Текст книги "7 Заклинатели (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– У вас есть войско?

– Посмотри на Панкратия...

– Да, почему он любит... сражения?

– У него два прозвища. До этого года его за глаза называли Ежом, потому что умудряется очень громко топать везде, даже на пашне... А теперь его все чаще именуют Сокрушителем.

– Ты не боишься?

– Шванк, у нас такой уклад – теолога сменяет воин, а между ними нередко вклиниваются кабинетные и комнатные люди, чтобы Храм отдохнул. Панкратий, кстати, называет своим предшественником не казначея Амброзия, а епископа Герму, хотя тот удерживал власть совсем недолго и внес большую смуту.

– А что за человек был епископ Герма? Никто мне ничего определенного о нем не говорил.

– Ну, я здесь чуть меньше пятнадцати лет, а он был уже очень стар. Злой человек...

– Жестокий?

– Нет. Свирепый, азартный. Коварный, наверное, если нужно. Говорили, что он очень любопытен и мешает, сует нос в дела переписчиков и рисовальшиков, совсем не жалеет гонцов...

– А как видел ты сам?

– Я был учеником Эомера. Епископа Герму плохо знал. Эомер, заметь, до сих пор всегда сидит в Библиотеке – а Герма предпочитал Скрипторий, то место, где теперь его кенотаф. Два старых кота решили друг друга не беспокоить. Представь себе двух цариц в одном улье – вот что могло бы произойти! Хорошо, хоть преданы они были разным царям – иначе сцепились бы неминуемо.

– Но все-таки? Я уже написал о живописце, а вот епископ...

– Хорошо. Он был азартен и упрям, несмотря на старость. Но при мне чаще сидел молча, писал или думал. Общался в основном со своим живописцем и иногда, по необходимости – с Панкратием, мастерами Дунканом и Махоном, с прежним главою Скриптория (он уже умер) и казначеем. Эомер очень ревнив к власти, ему не понравилось, что Меркурию Донату (это его мирское имя) была предоставлена полная свобода в делах Картотеки – он меня не то чтобы против Меркурия настраивал, но... Так вот. Меркурий Донат мог вообще не обращать внимания на происходящее среди людей – говорили, что он плохо слышит. И еще – если он был среди мастеров и переписчиков, все обращали на него внимание, даже нехотя. А уйдет – как будто его и не было, никто и не вспомнит. Чувствовалось, что умом Меркурий где-то далеко и по-настоящему его занимает не Храм. Побаивались его. Но не так, как Эомера, хотя и столь же сильно – Эомер более предсказуем.

– Так и теперь?

– Да.

– У него было прозвище, как у Панкратия?

– Да. Медный Змий. Не знаю, почему – вероятно, из-за цвета глаз и въедливости. Но оно ему почему-то подходило.

– Филипп, ты сам кем станешь?

– Теологом, друг. Выбора нет. Какой из меня воин?

– Филипп, сколько нам идти? – это спросил Пиктор, ему снова было тревожно.

– Часа три, не больше. Изжариться не успеем.

Эти самые три часа скучными не показались, хотя разговоры иссякали быстро. Погода, так благодушно предсказанная Филиппом, все-таки закапризничала; горячий свет словно бы надавливал на затылки. Одежда покаяния не защищает головы; по традиции с нею обращаются крайне небрежно – ведь покаяние завершается, когда ржавое одеяние превращается в лохмотья; их кипятят в щелоке, стирают с камнями, оставляют в реках, жарят на солнце и нещадно рвут... Вот и сейчас Пикси и Филипп оторвали по широкому лоскуту с подолов и сделали что-то вроде головных покрывал. Жонглер надел на голову рубаху, подвязал рукава на затылке.

– О, – засмеялся Пикси, – Мы выглядим так, словно бы царь пустыни вышел погулять с двумя женами, прекрасной и безобразной.

– Верно, – откликнулся жрец, – Он похож на бога-вепря, пустынного бога песчаной бури...

Днем лес дышит так же, как и человек, а спертый воздух опускается вниз. Поэтому, когда тропинка сузилась и начала извиваться, стало душно и утомительно. Пикси, казалось, снова превращался в шута, усталость ускоряла превращение.

– Скоро, – пропыхтел Филипп, – мы выйдем на воздух. Но нужно будет завязать носы и рты.

