Текст книги "Жизнь против смерти"

Автор книги: Мария Пуйманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

КОГДА ЖЕ ЭТО НАЧНЕТСЯ?

В конце апреля в Праге распространилась весть, что Красная Армия уже вступила в Брно. Однажды днем Станислав Гамза ехал в переполненном трамвае. Несмотря на давку, пассажиры не ворчали и не ссорились, весь вагон был в радужном настроении. На исхудавших лицах играла улыбка, которая говорила: «Братислава и Брно наши, очередь за Прагой». «Двойка» остановилась на углу Спаленой улицы и Национального проспекта. Прижатый на площадке Станя увидел в окно, что на Перштине столпились прохожие. Гестаповец вел какого-то человека. Арестованный вдруг вырвался и побежал к трамваю. Гестаповец выхватил револьвер.

– Беги, не бойся, – раздались голоса, и беглец, несмотря на то что на подножках трамвая гроздьями висели люди, с невероятной быстротой оказался в битком набитом вагоне. Несколько рук подхватило его и втянуло на площадку, Станя тотчас же втолкнул его внутрь, плотная масса людей в вагоне расступилась, приняла беглеца, снова сомкнулась, и трамвай уехал…

На следующий день Барборка вернулась с рынка взбудораженная.

– Принесла вам все деньги обратно! – воскликнула она и вывернула наизнанку перед Неллой свою потертую, видавшую виды рыночную сумку. Кредитки посыпались, как бумажный хлам, тусклые протекторатные кроны покатились по столу. Одна монета упала на пол, но бережливая Барборка впервые в жизни не нагнулась за нею. – Не берут немецких денег, – объявила она. – Лавочник сказал: «Оставьте этот хлам себе, какой от него толк. Подождем, пока опять будут чешские кроны».

– Это хороший признак, Барборка!

– Я и сама вижу, что у них все пошло прахом, – отрезала Барборка. – Но на какие же деньги мы хлеб покупать будем, хотела бы я знать, – озабоченно продолжала она.

– Подумаешь! – пренебрежительно заметил Митя. – Денек можно посидеть и без хлеба.

Барборка подбоченилась.

– Уж ты-то молчи, болтун! Коли не будет хлеба, ты всех нас съешь с потрохами!

Митя рос как на дрожжах, он уже перерос Неллу. Просто беда с его волчьим аппетитом. Сколько раз бабушке приходилось, сославшись на боли в желудке, ничего не есть, лишь бы с грехом пополам накормить Митю.

Прага была полна слухов. Франк, говорят, послал генерала Клецанду и министра протекторатного правительства Грубого куда-то в Мюнхен вести переговоры с американским штабом. Каждую минуту может быть провозглашена независимая Чехия. Нет, нет, Ружена, это не бабьи сплетни, а истинная правда. Это известие не с потолка, оно получено Хойзлером из надежного источника, прямо из Чернинского дворца (Хойзлер был юрисконсультом у некоторых видных особ).

Однако Ро нервничала и сердилась.

– А что, если сюда явятся большевики? – зашипела она на мужа. – Выпьют у меня весь одеколон, отнимут у нас оба дома, оберут до нитки. Посмотрю я тогда, что ты будешь делать!

– Не будь ребенком, Руженка, – успокаивал ее Хойзлер. – Как они попадут сюда? Ты же знаешь, что из Хеб до Праги ближе, чем из Брно и Опавы. Американцы вот-вот будут здесь.

Ро еще с лета, с тех пор как войска союзников высадились во Франции, учила английский язык. Но на душе у нее было неспокойно. Как раз на их доме был налеплен пугающий плакат: красная лапа протянулась к Граду, где обитает набожный президент Гаха, весьма учтивый и шармантный старичок, который иногда устраивал приемы и, несмотря на государственные заботы, умел оценить красоту молодых дам. Подпись на плакате гласила: «Erfaβt sie dich, gehst du zu Grunde!»[100]100
  Попадешь в эти лапы – пропал! (нем.)


[Закрыть] Какая-то дерзкая рука приписала под этим: «Мы в Граде не живем, нам не страшно». О, эти ужасные невидимые руки! И на баррандовском утесе, и в подольской каменоломне на обрыве они вывели громадную, издалека заметную надпись: «Смерть фашистским оккупантам!» И как это люди могут быть такими кровожадными! Супругов Хойзлер гитлеровцы ничем не обидели.

