Текст книги "Жизнь против смерти"
Автор книги: Мария Пуйманова
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
МОЛОДОСТЬ МИРА
Советские девушки, медсестры, захваченные немцами во время помощи раненым на поле боя или в разбомбленных санитарных поездах, держались в лагере сплоченной группой, подобно гранитной скале, о которую бессильно разбивался мутный нацистский прибой. Когда их привезли, эсэсовцы для острастки заставили голодных девушек выстоять сутки у стены. Но молодые советские гражданки не дали запугать себя; когда они впервые появились среди других заключенных, под глазами у них виднелись темные круги после мучительных суток, проведенных на ногах, без минуты сна, но строевая выправка не исчезла. Это были рослые, крепкие и гордые девушки, здоровые телом и твердые духом. С узницами других национальностей они вначале вели себя очень сдержанно. Видно было, что они пришли из другого мира и намерены сохранить его для себя и здесь, в лагере.
Зденка немедля попросила, чтобы русские, как опытные медсестры, были прикомандированы к лазарету. Она с полным основанием указывала на то, что в лазарете работы по горло, а персонала очень мало. Когда за день на прием приходило сто пятьдесят пациентов, Зденка и Ганка говорили друг другу: «Что это сегодня никого нет?» – потому что они привыкли к трем сотням пациентов в день. Но лагерное начальство предпочло отправить большинство советских квалифицированных медсестер на работу в пошивочную.
Пошивочная находилась в самом центре лагеря, огороженного колючей проволокой и обнесенного высокой стеной с пулеметными башнями. Блажена, Ева, Галачиха и другие узницы шили там обмундирование для эсэсовцев и арестантскую одежду. Работали они у конвейера.
– Как в Улах, ей-богу, как в Улах! – смеялась Галачиха. – Прости меня, Евочка, «Яфета» была тоже хорошим концлагерем.
– Но оттуда хоть можно было вылететь, – возразила Ева несколько обиженно. Для нее было тягостно всякое напоминание о том, что она имела отношение к фирме «Казмар – «Яфета» – Готовое платье».
– Я знаю, девочка, знаю, что ты не того поля ягода, – примирительно сказала Галачиха своим певучим, убаюкивающим улецким говором. – А то бы ты сюда не попала.
Советские медсестры быстро научились шить, и работа могла бы идти у них как по маслу, но вот беда: каждую минуту в машинах что-нибудь да ломалось, и из-за этого приходилось останавливать весь конвейер.
Ворона ругалась, кричала, что эти дикари не умеют даже с машиной обращаться. Ворона каркала, что это саботаж и она разделается с виновными. Но ни крик, ни побои не помогали.
– Ну что, что вы хотите? – энергично возражала по-русски красивая девушка с миндалевидными глазами и венком черных кос на небольшой античной головке. – Ну, испортилась. У вас плохие машины. Нужен ремонт. Где механик?
Приходил немец-механик и возился так долго, как только мог, он тоже был политический.
Советские девушки саботировали молча, последовательно, непоколебимо и неуловимо, сохраняя внутреннее спокойствие.
Они не страдали нервными расстройствами, как другие узницы лагеря. «Классические организмы», – говорила о них Зденка, русские не болели и не знали недомоганий. Они или были здоровы, или быстро умирали. У нас в городах вы у каждого человека найдете туберкулезную инфекцию, и это дает ему частичный иммунитет. А не знающие болезней легкие русских и украинок, едва в них попадала бацилла туберкулеза, были обречены: болезнь протекала скоротечно, как у грудных детей, – через шесть недель девушка умирала. Надо было во что бы то ни стало восполнить чем-то недостаток питания. Чешки на тайном собрании решили, что каждая возьмет шефство над одной из русских девушек. В чешском бараке были уже прочно закреплены позиции: Блажена стала старостой, Галачиха – старшей дежурной. Они, как говорилось в лагере, «организовывали» хлеб и маргарин для советских подруг, а когда этому мешал контроль, потихоньку делились с ними собственными порциями.