– Для чего? Неужто и впрямь начнется песчаная буря – а, моя сестрица по мужу?

– Сами поймете, сами поймете.

Лес оборвался неожиданно, и тропа вместе с ним. Теперь нужно было миновать прогалину, похожую на хорошо выеденное пастбище, а потом опять стеною вставали кусты и ели, как бывает на склонах больших оврагов.

Горизонт слева перегородили невысокие холмы. Из-за холмов кто-то лаял, в несколько густых басов – и кто-то один визжал. Потом на вершину выскочил пес с поджатым хвостом, помчался куда-то, а за ним, растянувшись в цепь, бежали еще семеро, пегих, крупных, лаяли мерно, как гончие.

– Семеро, – сказал жонглер, – Упряжка...

– Ошибаешься, – напрягся Пиктор, – Стая.

– Да...

– Смотри, тут выживают самые крупные – охотничьи и пастушьи псы мельче. Они хорошо питаются, никого не боятся и выгоняют конкурентов.

– Может быть, они и его съедят.

Филипп всем корпусом развернулся к холмам, выдернул стилет и перехватил его левой рукою, а хвост плети освободил. Шванк вытянул и перебросил нож в руке, чуть присел.

– Сейчас, – прикинул Филипп, я ударю его по носу, опутаю плетью и подколю.

– Господа мои! Господа мои! – опять вмешался тревожный Пиктор, – Вы и на самом деле собрались нападать на собак? Ну, чего вы оскалились?

Жрец и шут недовольно поглядели на него; тем временем семеро псов прогнали восьмого за холмы, и не стало их ни видно, ни слышно.

Шванк грубо воткнул нож в ножны. Филипп на некоторое время застыл, скрестив руки на груди – плеть в правой, стилет в левой – и стал похож на древних царей-жрецов пустыни. Потом очнулся, убрал нож в ножны, а плеть – за пояс.

– Действительно, – Шванк закрутил свою косичку, – Дикие псы и дикие люди. Лучше идти.

– Угу. Остановки могут свести с ума.

Стена леса вдоль оврага выглядела слишком уж ухоженно и правильно. Кое-где не давали разрастаться малиннику; полоски леса шагов через сто-двести прерывались широкими проходами, как раз для больших возов, и кое-где колеи совсем не зарастали. Филипп избрал почему-то не первый от тропы, а второй проход. Слабый ветерок пока не давал понять, что рядом валяется падаль.

– Возблагодарим духов, – пробормотал жрец, – Ветер не на нас. Пора завязывать рты.

Но никто, в том числе и он сам, этого не сделал.

В проходе отрылся весьма благолепный вид: склоны оврага поддерживаются плетнями в три яруса, а между секциями опять-таки проходы, уже не для возов, для людей. Все это напоминает редкий лабиринт. Противоположный склон укреплен участками частокола, потому что лес на нем почти не растет; а за ним видны холмы.

Путники уселись на самом краю, у первого плетня. и стали смотреть. Пахло, конечно, но не так, чтобы завязывать нос – не свежей падалью, а тлением, плесенью, чем-то вроде старых кож и носков.

– Здесь никого не бывает, – успокоил Филипп, – Собаки бежали дальше, к свежей падали. Сюда приходят только медики за костями да самые сумасшедшие гадатели по внутренностям – те, чье ремесло уже не отличается от некромантии. А ниже, где собаки, берут наживу рыбаки – говорят, что сомы предпочитают человеческую падаль...

– Гадают на человеческих внутренностях? А вдруг придут гадать прямо сюда? – схватился за увесистый нож жонглер.

– Обычно на овечьих или собачьих. Есть такая корпорация, свободная от Храма. Если гадание хорошее, то жрец и заказчик устраивают пир из мяса жертвы и все его раздают бедным. Если плохое, то потроха собирают и увозят чуть дальше, для злых могильных собак. Вот почему они такие большие и наглые. Представляете, можно извести целое стадо на плохие предсказания, а уж последняя овца всегда соизволит предсказать нечто хорошее...

Вниз, однако, пока никто не глядел. Это сделал, осмелился, Гебхардт Шванк – Пикси задумался и следил за самым легким из облаков. Шут взглянул вправо – очень осторожно – вверх по оврагу: там виднелась некая зеленовато – буро серая куча, пласты, густо осыпанные белым порошком. Внизу, прямо по линии взора, вроде бы спал на боку обнаженный человек, и тело его казалось оплывшим, теряющим форму. А влево, где овраг расширялся и откуда пахло куда плотнее – тек тоненький пенистый ручеек того же серо-зеленого цвета.

