Текст книги "Мой русский любовник"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Он усмехнулся:

– Моя Зойка – эльзасская овчарка, ей восемь лет. Не привожу ее сюда, потому что все еще надеюсь уговорить тебя поехать со мной в Москву.

Я покрутила головой.

– Но женщина должна везде следовать за своим мужчиной.

– Даже когда знает, какой он фантазер?

Он внимательно взглянул на меня:

– Таким ты меня воспринимаешь?

– Если речь заходит о нас, то да. А какой ты на самом деле, мне остается лишь догадываться – ты ведь почти ничего не рассказываешь о себе. Вот оставил собаку на маму, а какие у тебя с ней отношения?

– Довольно прохладные. Она из тех научных работников, для которых всегда на первом месте их исследования и карьера.

«Ну, мне-то знаком такой тип женщин», – подумала я.

Александр подлил мне вина:

– Пей до дна, моя дорогая, ибо жизнь ужасно коротка.

Я послушно отхлебнула глоток – вино было терпким, с едва уловимой горчинкой.

– Скажи, а почему ты так любишь кино?

– Да не знаю, – после недолгого размышления ответил он. – Может, мне становится легче от сознания того, что другие тоже мучаются с собой и своей жизнью…

Я рассмеялась.

– Ну это, конечно, серьезная причина. Знаешь, я тоже люблю смотреть разные фильмы. Но вместе мы еще ни разу с тобой не ходили в кино.

– Время нас подгоняет, Юлия Станиславовна, время!

– Да, время, – горько повторила я.

Александр опять подлил нам вина.

– Ты хочешь, чтобы я под столом валялась?

– Не волнуйся, я и там не брошу тебя одну!

Мы чокнулись бокалами, которые мелодично звякнули.

– Мне хотелось бы посмотреть новый фильм Никиты Михалкова «Утомленные солнцем». Кажется, так он называется.

Александр чуть скривился.

– Ну что ты, это прекрасный режиссер, я без ума от его «Неоконченной пьесы для механического пианино», а «Пять вечеров» – это вообще гениальное кино. Скажу тебе по секрету, ты очень напоминаешь его, вы чем-то похожи.

– Что ты выдумываешь!

– Да-да, зря ты смеешься, есть что-то общее между вами в чертах лица, в фигуре… Помнишь фильм Эльдара Рязанова «Жестокий романс»? Он там играл… И ради сидевшей в коляске девушки, за которой ухаживал, поднял тяжелый экипаж и перенес его из глубокой лужи на сухое место на мостовой. А ты меня сегодня донес на руках в гору…

– Хватит издеваться.

– Да я серьезно!

Он вдруг разозлился. Смотрел на меня совсем так же, как когда-то на Надю, сморозившую очередную глупость.

– Ненавижу этого человека, – сказал он. – То, что он сейчас болтает на каждом углу, эти его заигрывания с нынешней церковью. Он совсем как его папаша, который тоже заигрывал с властью и Сталиным.

– Но ведь это отец, а не он.

– Но и он срывал дивиденды. Он и вся его семейка. Не хочу, не пойду смотреть его фильм…

Я распробовала наконец вкус вина, которое мне очень понравилось. Теперь я пила его большими глотками. Мы оба с удовольствием пили. Александр открыл очередную бутылку.

– Чего еще я о тебе не знаю, но должна знать?

Он в упор взглянул на меня, и какой-то непонятный огонек вспыхнул в его глазах.

– Ты все время скромничаешь, даже в сексе.

– А чего ты ждешь от меня?

– Ну… ведь мы во Франции…

– Точнее говоря, в Нормандии.

– Тогда давай испробуем любовь по-нормандски.

