Текст книги "7 Заклинатели (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Он все-таки решил крикнуть Хельмута, но тут заскрипела табуретка, и Эомер, подобно сове, повернул ко входу только лицо.

Спустя мгновение стал слышен крепкий топот. Потом распахнулась дверь; топот, и не помедлив, раздался громче, уже за спиной. Топотуны хорошо слышны на деревянных полах, они словно бы бьют ногами в большие барабаны, производят шум легко и этим довольствуются – этот же, без особенных усилий, творил звук и монотонный ритм прямо из камня, устраивал танец на каменном барабане (все полы здания были негорючими). Гебхардт Шванк встал, развернулся, низко поклонился и сел. Епископ Панкратий не заметил этого и прошел прямо к Эомеру.

Белое одеяние его было выпачкано, затерто от пояса до подола, грязь въелась накрепко; подол, видел Шванк, страшно измят – как если бы жрец то сидел на нем в седле, то связывал непослушные полы на поясе. Если б не красная полоса по краю, знак сана... Вошедший облачен странно, нелепо, можно сказать, шутовски – длинный меч и кинжал на поясе, бурый солдатский ранец за плечами – и при этом веревочные сандалии, которые не мешают ему ни громко, увесисто топать, ни опираться на стремена. Левая кисть перехвачена толстым слоем грязного бинта, поперек. Пахло от него потом коней, человеческим потом и очень сильно – травою, пылью, присохшей глиной.

Вошедший встал напротив Эомера и сбросил ранец, передернув плечами; тот сбросил со своей табуретки несколько свитков и передал подбежавшему Хельмуту. Епископ больше всего походил на обыкновенного старого сотника – не бритая, а лысая, блестящая голова, на лице седая пропыленная щетинка. Нос уточкой и въедливые светлые глазки, шея толстая. Скругленный лоб в пыли и потеках, руки грязные. Он надавил на воздух растопыренной пятерней, и вытянувшийся было Эомер поклонился сидя:

– Здравствуйте и радуйтесь, Ваше преосвященство!

– Хм, радуйтесь! Сорок лет мирного безвременья кончились, Эомер. Боюсь, что навсегда. Что происходит?

Голос его сильно охрип – видимо, вошедший сорвал его, и не раз; бас ли это обычно? Но разговаривал епископ быстро и внятно.

– Рабы молчат, но очень недовольны. Для мятежа пока не созрели, некому возглавить.

– В чем дело?

– Вы повесили...

– Ясно. Надо назначить пенсию его семье. Как обряд?

– Скверно. Погиб исполнитель первого голоса, Бран.

– А-ах! Первый голос...

– Да. Рабы считают, что виновен вот этот новый певчий, они пытались его убить, – указал пальцем на Шванка. Епископ взглянул, посмотрел.

– Сам как считаешь?

– Это идея Пиктора, ввести третий голос вместо виолы.

– Хорошо. Певчий, я вызову тебя вечером. С Пиктором поговорю.

– Да, Ваше преосвященство, – еще раз склонился Шванк.

– Сейчас пойду к рабам.

– В таком... виде?

– Да, именно в таком! – епископ нахмурился так, что это впечатлило даже Эомера. Затопотал к выходу, звучно хлопнул дверью.

Он вернулся через два часа – бритый, умытый, безоружный, в чистом белейшем облачении, повседневной одежде высшего клира, и в новой еще более толстой повязке.

Утирая повязкою потный лоб, он снова уселся напротив Эомера и упер в щеки оба кулака. Когда скатился вниз белый рукав, оказалось, что перевязано и правое предплечье. Эомер сложил руку на руку и сел прямо, подобно школьнику.

– Пока с рабами более-менее тихо. Успокоились.

– Хорошо, если так, господин. А певчий, его имя Гебхардт Шванк, говорит, что пришел сюда сочинять роман.

– Да?

– О событиях сорокалетней давности...

– Хм...

– Он пришел из земель герцога Гавейна. Он – его личный шут.

– Тогда пусть остается, ничего нового я не скажу. Все и сам знает.

– Слушаю, господин мой.

– Вот. Смотри!

Епископ вытащил из ранца статуэтку из черного, тускло блестящего камня, в локоть высотою. Водрузил ее в самый центр табуретки, чуть поклонился и показал ей знак, прогоняющий злые силы.