– Злые силы! Куда течет весь этот гной? Ведь река же рядом!

– О, все попадает не в реку, – продолжал, чуть улыбаясь, Филипп, – По крайней мере, так считается. Падаль не выбрасывают сюда во время половодий, да и не проехать. Гной стекает в большое болото, опускается там на дно и преображается.

– Зачем ты это говоришь? – разозлился Пиктор; голос-то звучал зло, а вот уши он испуганно прижал, – Как будто бы готовишь нас – но к чему? К черным обрядам? Мол, не бойтесь, все это вполне естественно...

– Да нет... Я хотел говорить о теле и плоти. Один врач Храма читал восточную рукопись, думал... И решил, что тело – это живое мясо, боль и всякие границы и неудобства. А во то, что он называет плотью, уходит в беспредельное, в опыт экстаза – нам этого полностью не понять, мы храним целомудрие. Плоть бесконечно самоуглубляется, способна к покою и блаженству. Он считал, что плоть – это жизненный стиль: как ты дышишь, ходишь, ешь, какие чувства и мысли для тебя привычнее. Я подумал – если мы управляем потому, что лишены важнейшего, то созерцание тела, лишенного плоти, поможет нам понять, чего хочет демон. Мы видим только изуродованные формы, остатки обличий – и тогда, как цельное время и похоть, пред лицом богини может проявиться и представление о том, чего она от нас хочет.

– У этой суки, – поджал бледные губы Пиктор, – Нет ничего своего, и она все это в нас пробуждает?

– Да. Заставляя переживать утрату.

– Хоть что-то в ней полезное!

– Не в ней – в природе человека.

– Хорошо. Ты все сказал? Можно возвращаться?

– Нет, не все. Ты, Пиктор, вчера говорил, что демон украла облик богини. Шванк, позавчера – что управляют благодаря тому, чего у тебя нет. Я, еще раньше, думал о потребности в трансформации, о превращении демона в бога. Я не сказал самого главного. Слушайте.

– Сказывай!

– В мае одна старая паломница ушла к Сердцу Мира. Все было прекрасно – бог ей нужен был для того, чтобы любить его и заботиться о нем. В лесу она упала с осла и разбила голову; умирая, сказала только, что черная змея раскрыла пасть и поглотила все, что у нее внутри. Зеленые рыцари ее не заметили вообще, а мы так и не знаем, говорила ли старушка о своей душе – или же про обретенного бога. Если про бога, то демон начала пожирать самих богов. Теперь я почти уверен в этом.

Гебхардт Шванк схватил жреца за грудки и как следует встряхнул; этого ему показалось мало, и он приложил жертву головою о плетень – раз, два, три...

– Так почему ты этого раньше не говорил? Ко мне привязался бог – подавай ему роман! Потом привязался еще и епископ! Послал неизвестно куда и неизвестно зачем! Надоело!!! Я больше месяца сижу как на иголках – не пишется, да зачем это богу надо да при чем тут события в Храме – а вот они при чем! Должен был сказать, должен! А у меня готов только краткий черновик, да и то не весь. Да как ты посмел!

Филипп только прикрыл побледневшие кулаки шута ладонями.

– Не сказал... Я молчу, если не уверен, как и все мы. Пиктор промолчал тоже. Но теперь сказал, верно?

Шванк кое-как отцепился от противника:

– Так значит, роман и демон связаны. Бог, наверное, расследует, что случилось с его собратом, а я должен был помочь. То-то я уже сколько дней не пишу, прежде видел иные видения – а он обо мне совсем позабыл, не беспокоит... Ну, если он еще раз мне встретится, я с ним поговорю!

– Как со мной сейчас?

– Вот-вот!

– Теперь уходим? – Пиктор спросил безучастно.

Но именно в момент вопроса поднялся из оврага вихрь, сделал круг и принес с собою тяжелый и сытный запах свежей падали, жужжание трупных мух. Так сильны были эти миазмы, что небо на миг стало серым – а тучка там держалась только одна, белая, что твой ягненочек – прояснилось, и стало видно ясно: и холмы, ограждающие реку, и стену леса за спиною, и дно оврага. Там, у лежащего тела, сейчас суетилась фигурка в накидке с капюшоном, похожая на мягкую грушу.

