Текст книги "7 Заклинатели (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Хорошо, Пиктор. Сделаю. На, неси бурдюк!

Филипп полулежал, откинувшись на стену, по-прежнему, с покрытым лицом.

– Дай-ка посмотрю. Так, глаза совсем красные. Вот сейчас я сделаю тебе по-настоящему больно.

– За...чем?

– Боль должна стекать вниз, а не собираться в голове.

Целитель отрубил (с ножами рабы не расстаются никогда, носят их тайно, под одеждой) твердый тоненький сучок и сунул конец в огонь. Строили храм, видимо, из сосны; кончик скоро принял пламя, а Пиктор сдул огонь; остался розовый очень горячий уголек на палочке.

– Положи руки ладонями вниз и отставь большие пальцы.

– Так?

– Да!

Раб невероятно быстро ткнул направо, налево, выбросил ненужную палочку в очаг.

– Теперь все. Боль потечет вниз и выйдет через ожоги.

Шванк смотрел и чувствовал, будто бы одни лишь его глаза парят над полом на высоте обычного роста. Филипп оставил руки на коленях, и на каждой между большим и указательным пальцами было по белому волдырю в красном нимбе. Пиктор делал в сторонке что-то еще, а Шванк все смотрел. Он думал, что волдыри лопнут, а боль окажется какого-то особенного цвета, золотого или черного, и вытечет, но ничего этого, конечно, не произошло. Волдыри так и остались волдырями.

А Филипп осторожно освободил голову, но глаз так полностью и не раскрыл.

– Спасибо, Пиктор! Легче. Мозги уже не пляшут. Поторопитесь же!

Пиктор хихикал и довольно потирал ручки.

– Правда, Пикси! У меня голос сейчас обратно скует.

– Тогда начинай.

Крик цапли, мой крик. Сначала она словно бы раскашливается, глубоко, гортанно, или тявкает.

– Ккха! Кгха! Кгхой! Кгхоой!

Большая, белая цапля должна взлететь...

– Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!

Филипп зажал уши ладонью и справочником и моментально выскочил за дверь. Заметил это один Пиктор. Он бесшумно прикрыл дверь, поставил арфу и тронул струну.

– Кххя! Кххя! Кхиййяяяааааааа!

Цапля летит. Я нахожусь где-то в глубокой воде, и меня поджидает бескрылая стрекоза. Вот она, справа. Я знаю, где она, и теперь опасность идет на убыль. Мне не нужно видеть ее, иначе хищница бросится. Я должен заставить ее следить, приковать ее внимание, и не более, но гадкая тварь ленива... А вот плывет длинный звук и второй за ним, а потом еще и еще. Серебряные, водяные – поют, не звенят. Летучая мышь гонит рябь по воде, и черная тварь может увидеть... Но может и отвлечься рябью. Мышь не должна останавливаться, пусть издает свои звуки.

Свет синеет. Это приходят сумерки? Низко летают луни с супругами. Я слышу, пищат они то ли жалобно, то ли тревожно. Я – лунь. Я пронзительно пискнул, потому что я здесь. Чтобы меня расслышали.

Вот я в розовом саду моих предков, наслаждаюсь пением соловья. Я думаю, он поет о любви. А вот и я сам, царь-соловей – это я говорю сопернику: сад этот мой, я никуда не уйду, я искусный певец, мое дыхание сильнее твоего. Звенел золотыми богач в изумрудном плаще, и петь ему было не надо, за него пело золото...

Свет желтоватый, припахивает сальным дымом. Значит, это уже город. Чви-цви, синь-тинь. Трясогузки бранятся – могут начать с рассветом и продолжать весь день. Три семейные пары делят чей-то маленький сад. И другие орут, кто как может. Все они шумят куда больше людей, и хорошо, что мы не чувствуем их. Иначе не смогли бы пропускать столько страстной чепухи мимо ушей. Как же скучно! Боги, как скучно!

Синица завела свое бесконечное синь-тинь, синь-тинь...

А потом бескрылая стрекоза вдруг выстрелила своею маскою, ухватила головастика, и все исчезло, как не бывало вовсе. Что, если я погибну – сейчас или сегодня? Был ли я?

Гебхардт Шванк выдохнул, подпрыгнул на месте, прорвал невидимое зеркало, вынырнул и покинул воды этого разума.