Мы поднялись наверх и, несмотря на пронизывающий холод, лежали нагие, отбросив одеяло. От вина слегка кружилась голова, разогревшаяся кровь бежала в жилах быстрее. Я подумала, что хочу именно этого, почувствовать его член во рту, как он напрягается и встает, – в общем все-все, от начала и до финала, который в подобной конфигурации был для меня чем-то новым и доселе неизведанным, ошеломительным. Еще один шаг вперед в исследовании себя, своего тела. И его. В тот краткий момент мне показалось, что только я имею на него право, на этого мужчину, лежащего рядом со мной. Право это я получила, даря ему наслаждение, от которого содрогалось все его тело и над которым он потерял контроль. Саша извивался, пытался защищаться и принимал мои ласки со стоном, звучащим для меня как самая прекрасная музыка любви. Мы были едины, действительно слились в одно целое. Ночь в холодном доме стала ночью всепоглощающей любви, чуть ли не до самого рассвета. Ненасытное желание ощущать его в себе, его силу и упругость потрясало меня до самых глубин. В какой-то момент у меня промелькнула мысль, что я должна напитаться этими ощущениями про запас. Ведь в мыслях я постоянно прощалась со своим молодым любовником.

За окнами посерело и развиднелось, когда мы оторвались друг от друга, обессиленные. Александр сошел вниз и вернулся с бокалом вина для меня. Но я совсем не чувствовала холода. Ощущала только слабость. И он тоже чувствовал себя так.

– Скажи, мы ничего не разрушим? – спросила я.

– С чего это тебе пришло в голову?

– Может, думаешь, я хочу тебе что-то доказать…

– И доказываешь! – ответил он, радостно засмеявшись.

По дороге домой я бросила взгляд в боковое зеркало автомобиля и перепугалась: у меня было измученное, постаревшее лицо. «Вслух об этом нельзя говорить. Даже думать так нельзя», – напомнила я себе слова Кати.

– Любой бы так выглядел после бессонной ночи и нескольких бутылок вина, – поспешно сказал он, будто желая защитить меня от самой себя. Перед теми упреками, которые я была готова предъявить себе. Его слова тронули меня, но вместе с тем повергли в печаль.

– Ты не думаешь, что в какой-то момент тебе наскучат мои стенания?

Он быстро повернул голову в мою сторону, но за это мгновение я не успела разглядеть выражение его глаз.

– Будем надеяться, что они наконец наскучат тебе и ты нас обоих оставишь в покое.

– Нельзя, ну нельзя иметь такое лицо!

– Почему это?

– Потому что оно не идет нашей любви.

Он затормозил так резко, что ремень безопасности больно впился мне в тело.

– Не знаю, о каком таком своем лице ты говоришь, только это твое лицо. И оно для меня сексуально! А другие меня не привлекают!

– Сексуальное лицо, – повторила я, – кажется, говорить так не очень-то грамотно…

И мы оба прыснули со смеху. Чувство юмора, которым, к счастью, мы обладали, не раз выручало нас в разных ситуациях нашей совместной жизни.

Неожиданно я получила еще одно письмо. От Джорджа Муского из Америки. Должна признаться, я не без удивления вскрыла конверт.

Нью-Йорк, 6 октября 1995 г.

Юлия, дорогая моему сердцу Юлия, не сердись на меня за то, что пишу тебе своим корявым почерком. Пока мне и самому неясно, сумею ли дописать до конца, а если мне все-таки удастся это сделать, решусь ли отослать тебе свои каракули. Это будет в том случае, если я сдвину свое тело с места, спущусь вниз и брошу письмо в почтовый ящик. Если же количество выпитого виски в моей крови превысит ту степень, когда я буду лишен всяческой возможности двигаться, что ж, корреспонденции от меня ты не получишь.

Счел своим долгом пояснить, почему мой друг Саша полюбил такую женщину, как ты. Думаю, ты этого не знаешь, и это – главная причина твоих переживаний. Но я тебе объясню. Так вот, милая Юлия, на свете существуют женщины настоящие и те, которые думают о себе, что они настоящие. Однако мужчины (если, конечно, это настоящие мужчины) мгновенно это определяют. Как бы ненастоящие женщины ни старались, в какие бы перья ни рядились, они все равно будут разоблачены. Вот и вся загадка. Нам с моим другом Сашей в разных обществах довелось вращаться – каких только знакомых у нас не было!