Блажена выбрала себе красавицу с миндалевидными глазами. Девушку звали Кето. У них на Кавказе это излюбленное имя.
– Ты не украинка?
– Нет, грузинка. Из Батуми на Черном море. Из Аджарии.
– Там, наверно, красиво?
– Еще как! После войны приедешь, Блажена, ко мне в гости. Нарвешь себе винограду, персиков, мандаринов…
– У вас растут мандарины?
– Да. Пойдем вместе на Зеленый мыс, там, знаешь, есть замечательный ботанический сад над морем. Цветут магнолии, миндаль, персидская сирень и всякие тропические растения. У тебя голова закружится от ароматов. У нас вечная весна.
– Ишь ты! – сказала Галачиха. – А говорят, что в России всегда мороз.
– Да уж пробрал он этих проклятых, так им и надо! – вспыхнула вдруг Кето, сверкнув глазами. – Досталось им в первую же зиму! Ты читала «Войну и мир»?
Ева Казмарова знала эту книгу и находила в ней моральную опору, когда гитлеровцы напали на Советский Союз. Ведь в романе Толстого рассказано, как прискорбно завершился наполеоновский поход в Россию.
– Вот! – воскликнула Кето. – Так будет с каждым, кто посмеет вторгнуться в нашу страну. Фрицам не забыть Сталинграда! Нам, конечно, трудно, – англичане так долго не открывают второго фронта. Но в конце концов мы погоним фрицев до самого Равенсбрюка. Вот увидишь, наши еще придут!
– Да только когда? – вздохнула Ева Казмарова.
– Уж скорей бы! – сказала Галачиха.
– Все будет, – успокаивала их Кето. – Чехи страшно нетерпеливы, это я уже заметила.
– Не удивляйся, Кето, ведь наша родина порабощена.
– А что же вы не защищались тогда, в тридцать восьмом году? Тридцать наших дивизий стояли на западной границе, готовые в любой момент прийти вам на помощь. Да ведь и у вас уже была проведена мобилизация!
«Как она все о нас знает!» – подумала Ева Казмарова. При разговорах Кето с Блаженой Ева и Ганка обычно помогали подругам объясняться. Но грузинка удивительно быстро стала понимать по-чешски, а Блажена, в свою очередь, училась у нее русскому языку.
– Когда наших солдат распустили по домам, мой парень вернулся такой злой и несчастный, что я уж думала, он меня разлюбил, – вспоминала Блажена. – Ведь весь наш народ хотел защищаться, но у нас было плохое правительство.
– Господа боялись большевиков больше, чем того, чубатого, – вставила языкастая Галачиха.
– Я тогда всего этого не понимала, да и не интересовалась, – честно созналась Блажена. – И это была ошибка, большая моя ошибка. Наша судьба зависит от каждого из нас, теперь я это знаю. Ты добровольно пошла на войну?
– Все наши комсомолки записались на курсы медсестер. Кончили – и на фронт!
До войны Кето не была медсестрой. Она работала агрономом в колхозе, выращивала чай и мандарины, сажала защитные насаждения, делала опыты с гибридами, скрещивала разные породы фруктовых деревьев. Но со всем этим могут справиться и пожилые женщины, решила Кето и уехала на фронт с санитарной частью. В полевом лазарете работы было выше головы, там и не вспомнишь о доме, некогда. А здесь, в лагере, нечего делать и на сердце тоска… Тоска по морю, по горам, по ясному аджарскому небу, по всей светлой советской жизни…
Значит, и девушкам-героям бывает грустно? И они не стесняются признаться в этом? Блажена почувствовала, что Кето стала ей гораздо ближе после этого разговора.
