Текст книги "Мой русский любовник"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Орли, полдевятого утра

Приближается время вылетов в Женеву, Рим и Брюссель, поэтому бар опустел. Сидевшая недавно рядом со мной женщина обронила перчатку. Я заметила ее на полу возле столика. Не знаю почему, но этот пустяковый эпизод с перчаткой окончательно выбил меня из колеи. Я готова расплакаться. Будто ребенок, потерявшийся в толпе. Так я и ощущаю себя. Брошенным ребенком. А ведь это я спешно паковала чемодан, сбежала, никому ничего не сказав. Он наверняка уже знает об этом. Знает вот уже несколько часов. И причиной моего панического бегства была не она. Я все равно бы ушла. С самого начала знала, что придет такой день, как этот. Не предполагала только, что уходить – это так страшно. Куда страшнее того, что произошло в Реймсе…

После тех резкостей, которые он мне наговорил, мы не виделись несколько дней. Я все еще была благодарна ему: он сказал то, что делало невозможным наше дальнейшее общение. Может, мы и перекинемся когда словом-другим на нейтральную тему, но таких дружеских, близких отношений между нами уже не будет. Оно и к лучшему, иначе для меня это могло бы закончиться трагедией. Даже подумать страшно, что было бы, если б мне пришлось перед ним раздеться…

Я лежала на кровати поверх покрывала и читала заметки к своим лекциям, когда раздался стук в дверь.

– Ты позволишь мне войти?

– Входи.

У него в руках тоже были листочки с записями. Он был одет в свободный свитер серого цвета с растянутым воротом, джинсы и… тапочки на босу ногу. Мне показалось это не совсем приличным. После такого охлаждения в наших отношениях он не должен был являться ко мне без носков!

– Понимаешь, у меня тут одна проблемка возникла… Герой моего повествования, будучи совсем юным и только начав вести дневник, поместил в самом начале народную песню… довольно символичного содержания… вот не знаю, включать ли ее в текст или только упомянуть о ней?

– Покажи-ка.

Он поспешно протянул мне листок.

 
Вдоль по речке, вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет.
Вдоль да по бережку, вдоль по крутому
Добрый молодец идет.
Сам со кудрями, сам со русыми
Разговаривает:
«Кому, мои кудри, кому, мои русы,
Вы достанетесь чесать?»
Доставались кудри, доставались русы
Старой бабушке чесать.
Она не умеет, она не горазда,
Только волосы дерет[12]12
  Старинная русская хороводная песня о выборе невесты.


[Закрыть].
 

– Странно, что он записал это в свой дневник, – сказала я.

Александр усмехнулся:

– Он всегда жил в предчувствии смерти.

– Даже в таком молодом возрасте?

– У них это было в крови, у всей семьи.

Я старалась избегать его взгляда.

– Может, пойдем поедим где-нибудь?

Я отрицательно покачала головой, не поднимая на него глаз.

– Не хочешь есть или не хочешь идти со мной? – спросил он задиристо.

– Я занята, надо подготовиться к лекции.

– А мне надо писать и писать не покладая рук, и что с того? Перекусить ведь надо? Надо. Давай сходим к нашим вьетнамцам напротив, а?

Наконец я взглянула на него:

– Нет!

– Но почему?

– Нет, и все!

На секунду наши взгляды скрестились – наши глаза встретились.

– А если я скажу: прости меня?

– Тебе не за что просить у меня прощения.

– Не за что, но я хочу попросить прощения!

Орли, девять утра

Заказываю себе очередную чашку кофе.

Он иногда позволял себе говорить такие вещи, которые больно ранили меня. Но я уже его немного знала. Трудный характер. Человек, который любит навязывать свою волю. Вот и теперь, после небольших препирательств, я согласилась пойти с ним во вьетнамский ресторанчик.

– Слушай, я почти ничего не знаю о твоей дочери, кроме того, что она не ест мяса, – сказал он, когда мы уже уселись за столик.

– Это самая важная информация о ней. Она, ее муж и дети – вегетарианцы. И дело вовсе не в новомодных диетах. Это их жизненная философия, которая абсолютно чужда мне.

– Да, но ведь и ты телятину не ешь!

