Текст книги "Жизнь против смерти"

Автор книги: Мария Пуйманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

В БУЗУЛУКЕ

– Вопрос не в том, будет ли разбит Гитлер, а в том, когда он будет разбит. В славной битве под Москвой Красная Армия разрушила легенду о непобедимости нацистских орд.

Чехословацкие воины, офицеры и рядовые, собравшиеся в длинном, узком зале кинотеатра в Бузулуке, ловили каждое слово оратора.

Это был крепкий человек лет сорока с лишним, темноволосый, голубоглазый, как большинство чехов. Он стоял, свободно выпрямившись. Было видно, что он чувствует себя на трибуне как дома. Широкий лоб, студенческая шевелюра, что-то юношеское в посадке головы, здоровый цвет лица ганацких крестьян, резкая складка у переносицы – результат беспрестанных размышлений. Эта складка как бы сосредоточивала в себе сознание ответственности за множество человеческих поступков.

– Борьба советского народа и Красной Армии очень тесно связана с национально-освободительным движением чехов и словаков…

Ондржей Урбан, одетый в военную форму, жадно слушал Клемента Готвальда, не спуская с него глаз. Он очень гордился тем, что познакомился с ним еще вчера. Ондржей возвращался в казармы с другими солдатами после того, как они украсили кинотеатр. Товарищ Готвальд остановил их и заговорил с ними. Он спрашивал, откуда они, кем были раньше, как им живется в армии, а когда Матула сказал, что он слесарь-механик из Пршерова, Готвальд весело сообщил, что они земляки, оба из Моравии.

Он улыбался.

Это был спокойный, приветливый человек. Ондржею вспомнился покойный отец, когда тот при первых звездах выходил из мастерской, стоял после ужина на крыльце, посасывал трубку из вишневого дерева и рассудительно толковал с соседями. Кто бы сказал про улыбающегося Готвальда, что он такой боевой человек!

– Товарищ Готвальд, – ни с того ни с сего спросил смелый Людек о том, что втайне тревожило всех в казармах. – Правда ли, что после обучения мы должны уехать в Тегеран, как поляки Андерса?[42]42
  …как поляки Андерса? – В 1942 г. с разрешения Советского правительства на территории СССР была организована польская армия. Однако Лондонское эмигрантское правительство, проводя антисоветскую политику, весной и летом 1942 г. перевело вооруженные силы под командованием генерала Андерса на Ближний Восток.


[Закрыть]

Готвальд покосился на него. Нахмурился. Складка у переносицы стала еще глубже. Очевидно, этот вопрос пришелся ему не по душе.

– Место армии – на фронте, – сказал он строго. – Это понятно. Как вы думаете на этот счет, ребята?

– Из России до Моравии будет ближе, – чистосердечно сказал Матула.

– Мы не хотим существовать только для виду, – запротестовал Пепик с Жижкова. – Мы хотим драться с фашистом. Для того сюда и собрались.

– Откуда все время берутся эти слухи об Иране? – загорячился Ондржей. – Ребята волнуются…

– Не беспокойтесь, – ответил Готвальд, – бить фашистов вы пойдете. Раз вы солдаты, – значит, вам придется воевать. Но не между собой, – воскликнул он полушутливо и поднял указательный палец. Он заметил, что среди солдат, столпившихся вокруг него, что-то слишком оживленно. – Что у вас там, ребята, вышло?

– Да опять Ярда с Иожо спорят. Они в одном минометном расчете учатся, и при каждом перекуре Ярда попрекает товарища «словацким государством».

– Как будто я дома на печи валялся, когда его немцы состряпали, – отозвался вспыльчивый Иожо, красивый чернявый солдат. – Я давно за горами был, а ты все еще торчал в Праге да провозглашал славу Нейрату[43]43
  Нейрат – первый гитлеровский протектор Чехии и Моравии.


[Закрыть].

– Никто не провозглашал! – обиделся Ярда. – У чехов упрямая голова и твердый характер. А вы что? Куда ветер дует…

– Зачем же попрекать друг друга, когда нужно воевать вместе, – рассудил Готвальд. – У них Тисо и Тука[44]44
  Тиссо и Тука – словацкие сепаратисты фашистского толка, возглавившие так называемое Словацкое государство, провозглашенное 14 марта 1939 г. и находившееся в полной зависимости от гитлеровской Германии.