То была напряженно сидящая женщина; богиня распрямила спину, чуть выставив маленькие злые груди. Она играла с поклонниками: а те пытались понять, одета она в тончайшую ткань или все-таки обнажена. Если долго смотреть на нее, тело виделись поочередно и обнаженным, и едва одетым, эти состояния сменяли друг друга очень быстро. И лишь потом, с усилием оторвав взгляд, зритель видел, что у богини голова не женщины – львицы.

– Соблазнительна.

– Да, Эомер, и еще как! Воины Уриенса пляшут ей танец мечей, закалывают этой суке беременных женщин, а потом устраивают свальный грех между собою. У них большая статуя. Я привез копию, их продают на каждом углу для домашних алтарей. Понял, что это значит?

– Ну да. Они будут вырезать всех чужих под корень, а после войны останутся безумцами навечно.

– Х-х, "после войны"! Эомер, не будет там никакого "после"!

– На нашем веку не будет.

Раб скорбно покачал головою. Епископ пригорюнился, посерел, и голова его как-то просела меж кулаков. Склонил лицо и Эомер.

– Э-эх! Наши простаки-еретики не хотят уходить, дружок. Я предлагал наши земли, но они боятся, что я их закрепощу.

– А разве это не так?

– Может быть, и так... Им позарез нужен именно тот птичий холм. Но не говорят, в чем смысл. Аннуин предлагала им что-то в своих лесах – отказались. Броселиана готова подарить, подарить им пастбища, три королевы готовы их спрятать вместе с городом... Все перед ними пресмыкаются, а они! Не согласны! Эомер, их вырежут, их детей будут сжигать на кострах целыми связками, они на это пойдут!!!

– Еретики обезумели вместе со всеми и тоже хотят воевать. Правит богиня. Лишь бы и Вы не заразились этим, ваше преосвященство!

– Что ж, риск есть, риск есть...

–Ты вернешься, солдатская косточка?

– К ним? Да, конечно. Зачем спрашивать? Но сначала кое-что здесь улажу.

– Панкратий, что с твоими руками?

– Останавливал ножи.

– Чьи? Это они?

– Их убили сразу. Не было времени дознаваться, кто. Совсем неумелые, мальчишки. Успели сделать по одному удару, и то не туда. Кто-то послал дурачков на смерть... А лекари Уриенса умеют зашивать резаные раны, это не больно. Потом швы я смогу снять сам.

– Что ты надумал с этой богиней, преосвященный?

– Разыщем имена, и пусть жрецы взывают, снова и снова. Может быть, удастся сделать так, чтобы она пресытилась. Но в главном Храме этой солдатской шлюхе, этой прорве поганой, не место. Не место! Не место! Эй, парень! Пойдем, сравним.

Подбежал сильный рослый школяр, с виду потомок арапов. Он осторожно взял злую богиню на руки и крепко прижал к груди. Панкратий направился к двери, ведущей в коридор Скриптория, а юноша поспешил за ним.

***

Гебхардта Шванка вконец разозлила еще и богиня – почему для воинов и для этих двух стариков она соблазнительна, а для него нет?! Его роман совсем застопорился. Он отошел выпить воды, потом посидел, подумал. Скоро будет полдень, и его силы быстро иссякнут. Значит, надо...

Он подозвал Хельмута и сказал на память номер документа. Четыре знака, он запомнил их так, как если б то были четыре ноты. Хельмут понимающе улыбнулся, убежал и вскоре принес довольно тонкий свиток. Шванк посмотрел красное заглавие – "Об избиении безбожного народа" и год: "В лето...", обозначенный в неизвестной ему системе. Зрение сначала расплылось, потом собралось в нечто вроде туннеля, прозвучал где-то вдали гусиный трубный клич, а за ним – скрипучий и громкий крик цапли.

Шванк видел и слышал все как бы с небес. Ветер унес его, и он оказался на скалистом побережье. Там жили люди, носившие яркие вышитые одежды. Мужчины высоки, женщины кругловаты, и предплечья их покрыты знаками Солнца, изображениями елей. У мужчин знаки клана выколоты на груди. Они пасут овец и коз, ловят рыбу.

