Текст книги "7 Заклинатели (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Ваше преосвященство, Вы думаете, что богиня украла Брана и мутит рабов?

– Я подозреваю, что это так.

– Но Бран ел вопреки запрету и вечером выпил молока. Он мог просто надорваться...

– Мог, Пиктор. Скажи, он раньше так жрал?

– Не знаю. Наверное. В обычные дни – да.

– И я не знаю, надорвался он или нет. Теперь главное.

Панкратий хлопнул по столу перевязанной рукой и зашипел.

– Швы! Тьфу ты, злые силы... Филипп, Пиктор, Гебхардт Шванк!

– Да, господин!

– Завтра же вы отвезете богиню в подходящее место и будете заклинать любыми способами, какие придут вам в голову. Но ничего такого, что делается в землях Гавейна – никаких оргий, никаких жертвоприношений. Что-то она там все никак не может насытиться всем этим. Дам вам мула, тележку и некоторое время. Действуйте любыми способами – можете уничтожить изображение, если это будет нужно.

Филипп гибко, как тень, изогнулся и спросил:

– Ваше преосвященство, Вы посылаете нас на смерть, чтобы утихомирить рабов и богиню?

– Не дерзи мне, племянник племянника! Ты думаешь, твоя семья позволит мне просто так загубить тебя, своего ставленника? И, быть может, будущего епископа, а? Я хочу разбудить богиню, а после этого вы передадите ее мне – если я буду тут – передадите, как горячую сосиску! Или дадите ей уснуть.

– Ах, соси-и-и-иски! – мечтательно пропел Филипп.

– Все. Прочь, дерзкие шуты! Я из-за вас с ума тут сойду!

– А как же хор? – залопотал растерянный Пикси, – Обновить песнопения жатвы...

– Без тебя обойдутся, учитель мой, – проворчал Панкратий.

– Но...

– Я сам, старый и безголосый – ведь так, Пиктор? – возглавлю хор. Мои обязанности это позволяют.

– Ох, ученик мой! У вас почти нет слуха, а голос сорван!

– Петь я не стану.

– Тогда обратите внимание хотя бы на Агафона, он...

– Хорошо. Замолчи наконец, учитель! Завтра возьмете ее из Реликвария и увезете как можно скорее. Мул, тележка, почтовые голуби – все готово, будет у привратников. Вести переписку я поручил Эомеру...

"Кому же еще..." – прошептал Филипп.

– ... если ничего не изменится, не пишите. Не мучьте голубей. Прости меня, Гебхардт Шванк, и пусть бог твой меня простит – но сейчас не отвлекайся на роман, мне нужно все твое внимание, весь твой голос. Я вознесу молитву неведомому богу, и пусть он подарит тебе это время.

– Благодарю, Ваше преосвященство.

– Теперь ступайте. Переночуйте безопасно. Да, разрешаю вам проснуться между рассветом и полуднем. Отдохните, ребята. А мне пора приступать к полночным медитациям. Все, все!

– Позвольте!

Филипп внезапно схватил среднюю свечу и вознес к груди. Остальные двое взяли боковые. Епископ остался в скачущих тенях, не шелохнувшись.

Двое, вслед за Филиппом, покинули его.

***

Отблески пламени, как будто радуясь прогулке, прыгали по осколкам белого камня. Филипп выбрал путь иной, вымощенный обломками острыми; путь этот был шире прежнего и вел к центральному входу Храма.

Филипп привычным жестом отворил дверь и пропустил спутников.

– Храм ночью не беспокоят...

– Он вынудил нас нарушать запреты – так и начнем прямо сейчас!

Не беспокоя Преддверия, шепотом, Филипп сказал:

– Страна Индрика и Сэнмурва нам не нужна. Идем в Черный Зал.

Черный Зал, следующий за Преддверием, открывался легко. Черным его звали за цвет фона стен – росписи изображали земную суету и мучения плоти, а гроздья мелких людских фигур то ли давили в точиле пресветлые боги, то ли опирались на них, как на ступени восхождения. Гебхардт Шванк знал и любил это место – видел он в жизни как раз то же самое (кроме столь прекрасных божеств); а росписи чаще всего принадлежали кисти Хейлгара Зрячего, его основного пока персонажа. Пиктор помнил самого Хейлгара и поддерживал с ним что-то вроде приятельства. «Этот оборотень, – как-то пояснил Пикси, – был очень уж замкнут. Думаю, он рисовал толпы, а в голове для себя удерживал одного-двух людей, не более. Но не меня. Не Эомера и даже не Махона, не Дункана, хотя он соперников просто не видел... У него, говорят, смолоду не хватало такой памяти. Это мы, музыканты, помним все сочетания голосов в своем хоре...».