[Закрыть], у нас – Гаха и Моравец[45]45
  Моравец – министр народного образования в марионеточном чешском правительстве при протекторате, с его именем связаны жестокие гонения против чешской культуры.


[Закрыть].

Солдаты дружно захохотали…

В эту минуту к Готвальду поспешно подошел стройный человек с очень выпуклыми живыми глазами – депутат Копецкий, тоже гость из Москвы.

– Клема, покушение на Гейдриха!

В чехословацких казармах новость произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Она разлетелась среди чехословаков с быстротой молнии. Волнение было огромное. Вчерашнее известие еще и сегодня электризовало солдатское собрание.

– Нападением на Гейдриха, – сказал оратор, – наш народ дал всему миру явное доказательство, что он несокрушим, что воля его не сломлена и что он питает непримиримую ненависть к оккупантам. Ровно восемь месяцев тому назад Гейдрих приехал в Прагу, чтобы по приказу Гитлера поставить на колени сопротивляющийся чешский народ. Пятьсот чешских патриотов он предал публичной казни, и еще тысячи по его распоряжению убиты тайно. И вот через восемь месяцев этот кровавый палач умерщвлен чешской рукой. В этой восьмимесячной борьбе победил наш народ.

Готвальд обращался к взволнованному собранию. По его лицу было видно, что он тщательно обдумывает каждое слово. Он старался говорить четко, конкретно, доступно, убедительно; он старался, чтобы его речь крепко врезалась в память, чтобы солдаты в своих действиях следовали его словам. Он говорил о единстве движения Сопротивления за границей и на родине, и все слушали его в напряженной тишине, опасаясь упустить хоть один звук.

– Движение Сопротивления за границей, – говорил Готвальд, – есть только часть освободительной борьбы. Вся суть борьбы и смысл ее в освобождении родины. Движение Сопротивления за границей выполнит свою задачу только в том случае, если оно будет действовать в полном идейном, политическом и тактическом согласии с движением Сопротивления на родине. Основной тактический и политический принцип движения – самое широкое национальное единство, в котором нет места только предателям. Пусть это будут чехи, словаки или подкарпатские украинцы – для борьбы за свободу родины нам понадобится каждый честный гражданин, каждая честная гражданка без различия политических убеждений и вероисповедания, только бы человек был чистосердечно предан республике…

Вот именно так! Сказано слово, которое все проясняет! По залу пробежал вздох облегчения. Сказано то самое, в чем необходимо было убедить людей, временно потерявших родину: слова о неразрывной связи с землей отцов и о собственном единстве. Сделать это было не так-то просто.

В далеких степях, где чернеют на горизонте уральские леса, раскинулся безвестный городок Бузулук. Ночью и днем здесь дует ветер, раздражающий нервы, и несет песок из степи. Каменные казармы и учебные плацы расположены за городом под крутым берегом реки Самарки. Сюда из монастыря в Оранках прибыло ядро будущей воинской части, сюда съезжались чехи и словаки со всех концов обширной Советской страны, чтобы стать здесь солдатами; из Москвы и Ворошиловграда, из Ташкента, Алма-Аты и Фрунзе ехали сюда чешские политические эмигранты и чешские переселенцы. Все жили в одних казармах, подчиняясь единой военной дисциплине, проходили военное обучение под руководством чешских командиров, одинаково питались, одинаково учились и вместе шагали в ногу по бесконечной бузулукской улице мимо деревянных домиков с кружевной резьбой на фасадах, мимо мужчин в синих вышитых косоворотках и женщин, повязанных платочками. Чешские солдаты оглашали пыльный воздух походными песнями, звуками барабанов и духовых инструментов, стрельбой, трепетными звуками утренней и вечерней зори. Они носили одинаковую форму; и когда сейчас они сидели и стояли, набившись в узкий зал с нарисованными коринфскими колоннами на стенах, украшенных советскими и чехословацкими государственными флагами, они казались однородной массой, как всякое солдатское собрание. Но это казалось только на первый взгляд, издали. Все было гораздо сложнее. Обратите только внимание, как различны сосредоточенные лица людей в солдатской форме.