Когда я в первый раз увидел тебя у Ростовых, подумал, что ты – необычная женщина, и меня совсем не удивили признания друга. Он сказал: я сделаю все, чтобы она меня полюбила. А я ему в ответ: не-a, не полюбит. А он: вот увидишь, полюбит, у нее нет выбора. Так что у тебя, Юлия, не было выбора. Нас никогда не спрашивают, чего мы на самом деле хотим или не хотим. Нам дается. И у нас отнимается. Вот и весь секрет этой проклятой жизни. Мне было дано и потом отнято, а вам, тебе и Саше, пока дано. Так постарайтесь… А вдруг получится? Да и почему должно не получиться? Двое таких красивых людей, как ты и он. Только вам надо стараться.

А я не старался или старался, да плохо. Я любил ее. По-настоящему любил, но никогда ей о своей любви не говорил. Однако очень надеюсь, что она догадывалась. А впрочем, могла и не знать – ну сами посудите, что думать о таком типе, как я, который исчезает из дома на две недели, а потом появляется с налитыми кровью глазами. «Любимый, давай я сварю тебе кофе», – говорила она, встречая меня у порога, а ведь должна была гнать поганой метлой. Случались у меня и женщины. Одна даже приперлась к ней. Она ей сказала: «Когда мой муж захочет со мной расстаться, он скажет мне об этом сам». И точка. Мне словом не обмолвилась об этом визите. Такой она была, моя Маша.

Ох, Юлия, признаюсь, я уже пьян в лоскуты. Но несмотря на это, хочу сказать тебе, как я сильно тебя люблю. И уважаю. Приятно сознавать, что есть такой человек, как ты. На этом долбаном свете. А я, что я… развалюха – и все. Мой дружбан Слэйт часто бранит меня за мой пессимизм, не чураясь при этом крепких выражений. Одно из них по-русски звучит не очень вульгарно: «Плохому танцору и яйца мешают». Я и есть плохой танцор, Юлия. И все же не поминай меня лихом, думай обо мне иногда.

Джордж

Вскоре он, наверное, узнает, что у нас с Сашей все-таки ничего не вышло. Не получилось, хотя они оба изо всех сил старались меня убедить в том, что я – настоящая женщина. Но это старая истина: если надо в чем-то убеждать, то… Мы столько усилий прилагали, чтобы гармонизировать нашу совместную жизнь, так старались, как хотел того Джордж, и не вышло… Да и могло ли получиться? Наверное, все же могло, какая-то частичка меня уже начинала в это верить.

Кем для меня стал этот человек, я осознала после одного маленького происшествия. Александр открывал банку с консервами и поранился. Увидев кровь, я испытала вдруг сильную боль.

– Чего ты так перепугалась? – спросил он. – Это же ерунда, ну порезался, подумаешь.

И засунул палец в рот, чтоб остановить кровь. А я все не сводила с него глаз, сама потрясенная своей реакцией и, по-моему, все еще испуганная. Дистанция между мной и другим человеком вдруг так уменьшилась, что я чуяла, как он дышит… Прежде я никогда не сближалась настолько с другим человеком, как научилась когда-то не сближаться со своей матерью из боязни, что она от меня отодвинется, попятится назад.

– Не дотрагивайся до меня, – говорила она, – не люблю, когда ко мне прикасаются…

Подкинула один раз меня над головой, а потом я сразу оказалась на земле, а она собралась уйти. Когда я цеплялась за нее, она в раздражении бросила:

– Не дотрагивайся до меня, не люблю, когда ко мне прикасаются…

А все-таки мы пошли на фильм «Утомленные солнцем», сразу после возвращения из Нормандии. Сидели на самом последнем ряду, Александр чуть-чуть сполз с кресла, пытаясь пристроить поудобнее свои длинные ноги в тесном промежутке между рядами. Обнял меня одной рукой, а я положила ему голову на плечо. Вот так я теперь смотрела кино. Фильм Михалкова был прекрасный, актеры замечательные. А Саша не увидел этого. Когда мы вышли из кинотеатра, он зло, раздраженным тоном пытался мне доказать, что режиссер сделал фильм-обманку. Можно подумать, что до этих событий в Советах царила тишь да гладь и божья благодать и что атмосфера начала портиться только в тридцатые годы.

– Художник не обязан рассказывать нам, что было перед этим. Он показал нам, что творилось в тот момент. Это его право.

– Ну да! Точно! Право большевика – пожалеть другого большевика. О том и речь. Об этом весь фильм. С ним носятся как с писаной торбой.

