Текст книги "7 Заклинатели (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Смею ли спросить, – чуть поклонился и Филипп, – Что угодно Вам в Храме? Библиотеки Гавейна известны как сокровищница учености. Или Вам помешали их распри?

– Мне нужны именно ваши сведения.

– Что ж, – Филипп мимолетом сложил длинные пальцы щепотью и потер. – Всякие сведения стоят платы, а в особенности такие... Но Вы ведь певец, верно?

– Верно. Я обучался в одном из храмов плодородия, в Чернолесье.

– Ого! Тогда Вам требуется наш мастер хора. Его зовут Пиктор, найдете его среди рабов. Если слуги не поймут, о ком Вы, то спросите, где Пикси – они его так переименовали. Вы его быстро узнаете, он кривобок и чуть горбат.

– Но как он тогда поет?

– В общем хоре его не слышно. Но он делает так, чтобы гармония голосов никогда не нарушалась. А также находит старую музыку и сочиняет новую. Но тоже смешной человек.

Шванк твердо взглянул в веселящиеся глаза.

– Смешной, как я? Или как Вы?

– Еще смешнее. Увидите сами. Библиотека и Скрипторий налево, а казарма рабов – там же, но дальше. Я провожу.

Филипп быстро двинулся к белым зданиям в глубине, а Шванк последовал за ним.

Певца показали служкам – все это были школяры, оставленные за примерные успехи на лето при Храме – и устроили за удобным столом. Он мог бы сесть, но его внимание привлек тяжеленный свиток на двух осях из полированного черного дерева. Разворачивать его одному очень тяжело – но это лишь первая часть каталога. Разворачивая его почти бесцельно, Шванк вдруг остановился, его память заговорила неопределенно, когда он увидел заглавие под довольно коротким номером. Просмотрев мелкий красный текст, он встревожился. В описанном документе, видимо, речь шла о гонениях на еретиков Юго-Востока – очень давно, еще до появления северного королевств, что торгует глыбами льда, привязанными к упряжкам судов. Шванк запомнил номер и задумался. Бог собирался что-то сделать, но не видел нужды в объяснениях.

Снова пришел Филипп и шагнул вглубь. Там, в углу у окна, сидел высокий и плотный старик. Большой нос его был ноздреват, носогубные складки длинны и глубоки, серебристая щетина опрятна. Выглядел сидящий очень солидным, но не обманчиво ли было впечатление? Отекший загривок и круглая спина говорили о нездоровье. Одет он был в тусклые, застиранные до зелени, но все-таки в черные одежды раба.

Филипп склонил голову и подождал, пока старик его заметит.

– Господин мой, – начал тот, не вставая, – Послезавтра я ухожу в лечебницу. Ты доделай про Хельгу...

– Эомер, учитель мой, – отвечал почтительно молодой жрец, – Я уже получил ответ от Иппократа. Никто из зеленых рыцарей ничего не знает о старой паломнице на храмовом осле. Они ее не сопровождали. И, получается, вообще не увидели. Там что-то... Какое-то темное божество...

– Погоди, сын мой. Дай встать.

Оба замолчали. Филипп придержал Эомера под локоть, и тот с трудом встал, опираясь на что-то, похожее на темный табурет. Когда Филипп отошел, старик, ловко переставляя "табурет" и опираясь на него, вышел. За ним ушел и Филипп.

Бог забеспокоился, но Шванк почему-то чуть не уснул. Тогда и он решил уйти и осмотреться. У казармы рабов – а это длинное низкое здание у самой дальней стены (она не имеет священного значения, и там стоит эта казарма, конюшня и хлев) – чем-то занималась небольшая толпа в черном. От нее отделился человечек, чья спина, свернутая винтообразно, была похожа то ли на букву S, то ли на один из знаков, пригодных лишь для музыки. Он и голову клонил набок, и она, покрытая черной щетиной, делала его похожим и на ноту. Этот человечек засеменил к воротам Храма, напевая что-то сложное, пронзительное, двухголосое, и дыхание его не срывалось. Это было похоже на музыкальное воплощение весеннего кошачьего концерта.

Гебхардт Шванк нагнал его и тут же спросил:

– Это кошачий концерт, коллега?