– Я, знаешь ли, из небольшого селения близ Кладно, – начала она. – Называется Лидице. Живем мы в долинке, в стороне от главной дороги, никто нашу деревню не знает, ничего в ней особенного нет, но я ее страшно люблю. Есть там такой запущенный садик между нашим и Старостиным домом. Там мы встречались с мужем до свадьбы. У меня и сейчас этот садик перед глазами! Цвели в нем бузина и боярышник, алый, как будто под лучами заката. А жасмину там было что звезд на небе! Перед сном я часто представляю себе паши Лидице. Сущий рай! Сама понимаешь, Кето, родные места!
В глазах Евы Казмаровой, за очками с разбитым левым стеклом (шуточка эсэсовского сопляка Франца), появилось беспокойное выражение. Галачиха тоже насторожилась. Читателю уже известно, что по инициативе Зденки каждую новоприбывшую чешку еще в канцелярии предупреждали: здесь, в лагере, есть женщины из Лидиц, ничего им не говорить! Ведь Блажена и представления не имела, что радиостанции разнесли по всему миру весть о Лидицах, что Лидице теперь известны не меньше, чем Прага, что советские газеты поместили об этой деревне большие статьи, а английские шахтеры назвали именем Лидице свой поселок и в знак рабочей солидарности устроили сбор средств в пользу лидицких жертв, что и в Америке Рузвельта несколько поселков переименованы в Лидице. Не знала Блажена и того, какой ценой оплачена слава ее родной деревни.
Так что же, вспомнит Кето о судьбе Лидиц или нет? Только бы она не сказала лишнего при Блажене! Но в Советском Союзе много таких деревень. Так или иначе, но Кето сделала вид, что ничего не знает.
– Пойдем, – сказала она. – Будешь учить стихи. Самое лучшее стихотворение о Кавказе. А потом ты мне прочтешь чешские стихи… Я очень, очень люблю Лермонтова.
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял…
Кето декламировала с таким пафосом, на который не отважилась бы стеснительная Блажена. Но в молодой грузинке этот пафос совсем не казался неестественным. Она была исполнена восторга, умела проявить его и заразить им более сдержанных чешек.
– Сейчас, правда, над Кавказом летают не демоны, а самолеты, – с улыбкой сказала Кето уже обычным голосом, переводя дыхание после декламации. – Наши «ильюшины» летают, «мессершмиттов» мы уже прогнали. Но все равно, Лермонтов – мой любимый поэт. Когда мне грустно, я всегда вспоминаю стихи, это помогает. Ну, а теперь ты, Блажена!
Блажена подняла к ней глаза, полные слез. Это не были слезы горя, в лагере она никогда не плакала, не могла. Даже когда умерла бабушка. Нет, это были слезы умиления.
– Вот странно! – воскликнула она. – Мы с тобой из таких разных мест – и так похожи. Иной раз, когда я подумаю о том, что же стало с моим мужем, отцом и сестренкой, когда вспомню, что они далеко и я не в силах им помочь… и придумать ничего не могу… тогда я тоже твержу про себя стихи. Наверно, чтобы убедиться, что я не помешалась, что я еще в своем уме…
– Верно, – согласилась Кето. – Правильно. Стихи очищают душу. Но ты мне тоже прочти какое-нибудь стихотворение, я от тебя не отстану.
Блаженой овладела чешская стеснительность.
– Лучше завтра, ладно? – уговаривала она. – Завтра на прогулке. Обязательно!
– До завтра меня могут расстрелять, и я ничего не услышу! – воскликнула Кето с горьким юмором. – Ну ладно, раз ты ломаешься, я сама прочту тебе чешские стихи!
Женщины удивленно уставились на нее. Кето начала по-чешски:
Кето произносила стихи Махи с непривычной для чешского слуха интонацией – вроде попугая, – но чешкам и это понравилось, они удивлялись и радовались.
– Кто тебя научил? – изумилась Блажена.
– Это ты ее научила, Ева, а? – спросила Галачиха.