– И страсбургских паштетов тоже.

Однажды, когда мы ссорились, Эва вдруг выкрикнула, что если я хочу навещать ее и внуков, то это нормально, вот только она не желает выслушивать нравоучений по поводу «вечно пустого холодильника» и упреков в том, что она «морит детей голодом».

– Тебе известно, что мясо – это яд? Животные перед смертью выбрасывают в кровь токсины. Уже в Ветхом Завете упоминается об этом: поедание мяса животных станет вашей могилой[13]13
  Ветхий Завет. Быт. 9:4.


[Закрыть].

– Ты читаешь Ветхий Завет?

– Не я, Гжегож.

Гжегож. Ну почему она полюбила именно этого мужчину? Она рассказывала, что мужу было как-то видение из предыдущего перерождения. Он увидел себя средневековым рыцарем на коне, стоявшим на какой-то горе. Облаченный в тяжелые доспехи, он сидел в седле с понурой головой… Возможно, это бы могло послужить оправданием угрюмой нелюдимости Гжегожа. А Эва, наоборот, всегда была приветлива, как ясное солнышко по утрам. Так о ней и говорили: «Ваша Эва – как ясное солнышко». И откуда в ней брался этот внутренний свет, это солнце? От меня она явно не могла его унаследовать.

Все-таки надо ей сообщить, что я возвращаюсь. Вдруг она захочет встретить меня в аэропорту? А я? Желаю ли встречи с дочерью, находясь в таком подавленном состоянии? И что я ей скажу? Что все: и совместное проживание в съемной квартире, и наши любовные отношения – это была лишь репетиция новой жизни, которая, к сожалению, с треском провалилась?..

В тот день после занятий студенты пригласили меня на бокал вина, и я охотно согласилась – в последнее время всячески старалась оттянуть свое возвращение в отель. Теперь я шла туда со страхом. Внутреннее напряжение из-за натянутых отношений между нами доходило до того, что я вздрагивала при любом шуме в коридоре или, заслышав шаги, пугалась – вдруг это он идет? Боялась его вторжения в мою комнату, его непредсказуемости. А может, боялась себя…

Мы заняли столик на улице перед кафе на площади Сан-Мишель. Со своего места я могла видеть знаменитый фонтан, где каменный архангел Михаил яростно боролся с Сатаной.

– Вчера был в кино. Посмотрел в периферийном кинотеатре фильм Анджея Вайды «Перстень с орлом в короне». Чувствуется, режиссеру эта тема не особенно близка, – сказал один из моих студентов – Мишель.

– Еще как близка, потому фильм и не получился, – ответила я. – Это как с хирургами. Вы ведь знаете, как они суеверны – никогда не станут оперировать кого-то из близких или родственников.

Мишель, которого друзья звали Мишо, скривил рот:

– Там есть такая сцена на вокзале перед отправкой военнопленных Армии Крайовой в Сибирь, когда конвойные ставят всех на колени прямо в грязь. Подгоняют товарняк, и они ползут на коленях к вагонам, при этом поют какую-то старинную песню польского воинства… если б я прочел это в сценарии, у меня мурашки бы по спине побежали, а в фильме, черт побери, сцена получилась смешной…

– А зачем их поставили на колени? – осведомился кто-то.

– Чтобы легче было подчинить себе, – высокомерно пояснил Мишель. – Все они были отважными, вышколенными солдатами.

– Вы любите кино? – спросила я, вдруг вспомнив, что моя первая ссора с Александром произошла из-за вайдовского фильма – жаль, не из-за этой сцены. Ведь это могли быть мой отец, поставленный на колени, и стоявший над ним с ППШ наперевес отец Александра… Впрочем, эта ссора была так давно. Семь месяцев назад! – подсказал мой мозг. Этот никогда не ошибающийся бухгалтер. Собирающий воедино все мои сомнения и беды, а что хуже всего, скрупулезно отсчитывающий время с момента моего рождения. Тебе пятьдесят один, пятьдесят один. А ему – тридцать.

– О да! – ответила за Мишеля темноволосая пухловатая девушка, как тогда Надя – за Александра. – Он выучил польский, чтобы понимать диалоги из любимого фильма – «Нож в воде». Роман Поланский – его кумир.

