Текст книги "Мой русский любовник"

Автор книги: Мария Нуровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– И какие у тебя шансы?

– Ну, какие-никакие, да есть.

– Буду держать за тебя кулачки.

Я была потрясена тем, что она мне рассказала. И чувствовала себя виноватой. Ведь это я в какой-то степени поставила ее перед выбором между мной и мужем, это я не ездила к ней в сочельник, как будто желая лишний раз ткнуть ей в лицо своим одиночеством.

– Со мной тоже не все в порядке, – сказала я, – и мне тоже не хотелось тебе рассказывать об этом по телефону. Несколько месяцев назад у меня случилось кровотечение… а теперь мне предстоит неприятная процедура – биопсия. Придется на пару дней лечь в больницу…

Эва села в кровати. В мигающих огнях из окна я видела ее щуплые плечи, совсем как у девочки.

– В больницу? – беспомощно переспросила она.

– Ничего особо страшного, просто неприятно… Но в тот момент я думала, что у меня рак.

– А что это?

– Конец молодости, климакс.

– Ты выглядишь так молодо! Никакой это не конец молодости. А лет женщине столько, на сколько она выглядит.

– И ты хочешь уговорить меня, что старость не придет никогда, правда?

– Мне кажется, что мы сами назначаем себе границу старости. По-настоящему значение имеет то, как мы ощущаем себя внутри. А ты, мама, внутри молода.

– С этим, пожалуй, я соглашусь, – великодушно признала я.

– А в больницу тебе когда?

– Сразу после твоего отъезда и перед возвращением Саши.

– Тебе нельзя оставаться одной, ложись прямо завтра.

– Мне хотелось показать тебе Париж.

– Нет, с тобой кто-то должен быть, когда ты очнешься от наркоза.

Но в конце концов Эва согласилась, что эти три дня мы проведем с ней вместе и ни словом больше не вспомним о больнице. Почти весь первый день мы провели в Лувре. Потом ужинали в одном из кафе в Латинском квартале и после этого прошлись по ночному Парижу. Домой вернулись с гудящими от усталости ногами и тут же легли спать. Заснули как убитые. Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Александр.

– Который у тебя час? – спросила я, плохо соображая спросонья.

– Не тот, что у тебя.

На следующий день я предложила Эве прогулку на кораблике по Сене, но она отказалась. Ей хотелось увидеть все вблизи, потрогать руками. И мы пошли пешком, взбираясь по улочкам стародавней деревеньки на Монмартре. Эва была в восторге от атмосферы этого города.

– Совсем как на картинах Утрилло[19]19
  Морис Утрилло (1883–1955) – французский живописец-пейзажист.


[Закрыть], мама.

– Ты абсолютно права. Можем зайти в музей здесь неподалеку, покажу тебе реконструкцию его любимого кафе, которое называлось «Cafée de lʼAbreuvoir».

– Конечно идем.

Мы провели в музее много времени, Эва надолго застывала перед картинами Модильяни.

– А знаешь, его женщины – все такие грустные, совсем как ты и я…

– Да разве мы с тобой грустные? – удивилась я. – Все время хихикаем.

– Ну, какое это веселье! – мгновенно отбила мячик Эва.

Проходя мимо кафе «У матушки Катарины», я потянула Эву присесть за столик на улице, выпить чего-нибудь.

– Жаль время тратить, – возразила она.

– Торопишься, как те казаки.

– Какие казаки? – удивленно спросила она.

Я рассмеялась.

– После тысяча восемьсот четырнадцатого года это было любимое место русских. Они садились тут и, стукнув кулаком по столу, кричали: «Быстро, быстро!» Отсюда и название «Бистро»…

– Тебе, наверное, Саша об этом рассказал?

– Да это известный анекдот.

– Значит, анекдот?

– Теперь уже из серии исторических анекдотов.

Потом спускались вниз к площади Бланш. Вышли на Пляс Пигаль, покрутились немного там и побрели по улице Фрошо к улице Виктора Массе. Эва остановилась перед кованой решеткой, окружавшей старинные виллы. Заглядывала через решетку, совсем как любопытная маленькая девочка.

– Мы не можем туда пройти, да? – спросила дочь разочарованно.