– Нет, честное слово, не я!
Кето улыбалась, и губы на ее узком восточном лице были похожи на полумесяц.
– Угадайте кто!
– Ганка?
– Нет!
– А я знаю, Мильча! – воскликнула Ева Казмарова. – Наверняка Мильча. И не ради Махи, а потому, что в его стихах говорится о любви!
Кето лукаво сощурила глаза и улыбнулась торжествующе и загадочно.
– Знайте же, что этим стихам меня научила не чешка, а чех.
– Чех? Из нашего лагеря? Разве тут есть мужчины?
– Нет, он жил у нас в Грузии, – вдруг смутилась Кето и покраснела так, словно она была только застенчивой девушкой, а не воином, не смелой медсестрой, которая выносила из-под огня раненых и была награждена орденом. – Он работал на шелкоткацкой фабрике в Тбилиси, – добавила она деланно безразличным тоном.
– Что же тут удивляться, – сказала Галачиха. – Словно в России не было чехов! Вот и от нас, из Ул, во время кризиса один такой поехал в Россию искать работу. Ондржей его звали, Ондржичек… А как фамилия, хоть убей не вспомню. В этом чертовом лагере всю память отшибет. Да и давно это было. Хороший такой парень, вступился за меня, когда меня выгнали, ну и полетел вместе со мной. Гамза, отец покойной Елены, высудил нам тогда у «Яфеты» выходное пособие. Ондржей обещал написать из России, как там и что… но, сами знаете, обещать-то нетрудно… Да и зачем ему я, старая баба. Но я ему желала счастья, хороший был паренек. Ну, а как твой чех, что с ним сталось? Ты знаешь о нем что-нибудь?
В глазах Кето мелькнул лукавый огонек. Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но промолчала, и лицо ее стало серьезным. Она покачала головой.
– Нет, не знаю, – сказала она, сощурившись и глядя вдаль. В тоне ее не было ни уверенности, ни грусти, и Блажена, которая ничего не знала о своем Вацлаве, не поверила ей – у Блажены на такие дела был верный нюх. Нет, не может быть, что Кето ничего не знает о своем чехе! Но заключенные никогда ни о чем не спрашивали друг друга.
На следующий день Блажене пришлось сдержать обещание, данное молодой грузинке, – она прочла свои любимые стихи: «Море» Волькера[85]85
Волькер Иржи (1900–1924) – выдающийся чешский революционный поэт. «Море» – одно из лучших стихотворений Волькера.
[Закрыть].
– Это понравилось бы югославкам! – воскликнула Ганка. – Давайте позовем их. И знаете что, устроим-ка соревнование, кто больше вспомнит стихов. Наши девушки в этом деле не из последних.
– Можно позвать и полек.
– Только осторожно. Среди них еще немало ясновельможных пани.
– А не наживем мы себе неприятностей?
– Почему же? Мы будем читать стихи на ходу, во время прогулки.
– Только смотри, не очень громко. Не увлекайся, с тобой это бывает.
– Есть не увлекаться!
И вот к вечеру в лагере зазвучали стихи Лермонтова и Шевченко, Волькера, Неруды и Мицкевича. Старый Коллар и молодой Маяковский вдохнули новые силы в заключенных.
По колючей проволоке, вырисовывающейся черными узловатыми линиями на фоне бледнеющего вечернего неба, циркулирует смертоносный ток – только коснись! Рыльца пулеметов торчат из высоченных угловых башен. Четвероногие псы в будках и двуногие, со свастикой, в казармах – начеку. Огненный дым валит и валит из труб крематория как непрестанное напоминание о смерти. А по двору лагеря прохаживаются маленькие женские фигурки – чешки, русские, украинки, грузинка, польки, сербки, словенки. Все эти женщины молодо повторяют – каждая на родном языке – марш Маяковского: «Левой, левой, левой!» – и шагают в такт этого марша. Эй, ты, старая фашистка-смерть, не одолеть тебе молодости мира!