Раб резко повернулся на одной ноге и застыл. Испуган он не был. Шванку это понравилось, и богу тоже. Человечек на самом деле был куда смешнее Шванка; этим, очевидно, пользовался – и продуманно. Немного ниже нашего жонглера, худенький и с треугольным личиком. Большие уши росли, казалось, прямо на темени. Он походил на летучую мышь. Но полное сходство нарушали глаза, светло-карие, блестящие и очень круглые. Мышекот. Или птица?

– Почти угадали. Что Вам угодно, господин мой?

Раб сделал на редкость уродливый поклон.

– Вы господин Пиктор, начальник хора?

– Да.

– Меня послал к Вам Филипп, старший привратник. Я – певец.

Мышь прислушалась – не летит ли добыча?

– Какой?

– Сейчас я жонглер, мое имя – Гебхардт Шванк. Я пришел из Чернокнижия, был там шутом Гавейна.

– Угу.

Мышекот ленится, а добыча давно зашевелилась.

– Но я, господин Пиктор, обучен в храме плодородия...

– Так-так! Значит, у Вас редкий и красивый тембр голоса?

– Вы не хотели меня смутить? Да, я – кастрат, господин мой.

– Для кастратов в Храме есть некоторые ограничения. Но голос... И Вы играете на струнных?

– Также и на флейте, господин мой.

Уши летучей мыши задрожали мелко, чуть позже распахнулись и совиные глаза. Зверек предвкушал, как поймает жирную голубую бабочку с пушистым брюшком.

– Тогда напойте мне то песнопение, которое делается при летнем жертвоприношении Царя...

– Но, господин, этого давно нет... Человек замещается кабаном...

– Вот это я и имею в виду. Пойте.

Пиктор шумно потер сухие ладони. Песнопение Жертвенного Царя очень сложно и требует большого самоконтроля, а Шванк сразу начал в регистре флейты. Прослушав первую строфу, Пиктор кивнул, и голова его показалась тяжелой, а шея – мощной.

– Хорошо. Я принимаю Вас.

– Как к Вам обращаться?

– В хоре, в Храме – "наставник" или "учитель мой". Рабов не величают"мой господин"! А на воле называйте меня Пикси.

– А меня – просто Шванк.

– Идет. Подойдите-ка вечером ко мне – это вон тот левый передний угол казармы, у самых дверей – видите, с торца? У меня там сундук старых рукописей, покажу Вам. И дам наши обычные песнопения – через неделю нужно их знать и уметь. Вот так. И еще... Потом посмотрим, сколько Вы стоите, Шванк.

– Спасибо, учитель мой.

Пикси попрощался и убежал в Храм.

Теперь, когда Шванк ненадолго остался один, бог предупредил:

– Мне пора. Оставайся, работай, Шванк. Ищи.

Голове стало легко-легко. Бесшумно взлетел и скрылся в небе большой белый гусь. В черном зеркале у входа наш трувер разглядел, что легкие волосы его наконец-то улеглись ровно, как не лежали никогда в жизни.

***

Почти неделю спустя, в жаркий полдень, Пикси, Филипп и Шванк устроились в короткой тени на завалинке правого торца казармы рабов. Так они и сидели – Шванк слева, Филипп справа, а Пикси, средоточие троицы, припрятал за спиною фляжку пива. Жрец и раб жарились в сутанах, а Шванк, припрятав трубадурский плащ, блаженствовал в легкой рубашке.

Пока они просто сидят и рассматривают изрисованную чем попало стену. Обрубок тени исчезает. Становится очень жарко, но эти трое любят тепло.

Пикси торжественно извлек фляжку, подержал в воздухе и отпил.

– Филипп?

– Нет, нельзя. Увы.

– Шванк?

– О, да!

Глотнул – обычное пиво рабов, вонючее, водянистая шипучая кислятина. Почти не пьянит, но отлично расслабляет и предупреждает жажду. Шут изящно промокнул губы и задал вопрос:

– Пикси, а ты правда сочинял кошачий концерт, когда я пришел?

– Ну да. Вот.

– Рукавами не маши!

На низкой стене, устроившись наподобие сфинкса, отдыхает рыжий кот. Видно, что у него круглые щеки – в два-три слоя – длинные широкие драные бакенбарды, а уши изорваны почти до оснований и много раз заживали. Левое ухо неловко пришлепнуто к голове.

– Это Лев, старший кот Библиотеки.

– Смотри, смотри, Шванк – это единственный из князей Храма, кому полагаются по сану плотские утехи!