Женщины выделялись кудрями, округлостью щек и большей живостью лица. Это не были мужеподобные женщины, безгрудые амазонки – в армию их привела любовь к родной стране. Чешские и словацкие девушки надели военную форму так же, как тысячи советских гражданок; молодые матери отдали своих детей на попечение женщин постарше и пошли со своими мужьями, братьями и отцами.

В лирические минуты перед вечерней зорей вид этих молодых женщин в военной форме пробуждал тоску в душе Ондржея. Ему все вспоминалась Кето. Война их разлучила – девушка ушла воевать раньше. Кето, золотая искорка, была более решительна: пока Ондржей раскачался, Кето была уже далеко. В первом же порыве энтузиазма она записалась на курсы медицинских сестер и уехала с санитарным поездом на фронт. Ондржей, услыхав воззвание, с которым наш московский центр обратился к чехословакам, живущим в Советском Союзе, явился в районный военкомат в Тбилиси, а затем уехал в Бузулук, чтобы вступить в армию.

Трудно было бы сформировать чехословацкую часть, если бы Клемент Готвальд не сзывал чехословацких эмигрантов из самых отдаленных мест бескрайней страны – из Ташкента и Алма-Аты, Самарканда, Ворошиловграда, Свердловска, отовсюду, где они работали, – в колхозах и на заводах; теперь их приглашали участвовать в Великой Отечественной войне. Вот этот кудрявый черноглазый пятидесятилетний человек, сидящий в президиуме между подвижным Вацлавом Копецким и Властимилом Бореком, который вел протокол исторического собрания, депутат Кроснарж, секретарь Межрабпома, мог бы порассказать кое-что о том, как он разъезжал из города в город по безграничной стране и агитировал. Отправились в армию и чешские переселенцы из Фрунзе, из высокогорной Киргизии, чуть ли не от индийской границы. Эти чехи живут в Азии двадцатый год. Они приехали из колонии Интергельпо[46]46
  Интергельпо – рабочая организация, существовавшая в Чехословакии в 20-х годах и помогавшая трудоустройству безработных.


[Закрыть] вместе с взрослыми уже детьми.

Здесь были видны простые лица рабочих и лица интеллигентов; чехи и словаки, загоревшие во время работы в колхозах; характерные лица подкарпатских украинцев; но больше всего бросалась в глаза разница в возрасте. Тут были не только люди призывного возраста, на юных лицах которых жизнь еще не успела оставить своих следов, но и люди, прошедшие через многие испытания. Здесь сидели солдаты, воевавшие в первую мировую войну, товарищи, обстрелянные в боях, и рядом с ними – восторженные юнцы без всякого воинского опыта; здесь очутились и пожилые, почтенные люди, которые никогда в жизни не держали в руках оружия и которым и во сне не спилось, что они когда-нибудь пойдут воевать, да еще в Советском Союзе.

Эти люди покинули родину по разным причинам. Одни – по решению руководства партии. Вон там Врбенский, Гарус – депутаты-коммунисты в военной форме, знакомые друг с другом еще до московской эмиграции, даже до того, как заседали в Национальном собрании в те черные дни, когда вместе с Готвальдом они всячески протестовали против Мюнхена, – они знали друг друга еще по Карлину, это были старые кадры. Депутат Грушка явился в Чехословацкую бригаду с двумя юными сыновьями. Он уже однажды воевал в Советской стране, пошел в Красную Армию как пленный австрийский подданный и участвовал в обороне Царицына, нынешнего Сталинграда, на который как раз сейчас наступают нацисты. Здесь, в Бузулуке, Грушка начал все сызнова и таскал на спине миномет.

Беспартийные тянулись в Россию, чувствуя отвращение к германизации и по традиции славян веря в русских. Другие бежали просто потому, что хотели сохранить свою жизнь, спасались от расистских нацистских законов. Взять хотя бы друга Ондржея – Людека, который иногда так страшно кричит во сне. Он исчез из Моравской Остравы четырнадцатого марта вечером, немедленно, как только туда ворвались нацисты.