– Все надо уладить по-хорошему, – проникновенно сказал Хойзлер. Теперь он часто бывал в умиленном настроении. – Мы миролюбивый народ, мы как голуби, такова наша историческая традиция. Я тоже за социализм, но разумный. Все должно развиваться постепенно, ведь обо всем можно договориться, к чему хватать друг друга за горло?

Но Хойзлера никто не слушал, кроме его супруги, да и та наполовину пропускала его сентенции мимо ушей. Ружена тщетно ломала голову: как же это она, такая практичная и знающая жизнь женщина, в чем-то промахнулась и попала впросак? О ее немецких дружках ничего не слышно, они пали где-то на фронтах в России и в Африке, нацистские семейства потихоньку выбираются из Праги, и вокруг Ро как-то сразу все опустело, она очутилась вдруг на виду. Особняк в Бубенече был велик, и в нем становилось жутко.

У глупых женщин интуиция развита лучше, чем у глупых мужчин. И пока старый шут Хойзлер уверял себя и свою Руженку, что все пройдет так же гладко, как в 1918 году, Ро жила в тревоге и чувствовала, что почва колеблется у нее под ногами.

– Только бы первого мая не было беспорядков! – тревожилась она. – Теперь это может стоить жизни!

Но первого мая ничего не произошло.

Потом настал день, когда в газетах появился портрет Гитлера в черной рамке и сообщение, что фюрер трагически покинул свой верный народ и взял с собой в свадебное путешествие в Валгаллу свою Еву. Подумать только! Такую утонченную женщину, как пани Ро, не может не тронуть столь романтическая любовь. Вот видишь, Густав, а говорили, что он импотент!

– Легко отделался, – высказалась Барборка. – Сперва сулил сделать из своей Германии цветущий сад, потом превратил ее в груды развалин и, наконец, выскользнул из петли. Э, что виселица! В клетку надо было его посадить и показывать, как дикого зверя!..

Шесть лет назад, в роковом марте 1939 года, Нелла в душе горячо жалела, что Гитлер не сломал себе шею, когда его автомашину занесло по пути в пражский Град. Когда же она впервые услышала о покушении на Гейдриха, то очень огорчилась, что покушались не на Гитлера. А сейчас эта мерзкая смерть пришла слишком поздно. Она воспринималась с удовлетворением, но лишь как один из признаков краха фашизма. На фоне общего стремительного хода событий кому важен сейчас этот сенсационный эпизод? Красная Армия уже вступила в Берлин, и пражане дрожали от нетерпения – когда же начнется и у нас? В том, что оккупации подходит конец, были уверены все, гитлеровцы тоже к этому готовились. Разве сам Франк не заявил, что, если ему придется уйти из Праги, он громко хлопнет дверью?

В феврале, после того ненужного налета, когда, как говорят, американские летчики спутали Прагу с Дрезденом, Станислав и Андела помогали на спасательных работах. Они остановились перед разбомбленным монастырем «На Слованах». Больше всего пострадала церковь, она походила на торс с обрубками вместо рук.

– Что колокольня! – тихо сказала Андела. – Колокольню отстроят снова. А вот люди… Убитого не воскресишь. Помнишь ту девочку?

Старый бенедиктинский монастырь тоже показался Станиславу изувеченным одноруким существом, и, не будь молодому человеку стыдно перед Анделой, он расплакался бы, глядя на это увечье. Его очень тревожила мысль, что теперь, в последние дни, нацисты могут разрушить Прагу. Разрушить прекрасный Тынский храм с шариками на шпилях, похожими на яблоки, зажатые в кончиках пальцев, отрубить обсерватории голову в зеленом колпаке, сломать арфу мостов над Сметановой Влтавой. Обрушится Карлов мост, и процессия сомнамбулоподобных святых утонет в реке, рухнут стены кафедрального собора святого Вита, и от них останутся лишь обломки, над которыми будут кружить чайки. Будут разбиты старинные водосточные трубы, умерщвлена отроческая церквушка святого Иржи и смешная, веселая «Эйфелева башня», сгорят кудри Праги – малостранские сады и зелень бровей над слуховыми окнами, будут выколоты сотни тысяч глаз, которыми глядят на свет человечьи жилища, будет изувечен, обезображен чудесный облик этого города!