– Недолго ему княжить – он уже старенький, бедняга.

Филипп веселится, но кошачьи глаза его тревожны – таким он выглядит почти всегда, для него само Время течет слишком медленно...

– Так вот. Один голос – это Лев. Он поет вот так : "Йяаааааааооооооииииии – аааайя"!

Пикси пропел фразу совершенно по-кошачьи, негромкий голос стал непривычно носовым, обрел металл.

– Погоди, Пикси! Как ты это сделал?

– А! Плотно прижал язык к нёбу, раздул живот и направил воздух в нос и череп. Давай, попробуй. Шевели челюстью.

Шванк попробовал сам: "Ииииииииааааааааайййяааааааайюу – ооооооу!"

– Ага, голос ушел вниз, в грудь. Однако, получилось. А вот так: "Оууууууууууу – ыыыырррррыыы!" – поет его противник: тут воздух уходит в горло и грудь. Тот кот не наш и не рыжий.

– Кто победит?

– Думаю, чужак.

Шванк пропел "Ыыыыыаааааоу – ырррррыыыыы!", и Филипп рассмеялся: "Получается!".

– Ну, – торжественно выпрямился Пикси, – приступим.

– К чему?

– Вот, господин мой!

Пикси извлек откуда-то яйцо, уже очищенное, повертел, вознося его вверх, и аккуратно откусил кончик верхушки. Кот тем временем проснулся и как мог навострил остатки ушей.

– Дай!!!

– Филипп, ты же не удав, чтобы съесть целое яйцо! Сначала Шванку – он заслужил.

Шванк аккуратно срезал зубами тоненький-тоненький слой – желток все еще был далеко.

– Что ж, прими, господин мой, если осмелишься!

– Дай!

Пикси подбросил яйцо, Филипп перехватил его, мгновенно и не жуя заглотал, ахнул, воздел (весьма обстоятельно) оба указательных пальца и глаза к небесам:

– Яйцо, средоточие и символ мира живого – пища запретная. Потому, говорят, что их варят прямо заживо. Жителям Храма яйца строго запрещены, и поэтому я избавил всех нас от соблазна. Спасибо, Пикси! Кстати, куда ты дел скорлупу?

– Не бойся, не найдут. Она в огороде, глубоко в известковой куче.

– Вот и прекрасно.

Двое еще раз отпили по большому глотку, а Филипп старательно завидовал:

– Посмотрите, это жрец:

Просто так висит конец.

Пожалей, дружок, жреца -

Не имеет он лица,

И не стоит ни яйца!

– Продолжим! Еще пива?

– Угу.

Пикси сделал вид, что сотворил из воздуха толстую кривую сардельку.

– Погодите! Лев, сюда!

Лев давно уже сделал огненные глаза и таращился вниз. Тут он спрыгнул, странно растопырив лапы – все потому, что половину роскошного хвоста он оставил где-то. Утвердившись на земле, князь котов стал медленно потягиваться, и заметно было, что запястья его уже скривила старость; Пикси не спеша оторвал зубами почти треть сардельки и бросил наземь. Лев подошел, придирчиво обнюхал и ухватил предложенное.

– Теперь беги, Лев! Вон!

Филипп громко хлопнул в ладоши, и Лев, прижав уши, бросился прочь. Улизнул с колбасой, исчез.

Сардельку быстро съели вместе с кожурой, пиво допили, фляжка исчезла.

– Теперь, – сказал Пикси, – объяснюсь. Слушайте!

– Говори!

Музыкант выдохнул, склонил голову и снова обрел волшебное сходство с летучей мышью – или ушастым восточным котом.

– Господин мой Филипп знает почти все, а вот Шванку придется объяснять, да. Я не зря спрашивал тебя, Шванк, о жертвоприношении Царя. Скоро ночь летнего равноденствия. Действо для простецов будет на площади, там потребуются струнные, барабаны и волынки. Почти все будут там, простецов пасти.

– О, и мне туда! Я ведь жонглер.

– Нет. Есть еще одно действо, в Древнем Зале. Ты мне нужен там. Что у вас говорили о Летнем Царе?