Все это происходило три года назад, и люди стали другими, пожив в Советском Союзе. Но были и такие, кто оставался в плену старых предрассудков, крепко держался за них и, услыхав о приезде Готвальда, опасался, что тот едет «большевизировать» их. В чем заключалось таинственное зло «большевизации», собственно, никто не знал; эти люди боялись, что их как-то насильственно перекрасят или отделят от остальных. Теперь, когда они услыхали, что Готвальд подчеркивает значение широкого национального фронта, с души у них свалился камень. Никто не отстраняет их от патриотического дела – наоборот, только приветствует.

– И коммунисты, – говорил Клемент Готвальд, – пусть будут самыми дисциплинированными во время обучения и самыми отважными под огнем…

Когда он проникновенно заговорил о верности нашему ближайшему и самому надежному союзнику – Советскому Союзу, Ондржею показалось, что Готвальд высказывает самые заветные его мысли. Урбан чувствовал себя советским гражданином, сжился со страной рабочих и крестьян. Еще бы не любить ее! Он нашел здесь работу, любовь и хлеб, нашел утраченную волю к жизни, и его надломленная вера в человека срослась здесь, как привитое дерево, и распрямилась. Боже, подумать только, что в дни зеленой юности Казмар со своим хвастовством и фальшивой демократичностью был моим героем!.. А потом он вышвырнул нас на мостовую. Как нас обманывали и как злоупотребляли нашим доверием!

– Кто злобствует и интригует против Советского Союза, – гремел Готвальд с молниями во взоре под тучами бровей, – тот злейший враг народа…

Отец Ондржея – легионер, трагическая фигура. Ондржей с горьким сожалением здесь, в Бузулуке, где легионеры оставили по себе такую печальную память, вспоминал покойного отца. Они убивали большевиков и разрушили мост через реку Самарку. Здешние старики еще помнят эти дни. И им понравилось, что нынешние чехословаки собственными руками восстановили разрушенный мост.

Папа, бедняга, слесарь из неизвестной Льготки, тоже был из народа, хотел народной республики и… с оружием в руках выступил против нее. Так господа сбили его с толку, так злоупотребили его доверием. В течение двух лет после войны легионеров не отпускали на родину, задерживали на территории России, чтобы помочь интервентам, и натравливали на большевиков… которые сейчас спасают нашу родину. Покойный отец любил ее от всей души! Вот куда это ведет, если солдаты не знают, что делают. У каждого солдата в голове должна быть полная ясность, чтобы он видел, в чем дело, чтобы его не продали, чтобы он знал, за кем он идет и за какое будущее он сражается.

Готвальд, с сосредоточенной складкой у переносицы, сознавая ответственность выступления, сумел прекрасно все это рассказать солдатам. Он говорил с ними спокойно и понятно, разъясняя принцип, согласно которому мы будем управлять свободной родиной после войны. Народ сам решит, как урегулировать социальные, политические и национальные вопросы в будущей республике, как наладить международные отношения. Ондржей слушал, затаив дыхание, и голос оратора, и содержание речи, и ее интонации – все звало его на родину. Вернусь в Чехию, там будет работа! Поедем вместе, Кето, да? Ты будешь учить людей, как лучше жить. (Только бы с ней ничего не случилось. Удастся ли нам счастливо встретиться? Увижу ли я маму? Может быть, немцы ее не тронули?) Когда Ондржей, через много лет, снова очутился среди чехов, родная речь пробудила в нем давно забытые воспоминания. Они вставали, выскакивали и разбегались по тропинкам нервов из песчаного Бузулука на льготский склон, благоухающий мятой. Они взбирались на мальчишеский наблюдательный пункт – на иву у Маречкова кладбища – и с любовью оглядывали знакомый пейзаж с оградами лесов, флажками дыма и заплатами полей. Заплаты исчезнут с нищенской юбки, люди подадут друг другу руки через межу, хлеба заселят землю, как огромное войско мира. Готвальд – это, пожалуй, король Ячменек[47]47
  Король Ячменек – популярный в чешском фольклоре образ легендарного короля, защитника бедных и угнетенных.


[Закрыть] из сказаний, когда-нибудь вместе с ним в Чехию придет золотой век. Решительно, он божий воин.