Правда, часы на всех колокольнях – от храмов Людмилы и Штефана до самого Страгова – уже отбивают последний час протектората. Но куранты Лореты все еще вызванивают под окнами Франка… И как, собственно, все это произойдет? «Дурак я, что тогда, после мобилизации, сдал оружие. Надо было не сдавать, надо было всем нам взбунтоваться, как взбунтовался гарнизон Фридека».[101]101
  Гарнизон Фридека после отмены сентябрьской мобилизации 1938 г. отказался сдать оружие и вопреки приказу оказал сопротивление фашистским оккупантам.


[Закрыть]

Однажды вечером Станя ушел из дому. Матери он сказал, что идет на ночное дежурство по противовоздушной обороне. Вернулся он уже на рассвете, злой и усталый, в грязной обуви, и утром на всех огрызался. Ничто так не портит настроения, как неудача. Станя встретился со своей группой у «Звезды»[102]102
  «Звезда» – дворец в Праге, памятник архитектуры XVI в.


[Закрыть], к одиннадцати часам вечера они были на условленном месте и ждали, что им сбросят оружие. Всю ночь лирик Станя поднимал свой девичий нос к весенним облакам и ждал, когда же свалится с неба желанное оружие. Но оружия не бросили ни в прошлый раз, ни теперь. Это уже вторая попытка. А ведь воздушная тревога была, выли пражские сирены, самолеты прилетели с запада и осветили Прагу люстрой ракет, которые гроздью желтых шаров повисли над Вршовицами и Высочанами. Самолеты покружили над городом и улетели, не сбросив ни одного патрона. А в Словакии и Моравии русские сбросили так много оружия! Что ж делает с нами Лондон! Ведь все было твердо условлено, у нас есть с ними связь! Разыгрывают они нас, что ли? Сейчас не время для этого, сегодня не первое апреля, а третье мая, и эсэсовцы ходят увешанные оружием, как рождественская елка игрушками. Не брать же мне у Мити его монтекристо…

А от этого мальчугана нет покоя. Все дядя да дядя, когда же начнется? Не дает прохода!

В школе не было занятий, и Митя надоедал всем дома. То и дело он, запыхавшись, прибегал с улицы, чтобы объявить свежую новость. Около Дейвицкого вокзала он встретил колонну людей, похожих на тени. На спинах у них были узлы, на головах солдатские кепи, одежда – штатская и вся в лохмотьях. Это французские военнопленные, они едут домой. Значит, уже начинается! Митя поджидал и другие транспорты и все глядел, нет ли в них отца, о котором ничего не было известно с тех самых пор, как железнодорожник, ездивший в Улы, сообщил, что Антонин Буреш исчез. Митя носил в карманах сахар и сухари, подавал их пленным, шагавшим с краю шеренги, и исчезал. Мальчишка неуловим, как ветер. А сейчас убегали даже заключенные.

Бабушка дрожала за Митю во время налетов. Эх, знала бы она, что вчера, когда Митя был в Стромовке и упражнялся с приятелями в тире, им пришлось поспешно залечь, потому что американские истребители спикировали на локомотив. Этакие маленькие самолеты, назойливые, как комары. Побомбили изрядно!

Каждое утро в одиннадцать часов начиналась воздушная тревога. Женщины ворчали: «И обеда не сваришь, прилетели бы в час дня!» Нелла каждый день ссорилась с Барборкой, которая не хотела уходить из уютной кухни в подвал. Разве Барборка забыла о жертвах бомбежки в среду на великий пост и в вербное воскресенье?! Но Барборка упорствовала, ссылаясь на важные причины: у нее еще не готовы кнедлики, как раз доваривается картошка и может пригореть соус. Тихая Нелла Гамзова громко сердилась и изо всех своих слабых сил выталкивала Барборку за дверь. Митя тем временем убегал на чердак, чтобы воочию убедиться, действительно ли много самолетов летит с запада – как сообщало местное радио на волне четыреста пятнадцать метров, – и глазом знатока определить, истребители это или бомбовозы, летающие крепости или пикирующие бомбардировщики. Барборка, когда Нелле наконец удалось выставить ее из квартиры, тоже бежала на чердак и, высунув голову из слухового окна, осведомлялась: «Бомбят?» Только после этого она накидывалась на мальчика: «Ты зачем сюда залез?»