– Ну... Один из самых могучих царей земных, давно пожертвовавший своим именем, полюбил. Приближаясь к Женщине Ослепительного Солнца, он пострадал, но не смертельно: его страсть и ее гнев заставили царя превратиться в вепря. Его похоть и жар ее света опалили свиную щетину, и это причиняет вечный зуд, а временами и боль. Оттеснив насильника обратно на землю, Женщина Ослепительного Солнца сменила гнев на милость и подарила ему бритву, гребень и расческу – все из золота: чтобы приводить в порядок и шерсть, и разум. Наделенный после падения гигантскою силою, Царь-Вепрь породил с земною своей женой сразу двенадцать могучих сыновей, и они тут же разбежались по своду небесному. А жена Царя не то сразу умерла, сгинула от таких родов, то ли истекла кровью не насмерть – но утратила жизненную силу и где-то скрылась. С тех пор некому стало расчесывать Царя-Вепря, и временами его охватывает мучительное бешенство. Сыновья его погибли в боях, расчески были украдены, а где теперь его царица, не знают даже боги и не помнит он сам.

– Ого! Дай же писцам эту историю, если ты не связан обетом молчания.

– Не связан, все это знают.

– Тогда отдай ее – и сможешь получить доступ к очень интересным сведениям.

– Но это же не история, не события – просто объяснение ритуала: почему при жертвоприношении священный царь замещается вепрем.

– Как знать? Я видел у нас упоминание о Царе-Вепре как о живом. Нужен второй свидетель.

– Как это?

– История подтверждается, если у нее есть два независимых рассказчика. Подтверждать независимость – не твоя забота.

– Ох, Филипп! Все-то ты о записях, библиотечная душа! Помолчи-ка и дай досказать мне.

– Хорошо, наставник. Молчу.

– В Храме считают по-другому, в нашем ритуале женщин нет. Запомни, Шванк – это обряд тайный, для жрецов и особо посвященных простецов или паломников. Его проводят при запертых дверях, не всем жрецам разрешается быть там. Ты нужен мне как третий голос – их прежде всегда было два. Миф разъяснять я не имею права, скажу только о музыке. Основной голос – эту партию берет правящий епископ. Но сейчас Панкратия нет...

– Угу. Кота нет дома, и мышки решили позабавиться, сделать нечто новенькое... Епископ Панкратий в отъезде. Ты сам, Шванк, пришел из земель Гавейна и знаешь о смуте. Там живут наши паломники, это большая колония. Они считают себя единым целым и Живым Домом самого Сэнмурва, птицы, Целости-из-Множества. Они еретики, но это наше отродье, наши еретики. Гавейн долго медлил, продавать ли им некий холм, и теперь они захватят его силой. Панкратий поехал договариваться сразу с тремя сторонами, увещевать... Но не зря его кое-кто тут прозвал Сокрушителем... Он может и не вернуться. Или вернется иным.

– Все равно. К равноденствию его не будет. И он слишком стар и безголос, да простят меня боги. Ему бы только солдатами командовать.

– И что теперь?

– В таких случаях его партию исполняет заместитель. Сейчас это будет Бран. Ах, какой голос, какое тело! Жаль, что после этого он навсегда утратит возможность освободиться...

– Это еще ничего – века два назад его бы расчленили как жертву! Что ж ты не позвал его к нам?

– У него есть голос и тело, но нет мозгов. Он не умеет читать, вообще никаких знаков! Ты бы видел, как он пьет, как он жрет! Не видать бы тебе яйца, а Шванку – пива. Я его отдельно позову и партию напою – память у него быстрая. Так вот, первый голос – это вещь, "что", в данном случае – Вечное Солнце. Он очень стабилен. И есть второй голос, Филипп знает.

– Ага. Его исполняет самый младший в высшем клире, в этом году опять я. Ты мне партию испортил воплями Льва?

– Ну да. Добавь кое-где горловое пение, я отметил запятыми. Вот.

– Бред!

– Филипп, ты съел мое яйцо и теперь должен мне повиноваться! А не то пожалуюсь Эомеру. Читай!

Незаметно возник широкий отрезок пергамента с чередою крюков, флажков, точек и редких запятых. Кажется, он упал на колени мастера прямо из черного рукава – но казалось, что свалился откуда-то сверху.

– Ага. Вижу.

Филипп запел. За неизвестного Брана вступил сам Пиктор. То, что выпевал его баритон, как бы стояло в воздухе и строило стену. Тенор Филиппа вился и пронзал, но тщетно. Враждебность и боль как бы передавались певцами друг другу, и в итоге темы их стали неразличимы.

