Текст книги "7 Заклинатели (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– А твои чувства?

– Ну, я испугался за мула... И возмутился из-за женщины...

– Мне кажется, в видении богиня хотела тебя отвлечь, заставить выйти. Чувствуете, как она рассеивает внимание?

– Ну да. Но это ведь не чувствуется?

– Не чувствуется. А основное переживание сна и видения, как?

– Уют... Печаль. Уважение к абсурду.

– Смотри, ты дважды видел чью-то жизнь – нет, чей-то ими же созданный покой. Там была и опасность: в искусственное бытие женщины и мула вмешалась сама смертоносная жизнь. Ты дважды пытался защитить их и оба раза оказался беспомощным...

– Да...

– И тебе грустно.

– Да. Немного грустно сейчас.

– А скучно ли?

– Да. И я обороняюсь против скуки. Я кричал, я спорил.

– Ты и на стороне не-жизни, и протестуешь против нее?

– Получается, да!

– Ну что ж. А я напел черную женщину, сначала стройную, а потом она стала дебелой. Все стало черным. Это видение было эротическим. Женщина разверзла утробу, и можно было низринуться туда с радостью. Но утроба ее не дает возрождения. Все внутри наполнено зубами, как шкура акулы или как Железная Матушка на площади. Я низринулся бы туда, ибо это освобождает, снимает покровы и пределы...

– Разве стенка утробы – не предел? – спросил Шванк, – Разве это не обман? Это же плен, мухоловка!

– И да, и нет. Основное чувство – тихая радость, мощное торжество. Исчезновение помех, но все это черное. А сны мои не удались. Мне снилось, что я не сплю именно здесь этой ночью. Я просыпался и выходил. В промежутках я думал об одной нашей прихожанке, душевнобольной. Она так больна, так бледна, что не отбрасывает тени, не приминает травы – или так кажется...

– Ты говоришь о Майе, дочери живописца? – уточнил Пиктор.

– Нет. О сестре ее матери. Так вот, сон мой был светел. Эта женщина жила в большом светлом доме, украшенном коврами цвета топленого молока. Она позвала меня к себе на праздник. Было еще несколько человек, и нам пришлось ждать ее. Она пришла, сняла пышную шапку из белых лисиц и сказала мне, что запоздала из-за урока. Она похвасталась: учится находить потаенные смыслы в текстах и показала, как – но я забыл, что это за текст и какая в нем тайна. Но потом добавила: учеба стоит восемьсот тысяч серебром в месяц! Я не поверил (платить столько она не сможет, будь хоть женою сотни купцов) и разочаровался, и опечалился. Она заметила это и ушла веселиться. Другая девушка хотела помочь мужу и давала в аренду своих кота и пса. А я оттирал со светлых ковров какой-то соус из красной смородины, пока он не застыл, как камень... Кровь, но игрушечная? Видимо, я слишком рационален, и веселое безумие, что попадает в сердце тайны, мне не дано? Э...эх, нельзя правильно растолковать собственное сновидение! Пиктор, ты готов говорить?

– Нет, Филипп. Но скажу. Я не видел ничего. Но я чувствовал – у меня сразу все заболело...

– Так ты сидел-то...

– Я – нарочно. На самом деле я не хотел видеть! Потом, когда я пел, то ощущал, будто бы кто-то продувает мой позвоночник. Как флейту. Дует и дует, а воздух под затылком не проходит. Потом он обрадовался и раздул мне голову, как пузырь. Я никогда так плохо не дышал! Этот кто-то меня словно бы насиловал, а у меня нет сил на ненависть! Но сон, сон...

– Не молчи, мастер!

– Так вот. Я видел, что какие-то твари, похожие и на ощипанных аистов, но без хвостов, и на летучих мышей, копаются в старой падали на скалах. Они летали, но какие же они были огромные! Самое большое – величиной с обычный лесной храм, а мелкие – с трех волов каждое! Они кричали друг на друга еще более мерзко, чем цапли. Они были розовые, как ожоги, как мясо, и с красными бесформенными рогами промеж глаз. Потом самое большое чудище раскидало всех, поковыляло на локтях к обрыву и свесило голову. Оно думало, что там вода. Камни посыпались, и оно соскользнуло в эту воду – она была черная, как стекло. Там чудище прилипло, стало орать и биться, но ее засасывало еще больше. На крики слетелись мелкие чудовища и стали рвать клювами большое. Пока они так жрали, черная вода затянула и утопила всех! Филипп, я в ужасе! Самое жуткое то, что они все выпадали из пространства, как Матушка-Смерть выступает из стены!