– Так вот она, паломница, – протянул Шванк, – Она, оказывается, не умерла...

Все встали и осторожно спустились на шаг. Плетень теперь был решеткою, как те, что отделяют цирковых животных от глупых зевак, и зеваки зашли за нее.

– Вы здесь, мальчики, – приветливо сказала фигурка голосом то ли старика, то ли старухи, – А я знала, что вы меня навестите...

Лица она не оборачивала, рук из рукавов не вынимала. А в ногах у нее валялось не тело – труп: кто-то зарезал женщину, оставил широкую рану от пупка до поясницы, и лежала она теперь этой раною вниз. Подогнула колени, вытянула руки вдоль боков. вниз ладонями.

– Словно бы спит, верно? Да вот только мухи ее пьют и едят, да тело само себя переваривает. Я это для вас...

– Погодите-ка, – Пиктор ухватил обоих за локти, – Эту женщину не сбросили с воза. Ее убили прямо тут.

– Почему?

– Смотрите: свежих следов от воза нет, а был сильный дождь, так? Так. Потом: если б ее сбросили, то упала бы она, раскинув руки и ноги, лежала бы неестественно, да? Да. И рана – если б ее убили не здесь, то не натекла бы эта лужа...

– Умница, умница, мышонок! Так и есть. Спускайтесь, что-то скажу. Но надо вам на нее посмотреть как следует.

Оскальзываясь, спустились до второго плетня и замерли.

– Пока хватит. Смотрите.

– Для чего? – грубо спросил Филипп, разрывая купол власти, вставший над ними.

– Для чего? Ты объяснял разницу тела и плоти, умный? Ты. Смотри теперь. Вот тело. Что вы чувствуете, глядя на него?

– Покой, – ответил Филипп.

– Облегчение? – удивился Шванк.

– Печаль, – прохрипел Пиктор.

– Ух ты! Смотри-ка ты! Ни ужаса, ни отвращения! И не лгут, я слышу.

– Отвращение, – Пиктор потерял последнее терпение, – У меня вызываешь ты.

– Да ты-то меня и не рассмотрел! А уже отвращение.

– Тебе хотелось объясниться? – напомнил Филипп карликовой фигурке. Существо сильно уступало в росте и Шванку, и Пиктору.

– Смотрите. Я оставляю тело здесь – это тело. Вы же – плоть. Вы смотрите на ее тело и понимаете: оно менее ценно, но куда более... (серьезно? значительно? заслуживает уважения? непреходяше? – в известных им языках точного соответствия этому слову не было).

Тогда все трое послушно уставились на труп. В созерцании трупа, если ты не врач, нет никакой глубины – вот тело, а вот я, и нет между вами связи. Созерцание трупа затягивает и уничтожает время...

– Ой, что-то я замешкалась да заболталась с вами! А пришла-то я по делу – мне нужна всего-навсего рука славы, чтобы бросить ее в пламя да прорицать по движеньям горящих пальцев. Только вот какую мне выбрать? Свеженькую – будет корчиться, будет показывать пальцами, делать знаки начнет... Или посуше – пусть ярче горит. Посоветуйте, мальчики!

Толстушка/толстячок обернулась наконец. В левой руке она держала древний серп с каменными вкладышами, а одежда ее выглядела не тканой, а чем-то вроде сухого листа, естественной оболочки семени или куколки. Но вот лицо – белое, словно бы слепленное из глины или теста наподобие грубой погребальной маски, оно было совершенно плоским – при том, что нос, рот и глаза пребывали на своих местах. Отвратительно, но обычного зазора между краем капюшона, лбом, щеками и челюстью не было: кто-то слепил эту личину прямо в капюшоне, и она, сырая, там была, как пресное тесто в посудине.

– Ну что, мальчики? Я выбираю! – тварь опустила серп под правое запястье трупа.

И тут Филипп заткнул полы одеяния за пояс, снова выдернул стилет, помчался вниз огромными скачками, как-то умудряясь попадать в проходы; глаза его и конец ножа нацелились точь-в-точь в подзатылочную ямку существа, будь у него затылок. Остальные двое запрыгали бочком, по-воробьному, однако же, бойко перемахивали через плетни – чтобы успеть наперерез.