Но единственный клан всегда надевает чисто-белое, знаков на тела не наносит, а выращивает только розы и другие ароматические травы. Эти люди выжимают и выпаривают летучие масла, накопленные цветами и травами, а потом дорого продают на север, на запад. Их языка, а также языков родственных, Гебхардт Шванк никогда не слыхивал прежде.

Потом приходят воины в кожаных панцирях с медными накладками и в красных плащах, в легких шлемах, с голыми ногами, прикрытыми только медью. Идут ли они пешим строем или скачут на конях, их порядок не нарушается. Трубачи дуют в огромные, свернутые спиралями трубы, и послушная медь завывает звериными басами; барабанщики мерно бьют в большие и малые барабаны. Мечи у воинов короткие, а вот копья длинные. Когда войско остановилось, трубы и барабаны умолкли – но вступили флейты, бешеным визгом, тревожными свистами.

Воинов, набранных на месте, выгоняют вперед, и они вынимают длинные луки. Горящими стрелами они осыпают пригород, где живут хозяева розовых садов. Легкие домики загораются, люди вокруг бессмысленно бегают и кричат. Солдаты вспарывают животы женщинам и легко закалывают мужчин, а потом устраивают загонную охоту с собаками на тех, кто думает, будто ему удалось спастись. Некоторых ловят, хохоча до истерики, в море их же сетями, наносят множество ран – чересчур много, не только чтобы убить. Море становится розовым. Догадываются и поджигают черные лодки и большие баркасы.

Теперь орут только солдаты. Орут и хохочут.

Затем воины собирают и вешают двух предводителей местных лучников. Они говорят по-латыни, и в приговоре написано, что отец и сын, Искор и Тарах – предатели своего народа. Мужчин в вышитых рубашках, тоже предателей, прогоняют плетьми и розгами.

Потом наступила безлунная ночь, и длилась она в видении Шванка не меньше века и не долее мгновенья. Он видел, как у горизонта широким светлым пламенем сгорает рыжий город.

Наутро небольшой карательный отряд направился к священной роще. Командир недоволен – роща оказалась оливковой. Оливы негибки, а ему требовались молодые деревца, подобные розгам. В раздражении он разрешил воинам повеселиться, раз уж грабить у безбожников особенно нечего, не сезон. И они повесили на ближайшей оливе старуху, жрицу. Повесили, поглядели, как она теряет мочу и дергается, а затем вспороли брюхо снизу вверх и подожгли дерево. Только одно это дерево на отшибе.

Командир приказал отловить всех жриц и жрецов. Их поймали, били и что-то выпытывали, но без успеха. Пока ловили жрецов, командир и его рабы все разыскивали хоть какую-нибудь молодую поросль – и нашли. Тогда старцев и стариц привязали за ноги к деревьям и разорвали, а упавшие внутренности позволили съесть боевым псам.

Когда прикончили стариков, стало скучновато, солдаты утомились. Командир сделал знак оставаться на месте и прошел вперед, на прогалину. Там стояли ворота из трех тонких полированных шестов черного дерева, поперечный шест просто лежал на двух других. Эти воротца были чуть ниже роста местного жителя – чтобы, входя в святое место, склоняли головы, – и командир, смеясь, как бы не замечая, сбил верхний шест гребнем шлема.

Чуть дальше стояли три сруба, у каждого крыша и только по три стены. Так строят входы в хранилища овощей.

Командир крикнул, подозвал остальных. Срубы, как он и думал, оказались преддвериями, но отверстия в земле укрывали чугунные квадратные люки с такими хитрыми и незаметными запорами, что воины не смогли ни приподнять крышек, ни взломать замков. Тогда командир велел копать чуть дальше, и скоро лопаты солдат ударились о каменные потолки. Потолки пробили ломами, но камеры под ними были пусты, и никаких дверей и люков, явных или потайных, там не было.

Гебхардт Шванк, белая цапля, сделал круг, снижаясь, и закричал. Увидев его, предсказатель в военном плаще сказал, что отряду дан дурной знак, это предупреждение. Жрец поторопил командира, и недовольные усталые солдаты ушли.

Солдаты ушли, а Гебхардт Шванк остался. Он встал на землю и, кажется, принял привычный человеческий облик.

