Текст книги "Мечта"
Автор книги: Мария Лоди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Жан тоже внимательно смотрел на женщин. Луиза сидела, как монахиня, с опущенными глазами и сложенными на коленях руками, и он не мог заметить никаких следов греха на ее лице, сохранявшем выражение замкнутости. Шарлотта храбро болтала, то и дело посматривая на него своими ослепительными глазами. Он подумал, что она очень красива, даже слишком красива для жалких остатков его силы.
Однажды Луиза пришла одна. Воспользовавшись возможностью видеть ее наедине, Жан пытался заставить ее заговорить, но она оставалась молчаливой и недовольной и попросила:
– Не спрашивайте. Вы меня мучаете.
– Не бойтесь, – сказал он. – Я бы не стал судить вас, я просто хочу лучше знать вас. – Он добавил: – Если бы я собирался жить, вы бы позволили мне узнать вас лучше?
– О, – в ужасе ответила она, – вы, вероятно, не захотели бы. Ведь я совсем обычная женщина и ничего собой не представляю; никто никогда, в сущности, не интересовался мною, и если бы у вас были здоровье и сила, вы бы тоже, конечно, влюбились в мою сестру.
В тот день Жан взял ее руку и убеждал, что на пороге смерти нет места для лжи. И просил ее не бояться жизни.
Тихо, едва слышно, он начал читать ей стихи, в то время как Луиза смотрела через грязные окна на зимний день, только добавлявший этой сцене мрачности, и слушала, успокаиваемая его теплым голосом с почти женскими интонациями.
Жан просил, чтобы при первой возможности она приходила одна. Сила и живость Шарлотты пугали его и, возможно (если только он мог бы признаться себе в этом), вызывали у него слишком много сожалений. Когда она приходила в палату, то напоминала здоровый цветок, приносящий глоток свежего воздуха в мрачное убожество больницы. Она освещала все вокруг. Шелест ее юбок, ее теплый аромат и звучание ее голоса несли в себе всю соль жизни, и Жан не хотел думать о весне, которой он никогда не увидит, о девушках, которых никогда не будет любить. А с Луизой рядом с собой он мог умереть спокойно.
Вскоре Пелу, адвокат из Ниора, написал, что наследство Луизы – различные акции и другие ценные бумаги – уже реализовано. Можно было публиковать сообщение о ее свадьбе с Жаном Дюрье. Примерно в то же самое время Шарлотта внесла окончательные исправления в роман, над которым она работала вместе с Фредериком, и отнесла его Кенну в «Клерон». Бегло просмотрев первые главы, Кенн уже практически обещал принять его, и теперь он без возражений принял роман целиком.
Шарлотта была уверена в его литературных достоинствах. Она вложила в роман все лучшее, на что было способно ее воображение. Она была прирожденным романистом, и сюжет развивался от одной высшей точки к другой. Естественно, она использовала мужской псевдоним, которым очень гордилась. Не ориентируясь в гонорарах, она не знала о том, что Кенн заплатил ей как начинающему писателю лишь половину обычной ставки за страницу. Она так ждала этих денег и действительно очень нуждалась в них: местные лавочники уже собирались отказать ей в дальнейшем кредите. Теперь она призналась самой себе, что, несмотря на обещания Кенна, боялась, как бы он не передумал в последнюю минуту или не запросил за издание книги гораздо большую сумму, чем та, на которую она готова была согласиться.
Наконец она могла вздохнуть более свободно. Возвращалась надежда. Наступала весна, и она пыталась поверить в то, что Этьен поправится. Она будет в безопасности от денежных неприятностей по крайней мере три месяца.
Как только Шарлотта увидела Фредерика, она сообщила ему, что «Клерон» окончательно принял роман, но эта новость, казалось, оставила студента совершенно равнодушным.
– Вы что, не понимаете? Я говорю вам, что мы продали роман и он на самом деле будет напечатан в «Клерон». Неужели вам не приятно?
– Да, конечно, – сказал он.
Мрачное настроение Фредерика обеспокоило ее. Она чувствовала, что он несчастен из-за нее, что, так или иначе, это была ее вина. Она всегда чувствовала себя слегка виноватой по отношению к нему.