Как кистями, задвигали светами по стенам; даже так черная краска фона не давала бликов и казалась то ли угольной, то ли земной бездною. Фигурки отблескивали желтым и красным, а боги слабо светились белизною снятого молока.

– Не увлекайтесь! Нам не они нужны!

Филипп отвел спутников в угол, к Матушке-Смерти.

– Помнишь Льва? – спросил Пикси шута, – Того кота с половиной хвоста? Смерть уронила на него свой меч.

– С котом произошло чудо?

– Ну да.

– Тише! Потом!

Ныне Матушка-Смерть держала у пустого своего сердца крепко сжатый кулак с большим пальцем, обращенным в сторону. Движения-приговора она когда-то не завершила и замерла – как надолго, кто знает? Кости руки ее не казались настоящими, как выглядело все, когда-либо написанное Хейлгаром; теперь они были просто рассохшимися деревянными подделками, разъеденными пылью. Куда живее была Рыба, ее верховое животное – некто вроде прирученного слона. Рыба эта, похожая на сома, распахнула пасть по-змеиному, и теперь ее пасть была до отказа набита утрамбованными и спутанными трупами, окрашенными в цвета тления.

Филипп взмахнул свечою кругообразно и увел спутников.

Во дворе он задумчиво сказал:

– Нет, это не то. Мастер Хейлгар был слишком логичен.

– А мастер Эомер сказал бы, – молниеносно встрял Шванк, – Что это Смерть была слишком логична.

– О да!

– Наверное, – передернулся Пикси, как бы отряхиваясь, собирая с сутаны невидимые волоски, – Нам нужнее ее Рыба-жадина.

– Похоже на то. Но очень уж противно. Рыба-гадина. Пикси, прекрати обираться, ты еще не в агонии.

– Она похожа на змею, – произнес шут, словно бы в трансе, – Так было всегда?

– Нет, – недоуменно ответил Филипп, – Пасть была круглая и пустая, как обычно изображают бездну.

– Запомним Змею? – почти пропел Гебхардт Шванк, – Запомним Змею!

***

Переночевали у Шванка.

Утром побрели, в бурых одеждах покаяния, рядом с повозкой, куда впрягли крепкого вороного мула. Рабы стояли небольшими толпами вдоль дороги, свистели – но и это еще ничего: у самых ворот они кидались отбросами, но недостаточно метко и ретиво. Шванк вспомнил, что забыл, не взял с собою свое божественное белое перо – теперь его сметут вместе с пылью и выбросят.

Когда миновали город, Филипп огласил решение:

– Идем в места упокоения. Нам нужен храмик на старом кладбище жрецов.

– Хорошо.

А что еще сказать?

Пиктор управлял двуколкою – то была просто квадратная доска на двух колесах, с невысокими бортиками с трех сторон. Филипп и Шванк шли рядом; за спиною Пикси лежали мешки с имуществом – арфа и ноты Пиктора, бубен и флейта Шванка, его почти живые мягкие куклы; мешки эти придерживали большую открытую корзину, до половины набитую стружкой. Тут же воровали в клетке белые голуби. В корзине, словно в гнезде, сидела богиня, и сквозь щели меж прутьев проблескивала железным блеском львицына голова.

Филипп заложил руки за голову, потом, вдохнув, до предела развел их и блаженно улыбнулся:

– Ах, как же хорошо! У Панкратия всюду уши, у Эомера – глаза. Пока они нас не увидят, освободимся.

Шванк сплюнул в пыль, Пиктор зевнул и прочистил нос.

Вороной мул неторопливо отпечатывал в пыли следы узких копыт. Пыль была выгоревшая, мелкая, похожая на муку, и в ней тонули подошвы сандалий. Странная была пыль – не очень летучая, ленивая, не лезущая в глаза и носы. Она лежала, гасила звуки.

Еще вчера небо резко голубело, отсылало жаркий свет свой, и зрелые листья дерев отбрасывали ему серебряные отблески, как лезвия вновь заточенных, извлеченных из Реликвария жертвенных ножей. Сегодня же тени исчезли, небо затянулось легким слоем облаков, и настала безветренная серая жара.

– Смотри-ка, – сказал Филипп, – Солнца нет, а наша падальщица так и блистает.