– Ты как его контролируешь, свой ужас?

– Да никак. Он не нарастает. Всегда одинаковый. Но я после этого не могу считать радость и жизнь надежными, я им не верю!

– Ты в ярости?

– Только на мгновения.

– Как тебе помочь?

– Не знаю. Начинает болеть позвоночник, и тогда полегче. Тогда я хожу и занимаюсь делами.

– Или боишься за мула?

– Или боюсь за мула.

– Ну ладно. Вздохнем и встанем!

Пошли продышаться на волю и увидели, что солнце взлетело на небеса уже довольно давно и светится серебром в облачном киселе. Тогда покормили взволнованных голубей и вернулись. Двуколка торчит углом, вверх оглоблями...

Сев покрепче, уперев руки в колени, Филипп ждал, не упуская взгляда богини. Гебхардт Шванк все оглаживал, грел ладонью свой бубен. Потом ударил и кивнул. Пиктор попробовал голос – убедился, что звучит придушенно, и вынул флейту из чехла. Он грубо продул ее, словно бы плевками, и вопросительно огляделся. Шванк снова, мягко, ударил в бубен, забил очень редко и негромко. Филипп начал:

– О, как скучна ты, возлюбленная наша! Скуки не замечают, но приходят в тайную, неподвижную ярость, и под гнетом нарастает бешенство.

– О! О! Иииииииийя! – вступил жонглер самым пронзительным из своих голосов, – Мы боимся, мы страдаем, биясь о стены! Ииииийяаааа! Мы строи свои миры – вот их пределы – а потом, пленники, тоскуем, трусим и ненавидим! Богиня, как скучно!

– Наши миры – наши! Мы строим их и владеем, и управляем... И нет избавленья!

Пиктор, потерявший голос, все плевался в воздушный столбик, пальцы носились, как встревоженные пауки. Свистал он то яростно, то тревожно.

Гимн тем и хорош, что один и тот же смысл может повторяться почти в тех же словах бесконечно...

К полудню Шванк выдохся, как всегда. Теперь он молчал и выстукивал по коже бубна редкую, ленивую пальцевую дробь, а минутами пускал нечто вроде ряби. Гимн чуть позже себя исчерпал и как бы всосался во что-то, резко умолк.

Выходили, поправляли дыхание. Видели – солнце сначала совсем растворилось, а потом начало свое падение – слишком, чересчур быстрое.

....

– Все! – прикрикнул Пиктор, – Шванк, прекрати ласкать свой бубен.

До заката водитель хора успел сходить на лужок и вернуться.

– Мул в порядке, – сообщил он, – Но почему-то боится меня, не подпускает. Вроде бы дразнится, но кто ж его знает?

– Голуби тоже волнуются. Едят, сидни, за двоих и ухажаются!

– А вот клевер. Заварим?

– Он горький?

– Никакой.

– Тогда зачем?

– Выгоним лишнюю слизь из горла.

– Тогда хоть смородиновый лист добавь, что ли...

Прихлебывая почти кипящий отвар, ворчал Гебхардт Шванк:

– Какой в этом смысл? Мы усыпим ее такими гимнами.

– Я не понимаю, – присоединился Пикси, – при чем тут голова львицы? Но мы-то понимаем, при чем тут баба – да, Филипп?

– А вот я понимаю львицу. Да и тебе снились хищники, – сказал знаменитый похабник Шванк, – Но я ведь кастрат, где мне понять, при чем тут баба!

– Это старый миф. Сейчас он живет разве что в срамных шутках, – задумчиво заговорил Филипп, – Старая история о зубастом влагалище. Чтобы взять себе жену, мужчина должен изнасиловать ее чем-то твердым, и она сломает зубы. Если и наша богиня такова, то ничего любопытного тут нет. Кто знает, не морочит ли она всех нас этой старой, расхожей глупостью? Или так ленива, что неспособна построить себе новый миф? Выгонишь ручейника из домика – он построит новый, из того, что дашь ему ты, хоть из жемчуга. А эта! Но... Шванк, а что было в землях Гавейна? Ты видел тот разгул, о котором говорил Панкратий?

– Нет. Было очень тихо и скучно.

– Как у нас с вами?

– Примерно так.