ДОМИК У ЛЕСА
– Наконец-то ты, папка! – прошептала Лидка Гаекова. Она тихо и осторожно отодвинула засов – то ли чтобы не разбудить маленького Штепанека, то ли из опасения перед какой-то угрозой, которая может таиться за поворотом лесной дороги. Горный ветер растрепал Лидкины волосы. Дождь лил как из ведра, в Улах ни огонька, в Заторжанке темно, как в мешке. В сенцы ворвалась сырость августовской непогоды и шум реки Улечки.
Муж вернулся не один, он пропустил вперед высокого, худого промокшего человека с чемоданчиком и запер за ним дверь.
– Веду тебе гостя, мамочка, – сказал он, – Дай-ка нам заморить червячка и чего-нибудь согреться. Гостю постели в каморке. А ты сушись, Ярда. Располагайся как дома.
Заросший человек шагнул вперед, притопнул каблуком и, выставив носок, размашистым движением снял перед Лидкой кепку и низко поклонился – как герой из фильма «Ла палома»[86]86
«Голубка» (исп.).
[Закрыть], приветствующий сеньориту. С кепки потекло на пол, она была мокрая, хоть выжми. Гость улыбнулся, сверкнув белыми зубами, – переднего зуба у него не хватало, – и извинился, что он такой грязный.
– Как бы не наследить в комнате, – сказал он и, нагнувшись, тщательно вытер тряпкой пол и свои грязные сапоги. Видно было, что он умеет расположить к себе хозяйку. Потом гость выпрямился, тряхнул головой, словно отбрасывая со лба упрямую прядь – хотя его седые волосы слиплись, – и взглянул на Лидку темными, чуть воспаленными глазами. Лидке вдруг показалось, что она где-то видела этого человека.
– Кто это? – тихо спросила она мужа, когда они столкнулись у входа в каморку.
– Ярда Чигарж, свой человек. При нем можешь говорить свободно.
Когда Лидка вошла в кухню, гость, в рубашке с засученными рукавами, выжимал над раковиной кепку, а его пиджак, повешенный на спинку стула, сушился у плиты. Видно было, что незнакомец привык ночевать в разных местах и всюду чувствовал себя как дома. Чемоданчик и пальто он взял с собой в кухню, наверно для того, чтобы все вещи были у него под рукой.
Гаек пошел показать ему каморку.
– В случае чего, – сказал он, – имей в виду – окно выходит прямо в лес.
Затемнение, на которое в начале войны так ворчала Лидка, – иногда очень удобная вещь. Никто снаружи не видит, что делается в доме, никто не сует носа в наши дела. А сидеть в непогоду с завешенным окном, при огне, даже очень уютно. Лидка поджарила ветчину. Гаек вынул бутылку сливовицы. Гнать фруктовую водку было строго запрещено, но в каждом улецком доме гнали ее из заторжанских слив. Гость ел с аппетитом, пил умеренно и расспрашивал о положении на фабрике «Яфеты».
Но и Лидка была любопытна.
– А вы тут бывали прежде? – спросила она, потому что гость ей все время кого-то напоминал.
– Это не важно, – отрезал Гаек и продолжал начатый разговор. – Так вот, Казмар разбился с самолетом в дни майской мобилизации, погнался, видишь ли, за выгодной сделкой в Прагу. А осенью тридцать девятого, как только началась война с Польшей, нам уже прислали тройхендера.
– Не забудь, – по-супружески наставительно напомнила Лидка, – что генеральный директор Выкоукал сам написал об этом в Берлин. На «Яфете» тройхендера даже и не полагалось. Ведь там был только один еврей-акционер – доктор Розенштам, да и тот еще до оккупации уехал в Австралию. Но Выкоукал, конечно, чтобы подлизаться…
– Ну, ясно. В таких случаях говорилось: спасаем, мол, чешские фирмы… – сухо заметил гость и высоко поднял брови. – Мошна, товарищи, мошна – вот для них единственная мерка! За деньги эти иуды продадут и народ. Но черта с два им это поможет. Теперь мы не дадим себя обмануть, как при Первой республике.