– Да, странный блеск. Металлическая, но легкая?

– Не-ет. Я слышал о таком камне. Он хрупок и горюч, но разжечь его слишком трудно.

– Тьфу, ботва! – Пиктор отбросил морковный хвост и залез в корзину обеими руками, – Так, огрызки! – один полетел к Филиппу, второй – к Шванку, и оба пролетели мимо, – Еще огрызки! А вот и яблочко, оставляю.

А Филипп прозрачно глядел в пространство:

– Посмотрите-ка, – медленно начал он, – Как же послушны люди...

Шванка передернуло холодом, а Пикси умолк.

– Они кидали в нас огрызками, потому что Панкратий нас якобы наказал, верно? Но бросали лениво и мимо, потому что наказание было сделано быстро, он говорил небрежно...

– Угу... Иначе, – решил шут, – полетели бы палки.

– Да. Или камни. Знаешь, Шванк, в ночь равноденствия толпа простецов занимает площадь и движется по кругу противосолонь, а руководят ею всего два жреца. Как стадо овец, у которого один пастух и одна собака.

– Или два козла! – Пиктор брезгливо сбросил какой-то липкий вонючий комок, – Злые силы! Даже если поймать кошку, крысу или мышь, они не дадут себя убить, будут сопротивляться до последнего и изранят тебя! А люди... Послушны до абсурда. Не того ли надобно нашей спутнице?

Он сделал самую омерзительную улыбку богине и поцеловал край корзины.

– Кто такие рабы? – спросил Шванк.

– При Храме остаются подмастерья и ученики, не считая самих мастеров. Из них всплывают вверх такие, как я и Эомер. Или Хейлгар. Так что же у нас всплывает, а? – думают остальные рабы. Полевые рабы живут за городом, в садах и огородах. Еще есть торговцы, рабы-приказчики – эти в разъездах почти всегда, особенно летом. Скотники и конюхи, их единицы.

– Откуда они?

– Военнопленные, бедняки и самые младшие сыновья самых бедных купцов, должников Храма. Таким все равно, где работать. У них бывают и конкубины, и дети, хоть брак им вроде бы запрещен. Живут неплохо. При необходимости их можно вооружить.

– Но почему...

– Личная свобода много дешевле безопасности и сытости, Шванк. Но тебе, бродяга, этого не понять.

– Интереснее всего, – начал Филипп, – кто такие мы с вами и чего хочет Панкратий. Богиню пробудили бы и подмастерья – с тобою, Пиктор. и с нами они поиграли, так? Тогда для чего мы – неужели и впрямь в наказание?

– Не верю, – раззевался Шванк и, извинившись, заговорил ясно и звонко, – Давайте посмотрим.

Он распрямился и запел так:

– Я – кастрированный жрец храма плодородия.

Я ставлю и веду развратные представления,

Но похоть меня самого не трогает!

Я управляю ею в толпе!

Я – Луна, вечно ущербная, как в старину.

Так мой род освобождает

От тягот жизни и ужасов смерти.

(правда, сейчас – это просто способ продать мальчишку повыгоднее)

Я слаб и свободен,

Я – сухой осенний листок!

(но теперь на меня насели и бог, и епископ)

Пикси показал увесистые аплодисменты "кирпич о кирпич":

– Что ж, я приберегу голос и скажу презренной прозою. Я – умненький болезненный мальчик, любимец матери. Я чуть не умер младенцем, и она носила меня храмовым лекарям. Мы очень бедны, а ценой исцеления стала моя свобода. Мама пристроила меня в теплое местечко; и сестры мои сметают пыль Храма, покуда не выйдут замуж. Своей семье я, такой, не нужен: отец и братья – потомственные грузчики. Я далек от них, я – игрушка рабов и ночной ужас хористов. Я смеюсь и смешу, этим и жив. Боль точит меня, хребет изгибается как бы под тяжестью неба. Я, больной, безобразный, знаю, как выгодно быть таким.

Сказал свое и Филипп:

– Как вы слышали, я – родственник Панкратия. Я второй сын купеческий – в нашей семье их всегда отдают Храму. Семья эта очень богата, очень влиятельна. Мои братья и кузены живут и в других храмах, не только этого культа. Скорее всего, я стану епископом – после Панкратия или вторым после него. Я могу подождать. Мою семью устроит, если я стану главою храмовых послов либо казначеем.

– А тебя самого что устроит? – подъехал Пикси на ночной кобыле.