– Ох! Ну и бред! Я будто бы и не жил вовсе, потому что я уже умер.

– Я чувствую это уже третий день. Правда, мы словно бы стерлись?

– Понял. Я понял! Пикси, убирай арфу, доставай флейту.

– Что? Что ты понял? – как в лихорадке, отозвался Филипп. Судя по голосу, он лежал под алтарною стеной.

– Она показала себя!

– Сейчас приду!

– Не надо. Услышишь и так. Пиктор, готов?

– Да.

– О, уныние!

Дитя скуки и ужаса,

Боль небытия.

Я исчезаю,

Тени мои выцветают,

Но остается тупая надежная боль.

Ты оглушаешь ярость -

Как колотушкой глушат быков.

Ты растворяешь страх -

Как нечистая вода

Поглощает едкую соль.

Все проходит,

Боль исчерпает себя,

Онемеет душа,

Я забуду о теле.

Ибо я – странник,

Сухой листок,

Мул без копыт...

Оказывается, пришел Филипп и сидел, перегораживая вход, и смотрел – уже мог смотреть! – на богиню, сильно нахмурясь, вцепившись прищуренным взором. Ладоней от ушей он не отнимал, пока не закончили – а как именно, забылось – мастер Пиктор и певчий Шванк. Шванк помнил, что ему вдруг очень захотелось поговорить обыкновенным человеческим голосом о чем-нибудь повседневном, например, о головной боли Филиппа, а потом лечь и заснуть.

Потом он предложил выйти на волю – тут, дескать, слишком шумно. Сам вышел, и остальные, делать нечего, потянулись за ним. Шванк долго потягивался и глядел в бледное небо, а свита была за его спиной. Филипп, мутно глядя отечными глазами, сел у стены, под нависающий край дерна, и втянул свою книжку в рукав. Пикси выглядел растерянным – словно бы не знал, сесть ему или остаться стоять. Филипп хлопнул рядом с собой, и музыкант послушно опустился рядом, слева.

Шванк провернулся на одной ноге и стал лицом к остальным, перекатываясь с пятки на носок, а задранное лицо его качалось, как огромный бледный цветок.

– Эй, друг! – Пикси хлопнул в ладоши, и Филипп стиснул веки, словно в ужасе, – Не стой, как деревенский дурень при виде голой бабы, а? Верни-ись!

Сел и Шванк, но глаза его были пока пусты.

– Я хотел сказать, – голос Филиппа звучал слишком глухо, – Мы охотимся на демона.

– Почему?

– Вот, смотрите, – Филипп показал черную книжку, – Это повседневный справочник для жрецов. Тут перечислены малоизвестные, чуждые, любящие тайну боги, а также демоны. Сначала перечислены их атрибуты. Потом – божественные функции и чудесные свойства. Если известно, то говорится и о местах, где они себя проявили. А самое интересное – в конце. Книга вся состоит из отсылок. Если идти по ним правильно, то можно добраться до имени нужного божества. Это как игра. Под каждым именем есть изображение, если это бог.

– Так ты нашел?!

– Нет, не смог. Такой богини не было!!! Похожих много – обычно в низших пантеонах, это всевозможные людоедки и злые старухи. В высших – Великие Матери.

– Почему матери? – не понял Шванк.

– Я тоже не понимаю, почему – но все богини, перечисленные здесь, и порождают, и поглощают. А наша никого пока не породила, кажется. Наверное, люди тешат себя надеждой на посмертное возрождение...

– С этих трусов станется...

– Ты чего злишься, Шванк?

– Нашей богини среди них нет. Богинь с головами зверей сколько угодно. Все они – древние, уже мертвы или в спячке сейчас. Когда-то они все были защитницами. Защитницы куда более свирепы, чем то зло, от которого они защищают. И очень, очень деятельны, их легко разбудить и почти невозможно унять.

– Нет, не то...

– Не она... Это демон, я говорю! У горцев Крайнего Востока и у детей пустыни я нашел... Их трое таких. Тот, кто создает помехи, подсовывая удовольствия – первый! Второй – тот, кто ворует семя или убивает мужей в первую брачную ночь. Третий – пустой демон ничтожной суеты.

– Нам больше подходит третий.

– Да. Но не совсем.

– А чем демоны отличаются от богов?