– Как мы будем высчитывать вашу часть гонорара? – спросила она.
– Мне все равно.
– Не будьте глупцом.
– Я ничего не хочу. Вы сделали все одна.
– Я не согласна, – сказала Шарлотта. – Думаю, вы должны получить четверть. Вы много помогали. Так что, если я получаю всего четыреста франков, то сотня из них принадлежит вам. Вот они.
Он отказался. Это было слишком много. Он считал, что она проделала всю тяжелую работу. Деньги ей очень нужны. Пусть она получит их все. Фредерик почти покраснел, когда она пыталась силой отдать ему деньги. Шарлотта начинала терять терпение. Отказываясь от денег, он искушал ее, но в таких делах она была очень честна и, во всяком случае, считала, что Фредерик мог бы помогать ей и в дальнейшем. А самое главное, он ей нравился.
– Перестаньте изображать героя, – спокойно сказала она, всовывая деньги в его руку.
Пальцы Фредерика были так плотно сжаты, что ногти впились в ладони и Шарлотта не смогла их разжать.
– Вы что, круглый дурак?
Конечно, она никогда не сможет понять его бессмысленную гордость, восставшую против любого подчинения, его любовь к широким жестам, которые ни на чем не были основаны – ни на убеждении, ни на самоотречении, разве только на абстрактной идее.
Фредерик стоял как вкопанный, его лицо было очень красным, чистые глаза светились, как цветное стекло, и она почувствовала прилив сестринского участия к нему.
Она положила деньги на стол.
– Возьмите их, – мягко сказала она. – Неужели вы не видите: я хочу, чтобы вы взяли их, хочу всем сердцем, потому что я благодарна. Неужели я не могу на самом деле быть вашим другом? Будете ли вы когда-нибудь доверять мне?
Она стояла очень близко к нему. Фредерик грубо схватил ее и, прижав лицом к своему плечу, крепко держал в таком положении. Шарлотта не осмеливалась сделать попытку освободиться, боясь причинить ему боль. Он удерживал ее так довольно долго, и она могла слышать тяжелые удары его сердца против собственной груди.
Затем он мягко освободил ее, взял деньги и сунул их в свой карман.
– Я приглашу Милло на ужасный кутеж. Омары и лягушачьи лапки. Целый месяц мы будем есть, как лорды, пока нам не станет плохо.
Такое проявление преданности лишило Шарлотту дара речи и убедило ее, что она никогда не сможет понять мужчин. Как только вы начинаете думать, что затронули их душу, они начинают говорить о своем желудке.
В этот момент небо Парижа расколол ужасающий взрыв, словно в день Страшного суда. Дом вздрогнул, и Шарлотту отбросило к стене. Посыпались оконные стекла, раздались крики с улицы.
Постепенно эхо от взрыва смолкло. Стекло в одном из окон лопнуло и осыпалось на пол, будто разбитое невидимым молотком.
Этьен, лежавший в соседней комнате, закричал. Шарлотта слышала также пронзительный вопль Луизы, резкие вскрики Анник, людские голоса и хлопанье дверей снаружи. Она стояла, плотно прижавшись к стене, в страхе ожидая, что рухнет весь дом, но тут снова закричал Этьен. Тогда она бросилась в его комнату.
Этьен сидел на краю постели, похожий на призрак-скелет в своей ночной рубашке, и протягивал к ней руки.
– Шарлотта, что это? Это война?
Детский ужас застыл в его расширенных глазах. Она уложила его обратно в постель и заботливо подоткнула одеяло.
– Должно быть, взрыв. Во всяком случае, это было близко. Не волнуйся, все уже кончилось. Пойду выясню, что произошло.
– Нет, останься, не оставляй меня.
– Успокойся сейчас же. Здесь Анник и Луиза. Я должна пойти посмотреть.
Накинув на плечи плащ, она бросилась к двери.
На лестнице она встретила жену Луи Комбатца, которая тоже шла узнать новости. Они слышали спокойный голос Ферра, перекрывавший крики его кузена, и вопли детей Армана, которые воспользовались случаем, чтобы подраться на лестнице.