– Меня? У жреца нет лица, нет и личных пожеланий. Так-то, брат.

Опять свиту черной обволокло молчание, как во время ночного свидания у епископа; все позабыли о выводах из личных историй. Когда беспамятство миновало, они позабыли даже и о нем.

Пригород нарастает концентрическими кругами, но имеет при этом две узнаваемых стороны. Та, куда уходят паломники, обращенная к Сердцу Мира, называется чистою. Там на многие мили тянутся яблочные сады, а потом и луга с перелесками. Противоположная, большая, обращена ко Внешнему Океану. Она нечиста, и предел ей полагают места погребения.

Сейчас свита богини вышла за полосу пустой земли. Дальше виднелись здания непонятного вида и ярко одетые группки.

– Давайте-ка устроим небольшое представление, – сказал Пиктор. Выглядел он и испуганным, и взволнованным, как гончий пес в начале следа. Глаза он раскрыл, и стало видно, что сегодня они пожелтели.

– Для кого? – заинтересовался Шванк.

– Ты не знаешь, потому что пришел не этим путем. Сейчас пойдут дома разврата и игорные притоны. Нашу спутницу, а то и мула, тут могут похитить.

– Верно, – кивнул Филипп и вроде бы пришел в себя, – Боги знают, что начнется, если ее перехватят. Тут творят очень, очень странные обряды.

– К делу! Надо прикрыть корзину!

– Возьми тряпку в моем мешке, – буркнул усталый шут.

Пикси потянул белый край и извлек, фокусничая, некое грязноватое полотнище с выцветшей крупной надписью.

– Это означает, – нехотя пояснил жонглер, – "Число представлений ограничено" на языке столицы Гавейна.

Пикси хихикнул:

– Сойдет, не волнуйся. Самое оно!

Повелитель хора грубо заткнул корзину шутовским знаменем и повалился навзничь, свесив ноги. Шванк взял голубиную клетку.

– Кто-нибудь, берите мула под уздцы!

Вперед шагнул Филипп и подхватил животное.

– Ты – назад.

Сам Пикси вдруг прижал уши, потемнел лицом и схватился за живот, стеная:

– Тихо, мальчики! Мы везем меня, несчастного, в место упокоения.

Дело в том, что не все отправляются в места истлевания мертвыми. Некоторые жрецы, особенно храбрые или благочестивые, просят увезти их на кладбище заблаговременно, там они медитируют и умирают; для подобных медитаций и предназначены маленькие кладбищенские храмики. Наш благочестивый калека стал умирать, не закончив покаяния, решил продолжить его прямо на кладбище и умереть свободным. Другие двое отправились с ним ради помощи и назидание себе. А корзине везут его простыни.

Мул бодро трусил, Филипп перешел на очень быстрый шаг воинов (в отличие от бега, он не разбивает ног и сберегает силы), а Шванк трусил следом, что-то подвывая. Пиктор громко возглашал покаянные молитвы, перемежая их хрипом и жалобными стонами. У первого заслона блудниц он пустил и кровавые пузыри изо рта.

Девушки у дороги, видел Гебхардт Шванк взглядом жонглера, были одеты и накрашены куда ярче большинства шутих и акробаток; все они очень молоды и поэтому показывают главным образом ножки в полосатых чулочках, связанных в три или четыре цвета – все остальное еще толком не отросло. Позади туда-сюда бродил здоровенный парень, пас свое стадо. Самая пухлая блудница шмыгнула носиком и пустила слезу, остальные тревожно зашептались. Парень прикрикнул, и девчонка торопливо промокнула глазки.

Первый заслон проехали. Пиктор подогнул к животу затекшие ноги и начал дико корчиться. Тут на него с ужасом, подобно ягнятам на бойне, воззрились три или четыре юноши в ремнях и кружевах, шагнули на дорогу. Пикси шумно испустил газы и вроде бы лишился чувств. Мальчики убрались обратно к обочине.

– Ой, быстрееееееее! Он умираааааает! – визжал Гебхардт Шванк; голуби забеспокоились, запрыгали, и ему показалось, будто он несет в решете воду.

– Пошел, Вечерок!

Филипп шлепнул мула по заднице и побежал.

Было еще несколько таких заслонов; женщины становились все старше и упитаннее, мальчики – моложе, их пастухи – пьянее. Тускнели одежды. Многие промокали накрашенные глазки – ах, как тяжело умирает несчастный жрец, какие ужасные грехи он искупает! Кто-то хихикал: небось, это был частый гость нечистой стороны, ханжа, хитрец и развратник. Так ему и надо.