– Это – частная улочка, видишь тот красный знак?

– Частная улица! Это что-то.

После полудня мы договорились пообедать с Катей в ресторане на площади Сен-Мишель, куда я частенько приходила со студентами. Это здесь я увидела возле фонтана одиноко стоявшего Александра и, кажется, впервые поняла, насколько он близок мне. И с тех пор мое тело завладело мной, диктуя свои права!

Катя, как обычно, опоздала, но, как только появилась, сразу взяла все в свои руки. Она выбирала закуски из меню, заказывала вино. До нее долго не доходило, что Эва не ест никаких мясных блюд.

– Так, может, закажем для нее улитки или моллюсков?

– Но ведь это тоже мясо.

– Да что это за мясо! – возмутилась Катя. – А рыбу? И рыбу нельзя? Чем же ты питаешься, девушка? Не иначе как духом святым. Оно и видно!

В конце концов она отыскала для Эвы горячее, которое ее удовлетворило: крем-суп из спаржи и брокколи с запеченным картофелем. Для себя я заказала эскалоп из телятины. Боялась, что Эву это расстроит, но, к счастью, она не была столь ортодоксальна, как Гжегож, который даже яиц не ел, считая их символом жизни.

Катя допытывалась, что Эве понравилось в Париже больше всего.

– Сам Париж, – ответила та. – Царящая здесь атмосфера. Это больше чем просто красивый город. Париж – святыня, на которую готов молиться даже неверующий.

Катя только покрутила головой:

– Ваша дочка – настоящий поэт.

И не ошиблась. Эва еще до выпускного написала несколько стихотворений. Очень красивых, по моему мнению. Их напечатал молодежный журнал.

 
Даже не эротика
Что-то присело на краешек рта.
Бабочка?
Примостилось в ямке у кончика губ.
Дуновенье какое-то?
Нежно контур обрисовало
Перышком ангела?
А потом вторглось в меня с неведомой
Сладостной силой,
Вмиг все путы сорвав.
Ты не скажешь мне, что это было,
Милый.
 

 
Контурная карта твоего лица
Мне так бы хотелось…
Хотелось бы изучить географию
По контурной карте твоего лица
Заглянуть в серо-небесную бездну глаз
Увидеть безмятежную голубизну и темные тучи
Беспокойных мыслей
Смело взобраться на верхотуру носа
А потом
Мягко скатиться на луга из веснушек
С опаской исследовать лабиринты ушей
(ты не представляешь, какой я трусохвостик)
Проверяя, не затерялась ли там золотая крупица
Моей счастливой судьбы
Вот только к пропасти рта
Приближаться нельзя
 

 
Чего я не люблю
Не люблю прописей, грамматик-математик —
подрезают мне крылья.
Не люблю запретов, наказов-приказов —
подрезают мою свободу.
Ненавижу хамство, подлость и
пустопорожнюю болтовню.
И тебя не люблю, когда ты так смотришь
сощурив глаза.
 

Редактор рубрики «Малый Парнас» в молодежном журнале во вступлении написал, что автор – ученица одного из лицеев и это – ее первые пробы пера. «Мои стихи – непритязательная запись чувств, – говорила Эва о себе. – Красота в описании переживаний – это неискренне и неправильно. Мои стихи пока еще очень детские». И снова редактор: «По сравнению с приземленностью современных любовных отношений насколько же деликатны, естественны и одновременно впечатляющи реалии эротического ритуала в стихах Эвы. И сколько же в них при этом правды! Яркого, поэтического самовыражения! Быть может, в нашей любовной лирике наконец-то появился новый и давно ожидаемый талант?»

Я читала это в легком недоумении: любовная лирика и она, моя Эва? К кому эти стихи были обращены? С мыслью о ком она их писала? И кем был этот кто-то, с кем она хотела найти «золотую крупицу счастливой судьбы»?