Скоро все обитатели дома вышли на лестницу; внизу у подъезда тоже разговаривали люди. С улицы вошла Валери и сказала:
– Боже мой, Боже мой…
Они стали проталкиваться на улицу; консьержка, прежде чем броситься вслед за остальными, через окно прихожей запихнула своего любимого кота внутрь помещения. Снаружи во всех направлениях бежали люди.
Валери и Шарлотта начали вместе пробираться через толпу. На бульваре они увидели плотное облако черно-желтого дыма. Воздух наполняли ядовитые запахи химикатов.
Когда они добрались до месте происшествия, то увидели, как полиция выстраивала вокруг него кордон и отталкивала людей прочь.
– Не подходите ближе. Это опасно. Взорвался химический завод. Держитесь подальше.
Кто-то кричал, что много людей погибло и многие пострадавшие выбрасывались из поврежденного здания, охваченные пламенем.
– Бедняги, вы бы их только видели: у них и одежда, и лица – все было в огне, они буквально корчились в агонии! А все эти химикалии… Еще поразительно, что не взлетела на воздух Сорбонна, да и все окрестности вместе с ней. Там какой-то бедняга искал своего сына. Думал, что он жив. Должно быть, он погребен под всей этой горой камня.
Дым становился все гуще, а запах был удушающий. Толпа погрузилась в мертвое молчание.
– Теперь идите домой, пожалуйста. Здесь не на что смотреть, – призывал сержант полиции. – Будьте благоразумны.
– Что с людьми, находившимися в Сорбонне? – спросил кто-то.
– С ними все в порядке. Пострадали только соседние дома. Уходите. Не толкайтесь, вам же сказано: это опасно.
Толпа не двигалась; застыв от ужаса, она стояла, плотная в центре и растекшаяся по краям, как осьминог с тысячью щупалец.
– Пойдемте, – сказала Валери. – Здесь трудно дышать, и мы ничем не можем помочь тем несчастным.
Им удалось протиснуться через толпу и добраться до своей улицы. В доме было тихо, двери распахнуты и все квартиры пусты, будто после страшной катастрофы.
– Поднимитесь и примите сердечное лекарство, – сказала Шарлотта, обращаясь к Валери.
Не успела она это произнести, как тишину дома взорвал долгий воющий крик. Шарлотта узнала голос Луизы и быстро взбежала по лестнице. Ее собственная входная дверь была распахнута, а в проходе рыдала Анник.
– Что? Что случилось? – вскрикнула Шарлотта.
Появилась Луиза, ее волосы были в беспорядке, залитое слезами лицо она вытирала выпачканными сажей руками.
– Этьен, – простонала Луиза, – он пытался подняться. Он все еще там. Он упал в дверях. Он мертв.
Шарлотта бросилась вперед и застыла над Этьеном. Он лежал лицом вниз в дверях своей комнаты. Она перевернула его, засунула руку ему под рубашку в отчаянной попытке услышать биение его сердца и подняла веки его остекленевших глаз.
– Его сердце бьется! Он еще жив! – крикнула она. – Быстро, Анник, беги к доктору Марту. Приведи его сразу же. Быстрее, говорю тебе! Беги или я тебя убью!
Она прошла обратно в комнату и попыталась поднять тело Этьена. Ее охватила дрожь, слезы текли по щекам. Вдруг она почувствовала, что кто-то помогает ей; вместе с Валери они донесли Этьена до кровати и уложили, накрыв одеялом.
Шарлотта пощупала его пульс. Он был очень слабым, едва уловимым.
– Март должен прийти скоро, очень скоро, – продолжала повторять она. Она сильно дрожала и не сводила глаз с лежащего Этьена, страшно бледного и неподвижного. Затем ее глаза встретили мягкий открытый взгляд Валери, стоявшей у кровати и наблюдавшей за ней.
– Он умирает, – тихим голосом сказала Шарлотта.
Она снова начала плакать, и Валери осторожно выскользнула из комнаты. Внезапно Шарлотта поняла, что она одна с Этьеном. Он приходил в себя, и его рука на простыне сдвинулась. Она в ужасе подняла голову. Он смотрел на нее: его глаза казались огромными на бескровном лице, а рот был широко раскрыт.