– Пройдя военное обучение, вы поедете на фронт, – говорит Готвальд офицерам и рядовым. – Наш первый отдельный чехословацкий батальон докажет, что он достоин своих гуситских предков, и снова прославит старинный гуситский призыв: неприятелей не бойтесь, не глядите, что их много, бейте их, никого не щадя. Во главе со славной Красной Армией, с героическими советскими партизанами в неприятельском тылу и с помощью надежного подполья дома вы освободите родину. Пусть каждый из вас будет крепок, как камень, и весь народ – несокрушим, как чешский гранит. Ярость обезумевшего врага разобьется о прочное, стойкое единство нашего народа на родине и за границей. Надейтесь, выдержите – и победа будет за нами!..

Раздались бурные единодушные аплодисменты, точно хлопали не ладони, а взлетающие крылья, так что бузулукский кинотеатр чуть не развалился. Офицеры и солдаты встали, как один, воздавая почет гостю, который воплощал в своем лице родину, и овациям не было конца.

ВЫШЕ ГОЛОВУ!

В замке камеры загремел ключ, средневековый ключ. Разговор разом умолк, три узницы вскочили на ноги. В дверях показалась надзирательница с листом бумаги в руке. Две узницы смертельно побледнели, третья порозовела от волнения.

– Скршиванкова Елена, herunter! Alles mit! Sofort![48]48
  Собирайся! С вещами! Быстро! (нем.)


[Закрыть]

Перепуганные женщины уставились на Елену. Но Елена словно повеселела. Волнуясь, она всегда выглядела веселей, эту черту она унаследовала от отца.

Быстро одеваясь, Елена старалась сохранить самообладание, но руки у нее дрожали. Как часто в последние дни она внутренне готовилась к этому моменту и все же не верила, что он наступит. Не верилось ей и сейчас, но пальцы плохо слушались, и вещи валились из рук. Мильча нагнулась и подала Елене упавший платок, Галачиха сказала нежно:

– Погоди, дочка, – и подтянула на юбке Елены незастегнутую «молнию».

Как будто сейчас важны такие мелочи! Все трое отлично понимали, что означает этот вечерний вызов из камеры в дни осадного положения. Но, как утопающий за соломинку, они цеплялись за всякие мелочи, потому что иначе можно было сойти с ума. Они старались занять внимание Елены обыденными пустяками и вызвать у нее и у себя ощущение, что она все еще живет, как все другие, а этого как бы не существует. И сама Елена тоже ни слова не говорила об этом. Есть такой неписаный закон у заключенных: те, кому предстоит это, скромно молчат… Да и времени не было разговаривать.

– Los! Los![49]49
  Скорей! Скорей! (нем.)


[Закрыть] – кричала надзирательница из коридора.

Елена торопливо обняла Галачиху, потом Мильчу. Она почувствовала, как судорожно вздрагивает девушка, вот-вот прорвутся с трудом сдерживаемые рыдания. И эта слабость товарища помогла Елене справиться с собой.

– Молчи, – сказала она с материнским превосходством. – Не мучайся, в конце концов все обойдется. Прощайте!

Но Мильча прижалась к ней, словно не желая отпускать.

– Willst du mitgehen?[50]50
  И ты хочешь с ней? (нем.)


[Закрыть] – зашипела на нее надзирательница. Девушка не понимала по-немецки. Елена оттолкнула ее и выбежала в коридор. Не хватало еще, чтобы они взяли и Мильчу!

Дверь камеры захлопнулась, и Елена очутилась в коридоре, как птенец, выпавший из гнезда. Как сжились за это недолгое время три обитательницы камеры, как они полюбили друг друга! Кто не сидел в гитлеровских тюрьмах, тот не знает, как крепка взаимная привязанность заключенных. Уже не будет больше Елена возвращаться с допросов к Галачихе, старая работница и Мильча не будут больше заботиться о ней. А она, Елена, уже не принесет им вестей из «четырехсотки»[51]51
  «Четырехсотка» – комната номер 400 для допроса подследственных во дворце Печека, где помещалось пражское гестапо.


[Закрыть], ничего не расскажет им.

