какого-то зверька, который живёт под плитами, а наружу выставил только ушки – как будто подслушивает…

– Лена, не беги!… – кричит мама. – Упадёшь!

И тут я зацепляюсь ногой за одну из этих железных петель и – долго… долго лечу над плитами… Как птица! А потом – шмяк!…

И – долго… долго еду по этим твёрдым, пыльным, скребущим плитам голыми коленками, голым животом, голыми локтями и даже лбом и носом…

…Когда мама принесла меня домой и положила на кровать, они с бабушкой обе зарыдали надо мной.

– Боже ж мой! Живого места на ребёнке не осталось! – плакала бабушка.

– Господи! Ну, зачем, зачем ты бежала? Я же тебе кричала: не беги! – плакала мама.

Живое место на мне было только со спины. А спереди… Я ведь гуляла в одних трусиках и босиком, мы все так гуляли во дворе – в таком пляжном виде: на берегу степи – как на морском берегу. Жарко ведь!

А приложилась я на эти плиты хорошо – как будто железная тёрка по мне прошлась, счистив нежную детскую кожу – от лба до пальцев на ногах…

– Боже мой, и что же нам с ней делать? – причитала бабушка. – Это же надо как-то обработать теперь…

Она принесла баночку с зелёнкой. И – началась экзекуция… Невозможно сказать, сколько она длилась. Я плакала, стонала, скрежетала зубами, умоляла оставить меня в покое. Я уверяла их, что и так заживёт. Но… Мама сходила к тёте Вале и попросила у неё дополнительную баночку с зелёнкой, когда эта кончилась.

– Терпи! – говорила бабушка. – Терпи, деточка. Это ведь надо всё обеззаразить.

И они неумолимо замазывали меня зелёнкой – сверху донизу, сантиметр за сантиметром… Бабушка мазнёт, а мама дует, дует на это место… Почему-то казалось, что так – легче. Зелёнка нестерпимо жгла – как огонь, а мамины прохладные дуновения хотя бы чуть-чуть уменьшали эту пытку. Хотя бы чуть-чуть…

…Когда обработка тяжело раненого завершилось, то можно было бы посмеяться, если бы не так больно. Я была зелена, как лягушка, или как кузнечик из нашей степи. Бабушка так и сказала: «Лягушонок ты наш». А мама всё никак не могла успокоиться:

– Ну, зачем, зачем ты бежала?!

* * *

С того лета прошло много лет… Но порой кажется, что кожа на мне так и не наросла. И я часто слышу в свой адрес: «Разве можно так жить – без кожи?»

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ И ПЕРВАЯ ЛОЖЬ

Через несколько дней мне исполняется пять лет.

Мой приятель Володя из соседней квартиры сказал по секрету, что мама купила мне в подарок сервант для кукол. Он подслушал, как моя мама говорила об этом его маме. И вот он мне выдал мамин секрет. Я очень обрадовалась. Несколько дней провела в сладком ожидании… Я думала: сервант – это набор посуды для моих кукол. Я перепутала два похожих слова: сервант и сервиз. Я уже размечталась, как буду кормить своих кукол из новых тарелочек и чашечек…

И вот настал долгожданный день рождения. И оказалось, что сервант – это вовсе не сервиз. Сервант – это всего-навсего маленький скучный шкафчик. Я подумала, что новенькая посуда, наверное, прячется внутри шкафчика. Но внутри шкафчика было пусто…

Разочарование моё было очень велико. Я чуть не заплакала от огорчения. Но скрепилась.

– Ты рада? – спрашивает мама. – Тебе нравится?

– Да, очень! – говорю я. И целую её.

Я старательно изображаю радость от подарка. Первый раз я веду себя не искренне. Мне неприятно, что я вроде как обманываю маму. Я никогда ещё никого не обманывала. Я чувствую, что внутри меня будто кто-то грызёт…

Это были угрызения совести, которые я впервые испытала в день своего рождения, когда мне исполнилось пять лет.