Она подавила крик, когда рука Этьена поползла по одеялу к ее руке.
Просто для того, чтобы услышать собственный успокаивающий голос и удержаться от крика, она сказала:
– Сейчас придет доктор. Все будет хорошо.
Он попросил пить, и она дала ему в ложке воды. Он лег чуть повыше на своих подушках; его рука свисала с края кровати, как бледный увядающих цветок.
Он хрипло произнес ее имя:
– Шарлотта?
– Да, я здесь. Не волнуйся. Попытайся отдохнуть. Доктор Март скоро будет здесь.
– Мне не удалось, – неожиданно пробормотал он, глядя в стену, – не удалось ничего. Этьен Флоке – неудачник.
У него начиналась истерика. Голова стала кататься по подушке, и Шарлотта попыталась поддержать его Этьен вцепился в нее со страшной силой. Она бы никогда не подумала, что в столь слабом теле может таиться такая сила.
– Я неудачник, Шарлотта, слышишь! – он смотрел на нее горящими глазами. Он почти бредил. – Я хотел завоевать Париж, ты знаешь. Я хотел успеха. Будь у меня деньги, я отдал бы все. Меня бы уважали. А ты была бы самой красивой женщиной в Париже. Я был бы знаменитым, Шарлотта. Но я ничего не сделал, и ты презираешь меня.
Он попытался рассмеяться, – издал пронзительный смех, перешедший в режущий кашель.
– Успокойся, – попросила Шарлотта.
Он тяжело лежал на ее руках, и она чувствовала к нему мучительную жалость. Теперь она отдала бы годы своей жизни за то, чтобы Этьену стало лучше, чтобы дать ему еще один шанс. Если бы он остался жив, она сделала бы все, что в ее силах, чтобы помочь ему, привести его к успеху, потому что это была его единственная надежда. Она принесла бы себя в жертву. Ему нужны были деньги и уважение глупцов, нужны иллюзии славы, чтобы удовлетворить свое трогательное тщеславие, рассеять сомнения и страхи. В тот момент она готова была украсть, продать себя, даже убить кого-нибудь, чтобы претворить в жизнь мечты Этьена. Ее боль за него превосходила то, что она могла вынести. Впервые она поняла, что сама могла бы вынести что угодно – свою неудачу, бедность, даже смерть ради того, чтобы он не страдал.
Этьен опять приподнялся, тряся кулаком в сторону стены:
– Меня убил Париж. Париж – мерзкий город, город смерти… Я ненавижу тебя! Ненавижу тебя!
Он сидел очень прямо: худое, истощенное тело, раскинутые руки, на щеках слезы – трогательная, даже трагическая фигура. Шарлотта ухаживала за ним, как за ребенком, плакала вместе с ним, пока наконец его слова не перешли в бормотание. Теперь он стал спокойнее, попросил ее открыть шторы, чтобы можно было увидеть дневной свет. В таком положении и застал его доктор Март.
«Если он будет жить, – продолжала отчаянно думать Шарлотта, – я сделаю для него все. Ничто не будет для меня слишком трудным».
Она не смогла сделать его счастливым и чувствовала себя виноватой. Она всегда была сильнее его. Она могла бы помочь ему, понять его; ей следовало попытаться полюбить его как ребенка, если она не могла любить его как мужчину. Она должна была бы давать, давать ему все, что могла, до тех пор, пока у нее ничего не осталось бы. Шарлотта пыталась убедить себя, что он не может сейчас умереть, что сила, которую она чувствовала в себе: ее женская храбрость, ее врожденная житейская мудрость и смирение – все должно перейти от нее к больному, чтобы вырвать его из забытья силой ее собственной воли.
Глава пятая
Сборщик тряпья обшарил своим крюком последний мусорный бак и торопливо пошел прочь. Фонарь в его левой руке бледно мерцал в первых проблесках розового рассвета. Нерешительно нарождалось апрельское утро.
Площадь Мобер просыпалась. Лучи восходящего солнца все ярче освещали облупившиеся фасады домов, и даже в этом убогом сплетении узких улиц наступал свой час торжества.