Неудивительно, что мне ничего не было известно о ее переживаниях и мечтах. Она не делилась ими со мной. Я была лишена эротического воображения, и то, что оно есть у моей дочери, наполняло меня страхом. Потом я исподволь наблюдала за ней. Она, разумеется, не догадывалась, что мне стала известна ее тайна. Ни спросить, продолжает ли она писать стихи, ни поощрить ее я не могла. Это не укладывалось в рамки наших взаимоотношений. Кажется, именно тогда до меня окончательно дошло, какой плохой матерью я была. Не сумела ни предостеречь свою дочь, ни защитить, ни передать ей крупицу своего опыта. И своих разочарований. Почему-то пребывая в убеждении, что она должна пройти через все сама, а мне знать об этом ни к чему.

Я так никогда и не узнала, кто был адресатом тех стихов. Что, если им был Гжегож? Не знала я и того, как прошло знакомство моей одухотворенной дочери с реальным сексом. И что она сумела в себе сохранить из тех эротических впечатлений, о которых писала… Вполне возможно, что от них ничего не осталось. Это слишком раннее материнство, многочисленные роды. Бесформенное, неподвластное ей тело, разрываемое нечеловеческой болью, и кровь, кровь… окружавшие ее чужие, равнодушные люди в белых халатах. И она – обнаженная, с широко раздвинутыми ногами… У ее ангелочка должно было выпасть перо из пухлой ручки. Поэтесса замолкла.

Александр отчасти был прав. Я была в обиде на весь мир за то, что он отнял у меня мою крошку. Что сломал ее, как куклу.

Выпив по чашке кофе, мы переместились в кафе неподалеку и сели за столик под зонтиком на улице. Было теплое послеполуденное время, совсем как в середине лета. Прохожие скидывали пиджаки, жакеты, мелькали платья с короткими рукавами. Но все-таки наступила осень – она ощущалась в воздухе.

– Эве хотелось бы пойти в кабаре, – обратилась я к Кате. – Может, вместе сходите, а мои усталые кости отдохнут?

– Чудненько, – обрадовалась Катя.

Как я заметила, общение с Эвой ей было в радость. Ее словно мучил голод по компании молодых. Они болтали как две подружки, понимая друг друга с полуслова.

– Ну надо же, четверо детей! – восторженно восклицала Катя. – Это как диплом о высшем образовании, выданный самой жизнью. Как бы я хотела иметь хоть одного ребенка, но мой Алешенька так измучен… зато у меня есть кошки… недавно прибавилась пятая. Можно сказать, я тебя перещеголяла… А в какое кабаре ты хотела бы пойти?

– Ну, может, в «Фоли-Бержер»…

Катя слегка скривилась:

– Туда ходят только бизнесмены и туристы… а танцуют там одни американские девушки…

Эва рассмеялась:

– Да-да, понимаю, троянский конь Америки.

– Что-что? – уставилась на нее Катя, но, занятая своими мыслями, не удосужилась подождать объяснений. – Можно заглянуть в «Фоли-Пигаль» или в «Balajo»[20]20
  Модный парижский ночной клуб с дискотекой.


[Закрыть], там хоть и дороговато, но атмосфера приятная… самый лучший ночной клуб… Иногда одиноким девушкам разрешают войти без билета…

– Но я не хочу на дискотеку.

– Да это никакая не дискотека! «Фоли-Пигаль» – один из самых оригинальных клубов Парижа. Там можно послушать рок, выпить хорошего вина…

Я видела, что у Эвы не осталось аргументов, что ей очень хочется пойти в «Фоли-Бержер».

– Катенька, один раз стоит посетить этот клуб, тем более, Эва там никогда не была, это ты у нас старожил…

– И то правда, будет о чем рассказать подружкам.

«Какие там у тебя подружки?» – подумала я.

Эва вернулась на рассвете. Раздевалась, стараясь делать это как можно тише.

– Я не сплю, – откликнулась я. – Ну как повеселилась?

– Супер. И Катя супер, только она очень много говорит и страшно быстро. Я половину из того, что она говорила, не разобрала. Ты не обижаешься, что я с ней пошла?

– Да что ты, я ведь сама предложила.

– И все-таки лучше было бы нам пойти вдвоем с тобой.

В последний день мы выбрались в Нотр-Дам, хотя моей любимой церковью была церковь в Сен-Жермен-де-Пре. Но туда я могла бы повести свою дочь после долгого пребывания в Париже, а не тогда, когда она впитывает Париж и захлебывается от его величия. Ведь только когда наступает пресыщение и ты ищешь места, свидетельствующие о повседневной парижской жизни, можно с чистой совестью идти в романскую церковь, послушать ее тишину. Потом мы бродили по бульварам и по набережной Сены. Гуляли с Эвой под руку, светило солнце, и деревья были по-осеннему красивы.