Он снова вскинул седую голову, словно отбрасывая со лба упрямую прядь. Лидка взглянула на него с горячим одобрением.
– Не дадим! – решительно повторила она и покраснела. Это сделало ее моложе и красивее, почти что девушкой.
– Ишь ты, как моя мамочка расхрабрилась! – улыбнулся Гаек.
– Ну еще бы, – быстро возразила Лидка. – Я всегда говорю: девушки, держите меня, а то я глаза выцарапаю тому, кто треплется о новой Европе и насчет того, что мы, мол, должны помочь победе Германии. Ну, Мархе – тот немец, а ведь Выкоукал – чех! Проклятая война! Сколько горя хватили мы с этими налетами!
Смуглой рукой она быстро смахнула слезу. Гаек кинул взгляд на жену и вернулся к главному вопросу.
– Когда же к нам придет Красная Армия, как ты думаешь? – спросил он гостя. – В Венгрию они уже пришли, в Польшу тоже…
– Что в Польшу! И в Словакию, – перебила Лидка и обратилась к гостю: – Вы слышали? – таинственно прошептала она. – Ходит тут к нам один коробейник, так он рассказывал, что в Словакии в лесах русских, как грибов после дождя. Они там при луне падают прямо с неба.
Гость улыбнулся, как улыбаются ребенку.
– Освобождение близится, это факт, – сказал он серьезно, – Но нужно помогать и здесь, внутри страны. Вы же знаете, что говорят наши из Москвы? Партизанское движение, саботаж – вот что необходимо на местах. В Словакии все уже кипит, как в котле, а у вас здесь, на самой словацкой границе, «Яфета» работает на полный ход, – добавил он укоризненно.
– Неправда! – воскликнула Лидка и сурово, по-деревенски, поджала губы. – Побывали бы вы у нас в пошивочном, увидели бы, как то и дело ломаются иглы и рвется нитка, когда мы шьем мундиры эсэсовским пугалам. Я бы и совсем бросила работу, да не пускают. А в ткацкой сколько браку – поминутно то бердо застрянет, то челнок соскочит.
– Каждая оторванная пуговица – на пользу дела, – подтвердил гость. – Это их злит, и то хорошо. Но, как я уже сказал, товарищ Гаек, главное внимание надо уделить резиновому заводу. У вас там делают резиновые шины. Резина – это обувь моторизованной армии. Надо взяться за дело так, чтобы вермахт босиком ходил. Тогда они не тронутся с места.
Лидка одобрительно засмеялась.
– Слышишь, папка?
– Нам это ясно, – сказал Гаек. – Убеждаем всех, кого можем. Здесь среди беспартийных много хороших людей, большинство терпеть не может гитлеровцев. Но бывают и трудные случаи. Казмаровщина еще жива. Поверишь ли, нашлись такие, что говорят: «Контроль – он все видит. Да и сигаретами не вы нас угощаете».
– Что ж, – неожиданно усмехнулся гость и молодо вскинул седую голову. – Можно и сигареты брать и брак делать. Хозяйка, – обратился он чуть лукаво к Лидке, – в резиновый цех скоро поступит один рабочий, мастер на все руки, не пустите ли вы его к себе на квартиру?
– Ну, конечно, – ответила Лидка, – пускай живет у нас в каморке. Как ты думаешь, папка? Здесь его никто не увидит, мы вон где живем, совсем на отлете.
– Дело не в этом, – с невинным видом возразил гость. – Он будет прописан по всем правилам. Так я этого Буреша пришлю… Ну, спасибо.