Мрачные дома, сдаваемые в аренду, и развалины вокруг места, предназначенного под новый бульвар, делали площадь Мобер одним из самых непривлекательных кварталов Парижа. Нищета катилась вниз с горы Сент-Женевьев, как зловонная река. Здесь обитали целые колонии бедноты. Безденежные студенты вперемешку с дешевыми проститутками жили в переполненных, плохо освещенных старых домах. Тут были бесплатные столовые, и район насквозь пропах бедностью и болезнями. Это было неподходящее место для ночных визитов. После девяти часов вечера его узкие улицы становились пристанищем головорезов и грабителей.
Те из важных персон, которых беспокоила эта клоака Парижа, где за луидор могли перерезать горло, были убеждены, что только новое строительство, прежде всего прокладка бульвара Сен-Жермен, может изменить положение вещей. Согласно планам барона Османа, весь этот квартал должен был превратиться в открытый просторный район, полный света и воздуха. Пока же добропорядочные люди избегали попадать сюда после наступления темноты.
Этим утром Ла-Моб, как называли этот район, проснулся не более грязным и не более ужасным, чем в любое другое утро. Армия бродяг выбралась наверх с берега реки к изношенным стойкам таверн, точно ко времени своей первой дневной выпивки. Консьержи вышли на ступеньки домов, рабочие быстро шли из предместий. К семи часам утра на площади Мобер уже обосновались уличные торговцы съестным, поношенной одеждой, водой, кружевами, цветочницы со своими корзинами и тысячи других уличных парижских торговцев, чьи резкие крики эхом отдавались в свежем апрельском воздухе.
Полдюжины детей, один оборваннее другого, оглядываясь, высыпали на дорогу. Скоро они облюбовали торговку яблоками, втаскивавшую свой товар на пригорок, и бросились за ней.
– Яблоки! Дешевые яблоки! Полезные яблоки!
– Пожар! – крикнул один из мальчишек за ее спиной.
Женщина повернулась так стремительно, как только позволяла ей солидная комплекция. Мальчишки мгновенно напали на яблоки и начали набивать ими карманы.
– О, негодяи! – вопила женщина. – Негодные бездельники! Вы все плохо кончите! – грозила она кулаком вслед убегающим фигуркам.
Мальчишки снова собрались на дороге и решили пойти дальше, к строительным площадкам, где шли работы по реконструкции улицы Монж. Именно здесь все мальчишки района проводили большую часть своего времени.
Ребята полезли, словно идущее в атаку войско, по крутым переулкам, поднимающимся вверх по склону горы Сент-Женевьев, и выбрались на никому не принадлежащую землю в конце улицы Экль. Они побежали вдоль улицы Буланже, где несколько партий землекопов натужно работали в огромных котлованах глубиной в двадцать пять футов под руководством своего мастера, чистокровного парижанина по имени Симон, известного своими крепкими выражениями.
– А ну катитесь отсюда, – прорычал мастер, увидев, что шестеро мальчишек уселись в ряд на краю котлована.
Мальчишки не очень охотно удалились.
– Проклятые мальчишки, всегда болтаются вокруг площадки, – проворчал мастер. – Стоит позволить им стащить хоть какую-нибудь пустяковину, я выхожу из себя, – погрозил он ребятам кулаком. – Погодите, маленькие паразиты. Дайте мне поймать хотя бы одного из вас. Я похороню его заживо.
– Если бы он только знал о монете, – тяжело дыша, сказал один из мальчишек.
– Смотри, не говори ему, – пригрозил старший из них. – Ты поклялся держать это в тайне, Пти Ренар.
– Само собой!
– Покажи нам монету еще раз, – попросил третий, крошечный, похожий на воробья малыш, жалкий вид которого усугубляла его хромота.
Старший мальчик раскрыл ладонь и показал истертую монету из какого-то тяжелого металла, на которой были видны блеклые очертания чьего-то профиля и неразборчивая надпись. Ребята нашли ее накануне в куче земли из котлована.
– Я говорю вам, это медаль.
– Нет, монета, – сказал другой.
– Убирайтесь прочь, пострелята, – закричал мастер.
Дети мгновенно разбежались.