Во время налетов пражане вели себя довольно легкомысленно, демонстрируя хотя бы этим – пока ничего другого не сделаешь – свои политические симпатии и молчаливо презирая нацистов, которые были научены событиями в Германии и панически боялись бомбежек.

В убежищах люди сидели как на иголках. Даже самые робкие и напуганные мечтали: «Скорей бы началось!» Счастье приближается, и не хватает терпения ждать. Путешественнику, возвращающемуся домой из Центральной Африки, самым долгим кажется последний час в поезде, на перегоне Здице – Прага. Просто вечность! Будущая мать на исходе девятого месяца думает, что ребенок, который ворочается у нее под сердцем, никогда уже не родится. Да, это будет больно, да, это будет мучительно, я знаю, и все же скорей бы это началось!

В пятницу Нелла, задумавшись, шла по Стршешовицам и вспомнила Гамзу и Елену. Память о них неотступно преследовала ее в эти таинственные майские дни. В воздухе витала надежда на счастливый исход, а в сердце Неллы шевелилась тревога о сыне и о внуке. Нет, лучше не думать об этом. Нелла вышла на проспект Белькреди, где было оживленно и шумно, как во время крестного хода, и чуть не наткнулась на табуретку, выставленную на тротуар. На табуретке стояла девушка в передничке продавщицы. В одной руке у нее была банка с водой, сверкающая в лучах весеннего солнца, в другой большая веселая губка. Размашистыми движениями девушка смывала со стекла витрины надпись: «Bäckerei»[103]103
  Пекарня (нем.).


[Закрыть].

В памяти Неллы ярко запечатлелась эта картинка: в ней было больше пражской весны, чем в розовых облачках японских слив и коралловых гроздьях сирени, которые еще не распустились и не благоухали, а свисали почками над стршешовицкими заборами. Около девушки остановился чех-полицейский и с усмешкой поднял голову.

– Сегодня еще рано, барышня, – сказал он.

Девушка поглядела на него с высоты табурета.

– Будем мы вас спрашивать, рано или нет!

Полицейский отправился дальше, шагая, как на весенней прогулке. Все равно, вся Прага, вскарабкавшись на табуретки и стремянки, снимала, смывала, соскребала противные немецкие надписи. Было похоже, что город готовился к большому празднику под открытым небом.

Когда Нелла вернулась домой, Барборка сушила на балконе белую полоску чехословацкого флага.

– Сегодня стираем, завтра будем вешать, – повторила она распространенную в Праге тех дней шутку.

Вечером пришли сияющие Станя и Андела.

– Представь себе, мама, мы разоружили нацистскую свадьбу.

– Как так, что это еще за новый анекдот?

– Да нет, серьезно!

И молодые люди, смеясь, наперебой начали рассказывать, как в одном особняке, на Сантошке, собирались на свадьбу гости. Жених был гитлеровский офицер в мундире, с ним еще несколько военных. Группа чехов потребовала у них оружие. Новобрачный побледнел и согласился:

– Пожалуйста, только дайте расписку, чтобы я мог оправдаться перед начальством.

Ну и придумал, нечего сказать! Хорош вояка, который отдает оружие да еще просит письменно засвидетельствовать свой позор! Чехи подписались вымышленными фамилиями и ушли с оружием. Станя то и дело поглаживал карман, где лежал трофейный пистолет. Да, приуныла германская армия после падения Берлина.

«Есть ведь еще эсэсовцы и гестапо», – опасливо подумала Нелла, однако ничего не сказала и только улыбнулась сыну, улыбнулась ему той улыбкой, какой провожала его – еще вместе с отцом – в памятную ночь мобилизации, семь лет назад, в роковом сентябре. Но молодые люди, стоящие сейчас перед ней так тесно бок о бок, даже не вздохнули о том, что было и прошло. Они улыбались друг другу и своему будущему. У Стани есть девушка и оружие – что же может случиться? К чему каркать, когда на Петршине, над Голодной стеной поют соловьи!