Я остановилась посреди тротуара:

– Не хочу этого слышать от тебя!

– А вы никогда не хотите. Из-за таких, как вы, Запад до сих пор не дал моральной оценки преступлениям коммунистов. Зато сподобился вручить «Оскара» Михалкову.

– И этот «Оскар» значит больше, чем все заявления, вместе взятые.

– Михалковское, с позволения сказать, произведение направлено против старой русской интеллигенции!

Я резко развернулась и быстрым шагом пошла вперед, но спустя минуту-другую сбавила темп. Я думала, Саша нагонит меня, но не тут-то было. Доплелась домой я одна. Прошло несколько часов, прежде чем раздался телефонный звонок. Саша предупредил меня, что вернется домой, скорее всего, поздно.

– Или вообще не вернешься, – бросила я ему в сердцах.

– Может быть, и вообще.

Ощущение пустоты… мне это знакомо…

Внизу было очень тихо. Я подумала, что мама плотно прикрыла дверь в кухню, поэтому не слышно, как она там возится. Я была немного голодна, и мне очень хотелось пить. Давеча вечером за ужином, засмотревшись, я пролила чай на скатерть, что сильно рассердило дедушку. Он отправил меня наверх еще до конца ужина. А засмотрелась я на рукав платья матери, из-под которого виднелся сизый, грубый рубец шрама – след от пореза осколком стекла. Я была уже на пороге кухни, когда мать сказала тихим голосом:

– Пусть доужинает с нами…

Моя ладонь замерла на ручке двери, но дедушка не проронил ни слова. Я обернулась и посмотрела на них. Он сидел, выпрямившись, во главе стола, она – опустив глаза в тарелку. Я видела ее ссутуленную спину; на матери была безрукавка на бараньем меху, застегнутая глухо под горлом, а на ворот падали пряди кроваво-рыжих волос. Живой я ее видела в последний раз.

Я лежала у себя наверху, закинув за голову руки, тоскуя и проклиная судьбу за то, что нынешний мой день рождения пришелся на воскресенье. Воскресенье вообще было самым плохим днем недели, потому что я проводила его дома. Я с облегчением приветствовала наступление понедельника. В понедельник было легче, я складывала учебники в ранец и отправлялась в школу. По правде сказать, школу я тоже ненавидела, зато любила дорогу туда. Столько всего интересного происходило по пути в школу, независимо от времени года. Однажды весной в придорожной канаве мне попалось на глаза незнакомое растение, в прошлом году его в этом месте не было. Маленькое, нежное, по обеим сторонам стебелька у него росли микроскопические цветки необычной формы. Я долго искала его название в школьной библиотеке и наконец нашла; оказалось, что это разновидность орхидеи. Такая вот орхидея в миниатюре. В то воскресенье я как раз размышляла о ней, уставившись в потолок. Придорожная канава была истинным собранием сокровищ, я умела отыскивать там самые непритязательные растения и оценивать красоту и ювелирную точность, с которой их создала природа. Из школы я всегда возвращалась медленно, часто останавливаясь и рассматривая цветы и травинки. Я никогда их не рвала, лишь придвигала лицо как можно ближе, чтоб получше рассмотреть, с большой осторожностью касаясь листочков – не дай бог их повредить, – и оставляла расти там, где находила.

Сейчас до весны было еще далеко, повсюду толстым пуховым одеялом лежал снег, и утром, когда я бежала в школу, мороз пощипывал щеки. С одной стороны я была рада, что не надо высовывать носа на улицу, но с другой – мысли о предстоящем дне рождения были невеселыми, от них у меня портилось настроение.

Снизу по-прежнему не долетало ни звука. И вдруг на меня напал страх. Сердце сжалось в дурном предчувствии, я даже не понимала отчего. Одним прыжком я вскочила с кровати и прямо в ночной рубашке бросилась вниз по лестнице. Я была почти на последней ступеньке, когда дверь дедушкиного кабинета распахнулась. Он стоял на пороге в потоке яркого солнечного света. Когда я взглянула на него, он показался мне совсем дряхлым со своей изжелта-бледной кожей и темными мешками под глазами. Насупленные брови выглядели как приклеенные – ни дать ни взять, всклокоченная прошлогодняя трава. Он безмолвно смотрел на меня, помигивая припухшими веками, а потом выдавил через силу:

– Твоя мама умерла сегодня ночью.