Но зато отец подарил мне настольную игру – электровикторину. Там зажигалась лампочка, если правильно угадаешь ответ. Это было так волшебно!… У меня такой замечательной игры ещё не было. И соседка тётя Валя с Володей подарили мне настольную игру – растительное лото. Я была счастлива.

Но неприятное ощущение от неискренности, которая обернулась первой ложью, долго скреблось во мне. Первый раз в жизни я солгала и с горечью осознала это. Я поняла, что лгать мне неприятно. Для меня это было не органично. Но сказать правду было выше моих сил – ведь, сказав правду, я бы огорчила маму, расстроила бы её.

Первый раз в жизни я оказалась перед таким трудным выбором: сказать неправду – или сделать больно близкому человеку.

Я выбрала первое. И, таким образом, сделала больно себе.

ПРО КИНЮ

Я притащила со стройки маленького искалеченного котёнка. Он был чуть жив: весь в крови, ноги его не держали. Задние лапки были перебиты.

Мама с бабушкой его стали тут же отмывать и лечить. Охали: и кто ж так поиздевался над бедным существом? Казалось – что котёнка били камнями, били – но не добили. Не может быть, чтобы это было дело рук зэков, говорила мама. Скорее всего – мальчишки из соседнего двора. Они тоже шастали на эту стройку. Они измывались над сусликами, так почему и над беззащитным котёнком не поиздеваться?

Котёнок этот так и остался у нас. Это была кошечка. Серенькая, с белым пятнышком на мордочке и с белым пузиком. Я её назвала Киней.

Мы долго её выхаживали, кормили из пипетки молоком, смазывали её раны – она терпела, даже не царапалась. И мы так привязались к нашей Кине, что когда она окрепла и стала шустро бегать по квартире, припадая на задние лапки, ни у кого и в мыслях не было отправить её обратно – в страшный и жестокий мир, где её чуть не убили…

Я любила Киню без памяти. Это была моя первая в жизни кошка. Ни соседская, ни дворовая – а моя! Ни одну кошку потом я так не любила. Ласковая, преданная, благодарная за то, что мы спасли ей жизнь. Да, она отлучалась изредка на прогулку, но далеко от дома не отходила. Во дворе была всё время настороже. Не могла забыть своё страшное детство и людям не доверяла. Никому, кроме нас.

Я любила таскать её на руках, она была такая тёплая и нежная, и так волшебно мурлыкала мне на ухо свои чудесные песенки… Она была мне как сестра. Или как ребёнок. Я бы жизнь за неё отдала, не задумываясь.

* * *

А однажды Киня притащила мышонка. Она с гордостью продемонстрировала его нам: вот, глядите, я уже взрослая, самостоятельная кошка, могу прокормить и себя, и вас!

Мама тут же отобрала у неё мышонка. Он был ещё жив, но на шее была большая рана от Кининых зубок. И тут начались наши страдания над мышонком…

Мы с мамой уложили его в коробочку с ватой, смазали его зелёнкой, пытались накормить из пипетки молоком. Капали ему молоко в микроскопический ротик. Мышонок был ещё совсем маленький. Он прожил сутки, а потом умер. Мы с мамой его горько оплакали и похоронили в степи…

– Киня, умоляю! Не делай так больше никогда! – сказала я кошке, глядя в её умные, круглые, серо-зелёные глаза.

И она так больше не делала. Никогда.

СТРОЙКА РЯДОМ С ДОМОМ

Эта стройка рядом с домом притягивала нас, как магнит.

Нас было человек шесть, мальчишек и девчонок – ребята нашего двора. Мы с нетерпением ждём вечера, когда «зэков» уведут обратно в лагерь. Тогда стройкой завладеваем мы.

Колючая проволока – не препятствие для маленьких сообразительных детей. Было совсем нетрудно раздвинуть палками проволоку в одном месте, чтобы получился лаз. Старик-сторож этого и не заметил. Сидит где-то там, за домом, у ворот, и не подозревает, что мы запросто проникаем по вечерам на охраняемую им стройку.

Но мы не просто шатаемся по стройке от нечего делать. МЫ – СТРОИМ ДОМ! И это лучше всяких игр.

Да, мы действительно строили дом.