Да, начиналось все это легко, как приглашение к танцу.

УЖЕ НАЧАЛОСЬ!

Бац, трах! Что такое? Уже началось! Власта Тихая подбежала к окну. Нет, это не выстрел, просто из соседней зубной клиники выбросили на мостовую портрет Гитлера. Фюрер с остервенелой физиономией, чубом и щеточкой усов остался лежать на трамвайных рельсах посреди улицы. Актриса громко засмеялась.

Пробежал человек в штатском, с охотничьим ружьем за плечом, наступил на портрет, хрустнуло стекло. Другой, постарше, нагнулся и, вытащив портрет из рамы, старательно, с сердитой обстоятельностью чиновника разорвал его на несколько кусков. Из-за угла выбежал мужчина, подобрал уцелевшую раму и, как пес с костью, убежал в переулок. Во дворе слышались короткие, сухие удары, словно кто-то щелкал орехи… Должно быть, и впрямь стреляют!

А ведь все это весело, страшно весело! Власта, словно наэлектризованная, выбежала на улицу. Разве можно усидеть дома?

Из немецкой зубной клиники мужчины с повязками на рукаве выводили упиравшихся нацистов. Сестра в белом халате ревела белугой; один из немцев не хотел идти и поджал ноги, его волокли, взяв под руки… На соседней немецкой гимназии привратник поднял красный флаг, на котором еще заметен был круг от споротой свастики. Около домов сновали люди с искорками трехцветных розеток. (И откуда только взялось такое множество этих розеток? У Тихой тоже была розетка, бог весть когда она ее приколола.)

У всех ворот стояли женщины с детьми. Штепанская улица была похожа на деревенскую площадь. На тротуаре перед «Ямой» подростки развели костер и жгли на нем фашистский флаг со свастикой. Промчалась полицейская машина с чехословацким флажком; люди проводили ее ликующими кликами. А перед отелем «Алькрон» все еще стояли немецкие часовые. Все как-то перепуталось… Тихая поспешила туда, куда в минуту волнения спешит каждый истинный пражанин, – на Вацлавскую площадь.

Словно после долгой разлуки, увидела она опять знакомую площадь. Площадь раскрыла ей объятия, и слезы навернулись на глаза Власты. У актрисы всегда смех и слезы рядом. Да и как не расчувствоваться! Там, где по воскресеньям прогуливались немецкие офицеры, теперь вознеслась радуга чешских флагов. Свобода, свобода, прекраснейшая из жен… Люди, знали бы вы, какую великолепную программу подготовил национальный комитет Большого театра для первого дня республики!

На Вацлавской площади так людно, что яблоку негде упасть, все с трехцветными розетками – свастики исчезли из петлиц уже несколько дней назад. Откуда-то из магазинов высыпали веселые, красивые девушки, настоящие пражанки, и звонко защебетали.

– Это Тихая из Большого! – сказала одна другой, показав на актрису.

Власта оглянулась, засмеялась от радости и расцеловалась с девушками.

– Пойдемте к гестапо! Расправимся с убийцами! – воскликнул в толпе мужской голос.

Тихая ухватила под руку рядом стоявших девушку и парня, и все отправились к гестапо.

И зачем еще здесь эти пятнистые жабы, увешанные пулеметными лентами, как рождественская елка игрушками? И гитлерюгендовцы с кривыми ножами. Теперь уже можно не делать вида, что не замечаешь их, можно смеяться им в лицо и ненавидеть их открыто. И как это мы так долго терпели, почему не сделали этого раньше?! Свобода, пусть еще связанная с риском, стоит того! Прага снова наша, хоть еще и не совсем…

Станислав Гамза в субботу ушел по телефонному вызову, не сказав куда. Митя тщетно просил дядю взять его с собой. Перед уходом Станислав товарищеским тоном сказал мальчику:

– Ты, Митя, охраняй здесь бабушку. Кругом живут паписты, нельзя же двум беззащитным женщинам оставаться без мужчины. Не покидай их ни на минуту. Договорились?

Но Митя был не так глуп, чтобы не раскусить дядину хитрость. Он ухмыльнулся.

– Знаешь что, дядя, останься-ка здесь ты, а мне дай пистолет, и я пойду.