Мастер Симон посмотрел на куски камня, сдвинутые накануне, вытащил из своего кармана черепок, обнаруженный несколько дней назад в куче мусора, и подверг его внимательному изучению. Такие предметы попадались уже не в первый раз, к восторгу странного пожилого господина, живущего поблизости, на улице кардинала Лемуана. Старый профессор собирал подобные находки и хорошо платил за них. Он был уверен в том, что там, где прокладывалась новая дорога, когда-то был древний театр, но никто не обращал внимания на его слова. Профессор утверждал, что где-то здесь была арена древней Лютеции. Место, где рыли котлованы, говорил он, несколько веков назад было известно как «огороженная арена». Люди смеялись над стариком и его театрами. Ведь если бы здесь, полагали они, когда-то был старинный театр, они знали бы об этом.
Симон задумчиво посмотрел на черепок и пожал плечами. Затем он вернулся к котловану и начал покрикивать на рабочих, которые пытались сдвинуть рычагом огромный камень. Люди толкали и тащили, цветисто ругаясь каждый на своем собственном языке. Симон бросился туда, где они столпились, и выкрикнул что-то ободряющее.
Люди снова взялись за работу.
– Давай, – крикнул Симон.
Когда камень сдвинулся, раздался общий возглас. Один из итальянских рабочих стряхнул мягкую землю со своей кирки. Внезапно он остановился, держа кирку на весу, и побледнел. Затем, испуганно выругавшись по-итальянски, выронил кирку и убежал.
Симон подошел ближе, остальные столпились позади него на почтительном расстоянии. Под землей, сдвинутой ударом кирки, был скелет человеческой руки. Итальянцы смотрели на него, ругаясь и крестясь.
– Пропустите меня, – сказал Симон. Он наклонился. «Этот парень умер уже очень давно», – подумал он про себя, когда осмотрел кости.
– Давайте, ребята, – обратился он к рабочим, – откопаем его целиком и посмотрим на его лицо. Не бойтесь, он не съест вас.
Он подобрал кирку, остальные стали помогать ему.
– Осторожно, не сломайте. Еще немного, и мы вытащим его целиком.
Через четверть часа перед ними лежал полный скелет. Голова была отделена от тела и лежала в футе или двух в стороне. На костях еще держался наполовину прикрытый комком земли кусок ткани, которая когда-то была красной. Когда ее тронули, она рассыпалась в пыль. Рядом один из итальянцев нашел какие-то монеты и радостно размахивал ими.
Находка привлекла прохожих и зевак, в первую очередь мальчишек. Симон, схватив куртку, сказал, что идет за профессором. Старик немедленно пришел. Он сгорал от нетерпения – даже забыл снять свой ночной колпак.
– Изумительно, просто изумительно! Я знал, что-то должны были найти. Яже говорил вам, что там, внизу, развалины. Арена Лютеции.
Словно в прострации он наклонился над находкой и, протерев монеты носовым платком, осмотрел их. Стала видна надпись. Профессор различил буквы – gor, затем – N и цифру III.
– Gor… Гордиан III, – пробормотал старик, – Гордиан III умер в 243 году нашей эры. Это очень интересное открытие, очень интересное… – он наклонился над скелетом. – Как умер этот человек? Хотя, судя по его размерам, можно подумать, что это женщина или ребенок, – пробормотал он себе под нос.
– Профессор, – спросил Симон, указывая на скелет, – что нам делать с этим парнем? Он не может оставаться здесь. Это не публичная выставка.
– Мы должны известить Академию рукописей и изящной словесности, мой друг, а также полицию. Вы знаете, подобная вещь вызовет немалый интерес. И все это время многие думали, что мои теории – чистая глупость. Но самое главное – ничего не трогайте. Вы можете разбить его своими неуклюжими инструментами.
Он суетился вокруг, как неугомонная трупная муха. Симон приложил палец к голове, делая намек, что профессор не совсем в своем уме.
– Я куплю любые похожие на эту монеты, если вы их найдете. Я куплю их все, слышите? – возбужденно говорил профессор.
Шестеро мальчишек, которые ничего не пропускали мимо ушей, сразу намотали это себе на ус.