Некая сила уже отбросила люки, пробитые потолки закрылись, и на них снова улеглась обросшая травою земля. Шванк спустился по бревну с зарубками в левую камеру. Просто маленькая комнатка, со странным деревянным креслом, узким ложем, столиком на одной журавлиной ноге. И серпы, круто или слабо изогнутые, поблескивают на стенах. Мысли заговорили.

"Это легкий, но редкий путь, избавляющий адепта от скверны и суеты навсегда"

– Людей приносили в жертву?

"Нет, только их похоть и чадородие"

Так значит, ему, Шванку, сделали подарок – избавили от необходимости заботиться о потомстве и от беготни по бабам; освободили, так сказать.

"Кастраты занимались только изготовлением оливкового масла. Говорят, у них портится обоняние"

– А все жрецы были с бородами...

"Верно. Испорченное тело – поэтому они не выбивают на теле оберегающие знаки – избавляет от многих трудностей, но и не создает препятствий на Пути. Путь вернее, но и заслуг меньше. Однако же, добрейший философ Ориген добровольно решил оскопить себя, и это не сделало беднее его размышления"

– Я...

"Молчи и думай сам"

***

Жонглер быстренько вылез и направился в центральную камеру. Он повалился на что-то шуршащее, пружинистое – и увидел себя в некоем могучем и древнем лесу.

Под самым толстым дубом сидело огромное существо, похожее и на человека-силача, и на мартышку. Это был мужчина, черный и весь волосатый, с заросшим лицом, но без хвоста, очень коротконогий и с мощными длинными ручищами. Голову сего мужа украшали такие гребни, каких не было и на шлемах грабителей, которых чуть раньше видел Шванк. Обезьян собирал желуди, давил их в кулаке и бесцельно отбрасывал полученные крошки.

Листья дерев светились, в основном белым и золотом. Большие капли света все стекали с ветвей и взлетали в небо, там растворялись. Шванк круто взлетел и начал взбираться в воздух, но чудесные капли быстро терялись из виду.

Одна, чуть голубее прочих, скатилась вниз, к ногам обезьянища. Тот раскрыл крошечные глазки и подцепил ее. Потом совсем по-человечески взял в неловкие руки и принялся оглаживать, уплотняя. Появилось сначала горячее маленькое, а потом и большое темное ядро. По его поверхности разлилась синева, проявились моря и континенты. Воды и земли мерцали, затянутые тоненькой туманной пленкою воздуха; в ее толще завертелись облачные спирали.

На голову играющего капнуло еще, золотом. Эта капля была и много меньше первой, и неизмеримо больше, размер ее не поддавался определению, был неуловим. Обезьян схватил ее, облапил, зашипел сквозь зубы и выронил вместе со своею первой игрушкой. Они опали, покатились и заняли какое-то определенное положение с общим центром. Чудовище прыгало на месте и шипело, потряхивая обожженными руками. Золотая капля, сердясь, играла клочьями, струями, дугами слепящего пламени и более темного раскаленного вещества.

Обезьян тупо смотрел. Подобрав двумя пальцами маленькую тусклую капельку, он залепил и ее туда же; она завертелась вокруг синей капли, отбрасывая серебристый свет.

Обезьян сцапал еще несколько светящихся шаров, добавил и их клочкастому светилу. Получился огненный шар, окруженный спутниками. Шар и светящиеся обручи, и все это сейчас помещалось в его ладони. Обезьян подбрасывал свою поделку, и она не рассыпалась. Ловил, давил, но она оставалась целой и изящной, не проминаясь. Потом попробовал на зуб, и не произошло ничего.

Никак его игрушка не хотела слушаться. Тогда творец бросил ее и немного попинал ногами. Это было трудно, ноги не хотели отрываться от земли, и ему надоело.

Тогда он сел, широко раздвинул неловкие ноги, подергал себя за член и хрипло заорал.

Его брошенную игрушку тотчас облепили какие-то мелкие существа.

Он встал и пошел, опираясь на кулаки, на бурые толстые костяшки.

Его остановила черная лужа. Он посмотрел вниз, увидел свое отражение и опять пронзительно заорал, ударяя себя кулаками в грудь, разбрасывая ветви.