– Я приду тебя сменить, – сказал на прощанье дядя, захлопнул дверь перед носом Мити и был таков.

Митя, как говорят у них в классе, прямо-таки «опух с досады». Да разве для того он все время тренировался в тире, просадил там последнюю крону, чтобы сидеть дома около радио с двумя старыми женщинами? Нет уж, благодарю покорно!

Митя прислушался к радиопередаче и вдруг засмеялся.

Местное радио с полной серьезностью сообщало, что полицией строго-настрого запрещено снимать немецкие вывески и надписи… под угрозой конфискации тех торговых и ремесленных предприятий, где вывески окажутся снятыми. Спохватились, нечего сказать! «После драки кулаками машут!» – засмеялась Барборка. Немецкой вывески днем с огнем в Праге уже не найти, а трамвайные таблички с немецкими названиями извольте выуживать из Влтавы!

В окне квартиры Гамзы уже развевался тщательно выстиранный чехословацкий флаг. Флаг укреплял Митя, и эта форма участия в восстании на минуту его утешила. В пригородном районе было тихо, не происходило никаких событий; лишь иногда слышался звук открываемой двери, люди выглядывали на улицу или в сад и прислушивались, что делается вокруг.

Во всех домах было включено радио. В эти дни пражане настраивались не на «Кромержиж», а на Прагу. Впервые за шесть лет оккупации они опять вслушивались в пражские радиопередачи с той же напряженной сосредоточенностью, как в роковом сентябре, когда смертельно занемогла их родина.

Утром Барборка принесла из очереди новость, что американцы будто бы уже в Рузыни[104]104
  Рузынь – аэродром недалеко от Праги.


[Закрыть].

– Опять ОПС, – отрезал Митя. – Ручаюсь, что придет Красная Армия.

– Почему ты так думаешь? – удивленно спросила Нелла. – Ах, как был бы рад этому твой покойный дедушка. Но русские еще далеко, мальчик, – добавила она со вздохом.

Митя знал это. Он часами простаивал перед картой и втыкал флажки в занятые города. Мальчик не сумел бы объяснить, почему он так уверен, что Красная Армия придет. Он просто видел ее своими глазами. Ему представлялось громадное белое нефтехранилище и около него темный силуэт на солнце – красноармеец, часовой с ружьем. Митя видел его так отчетливо, словно в волшебном фонаре. Ничто не могло изгладить из памяти Мити эту красочную картинку времен его жизни в Горьком, когда у него еще были папа и мама и они жили на берегу Волги. Но он стеснялся говорить об этом, чтобы бабушка не подумала, что он еще ребенок, и потому сказал несколько грубовато:

– Русаки нас выручат!

По радио заиграли чешский военный марш. Это был «Марш Двадцать восьмого полка» – тот самый, что передавали и в ночь мобилизации, в 1938 году.

– Наши! – ахнула Нелла и сжала Митину руку. – Слышишь?

– Вот это пражская музыка! – вставила Барборка.

– Ура-а! Я пошел к мальчикам! – крикнул Митя и выскочил в сад. Бабушка за ним. Из окна было слышно радио, оно все еще играло этот замечательный марш. Но вот в приемнике что-то захрипело, словно из-за минутной неисправности, потом на весь сад визгливый женский голос запел по-немецки арию из оперетты. Что случилось там, на радио? Поединок у микрофона? Слушатели замерли. Верите или нет, но Митя даже слышал по радио, как там, в студии, с грохотом падают стулья и раздаются выстрелы. Радио умолкло. Потом снова послышалось несколько тактов того же марша, и вдруг диктор заговорил с тревожной настойчивостью:

– Обращаемся к чешским полицейским, к чешскому правительственному войску, ко всем бывшим военнослужащим, у кого есть оружие! К нам на помощь! Призываем всех чехов! На помощь как можно скорее! Нацисты убивают нас! Вход в радиостудию с Бальбиновой улицы открыт.

Митя быстро нагнулся, набрал в карманы камней, перемахнул через забор и, презрев женские крики и все свои вынужденные обещания, стрелой помчался на помощь чешскому радио.

Ему повезло. Из стршешовицкого трамвайного депо как раз выехал трамвай, Митя вскочил на ходу (что всегда делал охотно) и уехал от бабушки. Просидеть все восстание дома, в безопасности, – как бы не так!