– Хм. Они приходят в мужскую ярость – в ответ на что? Им нечего делать? Они боятся?

– Не знаю!

– Шванк! Ты променял ужас на скуку.

– Это как?

– Когда ты должен быть в ужасе, то начинаешь сильно скучать, раздражаться?

– Нет. Я боюсь, как и все.

– Я не о том! Если ты увидишь змею, отскочишь и похолодеешь, так? Но это не ужас. Я про божественный ужас, похожий на тот, что приснился Пиктору.

– Тогда я совсем ничего не понимаю!

– В моем видении у богини вообще не было головы!

– Ладно, Филипп. Не зли его.

– Тогда спать! А я закончу вечерние медитации.

***

Следующим утром проснулись много позже рассвета. Росы не было, и сырость не коснулась их, так что заклинатели спали и снов не видели. Вечерок снова пришел и ушел, но его не заметили.

Как сложилось, Пиктор принес смородиновый лист и зверобой, а Шванк вскипятил последнюю воду из бурдюка. Вяло отщипнули по кусочку гуся, как и вчера.

– Есть совсем не хочется...

– Жаль. Можно – и не лезет.

– Яблоки съедим?

Заклинать, прямо так сразу, никому не хотелось Шут и раб помалкивали, ждали решения жреца. Филипп знал это и, проверяя, слушаются ли его, немного тянул время. В конце концов он огласил решение:

– Начнем с того, что принесем, наконец, воды.

– Ничего себе! – обиделся Шванк, вознося очи и перст к небесам, – Это не серая жара, а какая-то свинцовая!

И верно. Плоские тучи, подобно мокрым компрессам из овчины, обложили свод небесный и нагнетали влажный жар.

– Росы нет – гроза, быть может, придет к вечеру!

– Ох! Хорошо бы!

– Шванк, ты думаешь, нас угнетает погода, а не богиня?

– Меня погода точно не любит. Мысли совсем не текут. Я бы лежал себе в гамачке...

– Не выйдет!

– А вот ко мне, – хихикал Пиктор, – Небесная Матушка очень даже милостива! Я так же переменчив, как и она сама.

Филипп посмотрел на него с сомнением, но не сказал ничего.

Заклинатели шли и грызли яблоки – сначала вяло, потом с аппетитом. Шванк по привычке сжевал огрызок и выбросил черешок.

Кладбищенский ельник накопил такой духоты, что проняло даже Пикси. У старицы он присел на корточки и отдышался. Набрать воды было можно, но не слишком просто. Поначалу могли помешать кочки с режущей осокою, а дальше возникли прогалины топкого ила.

– Что-то жабы на берег не выходят, – заявил Филипп, – Вдруг вода нехорошая?

– Гроза еще не собирается, значит. А жаль! – решил Шванк.

Сделав небольшой крюк, заклинатели вышли на удобное, песчаное местечко – еще не так давно старица связывалась тут с матерью-речкой. Набрав бурдюк в месте почище, Пиктор снова присел на корточки:

– Смотрите-ка! Это же мой сон!

Он ткнул пальцем куда-то под ноги, и его спутники дружно повалились на колени.

– Кому молимся? – хихикнул шут.

– А вот!

У ног Пикси, почти на краю воды, валялся дохлый бурый лягушонок. Брюшко его было стянуто наподобие песочных часов, перехвачено какой-то серой водорослью. Пикси ткнул палочкой в эту водоросль, и она стремительно извернулась. Хищница, обнявшая труп, выглядела мерзко и внушительно. Каменно-серая, величиной с крупную пиявку, она тоже была членистой – но членики много тверже и длинней, чем у пиявок, с короткими пластинками по бокам. Голова ее, вытянутая и вроде бы с глазами по бокам, не имела видимого рта. У двух передних скругленных углов головы сидели челюсти-серпы, они-то и вонзались в синяки на лягушачьем брюшке, высасывали его. Лягушонок вынес хищницу на берег и умер там, убегая. Если его растворяли изнутри, то боль должна быть невыносимой, он и бежал от нее...

Филипп поднял тварь двумя пальцами, и стало видно три пары довольно тонких ножек. Хищница перехватилась челюстями покрепче, лягушонка не выпустила и принялась злобно вертеться.

Филипп выбросил мерзкую обратно в воду.

– А ведь похожа, тварь! Я ее знаю, я их в детстве собирал.