Надзирательница в безобразной эсэсовской фуражке вела Елену вниз по лестнице. А лестница здесь не такая, как все лестницы, – тюремная! На каждом этаже пролет затянут металлической сеткой, чтобы отчаявшийся узник не вздумал броситься вниз и сломать себе шею. Но Елена не помышляла о самоубийстве. К чему? Она никого не выдала, держала язык за зубами, а теперь ее уже ни о чем не будут спрашивать…

По этой лестнице вздохов заключенные возвращаются поздно ночью с допросов во дворце Печека. Тюремные ступени словно покрыты тысячами незримых следов: что ни след, то боль, что ни ступень, то тоска. А впрочем, нет, эти ступени знали и веселую, бодрую походку коридорного, спешившего с доброй вестью о том, что Красная Армия гонит гитлеровцев от Москвы, и торопливые шаги выпущенного на волю человека. Ну, Елену-то не выпустят, нечего и думать, ведь она дочь Гамзы, несколько лет работала в горьковской больнице, ее уличили в том, что вместе с группой врачей она пыталась передавать витамины политическим заключенным, лечила подпольщиков; кроме того, она систематически переводила и распространяла советские военные сводки… Собственно говоря, можно было обойтись и без этих улик, ведь после покушения на Гейдриха оккупанты беспощадно казнили чехов, а коммунистов – в первую очередь.

О, господи, сколько народу в нижнем коридоре! Похоже на толпу беженцев. И все одни мужчины. Елена стояла у стены, положив свой узелок у ног, и ждала. Где-то впереди гортанный голос выкрикивал фамилии. Во времена безработицы люди вот так же толпились около биржи труда, а сейчас стоят здесь в очереди за смертью… Все это связано одно с другим, тесно связано!

Стоял долгий день военного лета, солнце еще не село, в выбеленном вестибюле было светло. В этом тоскливом предвечернем освещении Елена не различала фигур, она видела лишь лица людей, изнуренные голодом, пожелтевшие от тюремной жизни, изувеченные кулаками гестаповцев, отражавшие волнение и страх перед тем, что случится в ближайшие несколько минут.

Гортанный голос, коверкающий чешские фамилии, продолжал раздаваться под белыми сводами, над черной толпой заключенных:

– Аусобский Генрих!

На Аусобском уже не было темных очков, которые он носил, живя на нелегальном положении. Их разбили еще на первом допросе. Но он не вешал курчавой головы. Да, да, это был связной Индра Аусобский, которому Елена вручала свои переводы с русского. Но в нем был воплощен Рой из штата Алабама, один из американских юношей, приговоренных к смерти. Он словно сошел со старой фотографии, которую Елена берегла еще девочкой. Образ невинно осужденного негра Роя ожил в этом человеке. «Сколько тогда мне было лет? Четырнадцать, не больше. Когда я в тот день бежала на почту с телеграммами протеста, это были протесты против моей собственной смерти». Все это связано, тесно связано! Словно мощный прожектор с необыкновенной яркостью осветил вдруг в сознании Елены все прошедшее, настоящее и будущее.

Позади Аусобского показалась голова надзирателя. Аусобский как-то неестественно выпрямился, и Елена потеряла его из виду.

Затем были названы имена Кудея, Соларжика, Мразека, Янека – всех арестованных членов их разгромленного национального комитета. За спиной каждого появлялся надзиратель, что-то делал, и вызванных уводили прочь.

Стоя у стены, Елена напрягала слух и, волнуясь, гадала, скоро ли назовут ее имя. «Только бы не уронить честь отца! Как хорошо, что нас не будут вешать, виселицы я боюсь. А в расстреле есть что-то хирургическое… Бедная мама! Ее жизнь начинается и кончается семьей, ей будет очень тяжело».

Сколько раз Елена мысленно писала матери горячее прощальное письмо: так, мол, и так, мамочка, я тебя очень, очень люблю, а если я и была иногда резка, то это только от застенчивости. Мне бы не хотелось, мама, чтобы ты думала, что у тебя была легкомысленная дочь. Пойми, это было необходимо для отвода глаз. Наше дело мы скрывали и от тебя, ведь ты робка… Только бы правильно был воспитан мой Митя, теперь, когда в живых остается лишь слабая половина нашей семьи. Но нет, Митя вырастет настоящим человеком, а Тоник…

На дворе взревел автомобильный мотор, и этот звук ударил по нервам заключенных. Послышался громкий лай овчарки. Заключенных выстраивали для отправки, слышались шаги, скрип высоких сапог и стук их по каменным плитам.