Он встал, шагнул вперед, пристукнул каблуком и, выставив носок, поклонился хозяйке и пожелал ей покойной ночи. Но Лидке не хотелось спать, ее тянуло еще поговорить. Она взглянула на гостя. Он стоял перед ней, долговязый, худой, поседевший, и улыбался темными, немного воспаленными глазами.
– Ага, теперь знаю! – воскликнула она. – А я-то все думаю – кого вы напоминаете? Смекнула! Вы, случайно, не сродни Франтишеку Черному, что работал у нас в красильне? С тех пор прошло уже немало лет, я тогда была еще не замужем. Потом он уехал добровольцем в Испанию. У нас его звали тогда Францек Антенна. Очень вы на него похожи. Может, вы ему дядя или старший брат?
– Это к делу не относится. Зачем ты допытываешься? – рассердился Гаек. – Нам какое дело? Он Ярда Чигарж, и баста. Покойной ночи, Ярда.
– Ты, может, еще скажешь, что я когда-нибудь лишнее сболтнула?
– Чего нет, того не скажу. Могила, – удовлетворенно сказал муж. – Будто и не баба.
Бородатый незнакомец улыбнулся Лидке, и она заметила, что у него не хватает переднего зуба.
– Что ж, Лидушка, – сказал он. – Мужа твоего он так и не сманил в Интербригаду, этот чертов Францек. Ох и боялась она тогда за тебя, Гаек!
– А вы откуда знаете? – вмешалась Лидка слегка обиженно и вместе с тем ехидно. Ей уже стало ясно, кто у нее в гостях.
– А Францек все мне рассказывал, я его знал как свои пять пальцев. Мы ведь вместе служили в Испании, в батальоне «Димитров». Он был убит под Фуэнте Овехуна, когда нас атаковали мавры.
– Они, наверно, страшные! – содрогнулась Лидка.
– Большой город этот Фуэнте? – спросил Гаек.
– Какое там, дыра! Фуэнте по-испански значит «источник». Каждый второй поселок там Фуэнте. Понимаешь, там каждый источник на счету. Испания страшно сухая страна, только социализм по-настоящему ее оросит. Да, там непочатый край работы! Бойцы нашей Интербригады больше всего страдали от жары и жажды. На счастье, Францек прежде работал красильщиком и привык к жаре.
– Вы об этом Францеке знаете больше, чем о себе, – насмешливо сказала Лидка.
– А ты, Лидушка, смышленая, как я посмотрю! По правде сказать, я уж и сам не разберусь, кто я такой: тот ли, убитый, или этот, живой…
Лидка засмеялась.
– О, господи, Фран… то есть Ярда, ты все такой же шутник, как и прежде. С тобой не заскучаешь, счастливый у тебя характер, честное слово!
Серьезный Гаек стоял у двери, словно немного смущенный тем, что не умеет он быть таким же весельчаком.
– Без шутки нельзя, если даже гроша нет в кармане, – задорно ответил Францек. – Такие уж мы, чешские парни!
Тонкие морщинки бороздили его худое лицо, когда он смеялся. А зуба-то не хватает! И эти неспокойные глаза! Он моложе моего Гаека. Сколько Францеку может быть лет? Не больше тридцати пяти. А весь седой. Лиду это тронуло.
– Ты, видно, хватил горя в жизни, а? – произнесла она певучим, убаюкивающим говором.
Но Францек не дал настроить себя на сентиментальный лад.
– Э-э, – важно пробасил он. – Уж ежели я вытерпел визит мадам Осуской[87]87
Мадам Осуская – жена чехословацкого посла во Франции в предвоенные годы – Штефана Осуского, известного реакционера.
[Закрыть], так уж теперь я все выдержу! Эта барыня приехала в наш лагерь во Франции, привезла нам сухари и говорит: «Отныне я вам мать родная, а вы мои сыночки». Ладно, крапиву мороз не проймет. А у вас тут, сдается мне, тоже было несладко.