– Он сказал, что купит их. Дай ему нашу монету, – прошептал Пти Ренар.
– Никогда, – заявил старший мальчик.
– Ты с ума сошел! Мы сможем купить сосиски у мамаши Лакай.
– Монета моя. Я не хочу продавать ее.
– А я скажу ему, если ты этого не сделаешь.
Старший мальчик бросился на Пти Ренара, и они яростно схватились на грязной земле, но никто не обратил на это внимания.
Вокруг собралась толпа, неизвестно каким образом узнавшая о находке. Люди сгрудились вокруг, чтобы посмотреть на нее, в то время как профессор бросался во все стороны, словно его укусила оса, и неустанно повторял, что он обнаружил арену Лютеции.
Толпа была настроена скептически, высказывались самые различные мнения. Вскоре место находки заполнилось людьми, как ярмарочная площадка, причем всем хотелось взглянуть на скелет. Симон яростно пытался сдержать толпу, которая напирала на край котлована, но на этот раз даже его яростного сопротивления оказалось недостаточно. Новость распространилась по всему району, и количество зевак увеличивалось с каждой минутой.
Профессор рассказывал историю своего открытия сотни раз, он потерял ночной колпак, ругался, кричал и орал, пока не охрип. Полиция получила сообщение о беспорядке, и прибывшие полицейские начали поглядывать на всех с подозрением, считая, что таинственные кости – не что иное, как мрачное свидетельство произошедшего когда-то убийства.
К тому времени, когда новость достигла окраин района, она уже сильно трансформировалась. На площади Мобер люди сообщали друг другу о том, что обнаружен труп девушки-подростка, убитой садистом. Этот красочный рассказ в духе домохозяек был с воодушевлением распространен и на улице Монж.
Толпа сразу поглотила вышедших из омнибуса трех мужчин. Это были журналисты Шапталь, Жернак и Дагерран.
– Что происходит? – спросил Шапталь.
Он не любил толпу, и косо смотрел на сборище женщин, загородивших дорогу.
– Кажется, на строительной площадке на улице Буланже обнаружены следы убийства, – ответил ему старый дворник, мрачно размахивавший метлой.
– Мы выбрали не ту дорогу, – сказал Жернак. – Здесь очень трудно пройти.
– А я уверяю, что попасть на площадь Мобер нам будет легче отсюда, – возразил Дагерран. – Мы без труда выйдем на улицу Пюи-дель-Эрмит, у нас есть еще добрых полчаса. Пойдем боковыми улицами.
– Не думаете ли вы провести нас через строительную площадку? Это займет чертовски много времени.
– Пойдемте, – сказал Шапталь, – не надо волноваться, все будет в порядке.
– Шапталь, я призываю вас в свидетели…
– Ради Бога, прекратите этот бесполезный спор. У нас только двадцать минут на дорогу, а еще предстоит длинный путь до Сент-Пелажи. Заявляю, что эти улицы преодолеть труднее, чем честь девственницы.
Бедный Шапталь тяжело дышал: он не привык совершать подобные прогулки рано утром. Трое друзей пошли по улице Эколь. Они дошли до заполненной людьми строительной площадке, пересекли ее и, не пытаясь узнать причину возбуждения толпы, скоро оказались на улице Сент-Виктор.
Шапталь на мгновение остановился у двери, пытаясь отдышаться.
– Не хотите ли вы, чтобы я нес вас? – сказал Жернак с улыбкой.
– К черту! Вы бы не прошли и двух ярдов со мной на спине.
Он вытер себе лицо и шею.
– Успеем, – сказал Дагерран, взглянув на часы. – Еще нет восьми. Раньше этого времени они не выйдут.
Жернак посмотрел на Шапталя, который громко пыхтел, шагая посреди дороги.
– Бек не выдержит, когда при выходе из тюрьмы увидит, что мы ждем его. Он, наверное, расплачется.
– Ему следовало бы это сделать, – сказал Шапталь.
Они двинулись дальше и скоро были на улице Пюи-дель-Эрмит, где находилась тюрьма. После революции монастырь Сент-Пелажи, ранее бывший приютом для раскаявшихся проституток, был превращен в политическую тюрьму. Сюда три месяца назад Тома и Марийер были переведены после предварительного заключения в тюрьме Мазас.