– Нет! – вскрикнул Пиктор и хлопнул себя по коленям раз и другой, – Я же говорил, не то!!! Слишком просто. Дуболомно.

– Вот теперь, Шванк, слушай ты.

Шванк сделал вежливые круглые глаза.

– Есть тема связи. Прежде ее исполнял я, на струнных. А теперь я хочу, чтобы это был третий голос, и петь будешь ты.

– Но я ведь... э-э-э... некрасивый...

– Ничего. Я тоже исполнял эту партию, на виоле, спрятав лицо под покрывалом. Лица у тебя быть и не должно. Ты – не существо, ты – связь! Вот, смотри.

Пергамент перевернулся как бы сам собою, и Шванк запел. За ним вступил Пиктор, последним – Филипп. Лев пришел посмотреть, что происходит – не пришел ли к нему новый противник. Решил, что нет, и сел, аккуратно уложив остаток хвоста.

Шванк пел сначала в регистре флейты, потом запел по-кошачьи, так, чтобы дрожали и череп, и нос. Потом голос ушел в грудь и взметнулся снова.

– Ага, ага... Значит, контртенор делается основным, Шванк? Странно. Но неплохо.

– А в чем вообще дело?

– Второй голос – это не еще одно "что", а сущность первого "что", изменчивая и соблазняющая обновиться, переродиться. Это может быть счастливо или гибельно, так? Ну вот, в этом действе второй голос, тенор – это будущее зимнее Солнце, а оно по сути своей смертно и повреждено. Поэтому "что" Солнца, Вечное Солнце, сопротивляется соблазну и оценивает его. Каждый год пение ведется немного по-разному, и не всегда Солнце Вечное может устоять. Никто не знает, примет ли оно влияния Своей Сущности или отвергнет. От этого, считается, зависит... А, злые силы, слов не хватает! Судьба епископа? Политика?

– А я?

– Погоди чуток. Ты – связь, и ты должен только отражать происходящее между ними, связывать, но не влиять.

– Но как я должен петь? На чем строится связь? Это радость? Страх? Враждебность? Или вообще вожделение? Так я же кастрат, я этого не понимаю!

– Врешь. Ты не так беден душою, как хочешь показать. Ты актер, в конце-то концов! Как почувствуешь, так и пой. У нас есть еще неделя – ходи, слушай, учи партию. Можешь петь, как сейчас, если запомнил. Или пой свою Женщину Ослепительного Света, если таланта не хватает! Да, еще. Напоминаю, вся церемония длится чуть меньше часа. Адепты придут из подземелья и уйдут обратно, медитировать. Пение занимает примерно треть времени ритуала.

– Что ж, наставник... Я это сделаю...

– Хорошо.

– Отлично. Уходим. Лев, иди со Шванком!

Гебхардт Шванк припрятал пергамент и ушел в библиотеку, а маленький огненный Лев сопровождал его.

***

– Выбери место, где ты хорошо зазвучишь, Шванк! – сказал Пиктор.

– Да, наставник.

– Да не стой в проходе, они войдут через боковую дверь. Вон та, маленькая.

Церемонию – уже лет тридцать назад – решили проводить в Древнем Зале, том, где написано Мировое древо и птицы Сэнмурва. Наглость, конечно, что еретики как бы украли последнюю тайну – но и они, почти простецы, хорошо охраняют свои секреты, а люди их побаиваются...

Шванк проверил голос и торопливо зашептал:

– Пикси, но зачем ты положил в основу именно кошачий концерт? Весело, конечно – а если догадаются?

– Кто, по-твоему?

– Ну...

– Так вот, я говорю. Богов, по-моему, слишком много! – Пиктор, гордый человечек, оставил шепот. – Они много чего контролируют, много играют. И всегда при этом так серьезны и самодовольны, как придворные красавицы или наши епископы... Если кто-то из них и догадается, как ты думаешь, как надо себя держать?

– Оценить шутку или сделать вид, что шутки не было.

– Верно, шут!

– Но я-то имел в виду не богов...

– Тихо!

Пиктор погрозил пальцем и исчез.