– Был кумиром, – поправил ее парень. – Америка его доконала.

– Дай бог каждому из режиссеров иметь в загашнике такой фильм, как «Ребенок Розмари»!

Я слушала их спор, самоустранившись. Ощущая себя все более чужой среди молодых людей – моих французских студентов. Они сейчас встанут и уйдут, разбредутся по своим домам. А мне что делать со своей бездомностью? Здесь, в Париже, гостиничный номер – лишь временное пристанище… Мой рассеянный взгляд, скользивший по лицам прохожих, вдруг случайно упал на фонтан. Возле него стоял Александр на фоне крылатого архангела. Издалека это смотрелось так, будто каменные крылья осеняли его голову. Мне показалось, что две девушки рядом с ним – его подружки, но нет, вскоре они удалились. Значит, он тоже был тут в одиночестве. Похоже, меня он не заметил. Александр, этот король жизни, выглядел таким же потерянным в толпе, как и я. Впрочем, он тут же ушел, но то, что я увидела его таким, изменило мое настроение. Я поспешно распрощалась со своими студентами и ринулась в отель. Чуть ли не бегом. Но его не оказалось в номере. Ключ лежал в ячейке.

Орли, без двадцати десять утра

Можно позвонить Эве из автомата, предупредить, что возвращаюсь. Сообщить, что уже несколько часов нахожусь в аэропорту. Это бы скрасило мое одиночество хоть ненадолго – кто-то еще знал бы, где я и что со мной происходит. А что, если б я позвонила ему?

Долго так продолжаться не может. С этим надо что-то делать. Лучше всего – перебраться в другую гостиницу. Или чтобы переехал он. Но это было из области благих пожеланий. Ни один из нас никуда не мог отсюда деться.

Он постучал ко мне и крикнул, чтобы я шла к нему. И побыстрее – пицца стынет. Мы сидели за столом, напротив друг друга, и ели, потом он заварил чай. Я заметила, что у него дрожат руки, он чуть ли не с трудом удерживает чашку в пальцах.

– Я больше не мужчина, – шутливо произнес он. – Ты сделала из меня импотента. То, что у меня в штанах, годится только для отправления малой нужды.

Выражение его лица изменилось, когда он увидел, насколько я перепугалась.

– Хочешь проверить? – С этими словами он взял мою руку и попытался притянуть к себе.

Я вырвалась и ударила его по лицу. А он мгновенно ответил мне пощечиной. Удар был такой силы, что я пошатнулась. И первой моей мыслью было – он должен был почувствовать дряблость моей кожи…

– Убирайся, – сказал он изменившимся голосом. – Никогда до этого я пальцем не тронул женщину.

Я без единого звука начала раздеваться. Он стоял, замерев, и смотрел на меня. Смотрел, как я по очереди снимаю блузку, юбку, как расстегиваю лифчик и швыряю его на пол. Через минуту я была без всего. Теперь мы оба знали, как я выгляжу голой…

Орли, ровно десять утра

Звоню в Польшу. Мне нужно с кем-то поговорить, просто поговорить. Трубку берет Эвина свекровь.

– Дочка пошла в магазин, – сообщает она, – вернется через часок.

В трубке слышны детские голоса. Кто-то с кем-то препирается, спорит. Даже, кажется, ссорятся.

– Тихо вы, пострелята, – одергивает их моя телефонная собеседница, – бабушка ваша звонит из Парижа. Передать что-нибудь Эвочке?

– Нет, просто скажите, что я звонила.

Кладу трубку на рычаг. Чужая, неведомая мне жизнь по ту сторону телефонного провода.

Зачем я это сделала, зачем разделась перед ним? Наверное, потому, что ничего ужаснее со мной уже не могло бы произойти. Скорее всего, дело было не в Саше. Возможно, в этом был элемент внутренней борьбы с моим собственным телом, которое доставляло мне в последнее время столько хлопот. С неделю, наверное, я ходила с ощущением, что мой живот, низ живота, был наполнен горящими угольями, чего-то требовал от меня, чего-то добивался. Слепой инстинкт толкал меня в объятия молодого мужчины. Ни о чем другом я просто думать не могла. Поэтому и ударила его тогда.