– Los! Los!

Елена хотела было пожать Индре руку – теперь можно не скрывать, что они знают друг друга, – но он с улыбкой оглядел себя сверху донизу и пожал плечами; руки у него были связаны за спиной. Вот откуда эта неестественная поза! Так вот, значит, что делали с ними там, впереди! Их связали, как помешанных в смирительных рубашках, как бандитов; их гонят, как скот на бойню… В «четырехсотое» Елена не раз видела страшно избитых людей, слышала вопли, которые гестаповцам не всегда удавалось заглушить ревом мощных репродукторов, разносивших по всем этажам дворца Печека фривольные мелодии, но ничто не произвело на Елену столь гнетущего впечатления, как эти связанные за спиной руки – воплощение бессилия. Бессилия? Так нет же! Голова-то свободна!

– И все-таки они проиграют! – сказал Аусобский, и лицо у него было такое же оживленное, как у Елены, когда она прощалась в камере. Мужчин погнали во двор.

– Los! Los!

Гестаповцы торопили заключенных, торопились сами, словно бес в них вселился. Они как будто старались убежать от самих себя, нечистая совесть подгоняла их. На лай овчарки начальника тюрьмы отозвались все тюремные псы. Толпа обреченных мужчин вышла во двор, эсэсовцы загнали людей в автобусы и увезли. В белом коридоре вдруг стало пусто и тихо. Время словно остановилось.

Елену не вызвали – в чем же дело? Ее отделили от колонны смертников. Что это значит? Может быть, ее снова повезут на допрос? Но зачем тогда ее вызвали с вещами? Или надзирательница ошиблась? Может быть, по счастливой случайности о Елене забыли и она еще вернется в камеру, к Галачихе и Мильче, проживет еще целую ночь и день, а за это время мало ли что может случиться? Покушение на Гейдриха тоже было как гром среди ясного неба. Разве не принесла Женя сегодня днем весть о восстании в Праге? Говорят, что кто-то из хаусарбейтеров прочел об этом в немецких газетах, которые шли на растопку. Правда, Женя не отличалась трезвостью взглядов и всегда была склонна к фантастическим версиям типа «одна пани сказала». Разумом Елена ясно сознавала свое положение, но ее бьющееся сердце, ее работающие легкие – весь организм молодой женщины просто инстинктивно не допускал возможности близкой смерти. Ведь именно сейчас Елена живет так напряженно, живет каждой клеточкой своего существа. Надежды сплетались с воспоминаниями: вот, например, эти девять негритянских юношей времен ее детства, они ведь все-таки не были казнены! Весь мир возмутился тогда против подготовки узаконенного убийства в Скоттсборо. Да и Лейпцигский процесс благополучно кончился… ведь верно, отец? Елена все время мысленно обращалась к отцу, словно он был тут, рядом с ней.

И вдруг у Елены замерло сердце. «Анка Шебестова! Вот уж не думала я, что испугаюсь тебя, как смерти!»

Надзирательницы выводили узниц, передавали их в руки эсэсовцев, а это значит, всему конец. Нет, нет, я уже стою прямо. Нельзя вселять отчаяние в души товарищей. Это я только на минуточку пошатнулась, только на минуточку меня смутила пустая надежда на спасение. А Анка Шебестова, молодая работница и верная подруга Елены, вошла торжественная, сосредоточенная, спокойная, строгая. В мае у нее должна была быть свадьба, а сейчас она идет на смерть. Каких только узниц здесь нет: пожилые женщины, девушки, у которых вся жизнь была впереди, теперь она обрывается. Есть здесь матери – бог весть, что теперь станется с их детьми, – есть жены революционеров, скрывшихся в подполье или за границу, жены арестованных и вдовы казненных, работницы, учительницы, продавщицы, сестры Красного Креста и старые поборницы женских прав. Вон ту полную седую женщину в молодости называли «Орлеанской девой». Она боролась за женское образование, отстаивала избирательные права женщин. Когда-то ее высмеивали, теперь она идет на смерть за то, что отказалась подписать от имени чешских женщин верноподданническое обращение к империи. Ага, здесь и «тетя Чистая», самоотверженная патриотка, работавшая в мастерской химической чистки. Через ее посредство и с помощью еще одной связной Елена получала русские тексты для переводов.