– Бог пребывает всегда, у него есть форма. А у демонов нет четкого обличия, они возникают и исчезают во мгновение ока, сделав свое дело. Люди пытаются контролировать богов, и часто у них это получается. А демонов уловить невероятно сложно. Шванк, не спи!

– Что? А кто могущественней?

– Некоторые демоны сильней богов.

– И наша?

Филипп сунул книжку Пиктору, закрыл глаза и немного сполз по стене. Его задержал какой-то сучок.

– Посмотрите книжку, а я вам пока сказку расскажу.

– Сказывай! – в унисон гаркнули оба.

– Ага, – жрец говорил невнятно, голос как будто уходил в рыхлое, и чем-то мелким, невидимым и сыпучим был забит пересохший рот, – Так вот. Жил да был далеко на юге, в Провинции, один школьный учитель. Он учил самых маленьких мальчиков. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он повел детей в поле поиграть в мяч. Была ранняя осень. Мальчики расшалились и разрушили гнездо диких пчел, а учитель не успел им помешать. Потом он рассказал, что пчелы умрут зимой от голода, и некоторые горько расплакались, но ведь не построишь новое гнездо для пчелы, верно? Каждое лето этот учитель выходил в поле наблюдать насекомых – в любую погоду, а летом в Провинции очень жарко. Он надевал широкополую шляпу, брал своего бульдога и выслеживал всех, у кого шесть, а то и более, ножек. И дома у него жили всякие насекомые. Он написал двадцать томов про этих созданий. Кто-то, вроде бы его жена, изображала деяния его насекомых тушью.

Много лет спустя в нашем городе жил мальчик, второй сын купеческий. Он любил ловить и собирать всяких мелких тварей, а потом пытался держать их дома. Некоторые хорошо ели и размножались, а прочих тишком выпускала его мама. Когда он пошел в школу, родители подарили ему выдержки из трактата школьного учителя о насекомых. Благодаря им мальчик полюбил книги больше всех живых существ на свете... И правильно! Не дело для умненького сына купеческого охотиться на козявок и выращивать на тухлом мясе всяких мух! И вот что я помню!

Филипп резко подскочил, сгорбился и сжал кулаки:

– Одна земляная тварь, родственница пчел и ос, все лето пребывает в личинках. Она похожа на толстого червяка с твердой головой. Она сидит в норке, мать ее кормит, она жрет и даже не трудится испражняться. Зачем ей столько дерьма внутри? Она окукливается прямо в шкурке, а из кишечного содержимого делает себе панцирь вроде раковины, только круглый. А весной оттуда вылетает взрослое насекомое. Вот и все.

Пиктор было расслабился, а Шванк начал просыпаться.

– Личинка, когда становится куколкой, растворяется, как от яда. Она просто превращается в кашу! Она может сгнить и заплесневеть! А потом каким-то чудом собирается снова, уже иной! Что помнит бабочка о том, когда была гусеницей? Если помнит, знает ли, что это была она сама – или теряет память вместе с формой? Да и что там интересного – гусеница только жрёт и переползает с листа на лист. А взрослые только размножаются. Понимает ли плавунец, превратившись, что его форма изменилась так резко – ведь и он, и личинка питаются практически одинаково? Я дважды вас спрашивал, и вы оба раза не ответили, даже не задумались – что нужно личинке, чтобы превратиться в насекомое?!!!

Шванк и Пиктор перепугано таращились на кричащего, и уже довольно давно.

– Так я вам скажу! Жрать ей надо, жрать и только жрать! Ох, простите, сейчас сблюю.

Филипп отбежал в траву, и там его, судя по жуткому реву и рычанию, вывернуло почти наизнанку. Вернулся он присмиревшим и с широко раскрытыми глазами. Правда, веки все еще были тяжелы, а глаза прозрачны, как дождевая вода.

– Ты как? Совсем худо?

– Нет! – восторжествовал Филипп, – Наоборот, голова совсем прошла.

Он уселся, впервые за сегодня подобрав полы одеяния, сорвал ленточку, а вот вялые капустные листья почему-то остались на своих местах.

– Злые силы! Накололись на щетину и держатся.

Шут Шванк захихикал. Филипп листья оторвал и выбросил, но зрелище стоило чуть-чуть придержать в памяти.

– Кстати, Филипп, а с чего это мы не бреемся? Бритв нет – так ножами...