С каким-то сверхчеловеческим вниманием я следила за тем, как раздевался он. Вблизи от меня, на расстоянии вытянутой руки, было стройное, мускулистое тело, и меня охватывала дрожь от восхищения. Его широкую грудь покрывали мягкие золотисто-рыжие волоски, такого же цвета был кустик внизу живота. Я отважилась положить на эту поросль свою ладонь.

– Можешь сама убедиться, – сказал он, – полная катастрофа. Слишком долго все это тянулось…

Но никакой катастрофы не было. Пальцами я ощущала, как быстро вздымается его мужской орган, как распирает мою ладонь. Казалось, он жил самостоятельной жизнью, но одновременно это имело тесную связь со мной, с моим присутствием.

Изумление. То, что я чувствовала, было всеобъемлющим изумлением. Саша спал. Его руки, однако, не ослабили объятия, он крепко держал меня при себе, будто боялся, что я выскользну, убегу. Но никакого желания убегать у меня не возникало. Случившееся между нами было важнее моих страхов, угрызений совести, чувства вины… Чувства вины по отношению к кому? Наверное, по отношению к молодому телу рядом со мной… Чуть ли не у порога старости я познала, какой может быть физическая близость между мужчиной и женщиной. Я, такая скрытная, такая независимая до сих пор, вдруг открылась, принимая любовь всем своим существом. Одно его прикосновение вызывало сладостную дрожь во всем теле. Меня трясло как в ознобе, зубы выстукивали дробь, будто я была тяжко больна. И никакой стыдливости, как прежде в таких ситуациях, лишь вожделение. Я ощущала неодолимую тягу к сближению, к этому удивительному акту подчинения мужчине и растворению в нем. Осязая его в себе, я была не в состоянии распознать ни одного из тех ощущений, которые я испытывала с другими мужчинами, – все было новым. В первый раз я познавала любовь изнутри, каждой клеточкой своего лона. Эмоции и переживания, которые мне сопутствовали, когда я читала в литературе описания любовных соитий, теперь сбывались наяву: я узнавала, что такое на самом деле любовь мужчины и что значит – любить мужчину.

…это вроде сладкого райского яблочка на самом верху, блестевшего рдяным боком сквозь ветви, которое пропустили или не сумели до него дотянуться те, кто яблочки срывал…

Мне дотянуться удалось…

Орли, пол-одиннадцатого утра

Вот уже некоторое время наблюдаю за женщиной, сидящей за соседним столиком. Неплохой метод коротания долгих часов ожидания – уход от своего «я» и как бы переселение в других людей… Мадам рядом со мной, должно быть, около шестидесяти. Элегантно одетая, с аккуратно уложенными некрашеными волосами. Я бы не отважилась демонстрировать свою седину – уже давно осветляю волосы. Еще до встречи с Александром осветляла. Теперь так и буду думать: существование до встречи с ним, жизнь с ним – и вот теперь без него…

Бессилие. Чувство бессилия сопутствовало моей любви с самой первой минуты – невозможность противостоять происходящему, неотвратимость подчинения желаниям, исходящим откуда-то из глубин моего тела: быть с мужчиной. Быть именно с этим мужчиной. Только это теперь было важным. Все остальное стало ненужным, ушло на второй план. И я была с ним, не очень-то понимая, что это означает для меня и что значило для него. Саша о любви не говорил. Но я знала, что желанна, чувствовала это почти каждую ночь. Мы спали, тесно обнявшись, на узкой, неудобной кровати. Наш гостиничный быт мало-помалу приобретал черты оседлости, а не временно разбитого бивуака. Появился кухонный закуток, где мы готовили горячие ужины, была ванная комната, в которой на веревке сушились Сашины рубашки с носками и мое нижнее белье. Наши зубные щетки, как два стража, стояли в стаканчике на подзеркальнике. Будто вырезанная из журнала «Семья» картинка супружеской жизни, которой мне должно было хватить на всю оставшуюся жизнь. Во всяком случае, теперь я знала, как это выглядит, когда делишь жизнь с другим человеком. Присутствие Саши мне никогда не мешало, острее воспринималось его отсутствие. Когда мне надо было подготовиться к занятиям, я с конспектом пристраивалась на кровати, а он – рядом со мной. Лежал с книжкой, держа ее над моей головой, которую я клала ему на грудь, и читал. В таком положении мы могли оставаться часами, не произнося ни единого слова. Заменой словам служило какое-то необыкновенное слияние двух тел. Самым важным было ощущать рядом с собой другого человека, биение его сердца, невольные касания, теплоту кожи. Любовный акт был как физическое воплощение этого слияния, своего рода заключительным аккордом, когда в одно мгновение мы сбрасывали одежду – и он входил в меня. Я тесно обхватывала его бедрами, как можно теснее, просила, чтоб он помедлил, и он замирал без движения. Самые прекрасные мгновения моей любви… Как если бы я хотела удержать ее во времени… Любовь становилась мостиком, соединившим в пространстве разрозненные до этого куски моего существования в одной общей плоскости. Теперь это была я. Просто я. Между мной и моим телом наступало как бы примирение, временная передышка в вечной войне.