– А зачем, Филипп? – оторопел Пикси.

– А любопытно! Они в июле-августе выходят на берег и окукливаются. Потом вылетают большие черные жуки с желтой каемкой на крыльях. Они иногда залетают в дома, путают стекло и воду, летят на свет... И они, и эти личинки – страшные хищники и каннибалы, но обычно охотятся на рыбок и лягушек в тихих местах. Челюсти у них – что серпы боевых колесниц Александра! Я их держал в песке и выпускал жуков куда захочу. Ах, если б у нас был широкий стеклянный сосуд, чего бы мы ни увидели в этой воде! Ага, вот еще один пожаловал!

К берегу, в ответ на дрожание человеческих шагов, спешило серое суховатое насекомое, похожее на высохший лист. Из брюшка сзади торчал прямой, твердый и тонкий хвост вроде соломинки – длиной больше, чем в половину туловища. а спереди, под глазами, были сложены жесткие руки – толстые, мощные, с расставленными локтями. Кто-то шевельнулся, и насекомое мгновенно ушло под воду.

– Клоп. Руки его предназначены обнимать добычу, а колет он ее хоботом. Хвостом дышит.

Филипп бесстрашно сунул руку в воду, но вынул пустой.

– Разбежались. Может, кто в бурдюк попал... Я хотел показать вам личинку стрекозы – она выбрасывает свою челюсть-маску. Но нет – это надо видеть.

– Ну и мерзость!

– Почему же? Самые настоящие чудовища, только маленькие.

– И слава богам!

– Очень милы!

Филипп улыбается так довольно, будто бы сам их и создал.

-Эй, хозяин! – крикнул Пикси и перебросил бурдюк Филиппу; тот поймал его, обнял и присел. – Давай поиграем!

– Слушаю!

– Мне кажется, мы сегодня неспособны заклинать.

Шванк согласился и начал кивать.

– И я предлагаю, – Пиктор изящно раскрыл ладони и указал на старицу, словно предлагал ее на аукционе, – Я предлагаю поиграть: увидеть природные, для нас не опасные, подобия этой богини. Одна есть!

– Два есть – клоп!

– Но она – личинка, с похотью никак не связана...

– Протест отклонен, Шванк: ее родители – точно такие же людоеды. Клоп тоже взрослый. Взрослые стрекозы охотятся в воздухе.

– Чего надо личинке? – спросил Филипп.

– Превратиться в насекомое.

– А для этого что ей надо? Пикси? Шванк?

Филипп, хранитель тайны чудовищ, таинственно посмеивался; Пикси и Шванк растерялись вконец.

– Ладно, потом. Хорошая игра, почему бы и нет? Пикси, ты это придумал – ты и командуй.

– Тогда сначала приказываю искупаться!

Обогнули старицу, вышли к реке. Речка-мать так обмелела, что окунуться можно было разве что под корягами. Все так и поступили, а потом улеглись на стрежне, выставив на воздух бледные животы. Но что-то делать было надо, и Пиктор объявил поиски.

Все разошлись. Старались держаться песка, не наткнуться на змею. Одуванчики указали – путник уже не на берегу, а в лугах, на матерой суше. Одуванчики, львиные головки – где яично-желтые, где седые, а местами и облысевшие...

Гебхардт Шванк заметил широкую норку. Шире золотой монеты, но уже блюдца для подношений. Это воронка, а в глубине ее – черный лаз. Шут подождал; когда, по его мнению, ожидание чересчур затянулось, он сорвал стебелек и ткнул его в лаз. Показались челюсти, для маленького существа огромные. И чуть ветвистые. А за ними – противное бурое тельце-мешок. Тельце ушло в норку, а квадратная головка бешено закивала, выбрасывая песок. Шванк подозвал своих.

– Три – есть!

Снова ткнул стебельком. Челюсти послушно показались, неутомимо швыряя песчинки.

– Вот – настоящая мерзость! Это земляная вошь? Или клещ?

– Нет. Она тоже личинка. Я выкапывал их куколки, но сохранить не смог. Не знаю, в кого оно превращается. Сейчас кое-что покажу!