Ах, какой запах царил на стройке!… Свежей стружки, цемента, новеньких кирпичей… И то, что всё было взрослое, настоящее, а не игрушечное – это было так здорово!

Помню: было немного страшновато взбегать по лестницам без перил…

Строительство шло уже на уровне второго этажа. Здесь валялись измазанные цементом мастерки – такие плоские, железные, трехугольные лопаточки с заострённым носиком. Здесь же стояли и корыта с цементом. Но если цемент слишком загустел, то его нужно было разжижить. Мальчишки в своём корыте разжиживали цемент очень простым способом, используя без всякого стеснения собственные «краники».

Но девочек такой способ шокировал. Мы носили воду широкой лопатой из лужи во дворе. Или (если лужа высыхала) в детских ведёрках из дома.

Приходилось тащить на второй этаж и кирпичи. Светло-серые, тяжёленькие. Настоящие! Больше двух штук за один раз не унести. И мы, как муравьи, таскали их наверх, держа перед собой на животах.

Ну, наконец! Всё, что нужно для работы, готово. Каждый выбирал себе место, где он будет класть стену.

И вот, как заправский мастер, берёшь мастерок. Зачерпываешь им густой, тёмно-серый цемент… Намазываешь его аккуратно, как смалец на хлеб, сверху на стенку… И – очень, очень аккуратно кладёшь поверх настоящего цемента настоящий кирпич! Вот дом и подрос ещё на чуть-чуть!… Это я его строю!

Под тяжестью кирпича немного цемента выдавливалось в щели. И надо было мастерком аккуратно счистить всё лишнее. Чтобы всё было по-взрослому. По-настоящему. Чтобы никто, придя утром, не догадался ни о чём. Не заподозрил бы.

…И так мы работали каждый вечер – можно сказать: вечерняя смена.

Ах, как это было здорово – строить дом! Настоящий, большой дом, в котором будут жить люди!

КАК Я НАДЕЛАСЬ НА ПРОВОЛОКУ

Но однажды кто-то из ребят испуганно крикнул: «Атас! Сторож идёт!» И мы припустили со стройки. Все мчались к нашему лазу…

Я пролезала сквозь колючую проволоку последней. Ребята меня торопили: «Давай скорей! Он уже вышел из-за угла!» Я заспешила, сделала неверное, слишком резкое движение и…

Не представляю, как я могла так неловко лезть, чтобы надеться на проволоку голой ногой. (А была я в тот момент одета по-летнему: трусы да сандалии – вот и весь наряд. Так мы все тогда ходили).

Проволока вонзилась в мою левую ногу, выше колена, изнутри… в самое нежное место. Я заорала от дикой боли, рванулась – и… наделась на проволоку второй ногой! Тоже – внутренним нежным местом.

Помню свой крик. От которого чуть сама не оглохла…

А мама в это время как раз сидела на балконе и тихо-мирно общалась с нашей соседкой, тётей Валей. Так что вся эта жуткая сцена произошла у мамы на глазах.

Дальнейшее помню смутно… Рваными фрагментами.

Помню, как мама вынимает из меня эти ржавые колючки, точнее – снимает меня с них. Выдирает меня из цепких ржавых объятий колючей проволоки… Я истошно ору… мама тоже что-то кричит и плачет…

Помню, как мама бежит со мной на руках в ближайшую больницу, мы с ней обе в крови, и я продолжаю орать на всю улицу… а за нами бежит бабушка и тоже что-то кричит…

А потом – что-то в мозгу как будто отключилось.

И как мне делали уколы от столбняка – уже не помню. И что было дальше – тоже не помню. Как меня лечили, как меня бранили – решительно ничего не помню!

И ходила ли я на свою любимую стройку после того, как зажили раны в ногах, – не помню…

Но гордость от того, что я, пятилетняя, по-настоящему строила настоящий дом, не забываема!

Кстати, шрамы от той проволоки видны на моих ногах до сих пор.

* * *

…И так потом всю жизнь – я умудряюсь напарываться на всё острое!

Все колючки мира вонзаются в меня…

И порой – прямо в сердце.