Я подняла босую ступню и скрестила ее с другой, будто готовилась исполнить замысловатый танцевальный пируэт, и стояла так, онемев и уставившись на него.

– Иди к себе наверх, оденься, – велел дедушка. – Потом я провожу тебя к ней.

«К ней? Да ведь ее уже нет», – подумала я. Еще вчера вечером, лежа в постели, я слышала, как она ходит по кухне, моет тарелки и ставит их в буфет. Слышала ее по-кошачьи мягкие, крадущиеся шаги, когда она шла из кухни в ванную и из ванной в свою спальню. Знала ли она? Знала ли мама, что это ее последний день, последний вечер? Нет, вряд ли она могла знать. В тот день она была такая же, как всегда, отстраненная. И все-таки даже это ее отсутствие значило для меня так много. Так же, как теперь отсутствие Саши… До конца я это осознала, когда он, положив трубку на том конце провода, оставил меня наедине с этим своим «может, и вообще». «Может, и вообще» могло означать, что он не вернется уже никогда, как мама в свое время…

Гроб стоял в костеле на возвышении, и мне уже издалека бросилась в глаза белизна маминых ступней, просвечивающих сквозь черные шелковые чулки. Ступни выглядели как два щита, которыми мама словно отгораживалась от живых. Нельзя так умирать, если при жизни был таким немногословным человеком, сухим и сдержанным. В свой последний вечер мама должна была прийти ко мне в комнату, присесть на краешек моей кровати и поболтать со мной о чем угодно, должна была оставить мне на память хоть какой-нибудь незамысловатый разговор.

«Пускай доужинает с нами…» Есть в этих словах что-то отстраненное. Если бы она хотя бы назвала меня по имени или окликнула как-то ласково, когда я уходила….

Когда она лежала дома, на гладком покрывале, то не была настолько далекой, отчужденной, как теперь, в костеле. Выставила как заграждение против меня свои ступни. Я знала это, чувствовала, что они торчат так неподвижно над бортиком гроба назло мне. Будто торжествуя. Я даже поплакать не могла, потому что рядом стоял дед. Я с ужасом думала, что вот-вот принесут крышку гроба и я уже не успею ничего запомнить, кроме холодной издевки окостенелых ступней… Как мне теперь жить без матери?..

Краем глаза я увидела – несут крышку. Двое мужчин с такими же серыми лицами, как их рабочая роба, вынесли деревянное покрытие из бокового нефа. В тот момент я готова была уже броситься к гробу, вскарабкаться по ступенькам высокого настила и прижаться к матери. Но тут почувствовала, что из носа течет, а платка при себе нет. Я шумно зашмыгала носом. И тут мужчины в робе закрыли гроб и принялись прикручивать крышку. Это означало, что гроб уже больше не откроют, что в могилу ее опустят в плотно закрытом, завинченном крепко-накрепко ящике, а у меня в памяти навсегда останется лишь картинка ее ступней в черных шелковых чулках. Меня охватила тоска по лицу матери, по вискам и полукруглым впадинам по бокам лба, по зачесанным наверх волосам… Превозмогая страх, я решилась все-таки сделать несколько шагов в сторону возвышения. Но гроб как раз снимали с него. Только погладила пальцами сосновое дерево, ощутив при этом своего рода облегчение: враждебно выставленные против меня ступни остались в деревянном ящике, мне не надо было больше на них смотреть. А я все прикасалась к теплому дереву досок, будто клала пальцы на сомкнутые веки матери.

Похожую тоску я теперь чувствовала по Саше… тосковала по его лицу. Помнила его до мельчайшей черточки… и страстно желала снова увидеть. Но сам факт, что видеть его не было чем-то таким уж несбыточным, наполнял меня радостью. Наша ссора возле кинотеатра после фильма показалась мне теперь такой несерьезной.

Он вернулся под утро. Я узнала его шаги на лестнице и уже ждала у порога. Мы прильнули друг к другу.