Первым подошел Бран. Двойника епископа не искали специально – важны были голос, движения и сила заместителя – но он был очень похож на Панкратия, такой же крепкий и с круглой блестящей головой на широкой шее, но много моложе, лет двадцати пяти, не больше. Он помахал рукой, блеснул васильковыми глазами («Ну и комедиант, – подумал Шванк, – Не ошибся ли Пиктор?»). Бран сбросил черное одеяние, красиво уронил его в чьи-то руки, и оно тут же исчезло. А он остался стоять, почти обнаженный.

Против него, как кулачный боец, вышел Филипп. Сунув сутану кому-то рядом, он опустил руки и надул живот – видимо, делал какие-то упражнения певцов, для дыхания.

Шванк просто стоял и смотрел. Филиппу поднесли кожаную круглую шапочку, Брану – стеганную, толстую.

Четверо принесли маски.

Сначала двое подняли ту, что была предназначена Брану. В основании ее был золотой круглый шлем (по бокам он должен был опереться на плечи), а вместо поперечного гребня к нему приварили круглое изображение лица. Двое водрузили шлем на стеганную шапочку Брана, и он устоял, улыбаясь. Золотое лицо качнулось – то было ликом спящего андрогинна, с закрытыми выпуклыми глазами, с улыбкою нежного экстаза. Ни пола, ни возраста лицо не имело – могло бы оказаться и спящей старухою, и новорожденным. Маску подняли и сняли, оставив шапочку.

Другие двое подняли второй шлем и короновали Филиппа. Лик бледного золота качнулся, а шея жреца, показалось, ушла в плечи, как у испуганной черепахи. Потом она выдвинулась снова, и лик посмотрел вверх. Этот лик образовался из спрямленных линий, напоминал лицо самого Филиппа. Прямые узкие губы его, будь он живым, никогда бы полностью не размыкались. Нос походил на короткий клюв ловчей птицы, а глаза косили упрямо и зло, круто подымаясь к вискам. Филипп ступил в сторону раз, другой, потом развернулся; наконец, несколько раз преклонял колено и вставал. Его маска была проще и много легче, но видно было, что уже сейчас он слишком бледен. Потом он махнул рукой, и маску сняли. Филипп по-конски помотал головой и поправил шапочку.

Вошли еще четверо и задрапировали обоих участников во что-то тонкое, сложное и белое. Пятый набросил покрывало на лицо Шванка и почтительно расправил его. Теперь, сквозь слой тонкого газа, шут видел смутно, но все же многое мог понять.

Большие лампы унесли. Удалились прислужники. Потом певец услышал, как отворяется дверь. За тяжелым скрипом пополз грубый шорох и ритмичные мягкие шлепки – это входили жрецы. Стали они сплошной темной стеной; их, прикрывающих лица, было не рассмотреть, они стали землею у корней Мирового Древа. Потом кто-то застучал кресалом, сквозь стену стали пробиваться огоньки – слева направо – это жрецы зажигали масляные лампы, передавали огонь. Потом дверь скрипнула еще раз, еще раз прополз шорох. За ним последовал вздох и глухие стуки, вроде редкого падения яблок – это стали на колени немногочисленные простецы. В конце концов об пол ударили деревянные ножки и опустилась крупная темно-серая тень – это уселся Эомер, слабый на ноги.

Тогда некто произнес:

– Се ночь перелома. Светило раздваивается, и где его цельность?

Одновременно, медленно были возложены маски – так, чтобы зрители успели увидеть процесс временного преображения раба и жреца в "что" и сущность божества.

Гебхардт Шванк видел театр теней и мыслил как актер или мастер сцены.

Головы исполнителей – это шеи и горла божеств. Их тела довольно статичны.

Большую часть времени заняли перемещения двоих вокруг общего центра, не Шванка. Тот, кто был Филиппом, нападал или соблазнял, делал намеки на вьющиеся, ускользающие движения. Тот, кто был Браном, чуть отстранялся, отталкивался от некой воздушной стены и чаще всего оставался на месте.

Потом вступил Филипп, порченное Солнце:

– Ты исполняешься избытком света и жара.

Ты становишься черным.

Ты ослепляешь избытком силы.

Вечное Солнце ответил:

– Не иссякает мощь моя,

Нет вреда в избытке,

Ибо вечна моя суть,

Надежна моя твердь.

Филипп умолял:

– Преобразись в море,

Погибни ночью,

Освещая путь мертвым.

Ляг в высокие травы,

Умри, утони в снегах!

Преображайся!

Вечное Солнце опять устоял:

– Изменения неведомы мне.