Все это происходило молча, а толстенькая фигурка ждала и, похоже, улыбалась. Потом неуловимо метнулась к куче высохшей падали и стала меньше.

– Убедили-убедили! Возьму сухую.

Филипп перепрыгнул через труп и кровавую лужу, а существо склонилось к иному телу. Кто-то, казалось, обнял себя за плечи во сне, а потом расслабил руку. Так она, левая кисть, иссохнув и вытянув длинные ногти, торчала над чьим-то ухом. Стилет жреца вроде бы ударил тварь в затылок, но та извернулась, почти исчезла и крысой юркнула меж мертвецами.

– Все, Филипп! Все! Не достанешь! – пронзительно визжал Шванк – а жрец, кажется, был намерен отбрасывать трупы и добраться-таки до добычи.

– Ай, злые силы! – это Пиктор поскользнулся в луже загустевшей крови и потерял сандалию.

– Ушла! – Филипп вытер лоб, спрятал нож и вяло подошел к своим. Пикси нашел сандалию и нес ее на отлете, двумя пальцами.

– Возьми лучше мои, – сказал Филипп, и Пикси без возражений выбросил окровавленную обувь, пошел пока босиком, нес веревочную обувку в руках.

Все трое, пять бочком, кое-как поднялись, и тут Пиктор пожаловался:

– Что-то нога болит.

– Шванк, давай бурдюк!

Филипп смыл вонючие кровь и грязь – а в стопе, оказывается, торчал тоненький обломок какой-то косточки, почти целиком ушел в мясо.

– Шванк, давай нож. Он чистый.

Надрезав место занозы, Филипп извлек ее полностью и показал Пиктору – хрупкая, не меньше сустава пальца длиной – и отбросил. Потом промыл рану еще раз и крепко перевязал еще одним лоскутом несчастной одежды покаяния, прополоскал нож и вернул. Пиктор обулся и решил, что сам идти может.

***

Первый час он сам и шел. Собак слышно не было, а лес вроде бы немного продышался и стал прохладнее. Через час Пиктор уже прыгал на одной ножке. На ногу обули что-то вроде бахилы из очередного лоскута, вырезали ему костыль и поплелись дальше. Еще через час Пиктор бредил, и его тащили на сцепленных руках. Собаки – те или другие – появились снова.

– Надо было их раньше переколоть, – решил Филипп.

Но псы пока не нападали – просто держали путников подальше от своей территории.

– Что ты наделал, мой ученик, – жаловался Пиктор Филиппу на него же самого, – Вчера ты соблазнял демона, сегодня пытался его убить. Ну разве так можно?

– Мастер Пиктор, наши предки-шаманы так и делали – заключали браки с духами или преследовали их!

– Но вы-то уже лет пятьсот как не шаманы! Ты слишком логичен, Филипп, чтобы действовать варварски. Логичные люди легко впадают в жестокость...

– Прости, учитель мой.

– То-то же.

Филипп решил не укладывать Пиктора в храмике. Нужны солнце и свет – и совершенно не нужно влияние демона. Пиктора уложили под узкий дерновый навес. Шванка Филипп погнал за водою, а сам пошел разыскивать соль – ее набралось четыре мешочка, около полуфунта. Вода после дождя была все еще чуть мутновата, но муть эта песочная, чистая. Воду пропустили через лоскут белого знамени Шванка и вскипятили на большом огне. После этого Филипп бухнул в котел всю соль и подогрел раствор еще.

Подвесив котелок на палке "во дворе". Жрец и шут предупредили, что сейчас будут снимать повязку. Пиктор заблаговременно сморщился. Ожидали увидеть гнойник – но дело оказалось много хуже. Самого гнойника не было. Ранку чуть увлажняла сукровица, уже зловонна, а к колену поднимались, бежали-бежали синюшно-красные пятнистые дорожки.

– Шванк, выпусти голубей!

– Что писать?

– Ничего, сами догадаются.

Шванк выломал вместе с дверцей и весь потолок. Засидевшиеся белые голуби, все трое, тут же взмыли вверх, шумя, разбрасывая перья и подстилку; скрылись.

– Ага. – ощупав заднюю строну колена, рыкнул Филипп, – Образуется бубон.

– Резать? – спросил Пикси.