Все трое стояли на противоположной стороне улицы и смотрели на старинную дверь тюрьмы, в которой скоро должны были появиться Тома и Марийер. Солнце освещало потрескавшиеся стены, и в то свежее апрельское утро старая тюрьма казалась почти веселой.
– Тюряга выглядит не так уж плохо, – заключил Дагерран. – И, очевидно, тюремный режим не очень суров.
– Могу рассказать кое-что об этом, – сказал Шапталь. – Я имел честь провести месяц в Сент-Пелажи в начале прошлого года из-за статьи, в которой я, на свое несчастье, плохо отозвался о правительстве. Жизнь там не слишком плоха, если свыкнешься с теснотой камер и маленькими окнами. Мы пользовались некоторой свободой. Я встретил там Курбе и Валле одновременно. Курбе был спокоен и всегда весел, но Валле снедала жажда мести. Было ясно, что он измучен вынужденным бездельем. Он мог бы сдвинуть горы. Не успели его освободить, как он снова вернулся к борьбе и организовал новую газету, оппозиционную властям империи.
Шапталь сел на тумбу у входа в здание.
– Вот почему я так хотел прийти и встретить Бека и Марийера этим утром, – продолжал он, ослабив свой тугой воротничок. – Я знаю, как чувствуют себя люди, когда они снова выходят на свежий воздух. Тома особенно будет грызть удила. Он может быть жестоко разочарован, когда узнает, что Кенн отказался дать деньги на новую газету.
Шапталь думал о проникнутых энтузиазмом письмах Бека из тюрьмы. Несмотря на цензуру, тому удалось отправить на волю несколько писем, в которых он сообщал о своем желании возродить «Сюрен» под другим названием. Он мечтал о газете, которую предполагал назвать «Демейн» и которую, как он надеялся, станет финансировать Кенн. В будущее он смотрел с оптимизмом и был уверен в победе.
Но Шапталь посетил Кенна за неделю до этого. Владелец фирмы заверил Шапталя в своей симпатии и заявил, что вполне готов взять Тома обратно в «Клерон», но отказывается финансировать новое предприятие. Шапталь почувствовал, что ничто не заставит Кенна изменить свое решение. Он с огорчением думал о том, как Тома воспримет эту новость.
– Та молодая женщина, которая только что подошла, – вдруг спросил Дагерран, – не Мари Дюлак?
Ее было нелегко узнать, так как на голове у нее была большая зеленая шаль. Она стояла близко от входа в тюрьму, спиной к журналистам.
– Да, думаю, это она, – продолжал Дагерран.
– Хорошенькая девушка, – одобрительно сказал Жернак, рассматривая ее взглядом знатока. – Ее свадьба с Тома все-таки состоится?
– Полагаю, что да, – сказал Дагерран.
– Спокойно, – сказал Шапталь. – Кажется, ворота открываются.
Действительно, тяжелые створки ворот повернулись. Мари, которая стояла слишком близко, отступила на мостовую. Вскоре появился мужчина средних лет в сопровождении тюремного сторожа, который вручил ему саквояж. Освобожденный из заключения человек стоял, моргая, на весеннем солнышке, будто ослепленный слишком ярким светом. Никто не ждал его, и, казалось, он и не надеялся на это. Двигаясь медленно и нерешительно, будто не зная, что делать с этой его новой свободой, он пошел прочь, сжимая свой саквояж. Затем в воротах внезапно показался Тома. Он также какое-то время постоял, рассматривая улицу полузакрытыми из-за яркого солнца глазами.
Трое мужчин, стоявшие на другой стороне улицы, испытали шок, когда увидели его. Высокая, сильная фигура Тома резко выделялась на фоне темного тюремного двора; пустой рукав был небрежно засунут в карман. Он выглядел мощным и решительным, и в нем, как всегда, чувствовался оттенок легкой беззаботности.
– Боже милостивый, – прошептал Шапталь, – мне всегда нравился этот человек, но я не ожидал, что его вид так поразит меня, когда я снова увижу его. Это большой человек. Настоящая крепость!