– А как дела у Гжегожа? Работа, по крайней мере, есть?

– К счастью, есть. Только перед моим отъездом пришлось ему посидеть дома – лил страшный дождь…

– Ваша жизнь зависит от того, идет или не идет дождь…

– Да нет, все не так плохо – дождь ведь не льет круглый год.

– У вас вечно финансовые проблемы, и, господи, как вы питаетесь! От такого питания у него, наверное, в чем только душа держится – работа-то тяжелая. Физическая. Видела я, что ты кладешь ему на тарелку – три картофелинки и чуть-чуть фасоли. Все это добром не кончится.

– Мама! Он прекрасно себя при этом чувствует – возможно, черпает энергию от деревьев. Один немецкий природовед и исследователь Манфред Химмель считает, что контакт с деревьями оздоравливает. Скажем, регулярное соприкосновение с дубом может вылечить массу болезней, а рябина, к примеру, укрепляет нашу волю. У вербы сильное энергетическое поле, непосредственно воздействующее на психику человека. А известно ли тебе, мамочка, что сосна благотворно влияет на нас даже на расстоянии пяти метров?

– Ты вычитала это из журналов, которые Гжегож выписывает пачками?

– И что в этом плохого? После того нервного срыва я несколько раз в день стояла, прижавшись к березе, ну той, что растет за нашим забором, прикрывала глаза и обхватывала ствол руками. И знаешь, сразу ощущала себя лучше. А береза как раз лечит депрессию. Так вот, немец, о котором я тебе говорила, убежден, что идущее от березы излучение способствует рождению идей, помогающих найти выход из безнадежной ситуации… И мы нашли выход из нашей безнадежной ситуации…

– Гжегож тоже прислонялся к березе?

– Ну почему, почему ты так говоришь? Так рассуждают люди, лишенные всякой веры.

– Рада, что вы с Гжегожем верите в силу деревьев, но позволь спросить: почему он их тогда срубает?

– Он их лечит, мама, помогает им, отрезая больные ветви и цементируя трухлявые стволы. А если ему предстоит срубить дерево, он целый день ходит больной, но что поделать, это его профессия… – Она вдруг замерла как вкопанная. – Мама, эти мосты через Сену, это что-то невообразимое! Катя все допытывалась, что мне больше всего понравилось в Париже, так вот теперь я знаю: мосты!

– Особо изысканным вкусом ты не можешь похвастаться, – усмехнулась я.

– А ты? Тебя они, мама, разве не приводят в восхищение? Только посмотри на тот, что перед нами, посмотри на его перила!

Мы остановились у одной из букинистических лавок, Эва купила себе постер с «Фоли-Бержер», выполненный в стиле двадцатых годов прошлого века. Сказала, повесит его в спальне. Сидеть в ресторане не захотела – жаль тратить время. Купили себе по багету, я – с ветчиной и салатом, она – с твердым сыром. Уминали их, сидя на лавочке и любуясь на воду, по которой плыли, кружась, осенние листья.

Сумерки застали нас на лестнице базилики Сакре-Кёр. Мы присели на ступеньках немного отдохнуть – ноги горели от долгого хождения по Парижу. Теперь бесконечный город был перед нами как на ладони.

– Я так рада, мамочка, что ты живешь здесь.

– Я здесь не живу, а временно пребываю. И не знаю, как долго еще пробуду.

– Не говори так. Саша боится этих твоих мыслей. Он не заслуживает такого отношения.

– Понимаешь, я не хочу, чтоб кто-то считал мои морщинки.

Эва аж подскочила на лавке:

– Что ты такое говоришь?! Твои морщинки тебя украшают. У тебя такое интересное лицо… Твое лицо мне нравится больше, чем Катино, красивое и без морщин… Я совсем не удивляюсь, что он полюбил именно тебя.

– Мне бы еще полюбить себя…

– Да, это всегда было твоей проблемой, мама. Тебе надо помнить об этом и больше прислушиваться к тем, кто тебя по-настоящему любит.