Покорись, будь поглощен!

Священные песнопения, что длятся сутками и неделями, состоят обычно всего из нескольких слов или строф. Исполнители окончили основной текст, а дальше будут только варьировать его. Шванк вступил в самом низком своем регистре, постепенно подымая голос, а остальные двое начали состязаться в горловом пении.

Песнь Связи слов не имеет. Шванк следил за интонациями, расшифровывал их и сводил воедино. Голос Филиппа вился, окружая стоящую обелиском песнь Брана. Шванк был фоном, небесною твердью.

Вдруг он услышал то, чего не полагалось – ужас.

Толпа сказала: "Ах!", заколебались и вновь остановились огоньки. Замолкнуть было невозможно, да и нельзя. Но накал упал, Филипп угасил свой кошачий тенор и повел мелодию обыденно. Бран пел глухо, упорно и с неким вызовом.

Песнь окончилась, пришли четверо и унесли маски. Потом пришли другие четверо и встали у стены.

Эомер встал, пристукнув своею табуреткой, и за ним удалилась толпа.

Четверо размотали облачения певцов и унесли. Пятый унес покрывало Шванка.

Теперь он видел – Филипп, встревоженный, быстро накинул сутану. Шея его казалась переломленной посередине. Бледный и в поту, он пытался удерживать рвоту, пошатывался. А Бран остался обнаженным, и низ лица его, а также и грудь, были залиты кровью. Кровь засыхала прямо на глазах и в всеете ламп казалась бронзовой.

Бран упал на колено. Его подхватили под руки и унесли. К утру он умер.

***

После этого жизнь Гебхардта Шванка невидимо, но очень существенно изменилась. Со времени его прихода всем было известно, что новый певчий – кастрат. Его голос не казался уникальным среди дискантов юных служек. Но теперь «кастрат» означало «губитель», и в первую очередь его невзлюбили рабы.

Однажды некий дряхлый старик в черном слишком далеко протянул свою клюку, что-то чертя в пыли. Бывший шут-чернокнижник запнулся. Тут же в него врезался мальчишка, тоже в черном, и шут упал. Все было сделано с таким расчетом, чтобы он ударился головою об угол почти завершенного надгробия Махона.

Но он упал рядом, и надгробие, всем намозолившее глаза, человеческой жертвы не получило. И тогда происходящее объяснили так, настораживая глупую жертву.

Начал Филипп:

– У нас, жрецов, у каждого есть свое место – от служки и до епископа. На местах мы относительно спокойны. У рабов этого нет.

– Верно, – сказал Пиктор, – рабы не имеют своих масок, своих, так сказать, амплуа. Разве что мастера – на местах. И еще – рабы очень, очень суеверны. Из людей они боятся только Панкратия, принимают во внимание Эомера и завидуют мне. У них есть старшины, но их влияние ограничено.

Филипп продолжил:

– Они считают, что ты призвал непонятное зло...

– Я это понял. Все косятся...

– Они сейчас особенно злы – Панкратий повесил одного – за то, что у него была тайная семья. У рабов запретов меньше, чем у нас, но эти запреты странно соблюдаются. Рабам никогда не понятно, что им, наконец, можно, а чего нельзя. Считается, что они будут лучше повиноваться, если живут в постоянной вине и в тревоге.

– Так что, Шванк, не связывайся с рабами, кроме меня. И будь на виду. Лучше всего рядом с Эомером.

– И береги его, если меня нет.

– Как?

– Ну, поможешь встать, сесть... Документы он находит сам. Возможно, что он плохо видит...

– Кто он, Эомер?

– У него нет и никогда не было официального поста. Секретарь Панкратия? Викарий рабов? Это неофициально и временно.

– Ладно, убедили – особенно те старикашка и пацан! Буду в библиотеке.

***

Эомер, снова уходя в лечебницу – на сей раз только на три дня – сказал еще. Шептать он почему-то не умел, хотя тугоухим вроде бы и не был. Так вот, он вроде бы небрежно прогудел Филиппу:

– Продолжай присматривать за этим певчим, сын мой!

– Да, учитель.

– Видишь, он похож на Дома Божия, но у Молитвенной Мельницы не был.

– Я помню, не был.