Филипп прочесал одуванчиковую поросль. Личинка спрятала челюсти, и казалось, что норка необитаема, давно обвалилась. Жрец вернулся и сбросил черного мелкого муравья почти на самый край воронки. Муравьишка стал выбираться и, само собою, постепенно сполз вниз. Песчинки посыпались, и одна провалилась в нору. Тогда опять показались челюсти и метнули крошечную горсть песка. Муравей засуетился и поехал по склону еще быстрее. Челюсти, как баллиста, сработали еще раз и еще. Муравей согнулся, выставил жало, его потоком песка уносило прямо в нору. Челюсти ухватили его сзади, сомкнулись и исчезли.

– Вот и все.

Филипп отряхнул руки, будто бы сам съел муравья.

– Теперь будет жрать, примерно как личинка плавунца. Это мы уже видели.

– О-оу!

Пиктор, с растопыренными ушами, вздел руки к облакам, возвел ореховые очи горе и балансировал, держась на одной ножке. Крутнулся, подобно огородному пугалу на ветру, опустил ногу, притопнул и начал неожиданные речи:

– Мы чуем препятствие? Наше внимание уходит, как вода в песок? Ей нужно, чтобы мы оказались бессильными, она это вбирает. Так воспользуемся же препятствием, сделаем его частью пути! Нам скучно, так?

– Так!

– Воспользуемся скукой, поиграем с нею!

– Как танцоры со своими быками!

– Говори же, мастер Пиктор!

– Я решил так: пусть этой твари скармливают по муравью. Но каждого следующего муравья надо приносить из нового муравейника.

– Я согласен. Муравьи – разумный священный народ, охраняют леса. Но, если мы возьмем кого-то одного, ум муравейника этого не заметит.

– Ой-е! Нет! – верещит Шванк, – Я этого не выдержу, не хватит моего терпения!

Шут торопливо вытряхнул то, что было в поясной сумочке.

– Вот обрывки красной пряжи, принесите их в жертву от меня, развесьте на деревьях, где построены муравейники. Вот сладкие крошки, скормите их муравьям. Но отпустите меня!

– Как, мастер Пиктор?

– Отпускаю тебя, мой поросеночек!

– Благодарю Вас, Ваше нетопырейшество!

– Нетопыри курносые, а я – нет!!!

– Я поищу еще кого-нибудь, более быстрого.

Гебхардт Шванк понесся к речке, голые пятки так и сверкали. Веревочных сандалий он упрямо не надевал, а свои деревянные башмаки сегодня решил оставить. По пути он сорвал рубашку, выскочил из штанов и побежал дальше, вертя своим тряпками и слева, и справа; казалось, что его приводят в движение колеса – белое и пестрое. Отбросив одежды на берегу, он побежал по воде, подымая целые пласты брызг – и как он умудрился сделать такое на мелководье? Потом остановился, нырнул у другого, высокого, берега. Вынырнул и уселся на подводную корягу. Запел что-то торжественное из мистерий – а видно было, что голову безобразного Орфея прибило к берегу, и она больше не плывет.

Жрец и раб любовались этим бегом. Поняв, что представление окончено, они подобрали пряжу (Филипп взял красную, Пиктор – остатки луково-желтой) и разошлись ловить муравьев.

А Гебхардт Шванк болтал ножками на своей коряге. Пальцы щекотали, покусывали рыбки, и он отметил это. Иногда сидящий соскальзывал в омуток и плескался там; иногда кувыркался, не поднимая брызг. Но плавать и здесь было совершенно невозможно. Тогда он прилег на другую корягу – это дерево упало в воду не так давно, уже оголилось, но еще не успело изломаться – и уполз почти на середину реки, к мелководью и зеленым заросли. Листья полощутся, зацепляются течением, а стебли остаются на месте. Там, в растительности, похожей на мох, пряталось существо, подобное бескрылой стрекозе, зеленоватое, глазастое и, по сравнению с личинкой жука, длинноногое. Охраняя ее от своей тени, от ряби дыхания, Шванк следил. Следило и существо – вероятно, оно сидело в засаде и охотилось на кого-то, кто приплывет снизу.

Долго-долго смотрел Шванк, но еще дольше могло покоиться насекомое. Никто не попадался ему, и оно, казалось, спало.

Тогда он вернулся на свою первую корягу и стал придумывать новое полезное развлечение. Берега начали отдавать дневное тепло, и рыбки, похоже, проголодались. Проголодались мухи. Ага! Шут стирал с лица зазевавшихся слепней и выбрасывал в воду. Поднимались только черные рты и схватывали угощение. Может быть, сейчас охотилось и бескрылое подобие стрекозы...