Вот такая мудрая моя Эва. И такая родная. Произошло так, что, не понимая друг друга как мать и дочь, мы отыскали дорогу к нашим сердцам как две женщины.

Орли, половина пятого дня

На табло высветился номер рейса Польских авиалиний. Можно идти регистрироваться и сдавать чемодан в багаж. Он вдруг стал таким тяжелым, что не получается сдвинуть его с места. С самого раннего утра я передвигалась с ним по всему аэропорту, а теперь не в состоянии оторвать от пола. Пихаю его перед собой по скользкому мрамору.

Небольшая операция оказалась не такой страшной, как я предполагала. Возможно, все зависело от настроя – я перестала к этому относиться как к неминуемой катастрофе, посчитав ее просто малоприятной необходимостью. Профессор Муллен сдержал слово, я провела в клинике только одну ночь, утром меня выписали. Дома я сразу пошла под душ и долго стояла под ним, смывая ненавистный больничный запах. Меня радовало, что все уже позади, а самое главное, что это удалось провернуть без участия Александра. Хотя и не совсем. Пришлось рассказать ему о биопсии – нам нельзя было жить супружеской жизнью по крайней мере две недели. Саша сразу насторожился:

– Все действительно так, как ты говоришь? Страшное позади?

– Да, все так. И не будем больше об этом.

Америка произвела на него впечатление, хоть он и не хотел в этом сознаваться. Оказалось – вот неожиданность! – там есть пара-тройка интеллигентных людей, которые не носят ковбойских шляп и полусапожек на каблуках. Его книга заняла в рейтинге бестселлеров пятую строчку.

– Теперь мы сможем многое себе позволить, – сказал он, – снимем квартиру побольше, а может, даже купим.

– Зачем?

– Нам, научным работникам, нужно пространство. Да вот хотя бы для книг.

– Может, ты и ученый, только я – одно воспоминание о нем.

Он быстро взглянул на меня:

– Переговоры в Нантере окончились безрезультатно?

– Нет, почему же, в том-то и дело, – возразила я. – Перед тобой новоиспеченный учитель языка.

Он рассмеялся:

– Ты, Юлия, мастерица преуменьшать.

Обедать мы отправились в ресторан на Монмартре, в тот самый, куда он прежде ходил один.

– А как у вас с Эвой? На чем расстались?

– По-моему, расстались очень по-доброму.

– Она потрясающая девушка.

Сказал, что не привез мне никакого подарка: не нашел ничего, что было бы достойно меня. Но у него есть идея. В один из дней мы поехали с ним на блошиный рынок в самом центре города. Там стояли шеренги палаток, а в проходах между рядами ходили толпы людей, главным образом туристов. Александр прекрасно ориентировался в топографии этой местности, должно быть, бывал здесь не раз (хотя книжек нигде не было видно). Он подвел меня к одной из палаток со старой бижутерией, фарфором и изделиями из серебра. За деревянным прилавком сидела полная, немолодая женщина со следами былой красоты на лице. На ее плечи был накинут цыганской расцветки платок. Седые волосы уложены в узел на затылке. В ушах позвякивали длинные серьги. Она была похожа на цыганку.

– Нина Сергеевна, – обратился к ней по-русски Саша, – привел к вам свою даму, хочу купить ей в подарок что-нибудь из старинных украшений.

Я взглянула на него недоуменно, но он дал мне знаком понять, чтобы я молчала. Женщина окинула меня с ног до головы пронзительным взглядом.

– Мадам пошла бы брошка, но подходящей у меня здесь нет. Загляните ко мне домой вечерком.

Когда мы отошли подальше, я начала выговаривать Александру, что, мол, не нужна мне никакая брошка, да и кто такая вообще эта женщина и надо ли нам идти к ней вечером.

– Надо, – коротко бросил он. – Если Нина Сергеевна пригласила, отказываться нельзя. И если сказала, что нужна брошка, значит, ничего другого искать не стоит.

– Да кто она такая, эта Нина Сергеевна?

– О, это великая женщина, защита и опора всей здешней русской эмиграции.