В один из дней, возвращаясь с лекций, я забежала в магазин и накупила разных вкусностей, не забыв прихватить двухлитровую бутылку так любимой Сашей кока-колы. Несмотря на то что набитые под завязку пакеты были довольно увесистыми, не стала дожидаться гостиничного лифта – в кабинке всегда было тесно и душно, к тому же частенько перегорала лампочка, но больше всего я боялась застрять в невесомости между этажами. Я поднималась по лестнице, когда вдруг почувствовала солоноватый привкус во рту и внезапный приступ головокружения. Пакеты выпали из моих рук. Я сомлела. Но сразу встала, хотя ощущала дрожь и слабость в коленях. Собрала рассыпавшиеся покупки, но сил донести до дверей оба пакета мне явно недоставало. Один взяла с собой, другой оставила на ступеньках, потом вернулась за ним. «Вот только не надо… мне мешать», – подумала я со злостью. Но против кого была направлена эта злость?

Орли, полдень

Я здесь уже без малого семь часов. Кружу в этом гигантском муравейнике, перемещаясь с места на место. И внутренне готовлю себя к очередному этапу моего побега. К вылету. В запасе у меня есть еще время, чтобы подумать, какую маску надеть на лицо при выходе из самолета в Варшаве.

Реймс… Две статуи в скульптурной композиции[14]14
  Речь идет о скульптурной группе «Встреча Марии и Елизаветы» у западного портала готического собора в Реймсе.


[Закрыть]. Две женщины. Мария и святая Елизавета в сцене Благовещения. Лицо Марии, юное, девически прекрасное, без единой морщинки… стройная, как античная колонна, шея… Мария – олицетворение молодости. В облике Елизаветы нет той цветущей и грациозной прелести. Вместо этого – печать умудренности чуточку гротескного в своей значительности лица… Глядя на фигуру старой женщины, явно противопоставленную скульптором юной Деве Марии, от которой будто исходит внутренний свет, я испытала внезапную боль. Темный лик Елизаветы: морщинистая кожа, две глубокие борозды, спускаясь от крыльев носа, прорезают щеки, под глазами – отчетливо обозначенные мешочки. Это контрастное изображение двух женщин вдруг заставило меня осознать всю жестокость противопоставления старости и молодости…

Я вошла внутрь собора, все еще ошеломленная увиденным. На меня натыкались люди – я ничего вокруг не замечала. Чувствуя себя совершенно разбитой, по пути присела на одну из скамеек для прихожан в боковом нефе в надежде, что Александр как-нибудь сумеет меня отыскать.

Мой взгляд обратился в сторону алтаря. Я увидела, как косой луч солнца, проникая через витраж наверху, высвечивает плитки пола, заставляя их переливчато искриться. «Ну почему, почему люди не стареют так, чтобы снаружи этого не было заметно?» – подумала я с горечью. Старение кожи не представлялось бы тогда такой драмой… Моя собственная кожа с недавнего времени стала моим врагом, которого я всячески старалась умилостивить. Этот тревожный взгляд в зеркало каждое утро: только б не обнаружились следы новых изменений к худшему… Счет уже шел не на недели, а на дни. Надо постараться до конца сохранить в себе ощущение молодости, которая обманчива, ибо в увеличительном стекле зеркальца для макияжа видно наметившийся второй подбородок. К счастью, в обычном зеркале он не так бросался в глаза, а если выпрямиться, то и вовсе исчезал. Я нашла свой метод омоложения: приноровилась держать голову таким образом, чтобы нескольких лет как не бывало.