Следить за Шванком оказалось легко, сидел он в Скриптории ежедневно от восхода до заката, и сначала чересчур часто ходил коридорчиком за справками в Библиотеку. А потом он приручил школяра по имени Хельмут, кудрявого мальчика с как будто бы опаленными навек рыжеватыми бровями; приручил тем, что обращался к нему всегда на родном языке.

Благодаря Хельмуту, быстрому и понятливому, Шванк засел за конторкою накрепко, и писания его продвинулись примерно на одну десятую того, что должно было получиться в итоге. Основной текст он сочинял привычным здесь парным рифмованным стихом, который позволяет варьировать мелодию, а самые диалоги делал сложным способом своей родины: нужно было, чтобы совпали согласные начала определенных строк, а также сделать так, чтобы перекликались согласные в середине строк вспомогательных. Он решил, что диалоги романа петь не станет: он будет их говорить, разыгрывать, музыка остановится, а зрители притихнут и начнут слушать и смотреть внимательно. Роман полз себе и охватил уже ваяние и роспись статуи Матушки-Смерти, а также тайный бой Первого Паломника, его земляка Хейлгара, с Гермафродитом. Теперь нужно было найти источники о настоящей предыстории Красного Бастарда; Песнь о нем знали все, и не только жонглеры, но история эта сильно льстила Зеленому Королю...

Как-то вечером Шванк повторил вопрос:

– Но кто такой Эомер?

– Никто точно не знает, – ответил Филипп, – Вероятно, царица.

– В смысле?

– Не скалься, ничего похабного. Это название, по-вашему, некоего амплуа. Царица всегда одна, они ревнивы. Преданный раб не задействован в ритуалах, подобно супруге Улисса сидит на месте, дом сторожит. Занимается всякими делами. А потом разбирается в сведениях для епископа, пока тот занят службами и политикой. Хорошая царица – великое дело, но не все их достойны.

– А Хейлгар?

– Живописец? Нет, там не то... Царицей ста, кажется, сам епископ.

– Что за человек Эомер? Что с ним?

– Ну, лет десять назад он упал с коня и сломал бедро... Так что о подобном не пиши – у него глаза даже на потолке. Ему до сих пор стыдно, ведь он происходит из рода конников – имя указывает на это.

– Как?

– "Эох" на их языке означает "конь".

– Значит, он – твой тезка.

– Но бояться его не следует.

– Почему?

– Мы с тобою и с Пиктором для него мелковаты.

Вскоре после рассвета, споткнувшись на очередной неувязочке в стихе диалога, Шванк хотел было крикнуть Хельмута, но помедлил, отдыхая. По ущербной сути своей он был слабее невоюющего мужчины, при том уступая в силе и выносливости очень многим женщинам. Напряженно работать он мог разве что с рассвета и до того времени, как солнце начнет основательно припекать, а после обеда был способен разве что на чтение источников. Он все еще злился из-за неудачной мести рабов; его обижали запреты на участие в большинстве служб, помогающих созреванию урожая (дескать, если он запоет над плодами, на следующий год, растения сбросят цвет; естественно, они могут плодоносить хуже – те же яблони нормально родят на второй или третий год, но не ежегодно!). Тайно испытывая облегчение, кастрат был готов на время бросить и забыть все необязательные занятия, оставить лишь роман, раз уж так бог ему повелел. Близился привычный период апатии и плохого ночного сна.

То, что получалось – это был не совсем роман, а почти что кукольное действо, только длинное, с пафосом, и жутковатое. Что ж, пусть так. Гебхардта Шванка раздражали и персонажи. Он сердился свободной сказочности этого прошлого – а ведь происходили события всего около сорока лет назад, он в это время уже почти существовал, готовился появиться. В "наше время" всегда скучнее и не так свободно, как в прошлом, но уж очень близко возникло пресловутое прошлое и потеряло связи с настоящим! Он сердился, что действующие лица, а это люди, оказывались куда радостнее, решительнее, сильнее и свободнее его современников. Они, раб и неудачник, делали значимые вещи, а современники, в данном случае Гебхардт Шванк, просто описывали их деяния и зависели от них, теряя собственную крошечную свободу, лишаясь собственного значения! Гебхардт Шванк боялся затеряться. Его бесило, что в те недавние времена люди оказывались куда влиятельнее богов, а он, Шванк, наглый жонглер, не посмел отказать первому встречному божеству! Он мучительно завидовал живописцу и рыцарю, стойко и холодно.