– На самом деле я совсем не коммунистка, – тихо пролепетала я.

– Знаю, что не коммунистка, – рассмеялся он. – Но мы – как две сиротки Иосифа Виссарионовича, хоть нам это совсем не нравится.

Орли, пять дня

Ну вот, сдала чемодан в багаж и получила посадочный талон. Осталось только пройти паспортный контроль. Нужно быть у стойки номер три за пятьдесят минут до вылета.

Еще успею позвонить в Польшу.

На сей раз трубку берет Эва:

– Свекровь передала мне, что ты звонила.

– Я – в аэропорту, меньше чем через час – мой самолет.

– А куда ты летишь?

– В Варшаву.

Молчание в трубке.

– Ты одна сейчас?

– Одна-одинешенька.

– А он? Он знает, где ты?

– Нет, не знает.

Снова молчание.

– Мама! Он потрясающий мужик. Любая женщина многое бы отдала, чтобы быть с ним рядом. А он любит тебя.

– Я возвращаюсь в Варшаву.

– Мама… – голос Эвы куда-то отдаляется, слышу его сквозь какой-то треск, – не надо уезжать из Парижа – останься с ним.

– Не могу.

– Куда ты хочешь вернуться, в эту жалкую квартирку в бетонной многоэтажке?

– Я возвращаюсь к… тебе.

Молчание.

– У тебя должна быть своя жизнь, мама. И она у тебя есть. Ну, правда, тебе хорошо с этим человеком. Я видела вас вместе – и знаю, что говорю. Не разрушай этого.

– Все и так само разрушилось. Понимаешь… она приехала. Надя.

– И ты хочешь освободить ей место? Не будь такой великодушной. Борись за него. Или хотя бы позволь, чтобы он боролся за тебя. Не надо убегать…

Мои глаза наполнились готовыми хлынуть слезами.

– Ей двадцать три года, и ее нельзя просто так бросить одну. Саша несет за нее ответственность…

– И все-таки почему ты решила преподнести ей этот подарок, тем самым сломав себе жизнь? Нельзя делать таких подарков. Мама! Мама! Ты еще на проводе?

– Встречай меня в варшавском аэропорту, – говорю я и кладу трубку.

* * *

Еще вчера все было по-другому. Утром мы проснулись, Александр пошел в душ, а я валялась в кровати. Вдруг раздался звонок в дверь. Я подумала, что это почта. После Сашиного возвращения из Америки стало приходить огромное количество корреспонденции.

За дверью стояла Надя. Она вытаращила глаза при виде меня:

– Пани Юлия… так это вы здесь живете? В отеле я просила дать мне адрес Саши, а они написали на бумажке этот… Видно, не поняли меня…

– Пожалуйста, входите, – наконец выдавила я.

– Я ведь к Саше приехала… может, у вас есть его новый адрес?

– Да входите же, – повторила я приглашение.

Надя взяла чемодан и переступила порог квартиры, робко озираясь.

– Вы когда приехали?

– Ох, ехала-ехала, на поезде ведь… и доехала только что. Саши в отеле не оказалось. Написала его имя и фамилию на бумажке, а они накорябали мне адрес… Добралась сюда на такси. Вижу, вы здесь обжились, в этом Париже… А я вот не знаю, что с Сашей, может, уехал куда или поменял гостиницу…

Она умолкла на полуслове, потому что – совсем как в театре – распахнулась дверь и из ванной появился Александр. Он был абсолютно голый.

– Полотенце, женщина! – крикнул он.

И только тут заметил ее и остолбенел. Мы втроем стояли как приклеенные к своим местам. Две женщины. Молодая и старая, а между ними – мужчина в чем мать родила. Во всей своей мужской красе. Широкие плечи, узкие бедра, длинные мускулистые ноги. С волос капало на пол, вода ручейками стекала по прекрасно вылепленному телу. Мы могли оценить в полной мере, что одна из нас теряет и что приобретает другая.

– Какого черта ты сюда заявилась? – спросил он, загораживая ладонями свое мужское достоинство.

– Я… я приехала, потому что от тебя не было писем… ты обещал написать… – залепетала Надя испуганно.