Блудницы последней стоянки напоминали просто нищих бабушек с маленькими внуками и внучками. У них не было пастырей, старухи держали строй сами, а "внуки" вяло копались в пыли.

Чуть дальше за ними когда-то поставили межевой камень весьма подходящего вида – бородатая голова с фаллосом. Миновав его, Филипп вытер лоб, и недовольный мул цапнул его за рукав.

– Да скотина ты! – хлопнул он мула по лбу, а Пикси – по раздутому брюху; тот выпустил ветры снова, со скрипом и треском. – Воскресни, Пикси! Наглотался воздуха, шут...

– А убедительно – непроходимость кишок! Отлично, Пикси!

Шванк наконец-то смог вернуть на место голубей; успокаиваться эти взбалмошные твари не желали. Пикси легко соскочил в пыль.

– Смените меня кто-нибудь. Спина разболелась.

Шванк устроился на краю, кое-как уравновесив двуколку, принял возжи.

– Едем?

– Погоди. Мулу жарко, он злится.

В самом деле, вороной зверь чуть вспотел, и на спине его пьянствовали зеленые мухи. Пиктор смахнул насекомых и покрыл мула белым полотнищем.

Теперь Филипп шел слева, а Пиктор – справа.

– Так, – болтал водитель хора, – Так, так. Мы зачахнем с голоду. У нас есть – и это все – котелок, сумка овсянки нам и голубям, мешочек бобов, пучок сушеных трав, несколько дряблых свекол, с прошлого года не съеденных, а также бочонок кислой капусты, чтобы мы не загнулись от кровоизлияний и не лишились зубов при таком-то корме! Все это в самом большом мешке. Ага, яблоки! – он сунул руку в стружку и извлек, вертя, большой темно-красный плод; оно было не совсем круглым, казалось ограненным с низу, быть может, лепным. – Это не рабы накидали – они такое сами съедят. Это кто-то для нас спрятал! И еще мех с водой.

– Панкратий, наверное, – как-то безучастно произнес Филипп, – Пикси, ты меня убедил. К делу.

– Прелестно! Шванк, тут живут душевные тетушки.

– Насколько душевные?

– А вот сейчас и увидим.

За кольцом земель разврата простерлись птичники вперемешку с гусиными прудами, парники, огороды и компостные кучи. Эту местность, плоскую, как болотце, пересекали узенькие ручейки, и их отводили к огородам. Здесь воняло, а дорога из пыльной сделалась чуточку влажной. Куры и гуси паслись на свободе и довольно орали. Утки спали на воде.

Филипп отнял у Шванка ненужную плеть и стал стегать себя по шее и плечам, на вид болезненно.

– Ничего. На самом деле я отгоняю мух.

– Каемся громко. Ты, Шванк, тоже!

-О, мы бедные, несчастные грешники!

Тяжесть плоти угнетает нас,

Разложение крови, бурое,

Цвета наших одежд,

Ввергло нас в бесконечный позор!

В палящий срам!

Пожалейте нас, люди добрые!

Пожалейте, а мы за вас помолимся -

Чтобы не съела вас лихорадка

В этом болотистом месте,

Чтоб не покрыли вас язвы и струпья,

Как они покрывают нашу нечестивую плоть!

Две крестьянки, по виду мать и дочь, стояли у плетня. Увидев процессию, они отлучились в дом и принесли – закрытый кувшин, мешочек и узелок в тряпке, запачканной жиром. Мать сунула все это Пиктору и прошептала на ушко:

– Только беды и поветрие на нас не насылайте, бедные странники! Не будите болотный мор, прошу вас!

– Что Вы, хозяйка!

И Шванк запел таинственно, как виола:

– Да будет благословение этому дому!

Пусть все будут здоровы,

Пусть зреют ваши плоды,

Будет чиста вода.

Дочери и внучки этого дома

Да станут плодовитее их кур!

Внуки и сыновья -

Доблестнее их гусей!

Плодитесь и будьте здоровы!

Развернувшись, певец видел: крестьянки, все так же опираясь на плетень, машут кающимся платочками...

Тут дорога повернула, расширилась и снова стала пылить. У столба, помеченного четырьмя ликами по сторонам света, Шванк разобрал поклажу.

– Это яйца, штук шесть – в корзину. Кислое молоко. Выпьем сейчас?

– Ну да. Не тащить же его.