Таинственная торговка, к которой Александр относился с таким пиететом, жила в богатом районе Марэ в небольшом особнячке, перед домом на ухоженном газоне росло старое разлапистое дерево. У калитки нас встретил сутулый старик, сопровождаемый двумя черными доберманами. В их глазах была какая-то остервенелая злоба, я очень испугалась. Старичок это заметил и коротко скомандовал им что-то, после чего псы исчезли, будто сквозь землю провалились. Мы вошли в просторный салон, обставленный антикварной мебелью. Роскошь так и била в глаза: картины в золоченых рамах, затейливые консоли и этажерки, огромный восточный ковер на полу… Нина Сергеевна сидела в вольтеровском кресле возле небольшого столика, на котором возвышался пузатый самовар. Предложила нам сесть напротив. Она хорошо была осведомлена о делах Александра, называла его Сашей. Особенно подробно расспрашивала о поездке в Америку. Поблагодарила за авторский экземпляр книги на французском языке и пообещала прочитать ее, как только она выйдет на русском.

– Ax, этот Саша, – повернулась она ко мне, – разносторонний, талантливый человек.

С этим нельзя было не согласиться – я тут же вспомнила его кулинарные изыски во время приготовления званого обеда, который мы давали в честь начала нашей совместной жизни. Было трудно поверить, но она все еще продолжалась. Такие мысли мелькали в моей голове, и никто не знал, что через несколько дней я украдкой соберу чемодан и уйду, никому ничего не говоря.

Старичок принес на подносе чашки и заварной чайник под бабой-грелкой в форме курицы из разноцветного бисера. Поставил чайник на самовар. Спустя несколько минут Нина Сергеевна разлила по чашкам заварку, доливая кипяток из самовара. По салону распространился сильный аромат. Жидкость в чашках была темно-бордового цвета, чай был очень вкусный – ничего подобного я в жизни не пила. Хозяйка и Саша пили из блюдечек с сахаром вприкуску. Я знала, что это старинный русский обычай, но не последовала их примеру.

– Вот вы – полька, – начала Нина Сергеевна. – А поляки народ непростой, прямо скажем, тяжелый народ. Но встречались среди них красавцы мужчины. Одного такого я знавала, да только давно это было.

Она так ни разу и не обмолвилась о цели нашего визита, и я была этому рада. Не хотела, чтоб Александр раскошеливался на украшение, которое мне было совсем ни к чему. Наш визит затянулся далеко за полночь. Нина Сергеевна взяла гитару и спела нам несколько романсов. Голос у нее был чарующий. «Не уезжай, ты мой дружочек, печально жить мне без тебя, дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня…»[21]21
  Курсивом здесь и далее выделены строчки, написанные в книге по-русски.


[Закрыть]

Когда мы собрались уходить, она протянула Александру небольшую коробочку. Он только кивнул в ответ.

– В коробочке, наверное, брошка, – сказала я уже в такси.

– Наверняка.

– Но ты не заплатил.

– А вот об этом у тебя голова пускай не болит. Получила обещанный подарок, остальное – не твое дело.

Однако мне это не давало покоя.

– Зачем ей торговать, ведь она и так богата, по-моему?

– Торгует, потому что ей нравится, – ответил он.

– Как ее фамилия?

– Нина Сергеевна Романова.

Дома я рассмотрела брошку. Брошь была восхитительная, старинной работы, кружевная серебряная финифть с драгоценными камешками.

– Да ведь ей цены нет! – воскликнула я.

* * *

Собираясь, я не взяла с собой дорогого подарка. Посчитав, что Александр дарил брошь совсем другой женщине, чем та, которой я была сейчас. Я отрывалась от своей парижской жизни, окукливалась. Это было очень болезненно, но неизбежно.

Как неизбежно было и наше расставание. Я знала, что так будет, с самого начала нашего романа, вернее, нашей любви, ибо слово «роман» здесь не очень к месту. А может, то, что нас связывало, действительно лучше называть этим словом – ведь роман в любой момент можно закончить. Хуже дело обстоит с любовью, от нее не избавишься так просто, как от тесных туфель. Любовь продолжает существовать, тянется, зачастую вопреки нашей воле. Наоборот, это она, любовь, навязывает нам свою волю, обрекая на боль и страх…