Когда тени удлинились, вконец замученные раб и жрец пришли купаться, согнали Шванка в воду и под локти вытащили на берег. Из зависти, только и всего.

– Она зажралась! Одиннадцать муравьев за пять часов! Пришлось брать по два муравья с муравейника.

– Здесь живет личинка стрекозы. А вам не покажу, так-то!

– Так чего же нужно личинке, чтобы стать насекомым?

– Надо подумать. Шванк, ты понесешь бурдюк. Мы устали.

Шут перекувырнул мешок с водой за спину.

– Что-то он слишком мокрый. И холодный. Капает!

– А это мы набрали новую воду в ручье. Ее можно пить просто так, не кипятить! Завтра покажем. Неси и не жалуйся. Сырости он боится, водяной. Погоди-ка, я прихвачу полыни! Филипп, сорви, будь добр, охапку пижмы, вон там!

– А зачем?

– Сыро. Комары налетят. Боюсь, принесут нам болотную лихорадку. Нам ведь ее не надо, так?

– А с травой-то что делать? Пить эту горечь?

– Будем понемногу подкладывать в огонь.

***

Следующим утром Филипп сел со стоном и прикрыл ладонью глаза. Свет кое-где мог пробиться сквозь щели меж кольями, не так-то много его и было, ослепит разве что сову... Остальные вышли по своим делам, вернулись и уселись на прежние, вчерашние, места. Рассвет подступал, а внутренность храма казалась почему-то зеленой, как вода, и такой же глубокой.

Жрец застонал и схватился за виски:

– Ох, голова-а!

Но выпрямился, закинул лицо и опустил отяжелевшие веки.

– Были ли сновидения?

– Да, – тут же ответил Шванк. – Но начни ты, я плохо припоминаю.

– Ладно, – Филипп медленно дышал открытым ртом, речь его смазывалась. Так бывает, когда тебя не слишком сильно ударят в зубы, – Я начинаю. Так вот, мой сон – это совершенная, идиотская комедия. Все было красным, синим и желтым, как бы в языках пламени. Потом мне приснилось, что у меня выросли рога. Сперва они проросли на лбу, как у козла, а потом от темени в стороны, бычьи, очень тяжелые. Я стал ждать. Тогда приехала колесница на огненных колесах, но без коней, вся из чеканного золота. Изображения на ней я позабыл. Из нее вылез варвар в алмазных доспехах, рыжий, как пламя, или горящий, и обвязал мне голову ремнем через лоб и затылок. Потом он сильно затянул ремень и остановил всю кровь в голове. А дальше он достал секиру с двумя лезвиями и стал рубить мои рога. Сначала оба правых, а потом левые. И в конце концов он распустил ремень. Тогда четырьмя потоками хлынула кровь, погасила пламена, и все исчезло.

– Ого! – зашевелился Пиктор, – Так это было видение? Но скажи, в чем его смысл?

– Как бы не так! – прошипел жрец, – Это видение означало всего-навсего, что голова у меня заболела еще во сне, и сильно! Это сновидение позволило мне поспать до утра, вот и все. Спасибо ему.

– Но ты сам сказал, можно толковать лишь чужие сны? – позволил себе вмешаться робкий шут.

– И еще это значит – если что-то не укладывается в уме, значит, расплачиваться за это придется телу, будь оно проклято! Ох, ладно. А кто-то из вас видел сны?

– Наверное, я, – это Гебхардт Шванк, – мне снилось, будто бы я управляю маленькой лодкой. У нее косые, очень подвижные белые паруса: ими правят, орудуя веревками. Я правил к узкому проходу между скал. Я радовался, погода была прекрасная, я вез что-то ценное за водопад. Скорость там такова, как дадут боги. А вот я мог сам направлять паруса и ловить ветер, а они меня слушались, и лодка плыла правильно. Я был счастлив, что просто плыву по ветру, что я могу отдаться ветру и не терять внимания. Но потом хозяйка лодки прогнала меня. Ей, видите ли, вздумалось пешком прогуляться по горам. Она была в каких-то подкованных ботинках, сказала мне это и ушла.

– Как ты поступил?

– Я не помню.

– Что случилось с лодкой?

– Не знаю.

– Жаль! А ты, Пиктор?