Трамвай, в который вскочил Митя, был особенный: в нем было полно вагоновожатых и кондукторш, билетов никто не брал, вагон мчался как бешеный, минуя все остановки, зато останавливался по требованию, когда вожатому энергично махали чехи, спешившие к Дому радио. Потом они снова ехали по тихим и даже сонным улицам, и Митя волновался: попадет ли он все-таки туда, где происходит главное? Неужели и впрямь началось восстание?

Какая-то кондукторша заметила Митю.

– Ты что тут делаешь, мальчик?

Известное дело – женщина!

Митя не сказал: «Еду на помощь чешскому радио», – пожалуй, в последний момент его вернут домой. Он ответил сокрушенным тоном:

– Мы живем на Вацлаваке, боюсь, что родители будут беспокоиться.

– Уж и не знаю, как ты туда попадешь.

«Гитлеровская молодежь» и немецкие солдаты оцепили Вацлавскую площадь. К радио здесь не пробраться. Но можно было обойти сзади, за Музеем. Вместе со всеми Митя поспешил вверх по Житной улице. Он бежал по осколкам стекла и обрывкам портретов Гитлера и Гахи и, запыхавшись, на ходу смущенно спрашивал взрослых:

– А где же достать оружие?

Видимо, это был глупый, всем уже надоевший вопрос, потому что Митю не слушали и никто ему не отвечал, словно не желая тратить энергию. Люди спешили, и Митя тоже. Некоторые мужчины шли с ружьями, но большинство было безоружно. Митя немного удивился и почувствовал разочарование: пули почему-то не сыпались на него градом. Иногда, правда, что-то щелкало в степы, но это были сущие пустяки. Грузовики, переполненные людьми, с бешеной скоростью проносились по Корунному проспекту.

– Скажите, пожалуйста, где бы мне достать оружие?

Громадный детина с ружьем, возглавлявший группу мужчин сердито смерил Митю взглядом.

– Не болтайся под ногами, птенец, беги-ка лучше к маме.

Митя не мог объяснить ему, что мамы у него нет, потому что ее казнили гитлеровцы. Это было бы похоже на похвальбу. Да ни у кого и времени не было с ним разговаривать, Митя понимал это. Но ему было досадно, что взрослые считают его ненужным, он почувствовал себя отверженным. Черт возьми, он ведь ростом выше бабушки. На лбу у него не написано, что ему только двенадцать лет! Опасаясь, что его, как «маленького», загонят куда-нибудь в убежище, Митя решил ничего больше не спрашивать. Сжимая в кармане свои камешки, он старался быть незаметным в толпе, которая уже повернула на Бальбинову улицу.

Вдруг Митя поскользнулся на чем-то мокром, липком и чуть не упал. Взглянув на мостовую, он увидел лужу крови. «У кого-то кровь пошла горлом», – подумал сын врача. В первую минуту ему не пришло в голову, что алая лужа как-то связана с трещавшими рядом выстрелами. Время от времени слышался торопливый сплошной треск, как будто Барборка шила на машине. Это строчил пулемет.

В конце улицы Митя увидел здание из трех корпусов с круглой башней и на ней часы со стрелкой, отбитой пулями. Толпа полицейских и штатских окружала здание. Ага, вот она, радиостудия. Митя редко бывал на Виноградах, особенно на улицах за Национальным музеем, и плохо там ориентировался. Здание, которое он принял за радиостудию, было школой. Там, кажется, засела «гитлеровская молодежь». «Сволочи, – сказал кто-то, – слышите?» Из школы бил пулемет. Мите стало не страшно, а завидно, когда он услышал этот звук. Он нащупал в кармане камешки, свое единственное оружие. Но какой из них прок, ведь гитлеровцы внутри. Вдруг Митя увидел приближающуюся группу мужчин. Они гуськом делали перебежки в порядке, который резко отличался от восторженной неорганизованности остальных. Мужчины вбежали в подъезд высокого дома на Бальбиновой улице. Но и это была не радиостудия, а соседний пятиэтажный жилой дом. Вскоре с улицы стало видно, как мужчины перелезают по крыше на здание радио. «Вот это здорово, вот это называется по-настоящему взяться за дело», – сказал себе Митя.