Усмехнулась женщина, и по поверхности лужи побежали частые круги. Обезьян быстро успокоился и смотрел теперь с любопытством. Из лужи вытянулась и поднялась пара тонких женских ручек, потом вторая; колени и ножки распахнулись, играя бликами на черном; показались, приподнявшись, и маленькие груди. Обезьян, сопя, подошел, и она захватила его в объятия. Он упал на живот, растопырив ноги, и тут же начал совокупление.

Система из шаров света ускорила вращение, чуть взлетела и застыла, вертясь. Так стоит волчок: чем быстрее двигается, тем надежнее стоит, покоясь. От пламенных клочьев светила отскакивали мельчайшие капельки и тут же превращались в людей. Искры, отброшенные спутниками, становились иными существами. Все это падало обратно и населяло шары, даже само светило, средоточие огня.

А к совокупляющейся паре сбежались уродливые мелкие существа, зарычали, заскулили, завизжали.

Обезьян кончил и сел. Женские пальчики стали щупальцами, схватили по горсти существ и утопили, а потом потянулись к шарам – кое-что, созданное из светов, к ним прилипло и растворилось в густой черноте. Обезьян все пытался оторвать задницу и ладони от поверхности, что казалась податливой и жидкой, но прилип крепко и начал вязнуть. Он взвизгнул и рванулся, но тщетно – упал. Теперь он лежал на спине; только задранные ноги его были пока свободны.

Тогда к лежащему подбежало самое крупное существо – с головою льва, хвостом змеи, туловищем волка, на четырех орлиных лапах, со сложенными темными крыльями на спине – и как следует укусило, куда смогло дотянуться. Любовник черноты зарычал гулко и грозно, ударил ладонью, разбрызгав грязь, но кусачий увернулся и отскочил. Обезьян злобно ревел, и ему вторили уродливые существа, создав свой безобразно-гармоничный хор.

Львиноголовый в зубах принес систему светил. Обезьян потянулся и отобрал ее. Дивный его волчок попытался взлететь и смог приподнять создателя над черною грязью. Творец высвободил вторую руку, ухватил полезную игрушку покрепче. Смог выпрямиться, сел величественно.

Слуга с головою льва упал брюхом вверх и улыбался у его ног, задрав все четыре птичьих лапы. Чернота, грязная гидра, пока что втянула щупальца.

На лес опустились сумерки, Шванк вспорхнул и опустился у крышки последнего люка.

– Боги мои, неужели они поклонялись этим?!

"Ну уж нет! Они их ненавидели, как Панкратий – ту богиню. А твои деды их всех без разбору боятся"

– Так люди были...?

"Да. Твои предки"

– Но кто их боги?

"Следуй дальше, взыскующий!"

Шванк, человек, спустился по лестнице в последнюю камеру. Там не было ничего, кроме широкой пустой лестницы, созданной из светов. Самые нижние ступеньки горели цветами радуги, а дальше пылали оттенки, видимые лишь птицам, не людям.

Шванк взлетел, но встречный ветер помешал ему даже приблизиться к лестнице. Упав, он ступил на полосу красного света, боясь сгореть тотчас же. Но свет удержал, а ступень превратилась в бесконечную прямую дорогу. Он сделал осторожный шажок, и тут нога провалилась в свет.

Шванк взлетел и встал у подножия, не двигаясь никуда. Лестница переливалась и искрилась.

Ослепленный, он отступил в сторону и увидел, как его народ – самые молодые, бедные и ничтожные – торопятся в своих кибитках убраться подальше на запад. Погоняют серых волов, но волы всегда ходят медленно...

А розовые сады, душистые луга, рощу священных олив и оставшихся в живых брошенных младенцев и кастратов скупил богач, одетый в зеленый плащ с изумрудами на подоле. Его широкий воротник сплели неведомые старые мастера – из множества прутков червонного золота...

Шар жемчужного света взорвался перед ним, и опасно, слишком сильно закружилась голова. Гидра ожила и протянула щупальце, оно превратилось в нить, и нить эта лопнула...

***

– ... просто гидра. Не ищи торжественных имен, преосвященный, не трать времени. Она протягивает свои щупальца, и ее легко узнать.

– Гидра – это название формы, не имя!

– Думаю, ее суть не имеет имени. Не приспособлена.

– Очень вероятно! Попал! А что, если в нашем бытии она спесива и слышит только высокие имена?