– Не надо. Пусть мысли текут, а волосы растут, пока не закончим.

И верно, увидел шут – на жреце отрастает щетина сероватая, а на Пикторе – какая-то бурая и с проседью в густой бороде.

– Все. Похихикали – и хватит! Я еще не закончил. Итак, мы имеем дело с могущественным демоном. Вроде бы это женщина, но не обязательно. Демоны – не люди, это мы не мыслим себя вне пола. Шванк, прости, но ты – мужчина?

– Ну да.

– Вот!!! Ну что ж, пусть демон – она. Я думаю, что это – личинка, неполовозрелая, не знающая о страсти. Она просто жрёт, а рожать не умеет. Для чего ей это надо? Мы, люди, считаем себя центром мира, а богов – его слугами, типа мажордомов и мастеров. Зачем такая тварь миру? Может быть, она ограничивает его бесконечное расширение, и он не распадается благодаря ей. Может быть, она избавляет души от балласта плоти – но сейчас это стало не так, и она стремится высосать души раньше, чем ей достанутся тела. Помните лягушонка? – примерно так. Что бы она ни делала для мира, это нам неважно. Важнее, как чувствует она сама, чего ей надо. Страданий? Слишком ленива, чтобы самой их причинять. Плоти? Ей и раньше доставалась вся отжившая свое. Не знаю... Есть две возможности – или она собирается окукливаться, и тогда это нечто пока небывалое. Но кем она станет? Безобидной красавицей бабочкой или хищником, как сейчас? Она сама, наверное, об этом и не думает. Бывают еще такие личинки, которые никогда не становятся взрослыми, а начинают размножаться еще "в детстве". Как это будет, не знаю... Мне хотелось бы думать, что она готовится к метаморфозе, а не к размножению. Но уж больно противна да апатична...

– Уф, чуть не уснул! А вдруг эта наша апатия – это что-то вроде ее тенет или яда?

– Наверное! Тогда воины Уриенса, наверное, своей яростью хотят их прорвать, но прилипают еще сильнее!

– Ха! И моя головная боль прекратилась из-за ярости: накопилась и вдруг вся вылилась! Похоже на правду. Но кто знает – вдруг мы принимаем за истину обыкновенную аналогию?

Гимн унынию попытались варьировать, но ни один вариант так и не коснулся богини. Шванк заметно раздулся, нахмурился и сделал вид, что копается во вшивой бороде.

– Ну? – буркнул Пиктор.

– Ну! Я – кастрированный наставник человеческой похоти, и поэтому я управляю. У меня нет бороды, если не понимаешь. Пикси, скажи, чего нет у тебя?

– Красоты и мощи, если верить тебе.

– Наверное, так. А вот чего нет у Филиппа? – назидательно произнес Гебхардт Шванк.

Того, похоже, познабливало, он – ох, как непривычно! – не вслушивался в разговор и не направлял его.

– Свободы? – музыкант попытался изобразить наивного ученика, но у него, в кои-то веки, не получилось; видимо, Пикси на самом деле побаивался.

– Бред. Ни у кого из нас нет свободы, а у Панкратия – менее всего.

– При чем здесь Панкратий?

– Он нас послал...

– За ядом для своего меча...

– И свободы нет ни у кого. Значит, не то.

– Тогда семьи?

– Ха, если этот ставленник даже потеряет сан, то семье-то будет принадлежать по-прежнему! У нас у всех нет семьи.

– У тебя нет. У нас есть Храм.

– Злые силы! Насекомых нет у него, насекомых! – поразился шут, – Их давно уже отобрали, а он сразу и не заметил!!!

– Не то. Они были у него когда-то...

– Яйца у меня тоже были!!! И поэтому я управляю похотью. Утратив их.

– Знания, образы насекомых – то, что отнято – сегодня придали богине облик. В уме Филиппа.

– Чего нет у богини?

– Облика.

– Верно. Чего еще – чего она хочет, почему не успокаивается, сука?

– Ей нужны все наши тела.

– Но не тела животных.

– Вы думаете, – спросил Филипп, – она хочет обрести тело, но не может? Если так, то ей не нравятся границы, налагаемые телом...

– Так она хочет, по-твоему, превратиться в бога?

– Если понимает разницу, да... Я не о том – она хочет не тело, оно ограничено, а плоть.

– Разница в чем, Филипп?

– Потом расскажу.

Состояние заклинателей изменилось к вечеру. Пиктор и Шванк приободрились и неплохо объели гусиных полоток. А вот Филипп снова свалился, теперь в лихорадке.

– Это бывает, – объяснил он, – когда слишком долго сидишь над непроточной водой и выслеживаешь насекомых. Со мною так было раза два в детстве. Вдруг они на самом деле – маленькие волшебные злые чудовища?

– Давай-ка не болей. Шванк, у тебя есть вторые носки?

Дело в том, что под деревянные башмаки поддеваются толстенные вязаные носки, даже летом.

Пиктор ушел и принес целый подол березовых листьев.

– Носки давай!

Лекарь набил носки листьями, поплотнее, и приказал Филиппу из надеть.

– Где твой плащ, Шванк? Он вроде бы шерстяной?

– Вот.

Филиппа завернули в синий плащ по самые уши и уложили спать, согревая с обеих сторон. По правде говоря, Гебхардт Шванк, на время лишенный плаща, грелся о больного сам, потому что ночью похолодало.

***

После полуночи ударила гроза. Испуганный шквалом, прискакал Вечерок и спрятался под слегка выступающей крышей. Иногда он бил копытами по стене, и тогда к нему кто-нибудь выходил, Шванк или Пиктор. Когда молний почти не осталось, мул успокоился и лишь временами грыз колья и терся о стену – обращал на себя внимание – а в щели незаметно падали черные шерстинки. Ему сонно бормотали что-то утешительное и добавляли, что внутри он, как ни жалко, не поместится. И даже не пролезет в двери. Про дверь ему, кажется, соврали.

Утром небеса были точно так же затянуты толстыми слоями темно-серых и землистых, но тучи эти исправно точили дождь. Он то капал реденько, подобно тому, как на Крайнем Востоке пытают политических противников, по одной спуская капли на их бритые лбы, то превращался в ливень – в экстазе били землю многохвостые металлические плети.

Заклинатели, черный мул, голуби в клетке под двуколкой беспробудно проспали все утро и не видели снов.

Много спустя после рассвета капли все еще падали. Дождь загасил очаг. Разжигать его сейчас смысла не было никакого. Филипп сдвинул синий плащ куда-то в ноги, но поленился снять носки. Еще на заре налетели комары, и теперь они злобно пищали при каждом движении. Пиктор сказал:

– А плохо дело, если все валяются в сырости, в комарах, и никто не торопится бежать по нужде. Спасибо, вода есть еще.

Никто ему не отвечал, и он быстро выдохся и умолк.

На воле – сырость и отражения слишком яркого света... Мул, вероятно, ушел.

Так лежали-лежали, и Гебхардт Шванк постепенно стал видеть внутренним зрением, словно давно ослепший. Так, сам он был прозрачным мешочком с жидкостью песочного цвета. Пленка пузыря разрывалась раз за разом, и густая жидкость утекала в песок. Он и в самом деле устал. "Да, – думал он, – этому есть причины. События летят, начинаются, но не заканчивается ни одно. При чем здесь болезнь Гавейна, при чем мой побег, встреча с богом, этот плененный обезьян и этот роман? Все начала, начала, начала – и ни одного конца. Моя оболочка лопнула, а вода утекла вместе с дождем".

Филипп, дремлющий в центре, выглядел как пространство большой глубины, орехового тона и прозрачное. Центр его казался недосягаемым, а отмечал его некий тонкий стальной столбик, вертикальный, уходящий обоими концами в бесконечность. Это могла быть и лестница для небесных и подземных – или чей-то посох. Или, смущенно позволил прорваться мысли, это может быть шест, у которого вдруг да спляшет некая всем нам знакомая черная блудница.

Хуже остальных чувствовался Пиктор. Он был черным, и это было все, что виделось отчетливо. Черное это служило кожурою, оно пересохло и собралось в складки на складках, крупные и мелкие. Внутри полость с резонансом, и в ней – музыкальный веселый и светлый хаос.

– Вот странно! – сонно забормотал Филипп, – Я помню, как мне подарили трактат о насекомых. Я помню, как мы с бабушкой ездили на побережье. Я поймал медузу и вынес ее на берег, чтобы рассмотреть получше, а она разорвалась и просочилась через гальку. Бабушка дала мне подзатыльник – за то, что замучил живую тварь. Но этот мальчик мне чужой. Я не чувствую, что это я, просто помню его. Этот наш демон делает так, чтобы жизнь исчезала совсем. Моя история разорвалась и была выпита точно так же, как эта медуза.

– У меня вообще нет истории, – отозвался недовольный Пиктор, – Значит, ей нечего взять!

Меня отдали мастеру музыки. Он меня учил и бил, учил и бил... А сейчас я учу хористов. И хотел бы побить этих идиотов, среди которых Панкратий бездарнее всех, но я – раб, а они – свободные. Я запугиваю их придирками, даже его. Так что не печалься, жрец.

– Мне скоро тридцать, – Филипп не уцепился, не начал выяснять, так ли зол Пикси на него, как на хористов, а продолжал говорить о том же, раздумчиво и монотонно, – Мне скоро тридцать... И я сейчас чужой тому весельчаку, каким был четыре дня назад...

– Есть ли история у меня? – задумался и Гебхардт Шванк, – Странствия, шутовство... Книжку можно написать... Шут нужен был Гавейну, роман – богу и Панкратию, богиня – Храму. А мне-то самому что нужно? Я иду и смотрю, потом делаю из этого представление.

– Ага! – согласился Пиктор, – Есть история, но не ты. Обратное моему.

– И вы не чувствуете, – встревожился Филипп, – как она съедает ваши жизни. Или вам так уж и нечего терять?

– Разве что будущее, – проговорил Пиктор.

– Я его, это самое будущее, вообще не чувствую! – удивился Шванк.

Угас зародыш ссоры, исчерпал себя разговор, все снова уснули, на радость комарам.

Днем земля всасывала воду, а солнце лакало, и оба, жадные, высушивали все, что могли. Филипп очнулся, вышел, растянул плащ с носками по кустам и накормил сонных голубей. Лихорадка его ушла, не оставив следа, но и сил выздоровление не прибавило. О чем-то подумав немного, он вернулся. Пикси вышел к мулу и вернулся с листьями малины. Шванк в это время ходил за водой. Но никто не вспомнил, что очаг затоплен, что разжечь его сейчас невозможно... Демон крала не только историю, но и мысли, даже самые мелкие и простенькие мысли о будущем.

Вернувшись, дружно разбранили очаг и снова повалились спать.

Проснувшись от того, что замолчали комары, Филипп рывком уселся и растолкал остальных. Те, разлепив глаза, уселись на привычные места.

– Смею ли я вас спросить, собратия, – чуть более язвительно спросил жрец, – Что происходило в ваших сновидениях?

– Что-то не то! – решительно изрек Пикси, – Я стал маленьким. Я опускался в землю и был уже на уровне корней травы. Почва была словно бы срезана лопатой и была странного цвета – словно бы сильно перетопленного молока или пареной репы. Я хотел толкнуть пласт и войти куда-то, но корни вдруг шевельнулись, и я увидел... Ну, они не сложились в образ, а так и было. Там сидела мартышка, очень стройная, с длинной мордой, длинными руками и ногами. Ей бы прыгать по деревьям, а она сидела в земле, но пленницей не была. Уши у нее острые, а сама она состояла из корней, из кореньев, может быть, из петрушки. Так вот, я подходил осторожно и думал, что она прыгнет. Или он. Но он не прыгнул, а хлестнул меня по лицу, дал оплеуху, и вместо пальцев на его руке были длинные корешки. Очень больно. Он меня разбудил?

– Нет. Я. А что там для тебя важнее?

– Что обезьяна, предназначенная летать, живет в земле. Но жить на деревьях она не сможет, потому что сделана из корней. И то, что земля была плоскостью, не было в ней глубины, хотя я и подходил ближе.

– Н-да... Сон, который не позволяет себя понять... Я сам видел нечто странное. Будто бы я по шею сижу в болоте, как ловец пиявок, и жду кого-то. А потом оказалось, что я лежу в ванне, и она то ли стоит, то ли висит над поверхностью болота, и наполнена тою же грязью. А из левой руки моей течет кровь и падает в трясину.

– Филипп, ты что, покончил с собой?

– Не знаю. Может быть, это было кровопускание. Но я чувствовал покой – и то, что все правильно.

Гебхардт Шванк решил отличиться, заговорил последним:

– А я попал на вот это самое кладбище. Там было зеленее, чем сейчас – наверное – это старые времена. Но уже наступила осень. У могилы сидел жрец, опираясь спиной о дерево, а его соблазняла змея!

– В смысле?

– В развратном! Так вот, эта змея была не гадюка, а больше, желтая и с клетчатым узором на спинке. Толстая, голова треугольником. Я не знаю, ядовитая она или душительница. Жрец сидел, а она соблазняла его ради чего-то – что-то сделать? или уговаривала покончить с собой? Она уже покусывала его ухо, а он поглаживал ей спинку, и лицо его было спокойно, как в медитации. Потом он вроде бы очнулся и поцеловал ее в голову. Тогда я проснулся. Все.

– И в каком состоянии?

– Азарта. И, кажется, похоти? Не знаю.

– Этот жрец реально существует?

– Я такого не видел. Похож сразу и на тебя, и на Эомера, но ему лет пятьдесят.

– Ты говоришь, был на кладбище?

– Ну да. Я не чувствовал, что сплю.

– Тогда... Сидите-ка оба тихо!

Филипп перешагнул очаг, не задев угольной воды, и опустился на колени перед алтарным камнем. Камень этот, чуть выше обыкновенного стула, покрылся ровным слоем копоти – как матовое зеркало – и уже не понять было, каковы его истинный цвет и природа. Сейчас этот алтарь словно бы выращивал богиню из себя. Филипп приобнял верх алтаря и постоял немного. Видимо, ничего не изменилось.

– Dwyn! Ускользающая! Elusive! Неуловимая! Явись!

Нет, ничего. И тогда Филипп дерзостно обнял богиню за плечи.

– Вот я, если тебе нужна плоть.

Нет бога, выводящего

За пределы явлений,

Только ты...

Ты, темная душа моя,

Остановись и возьми, владычица...

– Нет, Филипп! – грозно крикнул Пиктор и повалился на колени рядом. Чуть промедлил и оттолкнул жреца.

– Госпожа моя! Госпожа с головою львицы! Послушай меня! Этот демон украла твой облик. Эта демон крадет наше время и чуть не отравила его плоть. Если ты жива, львица, если не спишь, защитница, явись сюда ты сама. Останови эту мерзость, поймай ее за горло! Зови своих сестер, с волчьими головами, с вороньими головами, с орлиными лицами! Преследуйте ее, повалите ее! Остановите ее и дайте увидеть!

Филипп таращился круглыми глазами, сидел, оцепенев. Но сознание его, видел шут, было ясным, ни о медитации, ни об одержимости и речи не было. И Пиктор ошеломленно таращился на Филиппа. А богини, ни та, ни другая, так и не проявились.

Шванку надоело быть не у дел, и он невинно сказал:

– Идемте вычистим очаг.

Остальные тут же прикрыли изумленные очи и отвернулись друг от друга.

Очаг этот представляет собою большое толстое глиняное блюдо с утолщенным дном и выступами по краю, вроде ручек. Вынести его втроем было тяжеловато, но вынесли, выплеснули и протерли, внесли обратно. Потом Пикси отправился навестить мула, а Шванк – поискать хвороста, который умудрился бы не вымокнуть. Филипп сел под свешенный край крыши и решительно начал медитацию. Как и о чем он размышлял, осталось тайною – вернувшись, шут и музыкант застали его за обнюхиванием гусиных останков.

– Он протух! Мухи!

– Жаль!

– Жаль, что даже и не жаль его.

Филипп вышел вон, держа полоток за почти не объеденную ногу. Жрец раскрутил его и зашвырнул подальше в траву, словно боевой диск. Бывший гусь совершил первый и последний в своем существовании полет, исчез в траве.

– Найдутся тут любители падали...

Сухой хворост хорошо разгорелся в сухом очаге. Пикси предупредил:

– Сейчас будет очень дымно, травы напились, – и втащил огромный веник полыни и пижмы. Так они и сидели, подкладывая по ветке, одну за другою, уклоняясь от дыма, пока не опустилась ночь.

– Все-таки есть в ней что-то, – вслух раздумывал Шванк, – Она позволяет понять, что время цельно.

– Ага! Разрушая его, – обиделся Пиктор.

– Ой, только не думайте, – замахал руками, заворчал Филипп, – что в ней есть добро! Из любого зла можно извлечь пользу. А нам, жрецам, удобнее думать, что чистого зла нет, что боги полезны... Мерзость есть мерзость.

– А сам...

– Хм...

***

Утром, еще до рассвета, Филипп властно объявил:

– Сегодня идем туда, где бывают хищники. Берем все, что похоже на оружие. Чтобы было привычно, хорошо?

– Зачем?

– Я обещал объяснить, чем плоть отличается от тела. Проще показать. Давайте, вооружайтесь!

Сам Филипп вытянул из сумки длинный нож и вытащил из ножен. Это – длинный узкий стилет с очень острым концом и без гарды; его носят на шее рукоятью вниз и служит он для прекращения мучений. Зачем такой стилет жрецу? Потом он пошевелил в куче вещей и поймал – "Ага!" – там за хвост плеть. Делали эту плетку длинной и толстой, сплели из черных ремешков, но умному мулу она была совсем ни к чему. Руку можно было продеть в петлю на конце рукояти и идти так.

Шванк попрочнее укрепил на ремне тяжелый курносый нож. Таким при желании можно сразиться на поединке или срубить небольшое деревце. Нож не отсыревал, потому что ножны изнутри выстлали промасленной стриженной овчиной.

А вот ножик Пикси годился разве что для охоты за коварной колбасой и для расчленения пергаментов. Шванк покопался в своем мешке и вручил ему топорик; вместо чехла лезвие было спрятано в старую вязаную куклу, Оборотня – ведь Гебхардт Шванк не сочинял волшебных историй. Пикси обнажил и осмотрел лезвие, одобрительно чмокнул и засунул топорик зав пояс, почти на самую задницу.

Бурдюк накинул на плечо Шванк – но настоял, что нести его будут по очереди.

Вышли с рассветом. Набрали бурдюк, перешагнули ручеек. Потом миновали тот самый сосновый лабиринт, где Филиппу встретилась гадюка. Дальше широкая тропа уходила в лес, туда они и свернули. В этом лесу птицы пели, пели еще с вечерних сумерек.

– Куда мы идем? – тревожно спросил Пикси.

– На могильник.

– Будто бы кладбища нам не хватало!

– А что за хищники, Филипп?

– Собаки, учитель мой, всего лишь собаки. Лучше выберите-ка палки.

Шут и музыкант проворно срубили себе по березке, заострили колья с обоих концов и зачистили от коры те места, куда будут браться, пока их копья служат посохами. Филипп повесил плеть на правое запястье и перехватил ее длинный хвост.

Тропинка пока вела весело, не петляла. Широкая, с нанесенным светлым песком, она радовала путников и отбивала всякие мысли о тлении, смерти и кладбищах.

– Филипп, – спросил все-таки Шванк, – а зачем тебе жертвенный нож?

– Он не жертвенный, это календарь.

– Как это?

– Ну, я накалываю на него всякие записки, всаживаю в стол, а потом обрываю клочки, когда дело сделано или запись больше не нужна.

– Понятно. Но откуда он у тебя – ведь такими пользуются рыцари?

– Не помню. Преосвященный, наверное, потерял, или кто-то из школяров. Бывают тут такие сыновья-разбойники.

– А я думал, он родовой.

– Понимаешь, Шванк, у жрецов постоянно скапливаются всякие мелочи и ходят по рукам. Например, большой шкаф жрецу завести нельзя, запрещено. А берестяной коробок никто отнимать не будет.

– А оружие?

– Ну, меч Панкратий тоже откуда-то притащил...

– Ясно. А как вообще защищают Храм? Я что-то не видел охраны. Вот у верховного жреца чернокнижников есть целая гвардия, они одеваются, как шуты, и их видно.

– Гости нашей охраны не видят, ты не обижайся. Даже привратницы тайно носят оружие, сами выбирают, иногда неожиданно. Но какое оно, ты знать не должен.

– Понятно. Только они?

– Что, ты и в самом деле лазутчик?

– Нет-нет...

– Еще бы ты сказал "Да-да"! Повторяю, охрану ты не увидишь и не сосчитаешь. Они выглядят как рабы, жрецы, как прихожане... Мы арендуем их у купцов, но содержим куда лучше.