– Ярда, – живо отозвалась Лидка, – как часто я тебя вспоминала.
Гаек беспокойно оглянулся на жену, словно огорчаясь и удивляясь тому, что она говорит. Но Лидка не смутилась.
– Помнишь, Ярда, как мы увиделись в последний раз? Еще до войны? Штепанек побежал за мячом, чуть не попал под машину, ты его ухватил. Тогда я тебя тоже не узнала. Ты как раз приехал из Советского Союза и собирался в Испанию. Я охала – что ты там будешь делать, думала, зря ты все это затеял. А ты сказал: «Лидка, если мы будем спокойно смотреть, как Франко сбрасывает бомбы на испанских детишек, тогда завтра эти бомбы полетят… на чешских малышей».
Лидка твердо помнила, что Францек тогда сказал: «…на твоего Штепанека». Именно эти слова врезались ей в память, но сейчас ей трудно было произнести имя сына в такой страшной фразе. Она бросила взгляд на дверь, за которой, ровно дыша, спал ее Штепанек.
– Я тогда испугалась, но не поверила. Ну, думаю, Францек наговорит! А вечером мой Гаек, когда я ему рассказала, – помнишь, папка? – задумался и говорит: «Мамочка, в этом есть доля правды».
Лицо Гаека прояснилось, а Лидка вдруг нахмурилась.
– Ты и не знаешь, Ярда, – продолжала она, и голос у нее сорвался, – ведь мой отец погиб при последнем налете.
– Горынек погиб? Да что ты! Очень мне тебя, Лидушка, жалко, – сочувственно сказал Францек и пожал ей руку. – Так и вижу его перед собой: ходит от машины к машине с масленкой в руке. Он казался мне всегда этаким старательным старым машинным лекарем… Жалко его, хороший был человек.
– А какой терпеливый! – всхлипнула Лидка, – Сколько он мучился со своей ногой. Помнишь, какие он получил ожоги, когда случился пожар в тринадцатом цехе? Так нога у него и не зажила… Наши жили рядом с фабрикой, и он не успел уйти в подвал, ноги не держали…
Лидка отвернулась и закрыла лицо руками.
– Ну ничего, мамочка, ничего, – утешал Гаек, нерешительно трогая ее за плечо. – Ты ведь всегда была молодцом. Сам понимаешь, Ярда, отец, – добавил он как бы в оправдание.
Но Лидка оплакивала не только отца. Она, вероятно, оплакивала и свою молодость. Случайность свела ее под одной крышей с Францеком, но совсем не так, как Лидке когда-то грезилось, и эта встреча ее расстроила. Быть может, она вспомнила и Ондржея, но не решалась спросить о нем при муже. Все это, однако, была лишь минутная слабость, и Лидка уже подняла голову и сурово, по-деревенски, поджала губы, когда Гаек настойчиво напомнил обоим, чтобы они ни одной душе на свете не проговорились, что прежде знали друг друга.
– Само собой разумеется!
– За кого ты меня принимаешь, папка!
Быть может, Гаек и сам не хотел вспоминать о старом Лидкином знакомстве. Откуда ей знать Чигаржа? Пустяки! Ведь он никогда не бывал в Улах!
– Все равно я тут не засижусь, спозаранку смоюсь, – сказал Францек. – Я ведь как мачта для антенны: слишком уж заметен отовсюду. К завтраку меня, Лидушка, не жди, я буду уже за горами. Спасибо вам за стол и кров, а Буреша я вам скоро пришлю.
– Только с паролем! – напомнил Гаек.
– Правильно, с паролем! – Францек поднял голову и задумался. – Пароль будет такой: «Времена меняются, а с ними и люди», – сказал он лукаво. – Запомните?
– А как же! «Времена меняются, а с ними и люди». Прямо про нас сказано, – улыбнулась бывшая Лидка Горынкова.