– Возможно. Ох, злые силы! Еще три года назад можно было выбрать смерть по себе! А теперь она шарит, шарит, тянет щупальца и хватает кого попало, всех!

– Толпу. Людей толпы. Вот, спроси-ка про них у этого шута...

– А менее полувека назад смерть была осмысленной, к ней готовились! Но теперь! Это отвратительно!

– Полвека назад мы с тобой были юношами и самонадеянно думали, будто смерть, как праздничные одежды, нужно подбирать себе, любимому, по мерке и по вкусу. А Хейлгар и тогда создал ее иной. Старая плоть, порченая плоть всегда сыпалась ей прямо в пасть. Не заносись, Эомер!

– И кто же мне это говорит? Кто тут поносил богиню?

– Что поношенье, что подношенье, что приглашенье – стерве все одно, – безнадежно махнул рукою Панкратий и уронил перевязанную ладонь.

«Гидра», – сказал Эомер, и Шванка сильно затошнило. Он громко сглотнул подступившую блевотину, и епископ, чутко обернувшись, крикнул:

– Парни! Певчему плохо!

Первым подскочил Хельмут. Вместе с арапчонком они подхватили Шванка под мышки, мягко и враз дернули вверх, вывели вон.

На улице его рвало снова и снова, сначала водой, потом слизью и, наконец, золотистой и зеленой желчью.

– Федра, Хлоя! Господин Шванк заболел!

Тоненькие девушки, знакомая блондинка Хлоя и вторая, совсем оливковая и черноглазая, перехватили больного и попытались вести, а он попробовал тверже двигать ногами.

– Девочки, придете вечером? Кое-что подарим!

– Еще бы! – Федра помахала свободной розовой ладошкой.

– Ждем!

– Ну, тогда ждите! – откликнулась наконец скромница Хлоя.

Шванка оттащили в покои и уронили на постель. Опять вздернули и усадили, оперев на подушки.

– Федра, принеси питье! Я пошла за врачом.

Мавританочка вернулась, подошла сзади, как бы желая перерезать горло, и придавила к его губам край оловянной кружки. Он сглотнул, но это оказалась не отрава, а просто вода с лимонным соком и гремящими осколками льда.

– Погоди. Тошнит.

Кружка исчезла и ударила о дерево, встала на стол.

Пришел седобородый врач, покурил какой-то хвоей и втер в виски больного лавандовое масло. Когда тошнота ушла, лекарь оставил больного.

Шванк лег, потянул за собою подушку и устроился, лежа на правом боку. Тени мебели все тянулись к порогу, а он лежал и смотрел, как они растут.

Кажется, прилетал и белый гусь – как-то же он оказался на столике?

Гусь мысленно произнес:

– Твои предки позабыли о Лестнице Света, но помнят о безумном Творце и его прихлебателях. Ты уязвим перед нею, так откуда тебе это помнить?

– Лестница на самом деле уводит в свет, от смерти?

– Не знаю. Один из малых богов погиб.

– Так ты не всеведущ?

– Нет, нет. Мне самому тревожно. Ты пишешь медленно. Видение свое запиши! Завтра же!

– Но, боже, ты требовал один роман, а тут работы на целых два!

– Может быть, и так. Не знаю.

– Что мне писать?

– Сказал, запиши видение!!!

– Объясни, для чего...

– Потом!

Гусь взлетел и исчез, уронив с крыла небольшое перо.

Шванк тихо задремал. Когда он проснулся, это самое перо лежало на столике. Слишком маленькое, не для письма.

Уже окончились сумерки и наступила ночь.

***

Осторожно постучали, и гость вошел в двери, не дожидаясь ответа. Это был Филипп. похожий на бога.

– Шванк, ты можешь встать и идти? – спросил он так же осторожно, почти нежно, тихим голосом.

– Сейчас проверю, – ответил Шванк и резко сел. Голова не закружилась, и тогда он встал.

– Могу. Что...

– Нас вызывают, идем.

От гостиницы уходили прямые светлые тропы – в Храм, трапезную, еще кое-куда, и все они усыпаны песком; его незаметно, по ночам, сметают и обновляют служительницы. Узкая тропа, крытая вдавленными сплошь осколками белого камня, уводит в черный сад. Филипп пошел впереди, а Шванк шел следом, удерживая взор то на светлой спине проводника, то роняя его на белую тропу. Водить по тропе епископа следовало, не оборачиваясь.