– Нет, он совсем мягкий.

Немного подумав, Филипп свистнул в два пальца, да так пронзительно, как Шванку в жизни спеть не удавалось. Прискакал вороной мул, свежий и бодрый; его привязали к кустам. попрочнее.

– Шванк, запрягай его.

Шут подчинился. А жрец изорвал и белое полотнище, и запасную рубаху жонглера на широкие полосы. Потом ушел и вернулся. Промыв рану целым бурдюком ледяной воды, он замочил белые полосы в котелке и, остужая, начал повязку – от стопы к бедру, выше колена. Пиктор неподвижно терпел и казался спящим. Закончив с повязкой, Филипп принес еще один бурдюк.

– Холодная вода, для компрессов, – объяснил он, – Есть у нас что-нибудь непромокающее?

– Нет.

– Тогда придется так.

Мул тем временем стоял, впряженный в двуколку, и грыз от скуки один из кольев стены.

– Кладем.

Пиктора, кое-как уравновесив повозку, усадили. Он сполз; с очень мокрой повязки сквозь днище закапало вниз. Тогда Филипп решил, что править мулом будет Шванк; сам Филипп пойдет пешком и понесет воду. Всего остального, кроме богини, брать не нужно. Шванк послушно уселся и ухватил возжи. Филипп снова приподнял Пиктора, привязал его к Шванку чьим-то поясом, и тогда двуколка уравновесилась. Подоткнув под колено раненого валик, свернутый из синего плаща, жрец разрешил отправление.

– Богиня, демон! – забеспокоился раненый, открыл глаза. Филипп выругался, принес корзину с угольной статуэткой и вручил ему. Пиктор намертво вцепился в края и снова заговорил:

– Я, я ее держу. Она зацепилась за меня, понимаете? Я должен ее удержать! Пока есть рана, она от меня не уйдет...

– Держи, держи ее. Твои защитницы ее схватили?

– Не знаю...

Умный мул решил идти самой ровной рысью. Ни погонять его, ни сдерживать необходимости не было, и поэтому Шванк уже привычным внутренним зрением, спиною, вглядывался в Пиктора. Четкая складчатость исчезла, Пикси мерцал и казался песочно-жидким. А тело его дрожало в ознобе и обдавало спину Шванка нежным жаром поднимающейся лихорадки.

– Ты что делаешь, Шванк? – спросил Пикси.

– Тебя везу.

– Не-ет... Знаешь, я хотел сказать, именно тебе...

Мул, сберегая время, спокойно и быстро перешел лужок и выбрался на дорогу.

Мул шел себе и шел, скоро, экономно. Филипп сначала шел сзади, потом начал медленный солдатский бег. А Шванк все наблюдал лихорадку. Жар исчерпал свою нежность, стал сухим и острым, Пиктор прекратил лязгать зубами, и тогда жонглер остановил мула.

– Пикси, ты как?

– Лучше. Уже не так холодно. Не волнуйтесь, я ее не упущу.

Филипп посмотрел критически:

– Уж больно ты красный! – и вылил на "головное покрывало" больного толику холодной воды.

...

Миновали знакомое блудилище "бабушки и внучки". Там было тихо, а дети словно бы и не прекращали копаться в пыли.

– Шванк, – бормотал Пиктор, – Люди не умеют петь. У них у всех уродливые голоса, какие-то слишком мясные и деревянные. А ты звучишь прекрасно, как божий инструмент. Лучше, чем птица...

...

Через несколько сотен шагов Пиктор очнулся и заговорил:

– Филипп, мы в наших одеяниях похожи на блудниц для прокаженных.

– А что, и такие есть? – пропыхтел жрец, – Задницами не сверкаем – и ладно.

– Я не о том. Мы выйдем к основному блудилищу, там могут и напасть. Скоро вечер, им скучно.

– Что ж...

Филипп снова повесил плеть на руку и побежал чуть напряженнее.

...

На обычном месте стояли сразу и блудницы, и мальчики – вяло спорили о том, кому где стоять. Чуть поодаль три "пастуха" придирчиво считали монетки. И тут раздалось такое "хихихи!", после которого, и это знал Гебхардт Шванк, в актера летят тухлые яйца, палки, а то и камни. "Хихихи" продолжалось, перетекало от мальчиков к девицами и обратно, но в истерику от скуки пока никто не впал. Потом какой-то юнец показал неприличный жест, вытянул указующий перст и по-настоящему заржал, несколько удивив даже мула:

– Смотри-ка! – заорал он, – Этот придурок умирает второй раз! И могильники его не берут!