– Я плохо помню. Вроде бы так: на дороге, зимой, ночью я встретил свою знакомую. Нет, не совсем так – я встретил девушку и подумал, что это моя знакомая, которая умеет хорошо попрошайничать, даже не выходя из дома. На самом деле это была ее младшая сестра. Она указала на другую сторону дороги – старшая сестра была там. Они смеялись надо мной, и я тоже. А потом они решили пойти ко мне и там напиться. Я знал, что на следующий день меня увидят и накажут, но знал и другое – я обязательно напьюсь вместе с ними до потери памяти, они это умеют.

– Так. Значит, некие женственные силы мешают нам думать, обрывают и спутывают мысли, могут нам приказывать – и у них это получилось. А мне мой варвар не слишком-то помог. Может быть, избавил от удара, и только... Но не от них. Давайте так: я сегодня не смогу заклинать. Идите, готовьтесь, решайте сами. А я кое-что посмотрю. Пикси, кинь мне мою сумочку, будь добр! Она прямо над тобой.

В этой сумочке, а с такими жрецы в пути не расстаются, лежали только нож и книжка. Книжка-то Филиппу и понадобилась. Она одета в черную кожу, потерта, она маленькая и толстая, как раз для того, чтобы прятать в рукаве. Пиктор задумчиво посмотрел на нож. А Филипп раскрыл обложку и показал первый лист. Там было крупно написано: "О неведомых богах и демонах".

– Постой! Отложи книгу. И позволь мне кое-что посмотреть. Сиди, не двигайся. Запрокинь голову. Еще чуть-чуть!

Пиктор расставил пальцы вилочкой и, как показалось Шванку, ткнул Филиппа в глаза. Но рука остановилась , едва коснувшись отечных век.

– Чувствуешь?

– Да. Неприятно.

– Сейчас надавлю, не бойся. Больнее?

– Да! Мозги бьются вместе с сердцем.

– А теперь потерпи. – Пиктор высоко оттянул верхние веки пациента. Тот сморщился и зашипел. А лекарь словно бы и не слышал – округлил свои глазки до предела и вертел головой то так, то этак, прямо как сова или кот на охоте. Он еще и бормотал, совсем по-совиному.

– Ага! Угу! Сосудики как червячки, все извились, но не надулись. В мозгах творится то же самое. Значит, кровопускание не поможет. Сейчас не пугайся! Голову немного опусти – вот так!

Руку он отвел – но потом вонзил большой и указательный пальцы прямо в сонные артерии жреца:

– Не дергайся, я тебя не душу! Так нажимаю – легче?

– Не-ет! Хуже!

– Тогда кровопускания не будет. Покрой голову, сиди в темноте, ладно?

– Нет, нельзя. Есть кой-какие мысли. Нужны глаза!

– Тогда дай подумать. Закрывай-ка глазки!

Филипп судорожно прикрылся ладонью.

Добровольный целитель отворил дверь и вышел. Двинулся он, как обычно, к лугу, навстречу мулу.

Главный певец дышал, двигал диафрагмой, проверял резонаторы. Напевал вполголоса, в четверть голоса. Ночью прошел ветер и отодвинул тучи на восток, как ладонью, но влажность осталась. Роса снова не выпала, а солнце, подымаясь, обещало ослепить и поджарить.

"Бедняга Филипп!" – подумал Шванк. Потом смутился – было в этом какое-то умиротворенное злорадство, ведь мерзавка погода в кои-то веки ударила не по нему... "Лучше не думать о том, что голова легкая – только заметишь, и она тотчас заболит!"...

Певец расшевелился, разогрелся, раздышался и был готов пустить поток воздуха через горло, как статуи пустыни, поющие на заре – а вот Пиктор загулялся где-то. Шванк все помалкивал, копил внутреннее пламя и глядел на восток. Солнце, как пурпурная кошка, плотно залегло в зарослях туч. Тут подошел и неожиданно хмурый Пикси:

– Х-ха! Опять клевер и зверобой?

– Брось! Ничего лучше не нашлось. Ему не говори, что травки слабенькие. Но есть способ еще смешнее, увидишь...

– Что это за болезнь такая?

– Бывает у некоторых певиц, особенно у пугливых. Но чаще – у избалованных. Наш Филипп очень уж умен, а богиня его умнее...

– Вот он и страдает.

– Кончай злословить!

– Начал ты! Это не удар?

– Нет. Боль пройдет, когда его вырвет.

– Филипп! – крикнул Пикси у двери, – Закрой глазки!

Когда они вошли, огонь низко горел, котелок нагревался. А хозяин сидел неподвижно, натянув на голову бурое одеяние Шванка.