Белая тропа прорезала садик и вывела к небольшому домику, тоже белому, где вот уже несколько веков подряд жили правящие, а иногда и бывшие епископы. Филипп постучал в легкую дверь, и охрипший голос ответил прямо во время стука:

– Войди. Быстрей.

Жрец пропустил жонглера вперед, сам склонился, выпрямился, как хлыст, и встал в глухой тени, спрятав руки в рукавах.

– Подойди, садись.

Филипп не шелохнулся, и Шванк понял, что приказ обращен к нему. Он низко поклонился, почему-то молча. В комнате оказалось лишь одна, маленькая, сфера света; в нее попадали всего-навсего небольшой столик и сидящий за ним епископ. Рыжеватое пламя порождали три восковые свечи в темном и толстом канделябре.

Епископ хлопнул по сидению слева:

– Садись, шут.

Тот послушно и тихо сел. Епископ поставил локти на стол и уперся обоими кулаками в щеки. Теперь на нем была толстая серая шаль, крест-накрест завязанная на груди. И нос его, видел Шванк, покраснел и распух. Панкратий промокал его большой белой тряпкой.

– Филипп, разбуди и приведи Пиктора!

– Да, Ваше преосвященство, – прошуршал одеянием и стукнул дверью жрец.

– Пей! – сказал епископ и передал Шванку глиняный кубок. В нем плескалось красное вино, чуть выше половины.

– Ешь! – сказал он снова и указал на стол; рядом со свечами был деревянный круг и на нем стопка из нескольких лепешек.

– А Вы, Ваше преосвященство? – спросил из вежливости отупевший Шванк.

– Мне запрещено любое вкушение пищи после заката, а сейчас приближается полночь. Брось ты свою ложную скромность. Не ел целый день, у тебя закружится голова. А ты мне нужен разумный.

Шванк насухо прожевал и проглотил верхнюю лепешку, хлебнул вина и отставил кубок.

– Хм, – продолжал Панкратий, – Если ты и впрямь лазутчик людей Гавейна, как говорят, то я тебя повешу. А пока ты мой гость, так что ешь, пей и слушай.

Есть жонглер не мог и поэтому весь обратился в слух.

– Геб-хардт Шванк, так я понимаю? Жонглер и певчий.

– Да, господин мой...

– Ты умеешь убивать голосом? Брать убийственные ноты?

– Я не понимаю...

– Ладно. И ты здесь не затем, чтобы украшать своим голосом сирены наш скромный хор?

– Да, господин, не за этим. Это лишь плата. Некий Бог встретился мне и повелел написать роман...

– Кто он?

– Не знаю.

– Ты Дом Божий?

– Наверное, нет. Я ведь кастрат.

– И ты все-таки зачем-то понадобился божеству.

– Да, я пишу...

– О том, что было полвека, а потом и сорок лет назад. Роман о Молитвенной Мельнице и Неведомом Боге.

– Я еще не озаглавил его, – растерянно пробормотал наш трувер.

– Значит, мое заглавие подойдет?

– Конечно, Ваше преосвященство!

– Что ж пиши, пиши. – Панкратий возложил ладони по бокам канделябра, как богиня держала их на коленях, сделался грозным и продолжал, нахмурясь, – Лесные Королевы почему-то замалчивают смерть моего предшественника. А гибель остальных выдают за смерть на поединке. Кто-то мстит нам... Прекрасно будет, если правда все же отдастся тебе, если ты закончишь его! Пиши, мы мешать не будем. Но оставишь нам копию!

– Обязательно, Ваше преосвященство! – шут отвесил неуклюжий сидячий поклон.

Епископ убрал лепешки и кубок, поставил куда-то за спину, в темноту.

Филипп снова стукнул в дверь и пропустил Пиктора. Тот, вопреки подозрениям, заспанным отнюдь не казался. Панкратий указал на сидение справа:

– Сядь!

Пиктор быстро сделал поклон и сел. Епископ взял его за виски, притянул в сферу самого яркого света и вгляделся, морщась. Шванк оторопел: Пикси был избит. Под глазами наливались синяки, а на щеках красовались немного иные кровоподтеки, вроде тех, что возникают после укуса или щипка с вывертом. Шванк задрожал, и епископ выпустил голову раба.