Его спутники как по приказу согнулись пополам и завизжали, а девушки начали хлопать их веерами по ягодицам.

Пиктор слаб хмыкнул тоже.

– Ну, они у меня попомнят! – громко, внятно и мстительно заявил шут, – Вот вернусь сюда и заставлю их всех играть в неприличных комедиях с утра и до вечера. Больно уж ленивы. И в постели, наверное.

Тут порочная компания разом прекратила хохотать и приняла самые развратные позы. "Пастухи" поделили деньги, отозвали своих и увели, а двуколка, запряженная вороным мулом, катилась уже ох как далеко.

Когда дорога и деревья принялись отдавать тепло, в состоянии Пиктора что-то изменилось. Он обмяк, взмокла колючая голова – и стала липкой и сальной. Потом холод потек дальше, вдоль спины Шванка. И в конце концов Филипп подхватил на бегу падающую корзину.

– Ах ты, злые силы! Он же почти не пил!

Мула остановили, больного попытались напоить сквозь стиснутые зубы; Филипп намочил и повязку, утверждая, что соль все равно остается на месте. Пиктор застонал, но в себя так и не пришел.

Тогда Шванк ударил мула вожжами. Тот молча обернулся, подпрыгнул и пустился вскачь. Филипп трусил позади с корзиною в руках и отстал очень быстро, его загородила плотная пелена бледной пыли.

Шванка ударило под зад, много раз, а вместе с ним подскакивал и обмякший Пиктор. Видимо, валик сместился – больной очнулся и заорал:

– Не надо! Больно!

Мул, не дожидаясь поводьев, пошел мягким и легким шагом.

На повороте двуколку догнал и Филии, совсем потерявший дар речи. Пиктор беспокоился, все искал и вскрикивал:

– Где она? Неужели? Где...

Филипп, что-то прошипев, откашливаясь, отдал корзину, и Пиктор снова вцепился в края.

В город скоро опустятся сумерки. Филипп говорит:

– Наши врачи не справятся – они из школы Салерно. Давай к купеческим кварталам. К базару – там есть большое белое здание с колоннами. Там все почти так или иначе связаны с островом Кос, они предпочитают решительно...

Шванк так и сделал. Выбрался почти сразу – может быть, один-два лишних поворота, но все они там широкие и прямые...

Здание и в самом деле огромное, занимает целый квартал в длину. Возница направил мула прямо к центральному входу – узорчатым синим воротам между колонн.

– Погоди, нет! – остановил его Филипп, – Нам нужен вон тот торец.

– А почему? – спросил Шванк, поворачивая.

– Понимаешь, здесь лечатся купцы. Это сразу видно... по воротам – кто еще делает приморские колонны... при мавританских дверях? Купцы любят... лечение быстрое и приятное. А жрецы болеют долго... и упорно – пока не умрут, не поправятся.. или не приспособятся к болезни... так, что она перестанет им мешать. Купцы вообще.. придумывают себе болячки... или живут как попало, но салернских врачей не любят – те им делают... замечания...

– А жрецы неприхотливы, послушны и болеют тяжело?

– Да.

– Но он же раб!

– И что тут... такого?! Не понимаю...

За разговором Филипп дыхания так и не восстановил. У широкой боковой двери мула перехватил старый привратник и велел нести больного вниз; крикнул:

– Принима-ай!

***

Слава богам, лестница вниз была невысока.

– Прохладно...

Пикси опять потерял сознание. Его тащили на весу, под локти, все так же цепко и ровно держал вместилище богини, но как-то водянисто, словно бурдюк, все валился на низенького Шванка...

Сразу начинался серый коридор и залы – в них вели широкие арки, не двери. В зале чуть поодаль молодой голос вещал:

– ... а потом этот пьяный идиот берет и наставляет на него лук. Так и держал, а Бага все пытался и пытался оживить труп. Только когда я выбросил сумку в окно, прибежали ребята...

У самой большой арки сидела полная матрона, клевала носом и медленно чинила белье. Волосы матрона убрала надо лбом очень сложными твердыми кудряшками, наподобие диадемы. Она подняла глаза, развернулась и громко крикнула в арку, на свет:

– Максен, Скопас, Ллир! К вам больного!