Среди заключенных были и совсем отсталые женщины, попавшие сюда по странной игре случая, которую так любит гестапо. Вот эту тугоухую бабку, безземельную крестьянку из Радлиц, Елена не раз видела на прогулках в тюремном дворе. Бабка сидела за то, что незаконно продала из-под полы несколько литров молока женщине с целым выводком детей, а соседка донесла на нее. Когда среди заключенных разнеслась весть о покушении на Гейдриха, бабка усиленно допытывалась, кто такой «Геринк» и что с ним такое приключилось. Она, мол, знала одного Геринка, ювелира со Спаленой улицы, – может, это он? Теперь ее расстреляют за «одобрение покушения на германского протектора».

Была тут и молодая цыганка. Она тоже совершенно не понимала, что происходит вокруг. Когда ее вывели из камеры, она засмеялась, радуясь, что ее теперь выпустят.

Но большинство узниц были сознательными патриотками. Все эти мамаши, тетушки, кумы, такие простые и будничные, охотно толковавшие о хлебе насущном, – это был проданный и связанный по рукам и ногам чешский народ, который, несмотря ни на что, словом и делом сопротивлялся чужеземцам, хотел изгнать их, рвался к свободе. Правда, представления о свободе были разные. «Соколки», «маффистки»[52]52
  «Маффистки» – члены тайного буржуазно-националистического общества «Маффии», выступавшего в Австро-Венгрии за создание независимого чешского государства.


[Закрыть], патриотки старого закала мечтали о прежней республике, которую для них олицетворяли Масарик на коне, легионеры в Граде и Промысловый банк у Прашной браны. Коммунистам было ясно, что после войны от старых представлений не останется камня на камне, и они готовились, засучив рукава, строить новый мир. Но всех узниц объединяла общая ненависть к захватчикам и надежда на освобождение, которое принесет Красная Армия. А сейчас они шли умирать.

Погодите, подруги! Мужчинам связали руки, а нам нет – значит, это только отправка в концлагерь. То, что раньше считалось бедой, сейчас показалось удачей. О, господи, как легко стало при мысли, что предстоит поездка в лагерь, а не расстрел. Пусть даже на сопроводительном документе стоят роковые буквы «R.U.» («Rückkehr unerwünscht»), пусть даже там, в Германии или в Польше, Елену ждет смерть! Но во-первых, это не сейчас, и это самое главное, а во-вторых, еще не раз, быть может, тебе повезет и ты избежишь смерти. В концлагерь тебя отправят поездом – а мало ли что может случиться в дороге. Известно, как часты на железных дорогах диверсии, крушения. Тоник с Войтой занимались этим… Что, если и наш поезд потерпит крушение! Поезд сходит с рельс, паника, и я исчезаю… Или, например, воздушный налет. Разве несколько дней назад не было большого налета на Пльзень? Погибнуть от бомбы или увечья не страшно, это отличная смерть по сравнению с казнью. Да и зачем обязательно гибнуть? Можно быть раненой и пролежать в больнице до тех пор, пока русские погонят немцев из Керчи и Севастополя, как погнали их уже от Москвы. Жизнь каждой из узниц гитлеровской тюрьмы Панкрац связана прочными нитями с продвижением Красной Армии. Только бы выиграть время! Каждый лишний день – это благо. Жить можно и в концентрационном лагере, и там можно дождаться свободы. Подумать только! Дожить до победы! Голова кружится при мысли об этом…

Женщинам не связали рук. А так как в каждом живом человеке в минуты волнения и страха теплится искорка надежды, эта искорка сейчас вспыхнула и разгорелась пламенем. Общее настроение захватило и Елену. Она нахмурилась и рассердилась на себя. К чему? Такая неуравновешенность только ослабляет человека. Скорей бы уж гестаповцы взялись за дело и всему пришел бы конец. Елена ждала в тюремном коридоре всего-навсего полчаса. Последние ее минуты. Но именно эти минуты, как ни странно, показались ей вечностью.