– Ничего себе, учитель мой! Кто это сделал?!

– Но, Ваше преосвященство... Вам известно, я служу для рабов смешною игрушкой, этим и выживаю. Но сегодня они перегнули палку.

– Ох, перегнули! Побоялись отыграться на мне, так?

– Или на Эомере...

– Или на Эомере.

– Пиктор, ты будешь молчать? Кто это сделал?

– Буду молчать, господин мой.

– Хорошо. Филипп, подойди!

Тот шагнул на границу тени и остался стоять.

...

Все трое молчали, как будто бы некая сила скрадывала их мысли, обессиливала внимание. Снова начал Филипп:

– Ваше преосвященство, разрешите спросить?

– Спрашивай.

– Кто эта богиня, которую видели Шванк и Эомер?

– Погоди с этим, – отмахнулся Панкратий, – После.

Помолчали еще, и Шванк не совсем понял, что происходило с ним: то ли голова, как бы наполненная легкою летучей жидкостью, собиралась закружиться снова, то ли кто-то влиятельный воровал и пил их внимание. На мгновение в голове прояснилось, мысли сцепились снова, и он спросил:

– Ваше преосвященство, можно мне?

– Что можно?

– Спросить тоже.

– Спрашивай.

– Господин мой, почему вы поносили ту богиню площадною бранью?

– Да, Ваше преосвященство, – вмешался Филипп, что правилами вежливости было запрещено, – Ведь не просто же от раздражения?

– Отвечаю. Я хочу разбудить ее и привлечь внимание. Я подумал было обозвать ее трусливой целкою с прялкой, и на мгновение что-то шевельнулось. Но она ленива! – глаза епископа Панкратия расширились до предела и теперь медленно загорались, как у хорошего кота при виде мыши; резким выдохом он всколебал пламя, и свет запрыгал, уродуя лица, – Но больше всего мне нужны вы, все трое.

– Слушаю, Ваше преосвященство, – поклонился Филипп. Остальные замерли.

– Вы, вы заварили эту кашу и сделали из обряда кошачий концерт! Да, Пиктор, я все знаю!

– Вы... господин мой, – споткнулся было Пиктор, и уши его возмущенно прижались к голове, – Обвиняете нас в смерти Брана?

– Тебя и Шванка обвиняют в этом рабы, не так ли? И я вас накажу, накажу, чтобы они не сделали этого раньше и более жестоко, чем я.

– Мы готовы, Ваше преосвященство.

– Так вот. Это наказание, но это и задача. Я считаю, что вы – особенно ты, Гебхард Шванк – как-то на мгновение спровоцировали богиню. Певчий, что заметил ты?

Шут склонился к Панкратию и заговорил виновато:

– Ваше преосвященство, мое лицо было под пеленою. Я не видел пения – лишь то, что потом из носа Брана потоком хлынула кровь...

– Не сочиняй, трувер! Он был уже окровавлен, когда ты открыл лицо. И не смей писать свой роман так же, как говоришь сейчас, иначе... Но что ты слышал и чувствовал?

– Сначала пение шло, как и задумал мастер Пиктор. Потом я почувствовал страх. Бран, видимо, тоже – он стал петь глуше и как-то... дерзко, вызывающе. Но он сразу вел себя как актер перед толпой.

– Что он был дураком, я знаю. Что еще?

– Филипп подстроился под него.

– А ты?

– Мой голос стал мощнее. Мелодии я сейчас не вспомню...

– Пиктор, как он пел?

– То, что задумал я. Варьировал, но так, как предусмотрено.

– Что видел ты, учитель мой?

– Бран и Филипп слишком быстро утомились. Внимание Брана чем-то развлеклось, и его маска покачнулась. Он напряг шею, и его голос стал глуше. Вот и все, господин мой.

– Пусть так. Филипп?

– Я не чувствовал страха и решил не угнетать Брана своим свежим голосом.

Ощущение тупика или пребывания в яйце мутного света. Решение вроде бы возникло, но развалилось – так же, как и покойный Бран. Подумав об этом ощущении, Шванк почувствовал краткое просветление. Филипп спрашивал снова: