Текст книги "Мой русский любовник"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Орли, четверть третьего пополудни

До чего же измучили меня эти часы, проведенные здесь, в этом шуме и сутолоке. Зал ожидания аэровокзала мало чем напоминает университетскую кафедру… И все же я выбрала именно это место для своего горького расчета с совестью…

Приземлились мы в Пальме-де-Майорка около полудня. Уже на трапе самолета меня обдало горячим, влажным воздухом. Платье-сарафан мгновенно прилипло к спине, как будто я оказалась в сауне. А ведь оно было как пушинка, из легчайшего шелка. Мне его подарил Александр незадолго до нашего отъезда. Войдя в комнату, я увидела его разложенным на кровати – длинный и очень широкий сарафан на тонюсеньких бретельках, с крупными цветами, разбросанными по бордового цвета полю. «Такой фасон будет меня полнить», – подумала я, но, когда примерила, оказалось, что в нем я выглядела выше и стройнее, даже моложе. На какой-то момент я почувствовала себя молодой и закружилась посредине комнаты, невесомая ткань обвилась вокруг моих ног. И тут вошел Александр. Он даже присвистнул от восхищения.

– Что это за сногсшибательную девушку занесло в мою комнату? – спросил он со смехом.

А мое хорошее настроение разом улетучилось. «Не девушку, – промелькнуло у меня в голове, – а ряженую старуху». Я не должна говорить вслух подобных вещей. И думать так не должна. Я влезла в это платье-сарафан и полюбила его, даже надела в дорогу. В самолете мы потягивали вино, и вдруг у меня сильно закружилась голова. Неужели от вина? Или это мое тело готовит очередной сюрприз? Будь я дома, в Варшаве, махнула бы рукой на такие сигналы, как делала это всю свою жизнь. У зубного появлялась только тогда, когда боль становилась непереносимой и я не могла нормально работать. При простуде и гриппе лечилась сама, а точнее, не лечилась вовсе. Едва таскала ноги, но на занятия в университет приходила даже с высокой температурой. Но теперь – другое дело. Теперь я впуталась в то, что называется любовью. Мне хотелось быть молодой и здоровой, а мое стареющее тело встало преградой у меня на пути. Моя неприязнь к своей телесной оболочке росла, я даже начала побаиваться своего тела. И готова была пойти на все, лишь бы оно позволило мне дотянуть до конца любовного романа хотя бы относительно здоровой.

Приземлившись, мы спустились в просторный зал, где встали в очередь на паспортный контроль. Народу было полно – целое море голов. Я подумала, что мы сможем выбраться отсюда только под вечер, но, как ни странно, очередь пассажиров таяла быстро. На выходе из зала прилета нас встречал родственник Александра. Немолодой мужчина, такого же роста, как и Александр, но довольно тучный. Он прокладывал себе путь в толпе огромным животом, словно бампером мощного джипа. Пуговицы на рубахе навыпуск не сходились на брюхе, и Дмитрий Павлович, представляясь мне, демонстрировал в прорехах свою наготу, которая заканчивалась в районе подбрюшья, где коротковатые брюки были стянуты ремешком.

– Ну и как прошло путешествие? – загремел его бас. – Покажи-ка свою подружку! Очень даже хвалю твой выбор. Я в женщинах разбираюсь….

Наконец мы добрались до его машины. Кресло водителя было отодвинуто до упора – позади него сесть бы уже никто не смог. Александр предложил мне занять место спереди, но я села на заднее сиденье. Они всю дорогу болтали между собой, я сидела молча. Глядела в окно. Пока проносящийся мимо вид не особенно меня вдохновлял – мы ехали по скоростной автостраде, по обе стороны которой виднелись какие-то промышленные строения, высокие трубы теплоцентрали и кирпичные башни за рядами колючей проволоки. Никакой живописности в этом не было, и только когда мы съехали с главной трассы, пейзаж изменился. Появились подстриженные кусты, обсыпанные цветами, разлохмаченные ветром пальмы и другая, неизвестная мне растительность. Теперь дорога шла под уклон. Внизу показались море и разбросанные тут и там среди зелени виллы. Въехали в городок, где жил Дмитрий Павлович. Обернувшись ко мне, Александр рассказывал, что дядя проводит большую часть времени здесь, а на зиму уезжает к дочери в Штаты.

Улочка, на которой стоял дом хозяина, круто взбиралась в гору. Вилла была двухуровневая и имела два отдельных входа. Мы получили ключ от нашей калитки, вошли внутрь через террасу, густо заросшую шпалерной розой. Она как раз цвела, источая сильный аромат, который, к несчастью, мешался с вонью стоящего неподалеку устройства для канализационных стоков.

Внутри было сумрачно и попахивало затхлостью давно непроветриваемых матрасов. Зимой помещение не отапливалось. Мы вытащили матрасы на солнце, и к вечеру неприятный запах исчез. Наша часть дома состояла из двух комнат, ванной и кухни. В кухонных шкафчиках мы нашли столовые приборы и тарелки. Был тут и холодильник, забитый продуктами к нашему приезду. То есть мы могли существовать здесь вполне самостоятельно.

Вечером нас пригласили на ужин, пришли также несколько приглашенных – друзья Дмитрия Павловича, которого Александр называл дядей. Все они жили на этой улочке и так же, как пожилой родственник Александра, проводили здесь большую часть года. За столом разговор вертелся в основном вокруг событий далекого прошлого – о старых добрых дореволюционных временах, которые они, впрочем, не помнили. Их родители, к счастью, вовремя выехали из страны, спасая себя и малолетних детишек. Вспоминали какую-то Анну Николаевну, которая на девяносто шестом году тихо угасла в доме престарелых в Филадельфии.

– Так-то, моя дорогая, – обратился ко мне дядя Дмитрий, – ветер истории разметал нас, как ненужные мусорные бумажки, по всему белу свету. Зато наши кости не гниют сейчас в каком-нибудь волчьем доле или выгребной яме.

– А вы бы не хотели сейчас посетить Россию? – спросила я.

– О, нет, увольте, это уже не Россия моих предков… Их Россию расстреляли в доме Ипатьевых. Не случайно тот, кто велел снести дом в Екатеринбурге, заседает теперь в Кремле. Но им так и не удалось стереть память об убийстве царской семьи. Саша написал об этом книгу по заказу французского издателя. Правда всегда выплывет наружу!

– А я всегда знал, что история – это зловредная сука, – вмешался один из гостей. Он был уже пьяненький – с начала ужина почти ничего не ел, только знай себе подливал в рюмку.

Они устроили себе тут некое подобие гетто – на улице слышалась только русская речь. Дядя Александра целыми днями просиживал на веранде, то и дело заговаривая с кем-нибудь из прохожих:

– Здравствуй, Володя, как самочувствие?

– Да так, помаленьку, – отвечал его знакомый, медленно бредя в горку, а Дмитрий Павлович приветствовал уже следующего:

– Как поживаете, Анна Петровна? Как покупки, удачно отоварились?

– Охо-хо, Дмитрий Палыч, дороговизна немыслимая на острове, и всё из-за этих приезжих…

Мой отдых на испанском курорте создал мне массу дополнительных проблем, и одна из них была самая драматичная – надо было ходить на пляж. Для Александра это не представляло сложности: он надевал шорты, гавайскую рубаху навыпуск и все это скидывал на берегу, оставаясь в плавках. Его кожа быстро приобрела красивый оливковый загар, который еще больше оттеняли светлые волосы. Солнце, так немилосердно жалящее меня, было к нему ласковым. Когда он входил в воду, сразу с десяток пар женских глаз начинали следить за ним. Его мускулистое тело, широкие плечи и узкие бедра, длинные, со скульптурно выпуклыми мышцами ноги притягивали всеобщее внимание. Только здесь его мужская красота засияла во всем своем блеске. Все-таки я никак не могла взять в толк: чем же заслужила его внимание, почему он выбрал именно меня, физически малопривлекательную особу? Мое лицо хорошо смотрелось в полумраке парижских кафе, но не в ярком свете, который буйствовал на Майорке. Катастрофа! Несравнимо большей катастрофой было мое тело. Сарафанчик на тонких бретельках хоть как-то защищал от посторонних взоров, но Александр настаивал, чтобы я купила себе раздельный купальник.

– Мне сперва надо привыкнуть к жаре, – говорила я, занимая место под зонтиком. А где-то внутри меня рождался животный страх. Мой любовник требовал, чтобы я на глазах у всех обнажилась. Он ведь не знал моего тела так же хорошо, как его знала я, не знал, какой катастрофой могут обернуться две скупые полоски материи.

– Я боюсь перегреться. Мне ведь нельзя, ты знаешь, – изо всех сил держала я оборону.

– А кто тебя заставляет пластом лежать под солнцем? Искупаться-то ты ведь можешь?

– Вода грязная, в ней полно всякого сора.

Александр внимательно взглянул на меня:

– Слушай, в чем проблема, в конце концов?

– Да ни в чем… в бордовом сарафанчике я чувствую себя лучше всего…

Я старалась избегать его взгляда.

– Ты стесняешься раздеваться? У тебя ведь прекрасная фигура, красивое тело…

Обо мне можно было сказать все что угодно, только не это. Красивым телом обладала девушка, которая тем ранним утром шла по пляжу. Мулатка с обалденным лицом, пышными, иссиня-черными волосами и фигурой, словно выточенной Микеланджело. На ней были только стринги. При каждом движении большие обнаженные груди чуть колыхались – форма их была безукоризненной, большие соски слегка напряжены. А та-алия… то, что называется, осиная, и бедра – высокие и стройные. Она не спеша вышагивала на своих длинных ногах. Да, вот она имела право демонстрировать свою наготу. Тем утром, сидя в тени своего укрытия, я принимала своеобразный парад обнаженных женских тел. И яснее, чем когда бы то ни было, поняла, что такое – увядающая материя. Пляж на Майорке стал своего рода лабораторией, где, словно под микроскопом, я могла наблюдать изменения, которые производит в нас время. Передо мной дефилировали девочки с едва завязавшимися бутонами грудей, женщины – тридцатилетние, сорокалетние, пятидесятилетние, и под семьдесят тоже. Сморщенная, как у варана, шея и обвислые, печальные груди принадлежали немке. Она гордо шла топлес, выпятив подбородок, словно под транспарантом с лозунгом: да, это я, такая, какая есть, и никого это не касается. Никогда я не пойду на то, чтобы присоединиться к этому «голому» походу. Пусть Александр говорит все, что ему угодно. Охотнее всего я сидела бы на затененной терраске перед домом. Там я чувствовала себя в безопасности, но он не хотел с этим мириться и тянул меня на пляж, не понимая, какую боль причиняет мне этим. В один прекрасный день, накупив в магазине всякой всячины, он, проходя в дом, бросил мне на колени маленький сверточек. Развернув, я обнаружила там купальник, на мое счастье, цельный, а не раздельный, но все-таки чересчур оголявший спину.

– Примерь-ка.

– По-моему, слишком маленький…

– Спорим, что он тебе будет как раз. Давай пари?

Я не спеша выбралась из шезлонга и отправилась в ванную. Купальник сидел как влитой. Несмотря на это, я скоренько его стянула и влезла обратно в свой сарафан.

Александр был разочарован:

– Неужели и вправду мал?

Я смутилась и, поколебавшись, сказала:

– Нет… Но… мне кажется я в нем плохо выгляжу. Я никогда хорошо не выглядела в купальниках, у меня короткие ноги…

– Вот придумщица. Это у тебя короткие ноги?

Я грустно улыбнулась:

– Знаю, для тебя я – длинноногая, но на пляже есть и другие люди.

– Нет, ну ты совсем… Какое тебе дело до них? Ты видела вчера на пляже эту стокилограммовую бабу? Да одна ее грудь с целый арбуз, а она себе сидит и в ус не дует, с обнаженным верхом…

– Но я – это я, и я не собираюсь дефилировать с обнаженной грудью. И вообще ноги моей больше не будет на пляже. А будешь заставлять, тут же улечу.

Александр присел на корточки возле моих колен.

– Не буду я тебя заставлять, – сказал он тепло, – просто мне хотелось, чтоб ты вместе со мной вошла в воду…

После этого разговора для меня начались настоящие каникулы. Я сидела в шезлонге и читала журналы, которые Александр приносил мне каждое утро пачками. Он тоже перестал ходить на пляж, плавал в бассейне или полеживал на солнышке возле моих ног.

– А знаешь, дядька отправился со своими дружками на экскурсию. И мы на целый день предоставлены сами себе.

– Вот и прекрасно.

– Поскольку ты для меня в любом наряде – длинноногая девушка, то сегодня ты наденешь купальник. Может, даже согласишься поплавать в бассейне…

Я хотела ответить ему резкостью, но при виде мины, которую он состроил, почувствовала себя обезоруженной.

– Учти, мы оба рискуем, – сказала я, поднимаясь с шезлонга.

Я надела купальник, а когда вышла на терраску, мне казалось, что я ступаю по раскаленным углям. Александр без слов схватил меня на руки и понес в воду. Вода была словно подогретая, погружение было таким приятным. Я переплыла бассейн несколько раз туда и обратно, а потом уселась на бортике, болтая ногами в воде. «Сколько всего еще я упустила в жизни и об этом не ведаю?» – подумалось мне.

Александр подплыл ко мне:

– Ну и как, длинноногая?

– Чудесно.

Он взял в ладонь мою стопу и поцеловал.

Потом мы вместе готовили обед – мясо на гриле и салат из свежих овощей, – добавив к этому бутылку красного вина. Поев на свежем воздухе, на террасе, отправились в спальню, где царили полумрак и приятная прохлада.

– Знаешь, мне кажется, я впервые в жизни провела день так, как его проводят другие люди.

– Мне бы хотелось, чтоб ты больше мне доверяла, – тихонько сказал он.

Он положил ладонь на мой живот. Пальцы скользили все ниже, пока не оказались между моими бедрами. Александр приподнялся на локте и заглянул мне в лицо. Наши глаза встретились.

Орли, половина третьего дня

У меня новый объект для наблюдения: необыкновенная парочка неподалеку. Пожилая женщина и ее собачка. Фигурно подстриженный белый пудель. Кажется, он понимает каждое слово, обращенное к нему. Наклоняет голову набок, показывает зубы, что выглядит так, будто он улыбается. А она ему втолковывает: мол, на некоторое время, к сожалению, им придется расстаться – он будет путешествовать в другом помещении, отдельно от нее. Но вскоре они снова будут вместе, ему не стоит волноваться.

А если бы я завела себе собачку… разумеется, не такую – с белым пуделем на поводке уж точно выглядела бы чересчур претенциозно. Пусть будет обычная дворняга, но с умненькими глазами. Я могла бы разговаривать с ней, не пришлось бы молчать на протяжении целых часов…

Майорка… действительно самый беззаботный период в моей жизни. Единственный и, наверное, последний. Да, наверняка последний. Что правда, то правда, беда сторожила под дверью. Бедой было то, что притаилось в моем животе. То, что профессор Муллен называл «шажок в плохом направлении». Но пока я наслаждалась каникулами.

Идея поехать на экскурсию в Вальдемоссу возникла сразу после нашего приезда.

– Уж если у нас в гостях полька, – гремел дядя Александра, – то грех было бы не отвезти ее в места, где ступала нога ее знаменитого соотечественника.

Я совершенно случайно подслушала их разговор с Александром. Окошко в ванной выходило в сад, а они как раз сидели там в шезлонгах.

– Что она старше тебя, это еще ладно, но ведь она – полька. А между поляками и русскими никогда и ни в чем согласия не будет. Народ этот всегда кусал нас, как бешеный пес… Не мне тебе говорить, одно только покушение на Константина чего стоит.

Александр рассмеялся:

– Дядя, на дворе конец двадцатого века, а не восемнадцатый и даже не девятнадцатый, лучше бы тебе об этом не забывать!

– Да, но гены… их никуда не денешь!

Мы выехали ранним утром: Александр сидел рядом с водителем, дядей Димой, а я – сзади. Красоты этого острова были неописуемы, хотя Александр считал, что растительность несколько однообразна и не такая пышная – в глаза прежде всего бросается ржаво-красная земля. А пальмы? Кактусы неестественно огромных размеров? А неизвестные мне кусты, усыпанные цветами? Мне вспомнился отрывок из книги Вежинского о Шопене, хорошо врезавшийся в память. Эту книгу, переведенную на французский, я купила у одного букиниста, а потом, когда бездельничала на террасе в доме Ростовых, попросила Александра привезти ее мне. Могла ли я тогда предполагать, что это издание послужит мне путеводителем по этому острову? Каким увидели Вальдемоссу Шопен и Жорж Санд?

«В этой дикой, пустынной местности самым удивительным казалось огромное строение, будто сошедшее с небес. Опоясанный мощными стенами и опирающийся на выступ над пропастью, здесь обосновался монастырь картезианцев. Когда пришельцы (Шопен и семейство Жорж Санд) вошли в него через кованые ворота, то оказались в мире безлюдья и запустения. Башни, монастырские кельи и галереи дремали в звенящей тишине, и только шаги идущих громким эхом отражались от каменных стен».

Выступ над пропастью, стены и галереи – да, но тишина? Здесь было полно людей, которые галдели на разных языках, смеялись, фотографировали все, что попадется на глаза. На каждом шагу мы натыкались на прилавки с сувенирами: миниатюрные пианино с наклеенным профилем Шопена или бюстики композитора с ангельским личиком, даже нос его был другой, будто утративший свою характерную горбинку. «Ярмарочный балаган», – подумала я неодобрительно. Волнующее впечатление произвела на меня посмертная маска Фредерика в застекленной витрине. Болезненно искаженные черты лица, прикрытые веки. Будто автору удалось запечатлеть момент расставания композитора с миром. Потом читала его письма. Странное это было чувство – я стояла в келье, которая больше ста лет назад служила убежищем паре любовников, и читала: «…келья, похожая на высокий саркофаг…»

И тут я обнаружила, что вокруг сделалось необычайно тихо. Начала озираться – Александра рядом со мной не было, но не было и других людей. Я оказалась в сумрачном каменном коридоре с низким сводчатым потолком, по обеим его сторонам находилось множество дверей. Я по очереди заглядывала в кельи – ни одной живой души. Эхо моих шагов металось, отскакивая от толстых стен. Я никак не могла найти выход. Снова бросилась в темный коридор – мне показалось, что этим путем мы входили с монастырского двора, – но уперлась в тупик стены. На меня накатил страх, ощущение было такое, будто никогда не сумею выбраться отсюда. Я не могла взять в толк – что же произошло, куда подевались все люди? Не могли же они просто так взять и исчезнуть. А где Александр? Через арку, настолько низкую, что пришлось пригибать голову, я выбралась во внутренний дворик, но все было закрыто, пришлось той же дорогой вернуться внутрь. И снова эхо моих шагов разносилось под темными сводами. Я отыскала келью, где жил когда-то Фредерик Шопен и где я потерялась… Он был тяжко болен… кровь разъединила любовников, она не хотела пускать его в свою постель… Мне повезло больше… Послышались чьи-то шаги, и холодный пот выступил у меня на лбу. Я почти была убеждена, что это кто-то из них – он или она, но, скорее всего, он, ведь я находилась в его келье… Но это оказалась смотрительница музея, мулатка, которая очень удивилась при виде меня.

– Что вы здесь делаете? – спросила она.

– Я не могла отыскать выход. Все двери были закрыты.

– У нас перерыв. С двенадцати до двух часов дня музей закрыт для посетителей.

Выйдя, я увидела Александра. Он выглядел очень обеспокоенным.

– Я два часа тебя искал, где ты была?

«Меня случайно заперли вместе с духами», – подумала я.

На Майорку приехала американская внучка Дмитрия Павловича, Мэри. Вернее, Маша, так ее здесь все называли. Это была крупная, высокая, похожая на спортсменку-теннисистку девица. И действительно, оказалось, что она играет в теннис, почти не расстается с ракеткой. У нее был громкий голос, а поскольку она много говорила и смеялась, он был слышен по всему дому. Ее страсть к игре стала воистину избавлением – она пропадала на корте целыми днями. Надо сказать, Маша мне нравилась. Как и подобает американке и свободной женщине, Мэри-Маша ничему не удивлялась. Нашу связь с Александром она приняла как нечто естественное. Девушка была не замужем и не собиралась менять такое положение вещей.

– Любовник – да, пусть будет, – сказала она, – но муж – никогда. Не представляю своей жизни с мужчиной, какой бы он ни был, – добавила она. – Мне хорошо и одной…

«Ну, допустим, до поры до времени, – подумала я, – оглянешься, а вокруг никого, трудно будет наверстать упущенное…» Я, конечно, наверстала кое-что в любви, но многое было безвозвратно утрачено. Среди прочего – долгая совместная жизнь с мужчиной. Рядом со мной нет никого, кто бы помнил меня в молодости, у моей жизни нет свидетеля, а значит, она как будто документально не подтверждена. Одиночество – это не выбор, как мне когда-то казалось, одиночество – это грех.

Я продолжала размышлять об этом, идя вдоль берега моря. Все остальные засели играть в карты на террасе. Все – это значит дядя Дима, Александр, Мэри-Маша и Джордж Муский, который заглянул сюда на несколько дней. Утром, когда он лежал в шезлонге, прикрыв глаза, я украдкой подсматривала за ним. Похоже, он потерял кого-то, кого на самом деле любил. Интересно, как он с этим справлялся… А я, как я буду справляться?.. Как я сумею поладить сама с собой, с тем знанием о себе, которого мне недоставало на протяжении многих лет? Будучи молоденькой девчонкой, я сделала выбор. Быть может, мне казалось тогда, что таким образом я сумею обезопасить себя от неумолимого течения времени, от старости? Старость – это что-то из сферы материального, а я заносчиво полагала в ту пору, что нахожусь выше всего материального. Как же я ошибалась! Первое столкновение с материальной реальностью произошло уже в парижском аэропорту. Отражение женщины в стекле крутящейся двери! Вот тут до меня по-настоящему дошло, насколько я подчинена быстротечности времени. Неужели именно осознание этого толкнуло меня в объятия Александра? Поэтому ли я согласилась на ту игру, которая называется любовью? Ведь здесь речь не идет о том, чтобы быть собой. Игроки стараются показаться друг дружке с самой выгодной стороны, скрывая свои слабости. Отсюда моя растерянность тогда, в Реймсе, и обида и бешенство по отношению к собственному телу, которое не захотело приспособляться к установленным правилам. А коли так, оно должно быть наказано. Я не думала о том, что испытываемая им боль, неудобства – достаточное наказание для него. Я-то считала, что это оно меня наказывает. Выкидывает из игры как активного игрока, понижает мою ценность в глазах противника. Так я тогда думала. Что мужчина рядом со мной – мой противник. Желали мы того или не желали, врагом номер один была его молодость. Мне хотелось задобрить ее, перетянуть на свою сторону.

– Ты такой заботливый, – сказала я голосом вежливой девочки. Потому что раньше, когда мы выехали из Реймса, я наговорила ему кучу неприятных вещей: о нем, о нас и о нашей любви.

Он провел ладонью по моим волосам.

– Просто я люблю тебя, – услышала я, но восприняла эти слова как лозунг, в смысл которого не в состоянии была вникнуть.

Другое дело, когда после душа, чистая и благоухающая, я ложилась в постель рядом с молодым мужчиной и притворялась молодой. Тогда разговор о любви имел какой-то смысл. Но после случившегося в Реймсе, когда мое обессиленное тело приходилось двигать, как мешок с картошкой, когда от меня пахло больницей, такое признание звучало бестактностью…

Входя в калитку, я отчетливо видела их, сидящих на освещенной лампочками террасе. Игра в карты подошла к концу. Теперь на ломберном столике стоял поднос, а на нем – графинчик с наливкой. Александр сидел спиной ко мне в плетеном кресле. Я невольно залюбовалась его широкими плечами, на которые неровно падали светлые пряди волос. Заслышав шаги, он обернулся, выражение его лица изменилось, глаза чуть сощурились. Так смотрят на солнце в небе. Вот только я не была солнцем, да и не могла им быть. Он поддался иллюзии. Мы оба пребывали в иллюзорном мире. Поднимаясь по ступенькам террасы, я осознавала это, как никогда прежде. И все-таки улыбалась, как ни в чем не бывало.

– Такое впечатление, что мы в России, – сказала я весело. – В лагуне до меня долетал голос тенора, который знаете что исполнял?

– «Очи черные», – ответили они мне чуть ли не дружным хором.

Оказалось, что на самом верху горы была вилла оперного певца, русского по происхождению. Вернее, вилла принадлежала его американской покровительнице и любовнице, для которой он пел вечерами, в том числе и этот знаменитый романс.

– На Майорке больше всего любят немцев, – сказал Дмитрий Павлович. – День рождения Гитлера здесь национальный праздник.

Так, может, права была Жорж Санд, когда с такой неприязнью писала о здешних аборигенах. Что правда, то правда, здесь их окружал кордон ненависти, местные боялись больного Шопена. Он харкал кровью, для них композитор был больным.

– Откуда на этом острове такая любовь к Гитлеру? – спросила я Александра, когда мы уже лежали в постели.

– Ну, скажем так… его почитают как освободителя. До победы фашистов здешние коммунары убивали всех, кто под руку подвернется: анархистов, филателистов – в общем, каждого, кто был не с ними…

Я лежала, прильнув щекой к его груди, и слышала биение его сердца. Сильные, ритмичные удары. И мое сердце переставало тревожно колотиться, успокаивалось. Это было вроде передышки, своего рода отдых от одиночества.

Александр вдруг сказал, как будто прочитал мои мысли:

– Через несколько дней наши каникулы закончатся. И что дальше?

– Ничего. Ты вернешься в Париж, я через Париж в Варшаву.

Он молчал, и его молчание меня не обижало. Ведь это было единственное здравое решение.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты возвращалась в Варшаву.

– Ничего не поделаешь, я должна.

На это он ничего не ответил. Подумала, что заснул. Стук его сердца не изменил ритма, оно билось все так же спокойно, как и прежде. Я чувствовала благодарность по отношению к этому молодому телу, лежащему рядом со мной. Мне посчастливилось оказаться так близко к нему, ощущать исходящее от него тепло. Мой любовник иногда поражал меня. Я-то считала, что он должен вести себя как ему подобные: красивые, длинноногие. Скажем, должен носиться с ракеткой по корту, как это делала американская внучка его дяди. Это было бы гораздо естественнее для молодого человека. Но, несмотря на загар, стройность и прекрасные физические данные, Александр в теннис не играл.

– Ну как ты можешь столько сидеть? – кричала ему Мэри-Маша.

– Да не хочу я скакать по корту за мячиком, как обезьяна, – отвечал он. – У меня есть дела поважнее.

Может, это покажется смешным, но факт, что Александр с презрением относился к теннису, который был чуть ли не манифестом молодости, давал нам хоть какой-то шанс. А может, это только я искала шансы, хорошо понимая в душе, что их попросту нет. Ну, действительно, как соединить его жизнь с моей, мой жизненный опыт с его? Все эти годы, которые мы прожили, не зная друг друга. И итоги этих лет. Они никак не сходились.

Я полюбила вечерние прогулки, поэтому, когда они выставляли на террасу карточный столик, уходила бродить в одиночестве.

– Куда ты уходишь по ночам, милая? – спросил меня как-то Александр. Спросил, смеясь, но в его вопросе чувствовалось беспокойство.

Чем ближе подходил срок нашего отъезда, тем большая тревога охватывала нас. Мы были как те птицы, которые готовятся к перелету. Но конечная точка нашего путешествия была еще скрыта от нас. Париж – это всего лишь временная остановка… А потом мне улетать в Варшаву, а ему – в Москву. Только вот… во что превратится моя жизнь без него? Я уже почти не помнила себя прежнюю, приехавшую из Варшавы. Теперь мне предстояло восстановить ту жизнь, которая была прервана в момент отъезда в Париж.