Странное состояние овладело мной. Так бывает в природе – затишье перед бурей. Возможно, это была усталость, ведь встали мы ни свет ни заря, потом была долгая дорога на машине, которую дала нам профессорская чета Ростовых. Да и немало находились пешком по Реймсу… И все же что-то неладное творилось со мной… внезапно меня скрутила боль в низу живота, а потом теплая влага заструилась по ногам. Я инстинктивно сжала мышцы, почувствовав неприятную липкость на внутренней поверхности бедер. Боялась пошелохнуться и даже вздохнуть поглубже. Солнечный луч на полу переместился, и я с ужасом увидела темную струйку, показавшуюся из-под скамейки. Я опустила голову на деревянную подставку и прикрыла глаза. «И зачем только дала себя сюда привезти?» – подумала безучастно. Мне вдруг стало совершенно безразлично, что со мной будет дальше. Могу остаться здесь и истечь кровью. Просто засну и не проснусь. Какое было бы облегчение…

Поблизости я услышала шепчущиеся голоса. Кто-то кому-то сообщал, что вон той женщине стало дурно. С собой я этот факт не ассоциировала. Из оцепенения вывело прикосновение чьей-то руки, тронувшей меня за плечо. Подняв голову, увидела перед собой священника в сутане.

– Вам плохо, я могу вам помочь?

«Скорая» прибыла через несколько минут. Меня положили на каталку. Собравшаяся в храме толпа – кажется, начиналась служба – расступалась, давая дорогу. Приехавшие врач и санитары действовали очень слаженно и быстро. Каталку вывезли на подъездную аллею, у выхода ждал реанимобиль, в который меня погрузили. Окончательно я очнулась в небольшом кабинете, заставленном стеклянными шкафами с инструментами и гинекологическим креслом за ширмой. Меня переодели в больничную сорочку и переложили на кресло, поместив мои ступни в специальные пластмассовые футляры, расположенные по бокам никелированного чудища. Мои ноги были широко разведены, я была не в состоянии пошевельнуться.

Появился доктор в халате ярко-бирюзового цвета и круглой шапочке. Его глаза за стеклами очков в золотой оправе были такими же холодными, как и все это помещение. Натягивая резиновые перчатки, он приблизился ко мне:

– Вы говорите по-французски?

– Да, говорю.

– Вы ведь из Польши, не так ли?

– Да, из Польши.

– У вас есть с собой какие-нибудь анализы, выписки из истории болезни?

– Нет.

– Может, вы помните, какой вам поставили диагноз после последней цитологии?

Я молча воззрилась на него.

– Вы поняли, о чем я вас спросил? Может, мне нужно говорить помедленнее?

Последний вопрос вывел меня из себя.

– Французский я знаю не хуже вашего, – отрезала я, – а никаких анализов не сдавала, потому что у меня не было времени перед отъездом.

– А когда сдавали в последний раз?

– Вообще не сдавала.

– Как давно вас осматривал гинеколог?

– Не помню. Я же вам говорила, мне некогда ходить по врачам, я очень занятой человек…

На его лице отразилось недоумение.

– Постойте-ка, в Польше ведь есть смотровые кабинеты? Или нет? Как видно, отсутствуют, если пятидесятилетняя женщина не помнит, когда была у гинеколога.

Не получив ответа, он приступил к осмотру. Боли я не чувствовала, но кровь так и брызнула ему на халат, несколько капель даже попало на лицо.

– О-ла-ла, вот так паштет, – сказал он, отходя и снимая окровавленные перчатки. Вид у него был, как у мясника. – Обязательно надо сделать биопсию. Вы что-нибудь сегодня ели и когда?

– Кажется, ела, час назад… или два… а может, три? А сейчас сколько времени?

– Около часа пополудни.