Выпили, сделав сначала возлияние Четвероликому. Никто уж не помнил ни имени его, ни истории, если она была – но у подножия идола со всех четырех сторон были вкопаны каменные плитки с углублениями, вроде блюдечек.

– А это – о боги! – это хлеб и гусиный полоток! В мешок их, быстро.

– Н-да, поселянки и не знали, чего только не едят жрецы.

– Так пожертвуем это столбу?

– Не кощунствуй, ушастый нетопырь!

...

– Филипп, – пригляделся Пиктор, – Мы едем на новое кладбище? Тогда налево.

– Нет, на старое.

Дорога к старому кладбищу давно заросла. Когда умирают и те, кто помнит покойных, кладбище закрывают, а пути к нему оставляют во владение духов места. Здешние вырастили сухой лужок с короткой травою, где змеям было бы неудобно. Мула тронули, он пошел вперед. Путники, на всякий случай обмотав ноги тряпками, пошли за ним.

– Лесистый холм у горизонта – упокоище епископов. Река – за ним. Нам нужен ближний ельник.

В этом ельнике, у самой его границы, стояло сооружение, сделанное очень древним способом – так когда-то хоронили покойников на земле, сберегая их от поглощения. Стены его выстроены из вертикальных кольев, крыша, то ли коническая, то ли двускатная, покрыта дерном и усыпана рыжей хвоей. Именно здесь ожидали смерти самые благочестивые. На лугу все трое то и дело начинали судорожно хихикать, а здесь – как будто их кто тряпками заткнул.

Внутри было только место для очага и алтарный камень. Из круглого отверстия над очагом лился серый свет.

Богиню вынули из корзины, обмахнули и поставили на алтарь. Мула распрягли и выпустили. Он отправился прямиком на лужок.

– Эй, Вечерок! – позвал Филипп. Мул вернулся к нему и топнул. Жрец вынул из рукава какой-то плоский кусочек, дал ему и потрепал по морде. Вечерок сжевал подношение, послушал, какой он умница, и ушел щипать травку.

***

Свита возвратилась к своей богине.

– О, смерть, приятельница всех шутов! – изрек Филипп, – Когда ты видишь всех нас, каждый чувствует, что взгляд твой направлен только на него, и он против воли стремится к тебе! Начнемте, друзья!

Филипп опустился у очага и сел на скрещенные ноги. Он направил взгляд в львиные глазки, напрягся и перестал моргать. Двое повторили его движение, не слишком точно: Шванк присел на пятки чуть справа, а Пикси сел на корточки слева, оперся о стену и плотно обнял колени. Но моргать перестали все.

Шванк чувствовал, что Филипп хочет сделать так, чтобы богиня встала. Жонглер не знал пока, что нужнее – поддерживать Филиппа или же соединиться с ним и мысленно заклинать богиню. Но богиня влекла, и сохранять связь с нею было куда проще. Последнее, что он заметил – Пикси сморгнул и отвел взгляд.

После этого Гебхардт Шванк непонятно как очутился на лужке. Вялые, тусклые тени серого дня были готовы выцвесть и исчезнуть. Спокойно пасся вороной мул, предвещая наступление ночи. И к нему, глупому, ползла черная львица, высоко задирая локти, и ее не было видно в низкой траве. Шванк взвизгнул, моргнул и снова оказался в хижине. Пикси, казалось, уснул, а Филипп все так же сидел столбом.

Он заговорил речитативом на высоком старинном наречии жрецов, не отводя взгляда:

– Ты, обволакивающая! Все боги так, как и мы, заперты в пределах этого мира.

– И нет им исхода, – пропел Шванк, набирая голос.

– Исхода нет, – слабо вступил и Пиктор.

– Боги боятся, они уязвимы, и есть у них цитадель.

– От мира не защитить! – Шванк привычно сжал струны своего горла, и голос ушел высоко-высоко, в дымовое отверстие.

– Они уязвимы! – странно торжествовал Пикси.

– Только ты одна даешь учуять, будто бы есть нечто – или ничто – за глухой стеною жизненной суеты.

– Возможно ль такое? – это снова Шванк, нежнейше, тишайше.

– Нерушима стена, бесплодна надежда, – плакал Пиктор.

– Возлюбленные твои надеются покинуть лабиринт.

– Устоят ли перед тобою и миром, покинут ли? – тревожно вопросил Шванк, не совладав с голосом.

– О, надежда!

– Восстань же, ленивая, покинь свой трон! Ответь мне! – Филипп, возможный епископ, правил теперь.