Этот коридор и залы звучали как-то чересчур внятно.

Почти сразу выскочил очень толстый рослый мужчина, за ним подтянулись юноши, все трое в белых туниках. Мужчина лысый, ярко блестит головой, а волосы юношей повязаны косынками по самые глаза. Один хихикнул и тут же прикусил ноготь – как же, ведь толстый и тонкий притащили третьего, похожего на летучую мышь в обмороке – смешно и страшно.

Врач зашел сзади и перехватил Пиктора под мышки.

– Отцепитесь оба.

Шванк и Филипп отцепились. Руки врача такие волосатые, что кажется: Пикси схватил огромный паук и сейчас утащит в нору, к себе. На самом деле утащит. А Пиктор не выпускает корзины... Дождавшись чего-то, Шванк осторожно извлек богиню за талию.

Юноши подскочили справа и слева, подхватили задницу и ноги Пиктора, он открыл глаза и охнул.

– Хорошо, – сказал врач, – Потащили.

Пиктора унесли, а Шванк прикрыл глаза да так чуть и не уснул стоя.

– Что с ним случилось? – крикнул кто-то над его головой.

– А?! – черная чуть не упала на каменный пол, – Наступил на гнилую кость.

– Ага. Вивиан, лентяйка – ну-ка быстро лед и соль, много!

Матрона отложила белье и удалилась

– Ну тарантул! – Шванк слышал, она прохихикала это у самого поворота.

Тарантул шагнул куда-то за Шванка. Тот обернулся и увидел: Филипп, с лицом багрово-синим, вывалив сухой язык, согнулся и опирается руками о колени. Врач хлопнул его по плечу.

– Ты, жердь! Сядь на корточки, быстро. Голову меж колен!

Филипп послушно сел, как приказали. Врач опять убежал, а Гебхардт Шванк все стоит.

Вернулась Вивиан с полными сосудами на плечах, исчезла в арке. Потом заорал Пиктор, прикрикнул на него врач. Наверное, отнимали уже пустую корзину.

– Вивиан! – опять этот громкий Тарантул, – Вылей там тощему холодной воды на голову.

– А?

– Дава-ай! А то будет нам еще один больной!

Вивиан вышла и обильно полила Филиппа. Тот, кажется, и не заметил.

Вскоре Тарантул вышел сам, вытирая белым полотенцем волосатые лапы.

– Тощий! Головы не поднимать! А ты, толстый, слушай.

– Ой, да кто бы говорил про толстых, – шут закатил поросячьи глазки и еще крепче прижал богиню к груди.

– О, так мы еще и педерасты! Ни за что бы не догадался, вон ты как ее тискаешь... Но все-таки слушай. Дела не очень хорошо, хотя лечили его правильно. Когда он поранился?

– Сегодня поздним утром.

– А где?

– На могильниках.

– Жаль, жаль. Вот почему зараза уже поднялась до паха.

– Зараза? – поднял голову Филипп, и она удержалась на шее, – Я думал, это трупный яд.

– Нет. Опасная зараза. Поэтому я оставлю его в одиночке, а вас к нему не пущу.

Филипп успел подняться из лужи по стене и спросил:

– Как его лечить?

– Надо ждать, пока не созреет гнойник, это дня три или неделя. Потом вскроем и выпустим гной. Пока, наверное, сделаем разрезы вдоль по ноге, чтобы текло... Пока надо холод и покой – а потом – вот, смотри!

Врач махнул темной лапищей, и целью его оказалась небольшая бочка, вся – до самого верха – набитая зелеными заплесневелыми корками.

– Плесень? – удивился Филипп, – Разве она не заразная?

– Нет. Когда вскроем гнойник, будем сыпать ее на рану, она очищает гнойники. Жаль, что ее нельзя есть, не помогает. Так что молитесь за него, жрецы. А ты, тощий, пей. Пей, сказал!

Филипп присосался к бурдюку.

Прибежал юноша в косынке, тряпкой насухо вытер пол. Пришел второй, вернул корзину с обломанным краем.

– Так! – командовал Тарантул дальше, – Теперь раздевайтесь. Тряпки – в корзину! Носки и обувь снимай, поросенок!

Оба так и сделали.