– Тогда… ага, я перекусывала где-то в десять.

– Придется переждать, отвезем вас в палату.

Я приподняла голову, но она тут же упала на подголовник.

– Я здесь не останусь. Биопсию мне сделают в Париже.

Врач усмехнулся и холодно сказал:

– У меня большие сомнения в том, что вы доберетесь до Парижа в таком состоянии.

– А что со мной? Просто слишком обильная менструация, да? Странно, месячные у меня прекратились давно, с полгода назад…

– Это может быть все что угодно… – медленно произнес он.

Меня перевели в палату, подсоединили капельницу, больно уколов в вену. Перед моими глазами был белый потолок. «Tabula rasa[15]15
  Чистая доска (лат.).


[Закрыть], – подумала я, – все стерто… Стерта моя любовь. Этот жуткий анализ… какое отношение это имеет к нашей любви? Что может быть общего между руками в резиновых перчатках и руками любимого мужчины… И где он, кстати? Где сейчас мой русский любовник?» Я сама не знала, хочу ли его видеть… Однако при его появлении слеза выкатилась из уголка моего глаза. Его лицо – единственно близкое мне в этом резком больничном свете…

Он меня искал. Слышал пронзительное завывание кареты «Скорой помощи», но кто-то ему сказал, что плохо стало мужчине. Он метался, бегал, пока не добрался до сакристии[16]16
  Ризница в католических и протестантских храмах.


[Закрыть], где узнал, куда меня отвезли.

– Я не хочу здесь оставаться, – слабым голосом сказала я.

– Придется. Я разговаривал с врачом.

– Не останусь, не подпишу согласия на исследование. Кровотечение уже прекратилось, поэтому отвези меня в больницу в Париже…

Александр взял мою руку. Лицо у него было такое расстроенное и озабоченное, что мне стало жаль его.

– В таком состоянии ехать нельзя, тебя растрясет…

– Всего каких-то два часа пути. Если ты не согласишься везти меня, я закажу такси. В Париже я знаю отличного врача…

Я имела в виду мужа моей коллеги из Сорбонны, профессора Муллена. Будучи акушером-гинекологом, он помогал появляться на свет детям, а этот молодой врач в очках в золотой оправе вознамерился извлечь клетки смерти из моего живота.

– Возьми у меня в сумке записную книжку… там есть номер его телефона, – попросила я.

На сей раз Александр послушался и вышел, а я прикрыла глаза. Женщины в палате негромко переговаривались, но я не прислушивалась. С чего бы это кровотечение?.. Кажется, у Манна есть рассказ о женщине, полюбившей мужчину, который был намного младше ее. Вскоре у женщины появились кровавые выделения. Она обрадовалась, ей показалось, что возвращается молодость… У меня таких иллюзий не было. Может, я даже умру, как героиня рассказа… Но смерть ничем не хуже жизни, и уж точно не хуже старости, которая напоминала о себе так некстати. Я была в обиде на собственное тело за то, что оно не позволило моему любовному роману прийти к счастливому финалу. Еще бы несколько недель, всего несколько… То, что со мной случилось сейчас, могло бы произойти в самолете по пути в Варшаву. И мне было бы все равно. Но теперь присутствие Александра рядом действовало на меня удручающе, доставляло душевную боль, психологические страдания. Он ведь так молод, он не может понять этих женских проблем. Гораздо естественнее было бы, если бы он привез свою женщину на роды. С ними тоже связана кровь, но другая… Когда Эве пришлось рожать свою доченьку, она тоже лежала в луже крови… Всегда кровь… всегда…

В палату вошел Александр и склонился ко мне.

– Тебе удалось дозвониться?

– Да.

– И что он сказал?

– Профессор переговорил по телефону со здешним доктором. Если ты так настаиваешь, они вышлют за тобой реанимационный автомобиль и перевезут в его клинику, но лучше бы тебе остаться тут.

Мне вернули мои вещи. Одежда была помятой, с пятнами крови. Между ног велели вложить пеленку, свернутую в тугой валик. Пришлось дать расписку, что ухожу отсюда по собственной воле. А еще я заявила, что в реанимобиль не сяду. В Париж буду возвращаться на машине, как и приехала сюда. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения докторишки в очках.