Но сила львицына взора, притягивающая троих, вдруг исчезла, и наступила очень знакомая непроходимая скука.

– Хорошо же! – сказал Филипп, встал и быстренько отряхнул зад, – Пойдем же, осмотримся. Потом обустроимся – если ей нужны жизни, пусть посмотрит, как мы живем. О видениях подождем рассказывать, хорошо?

Пиктор решил прогуляться на лужок, Филипп ушел в лабиринт мелких сосенок, а Шванк отправился на кладбище.

Сначала был выстроен этот храмик, прежде его часто обновляли и укрепляли. В ногах покойника садят ель, и здесь, у границы, росли самые замшелые и старые. Шванк ступал на сплошной рыжий ковер, хвоя скользила и пружинила. Но, чудно – все ели стояли, ни одна не была повалена. Из хвои глядели овальные камни, каждый – величиною с небольшой кирпич. Камни глядели тысячей глаз кладбищенской земли. Шванк подходил, приседал, обметал камни – на самых ранних были вырезаны сложные знаки: вероятно, родовые или означающие забытые имена.

"О, ветерок! – подумал странник, – Поблизости есть вода, очень хорошо"

Он пошел на этот ветерок. Ельник становился моложе и реже, и хвою постепенно замещали травы, сначала очень короткие, потом – все выше и выше. Знаки на камнях сменились именами и цифрами. Некоторые могилы уже подмыла и потянула на себя река. Живая, текущая, она виднелась чуть впереди, а перед Шванком была только узкая старица. Он повернулся и ушел.

Почти одновременно с ним вернулись и остальные. Пиктор устало отчитался:

– С мулом все в порядке. Он ест. На лугу растут клевер и зверобой – пить будем.

– Да, – продолжил Шванк, – за кладбищем есть река. Даже в старице вода чистая.

Филипп завершил:

– В сосняке грибы, кольцами, но мелкие – созреют дня через два. Но! Там змеи, одну я видел, она от меня убежала, – он вошел и сбросил немного хвороста в очаг. Остальные встрепенулись и ушли за дровами. Всяких обломков и ветвей было много, и гости храма свалили найденное невдалеке от входа. Тем временем Филипп разжег очаг. Пламя требовалось невысокое, возможно, дымное. Но пока нужно было немного света и тепла, только и всего.

Очаг стал круглым центром креста. В глубине восседала богиня, а напротив, спиною к двери – Филипп, словно блокируя выход. Справа присел на пятках Шванк, слева обнимал тощие колени Пиктор. Выглядят они так. Львиная голова черной и груди ее сливаются с темнотою, и блеском темного железа отсвечивают голени и ладони, спокойно лежащие; Филипп подобен дорожному столбу, так прям – лишь голову чуть склонил, будто богиня слепит его. Тельце Шванка все еще напоминает грушу, он, щеголь, сменил ржавую одежду покаяния на старую белую рубашку, и обозначились вислые груди; лицом он более обычного напоминает свинью, а волосы его отросли в короткую косичку толщиною в веточку. Вот он сильно закрутил косичку на пальце, и она превратилась в совершенный поросячий хвостик. Пиктор протянул руки к огню, согревая, растопырил длинные пальцы и отогнул их как мог назад. Его глазки-орешки не принимают света, не блестят и тонул в складках век; уши прижаты, нос и рот тонки, незаметны, и сейчас он – вылитый черный нетопырь.

Так сидеть можно было бы сколь угодно долго, и поэтому Филипп встряхнулся и приказал:

– Разбираем вещи. Что у нас есть?

– Та-ак. Еда – пока не трогаем. Яблоки пусть лежат в корзине.

– А гусь? Яйца?

– Подвесим его у очага. Будем постепенно объедать. Яйца изжарим завтра.

Полоток приспособили на треножнике из трех тонких кольев, старом жертвенном приспособлении.

– Соль у каждого своя? Пусть будет так. Муки для подношения мертвым, я понял, нет?

– Ах, да! Куда девать голубей, они снаружи?

– Пусть там и остаются, слишком шумные.

– Покормить их...

Пиктор понес голубям овса, вернулся.

– Устали. Дремлют, едва их уговорил поесть.

– Угу. Что еще?

– А упряжь?

– Здесь, висит.

– О! У меня лютня и малая арфа!

Пикси подпрыгнул и развесил их на стене – кто-то предусмотрительно оставил на кольях стен удобные сучки.