Так закончился первый акт этой пьесы для трех актеров. Александр вынул из шкафа полотенце и скрылся в ванной, оставив нас наедине. Надя взглянула на меня. Глаза у нее были квадратные – в них отражалось безграничное удивление.

– Значит, Александр Николаевич тоже здесь живет?

– Пойдемте, я сделаю вам кофе, – сказала я и, не подождав ответа, ринулась в кухню. Она поплелась за мной.

Я принялась хлопотать в кухне, вернее, бестолково крутилась на одном пятачке, без конца натыкаясь взглядом на приклеенную к шкафчику фотографию – вырезку из газеты светской хроники, с идиотской надписью под ней. Все боялась, что Надя заметит. К счастью, на ней я была сфотографирована одна, а Надя не знала французского. Но ей не нужны были никакие другие доказательства. Главное доказательство у нее на глазах закрылось в ванной.

Я сварила кофе и поставила перед ней чашку. Она сидела за столом, не сняв плаща. Похоже, до нее еще не совсем дошел смысл происходящего.

Стукнула дверь в ванную, Александр прошел в прихожую, его присутствие длилось недолго. Сорвал с вешалки плащ и уже в дверях крикнул, что у него важная встреча. Он просто сбежал, бросая на меня Надю и все выяснения отношений.

– Он еще придет сюда? – задала вопрос Надя, глядя на меня глазами испуганного ребенка.

– Придет. Должен прийти.

Он вернулся под вечер. Надя так и сидела в кухне и, несмотря на все мои уговоры, не желала расстаться с плащом. По правде говоря, мы с ней почти не говорили обо всем этом. Она только сказала, что если мне надо выйти, то пожалуйста. Она подождет Сашу здесь. Я сходила в магазин, купила кое-что из еды и предложила ей перекусить, но она отказалась, сказав, что не голодна. Мы обе ждали Александра, она – на кухне, а я – в комнате. Пыталась даже читать. Я уже знала, что не сумею простить ему такого поведения. У меня в голове не укладывалось, что эта утренняя сцена вообще имела место. И закончилась тем, чем закончилась. Да, приезд Нади застал его врасплох, он мог сразу не сообразить, как выйти из положения, решил потянуть время. Но так могло продолжаться час-другой, а не целый день. В какой-то момент я даже заволновалась, не случилось ли с ним что – ведь он выскочил из дому на взводе. Отсюда и мой страх за него. Но стоило мне услышать, как он вошел в дом, и я превратилась в фурию – выскочила из комнаты, чуть не сбив его с ног.

– Прекрасно, – крикнула, – теперь моя очередь бежать отсюда!

Он не позволил мне уйти. Попросту закрыл дверь на ключ, а ключ спрятал в карман.

– Прошу тебя, успокойся, – сказал он. – За ней сейчас приедет Катя, она переночует у Ростовых. А утром отправлю ее в Москву, лично посажу в самолет.

Надя появилась на пороге кухни.

– Я у чужих людей ночевать не буду, – заявила она. – Я к тебе, Саша, приехала.

Мы с Сашей смотрели на нее в молчании.

– Здесь ты не можешь остаться, – наконец проговорил он.

– Почему не могу?

– Потому что здесь живем мы с Юлией. До тебя еще не дошло?

– Но… вы ведь не спите…

– Конечно, спим, поэтому мы здесь и вместе!

Надя смотрела на него с недоверием, все еще не понимая, о чем это он.

– Саша, да она же старая!

Послышался легкий стук в дверь. Это примчалась Катя.

– Надежда Ивановна Емелинская, Екатерина Александровна Ростова, – представил их друг другу Саша.

Он уже владел собой, был спокоен, но неестественно бледен.

– Ну, хорошо. Вы собирайтесь, поедем к нам. На свежую голову думается легче, и вообще, утро вечера мудренее.

– Я никуда не поеду, – возразила Надя. – Тряслась в поезде чуть не целую неделю… я к Саше приехала, он здесь живет, значит, и я буду здесь…

Катя, всегда такая красноречивая, на сей раз онемела. Долгое время никто не отзывался.

– Я тебя сюда не приглашал, ты приехала на свой страх и риск, – заговорил наконец Александр. – Неужели тебе в голову не пришло, что, если человек тебе не ответил ни разу за полгода, значит, в его жизни могло многое измениться?