Подъехала машина с белыми флажками, полная полицейских, из нее вышел грузный неповоротливый старик.

– Да это Бинерт[105]105
  Бинерт – министр внутренних дел в марионеточном правительстве при протекторате.


[Закрыть], – сказал кто-то рядом.

Грузный господин стал пробираться через толпу к входу в радиостудию. Рядом с ним шел полицейский с белым флажком.

– Не ходи туда! – кричали ему с улицы. – Там стреляют. Тебе там нечего делать.

И действительно, Бинерт вскоре вышел, сел в машину с белыми флажками, которую сторожила охрана, и уехал.

Рядом с Митей пожарные направили струи воды из шлангов в полуподвальный этаж облупленного дома с выбитыми оконными стеклами. Это был задний фасад здания радиостудии. В окнах, однако, не видно было ни пламени, ни даже дыма.

– Немцы там забились в подвал, как крысы, вот пожарники и выгоняют их оттуда, – сказал кто-то.

Откуда только люди все знают!

По радио снова раздался чешский марш. Из-за угла выбежал человек, он был вне себя от радости и крикнул, широко улыбаясь:

– Ведут!

Толпа бросилась на проспект Фоша, где находился главный вход в радиостудию. Митя еще успел увидеть последнего гитлеровца с поднятыми руками, которого выводили двое чешских полицейских. Потом все устремились на Вацлавскую площадь, где больше не было кордона. На углу площади и проспекта Фоша пришлось обходить перевернутый трамвайный вагон – первую пражскую баррикаду.

Митя поспел на готовое, ему так и не удалось принять участие в освобождении радиостудии. Это его угнетало. Люди толпились на Вацлавской площади, и Митя чувствовал, что все это не то. Из-за угла с Лютцовой улицы вышли трое юношей с трехцветными ленточками. Митя узнал одного из них, бледного, темноволосого, – это был студент Божек, который сидел вместе с дедушкой в ораниенбургском концлагере. Он до сих пор навещает иногда семью Гамзы.

Митя еще не успел решить, что лучше – подойти к Божеку или, наоборот, смыться, чтобы тот, чего доброго, не отправил Митю домой, как вдруг на глазах мальчика произошло невероятное происшествие. На Вацлавскую площадь вышел эсэсовец. Божек, как кошка, вцепился ему в горло, повалил и отнял оружие. Эсэсовец остался лежать, а Божек взял автомат, нацепил себе на шею патронные ленты, и все трое побежали вниз по площади. Митя, не раздумывая больше, помчался за ними. Так вот как это делается, вот как добывают оружие! Теперь ему все стало ясно.

На Водичковой улице слышно было, как кто-то хлопал бичом. Человек в светлом, издали заметном макинтоше вдруг неловко упал на тротуар близ углового дома. Шляпа свалилась у него с головы. «Споткнулся!» – подумал Митя и побежал помочь упавшему.

– Прижмись к стене! – крикнул чей-то голос. – Они на крыше.

Божек с трофейным автоматом ловким кошачьим движением проскочил к подъезду. Митя не помня себя бросился к стене. Он дрожал всем телом и страшно злился на себя за это. «Трус я, что ли?!» Митя вдруг понял, что хлопали выстрелы, а не бич, и что с крыши подстрелили человека в макинтоше. Он, Митя, тоже мог получить пулю. Он не подумал, видно, из скромности, что могут стрелять и в него.

Но вот стрельба прекратилась. То ли Божек наверху обезвредил эту сволочь, то ли у них кончились патроны.

Через минуту из дома вышел Божек с автоматом, недавно отнятым у эсэсовца, и еще с ружьем через плечо. Чехи ему горячо рукоплескали. Митя усерднее всех.

– Божек, – крикнул он. – Ярда, дай мне ружье! – И он завертелся около юноши, как голодный песик. – Одолжи, пока я достану себе другое. Я умею стрелять, мы с ребятами упражнялись в тире!

Божек только теперь заметил Митю.

– Ты зачем здесь? – строго спросил он.

– Не буду же я сидеть дома!

Что делать с мальчиком? Домой его не отправишь, а если и отправишь, так он снова удерет… Семья Гамзы, право, и так понесла большие потери, и жаль было бы этого смелого паренька.