– А у меня – бубен и флейта.

Оживленный, Шванк поднес бубен к огню.

– Это бубен севера – видите, рамка на ручке, без бубенцов. Его надо согревать, и он запоет.

Флейту жонглер пока из чехла не вынимал.

– А почему без бубенчиков? – спросил Пикси, – У шутов должны быть бубенчики!

– Они пришиваются на шапку.

– Этак мы можем плясать перед нею, воздевая руки ноги... Нам только систра не хватает!

– Тихо вы, комедианты! Нашли друг друга! Я вас расшевелил с умыслом, чтобы прекратить это дурное оцепенение. Теперь прошу вас, вспомните, что вам показала богиня!

Мысль не желала останавливаться там, где сказал Филипп – она хотела застыть и спрятаться, стать незаметной. Или убежать вперед – к примеру, в завтрашнее утро, когда можно будет приготовить яйца...

– Так. Кто-то закрывает нам уста и ум. Тогда приказываю – пока пусть видения будут с вами. Они повлияют на сновидения этой ночи, и тогда мы поговорим.

– Но, Филипп, – серьезно встревожился Пиктор, – разве можно спать в ее присутствии?

Тот вздохнул:

– Придется, если она не позволяет бодрствовать. Будем пред нею голенькими, как из материнской утробы. Что еще у нас?

– Всякие тряпки.

– Злые силы! Смотрите, уже совсем темно!

– Это я и имел в виду, Шванк, когда сказал про оцепенение. Спать, спать...

Гебхард Шванк плотно завернулся в свой синий плащ. Остальные воспользовались его покаянной одеждой и шутовским знаменем.

– Но все-таки как стеречь мула? Он там один...

– Да, я видел, что львица...

– Это завтра, Шванк. Ребята, здесь очень, очень спокойно, здесь безопасно. Нам нужно было тихое место – мы пришли сюда! Говорят, что духи кладбищ – злые, но эти просто ревнивы. Они не пропускают бездельников и терпеть не могут крупных хищников – на врагов духи нагоняют ужасы. Не волнуйся, Пикси, Вечерок справится, он придет, если будет опасно.

– А почему же его не слышно?

– Некоторые наши мулы рождаются немыми. Вечерок тоже немой, но он не глухой и не дурак. Ему надо опасаться только змей, а от них и мы защищаться толком не умеем. Спи, не пугайся понапрасну. Никто не тронет нашего мула...

Но все-таки ночью Шванк слышал: кто-то несколько раз вставал, выходил и возвращался.

***

В утренних сумерках, в сыром холодке, съели запрещенные яйца. Вечерок пришел поздороваться и вернулся завтракать к себе. Пикси решил проводить его и возвратился с цветущей веточкой зверобоя и крошечным листочком: эта кроха истекала желтым пачкающим соком.

– Вот. Зверобой придает крепость телу, а это чистотел, он очищает и мысли, и кишки.

Шванк повесил котелок над огнем, плеснул из бурдюка побольше. Пока закипала вода и напаривались травы, образовалось время, и Филипп решил его использовать.

– Итак, я жду рассказа о видениях и снах.

Двое уставились на него, Шванк – с нетерпением, а Пикси – в страхе.

– Давай, Шванк!

– Я оказался на лугу и видел, как черная львица подкрадывалась к нашему мулу – это видение. Я закричал, хотел предупредить, и вдруг оказался здесь.

– Мы ничего не слышали, – пробормотал Пикси.

– Я видел синий сон, полный воздуха и зеркал. А во сне я видел женщину чуть моложе меня. У нее был красивый дом, она плела кружева и украшала ими шкафы и окна. Она так жила давно и всегда одна, ей было уютно так. У нее есть кукла, еще с самого детства. Кукла сделана из тряпочек и одета в синее платье. Каждое утро женщина рисует ей новый красный пояс и подрисовывает лицо, а потом красится сама. Раньше у куклы были глаза девочки, а теперь они накрашены по моде. Кукла – не живая, но у нее есть какое-то бытие, еще более надежное, чем жизнь... Эта женщина – вроде бы моя подруга детства, но красивее. А ее бабушка, тяжелая, сидячая, как Эомер, все ей пеняет – внучка не выходит замуж, и некому будет ухаживать за могилкой. Я поругался с бабушкой, заступился за женщину – и потом мне приснилось, что я был в истории, которую сочинил Вольфрам. И теперь мне ее нельзя ни записать, ни поставить. И я проснулся.