– Что ж ты сидишь, радость моя, как невеста под покрывалом? Совсем плохо?

– Угу.

– Тошнит?

– Угу.

– Тогда терпи! Снимай свою тряпку!

Филипп высунулся и тут же схватился за глаза. Пиктор осторожно отвел его ладони. Веки тот судорожно сжал, и из-под них сочились слезы.

– Шванк, оторви полоску от чего-нибудь!

– Какую?

– Тонкую. Быстро!

Шванк оторвал полоску одежд покаяния.

– Ага! Теперь открой бочонок с капустой.

– Что?

– Делай!

– Не надо, парни! Меня вырвет!

Шванк еле отковырнул дно. Пикси принюхался, вытащил два мокрых капустных квадрата и пришлепнул к вискам жреца.

– Привязывай!

Привязали. Филипп укрылся снова, Пикси небрежно вытер руки о задницу, а Шванк бросил травы в подоспевший кипяток. Котел сняли, накрыли и немного подождали. Когда прошла одна шестая часа, бедному Филиппу пришлось – почти насильно – выпить три глотка отвара.

– Скоро все пройдет. Это другая доза, она мочегонная... Вот увидишь.

– Да начинайте вы без меня. Хватит тратить время!

– Хорошо. Мы – за водой.

– Сейчас покажу ручей. Туда!

Мул пасся дальше, в высоких травах.

– Это он нам показал...

Скоро показался и ручей, крошечный, чуть больше ступни в ширину. В нем резвилась маленькая рыбка, и течение не уносило ее в реку раньше времени, позволяло плавать там, где она захочет. Ручеек был довольно глубок, очень холоден, и поверхность его казалась совсем плоской, как хорошее зеркало.

– Смотри, вот ручейники!

– Они нам нужны?

– Нет.

На дне чистый песочек рябью, на нем лежат песчаные же трубочки с черными живыми головками и из глубины земли – из-под песка? – проступают призрачные облака. Отразились две жутковатые головы, и облака исчезли.

– Н-да... Цирковые уродцы...

– Так и есть...

Сравнили отражения и лица, сокрушенно покачали головами, наполнили бурдюк. Как и вчера, Шванк перекинул его за спину.

– Ну и нелепый же – на вид как желудок, весь трясется и лямка всего одна!

– Бурдюк, вид которого достоин своих хозяев.

– Шванк, слуш-шай... Слуш-шай...

– Что слушать?

– Я понял – здесь нет птиц! Это же ельник на кладбище – может, какая сойка залетит, вот и все! Или дятел.

– А на лугу?

– Не слышал. Может быть, дальше?

– Не знаю. Луней на рассвете не видно. А вечером?

– Не знаю.

...

Идут двое, как будто в дремоте, и не замечают ни дремы, ни шагов.

...

– Ты к чему это?

– Понимаешь, я вспомнил про птиц. Их интонации нам непонятны, даже то, что кричат вороны. Мы думаем, они над нами издеваются – а они просто предупреждают друг друга, что идет человек. Мы, наверное, понимаем только сороку – когда она тревожится, взлетает. И трещит на весь лес. У других птиц нет наших интонаций, не то, что у зверей...

– И что?

– Понимаешь? Нет? Ну вот. Мы вчера искали насекомых, а они от нас очень далеки. Они бездушные, как чудовища, как механизмы. Мы думаем, что она им близка. Так, может быть, и птицам тоже? Есть же бог, Царь Птиц?

– А-а. Теперь понял. И что?

– Ты сможешь петь и как птица, и как человек?

– Подожди. Дай подумать.

Гебхардт Шванк остановился, закинул голову и стоял так, перекатываясь то с пятки на носок, то с левой стопы на правую. Уголки рта одрябли опустились, он смотрел прямо в небо, но, пожалуй, не видел его. А Пикси ждал, как послушная черная собачка.

Мы слышим, луни громко пищат. Их писк печален – чувствуем мы. Садовые птицы, городские птицы, какие же они шумные! Чви-чви, синь-тинь, и так наперебой, целыми часами. А вот прямо сейчас где-то очень далеко низко вьются, охотятся черные стрижи, и их не слышно – значит, там все-таки дует ветер. Если представить, если вспомнить, они визжат с металлическим лязгом, словно хорошие пилы... Смогу? Нечто подобное наверняка смогу.