– Так вы говорите, что преподаете в Сорбонне, что вы – профессор? Вы просто баба из глухой провинции!

– Сами вы из провинции, – холодно сказала я, – и у меня нет к вам доверия!

Александр с бледным, точно обсыпанным мукой, лицом вытаращил на меня глаза:

– Я сяду с тобой в реанимобиль.

– Нет, мы уедем отсюда так же, как приехали.

Врач скривился:

– Предупреждаю, если кровотечение возобновится, что в вашем случае вполне реально, можете не доехать. У вас в животе бомба замедленного действия.

У меня хватило сил усмехнуться, несмотря на то что губы не слушались, будто одеревенели.

– Значит, уйду из этого мира как частное лицо, – процедила я, – а не ваша пациентка!

Смеркалось, когда мы наконец выехали из Реймса. Дальний свет автомобильных фар расстилал перед нами желтую движущуюся ленту дороги: дороги к жизни. Машина, покачиваясь, плыла по ней сквозь темноту, вгоняя меня в сонное состояние.

Мои глаза то и дело слипались.

– Ты же знаешь, тебе нельзя спать, – услышала я голос Александра. – Обещала ведь, что не заснешь.

– Я не сплю, я мечтаю.

– О чем это?

– О нас… о тебе и обо мне… О том, что ты молодой и красивый… и я молодая и красивая…

Он положил ладонь на мою голову, придерживая руль другой рукой.

– Мы еще не разговаривали об этом… – несмело проговорил он. – То, что я чувствую по отношению к тебе, очень серьезно и на всю жизнь.

– В том-то и дело, что у тебя «вся жизнь» значит нечто другое, чем у меня. Ты везешь женщину, которой как раз напомнили, что она уже не так молода…

– Меня это не волнует. Ты – это прежде всего твои мозги.

– Тогда почему ты ласкаешь мое тело? Оно никуда не годится! Как механизм, который начинает заедать и портиться, раз за разом все больше. Не хочу, чтобы ты был свидетелем этого! Именно ты!

«Не хочу вообще никаких свидетелей», – думала я. Больное животное заползает в самый укромный угол. Вот и мне позвольте сделать то же самое.

Разве мы позволили сделать так Титану, собаке Эвы? Это был исключительной красоты дог, песочного окраса, с черной мордой. От его силуэта в стойке невозможно было глаз оторвать, так он был красив. В год, несмотря на прививку, пес подхватил чумку, получив эпилепсию в качестве осложнения. Припадки мучили его по нескольку раз на дню, а видеть пса, бьющегося в конвульсиях, напуганного, не понимающего, что с ним происходит, было просто невыносимо. После припадка некоторое время он никого не узнавал, однажды отскочил в испуге от зеркала, когда увидел собственное отражение. В выражении его глаз было что-то очень человеческое, во взгляде читалась смертельная тоска…

– Вы должны его усыпить, – твердила я.

– Никогда! Никогда я на это не соглашусь! – кричала Эва.

Она возила Титана по разным ветеринарам, которые не сильно обнадеживали, зато прописывали уйму всяких таблеток. Я тоже включилась в борьбу за жизнь пса. В него горстями запихивали таблетки. Теперь он в основном спал либо слонялся по комнатам в полусонном состоянии, везде натыкаясь на мебель. Припадки повторялись регулярно, как минимум, раз в неделю. Очередное светило ветеринарной науки заявил, что шанс хоть и весьма призрачный, но есть – вся надежда на его молодой возраст. Когда окончательно сформируется нервная система, болезнь может отступить. Но гарантий никто нам не даст. В одно из воскресений на наших с Эвой глазах разыгрался новый акт этой трагедии. Мы наблюдали за Титаном через стекло балконной двери. Он бродил в садике, обнюхивал траву. И вдруг хребет бедного пса выгнуло, посередине образовав седловину, голова запрокинулась назад, а задние лапы начали мелко дрожать. Мы в ужасе смотрели, как неведомая сила расплющивает и корежит тело животного. Это больной мозг посылал неправильные импульсы мышцам. Потом Титан повалился на бок, корчась в судорогах, на морде показалась пена.