– Да как мне это могло прийти в голову, Сашенька, когда я знаю, что ты не любитель писать письма… Даже твоя мама сказала, поезжай к нему… мужчина, оставленный на произвол судьбы, способен наделать глупостей…

Я слушала их пикировку с чувством разрастающейся внутри пустоты, будто из меня вынули сердце, легкие, желудок. Я была целиком выпотрошена. От неловкости хотелось провалиться сквозь землю, бежать куда глаза глядят, спрятаться. Но я продолжала стоять, не в силах сдвинуться с места.

– Надежда Ивановна, Надя, – вмешалась в разговор Катя, – не упрямьтесь, поехали со мной. Вы ведь видите, у Саши – другая женщина… Можете пожить у нас какое-то время, отдохнуть после долгого путешествия, мы с моим мужем займемся вами – поедем куда-нибудь на экскурсию. Покажем вам замки Луары и…

– Я приехала к Саше, – тупо повторила Надя.

– А кто тебя звал, черт побери! – взорвался он. – Думаешь, если мы с тобой трахались как кролики, ты имеешь на меня права?! Я люблю другую женщину, пойми наконец!

– Кого ты любишь, Саша? – переспросила она с ужасом.

Этот вопрос сбил его с толку. Только я понимала, откуда он взялся. Надя даже мысли не допускала, что его со мной могут связывать близкие отношения. Мое присутствие она объясняла себе тем, что мы просто живем в одной квартире, как жили когда-то в соседних номерах гостиницы. И ничто – ни его слова, ни Катины – не в состоянии были повлиять на эту уверенность.

– Ладно, хватит, я поеду с Катей, – сказала я.

– Ах так, тогда поедем вместе к Ростовым, – твердо сказал Саша. – Здесь я не останусь.

Ситуация начинала выглядеть гротескно, как в той головоломке с перевозчиком через реку, которому надо было переправить на другую сторону волка, козу и капусту. Кого забрать с собой первым, чтобы все пассажиры остались целы и невредимы? Посадит первым в лодку волка – коза съест капусту, возьмет капусту – волк на берегу съест козу…

– Ты говоришь, Саша, что нас ничего не связывает. А как же мой аборт два года назад? Ты не хотел ребенка, и он не появился на свет…

Я почувствовала, как горячая волна подступает к горлу, и едва успела добежать до ванной. Рвотные судороги выворачивали мой желудок чуть ли не наизнанку. Александр рвался в ванную, но я не впустила. Потом Катин голос позвал меня из-за двери. Кате я позволила войти. Меня пошатывало от слабости, я присела на край ванны.

– Положение трудное, но усугублять его не стоит, – сказала Катя. – Ничего не поделаешь, придется вам с ней остаться здесь до утра, а Саша поедет к нам. Вы согласны?

Я молча кивнула.

– И пожалуйста, помните, что он вас любит.

Я лишь жестом показала Кате, что больше ничего не надо говорить. Александр еще раз подошел к двери.

– Приеду рано утром, – сказал он.

Я сидела на краю ванны, не зная, что мне с собой делать. Ну не могла же я просидеть тут всю ночь. Тяжело поднявшись, подошла к умывальнику – и увидела в зеркале свое лицо. В который уже раз оно показалось мне чужим и снова не ассоциировалось со мной. Так происходило всегда, когда мне приходилось испытывать что-то очень хорошее или, наоборот, плохое. Во мне сразу пробуждались подозрения – я давно уже отвыкла от спонтанного проявления чувств. Не может быть, чтобы это касалось меня! Неужели я и есть эта женщина? – пытал меня какой-то внутренний голос. Однако именно я была этой женщиной, чувствовавшей себя так, будто почва уходит из-под ног. И что будет дальше? Как я выйду из ванной и посмотрю в глаза этой девушке? Что ей сказать? Что-то ведь придется сказать…

Я застала ее в кухне, по-прежнему сидящей в плаще за столом. Лицо у нее горело, красным был даже лоб. То, что здесь произошло, должно быть, стало для нее сильным потрясением, хоть она и производила впечатление человека, которого нелегко вывести из равновесия.