Текст книги "Мечта"

Автор книги: Мария Лоди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Мари повернула на боковую улочку, и Тома последовал за ней. Он подумал, который мог быть теперь час. Почти стемнело. Они даже не подумали о еде.

На крутой маленькой улочке был танцевальный зал, и через открытые окна была видна прокуренная комната, наполненная танцующими. Тома невольно остановился и заглянул внутрь. Шумом и безвкусным шиком зал напомнил ему бал цеха кожевенников в Ниоре, где он впервые встретил Мари.

Мари тоже остановилась. Они наблюдали за танцами, оба погруженные в свои воспоминания.

– Мари, – умоляюще сказал наконец Тома. – Я должен вернуться.

Она подняла голову, как будто перед ней было видение.

– Она тебе надоест. Ты увидишь. Она выест твое сердце. А я всегда буду здесь. Ты вернешься. Скажи мне, что придешь хотя бы для того, чтобы сказать «привет»? В этом не будет ничего плохого.

– Я приду. Да, я обещаю тебе это, – сказал он устало.

– Мне бы хотелось выпить, Тома, – сказала Мари просящим тоном. – Не купишь ли ты мне хотя бы что-нибудь выпить?

Он не посмел отказать.

Он опаздывал, и это сводило его с ума. Мари все еще висела на нем. Тома бросил на стойку монеты и, когда она выпила, вывел ее на улицу, твердо решив покончить с этим.

– Я отведу тебя домой. Мы не можем продолжать так, Мари.

– Отпусти меня, – сказала она вдруг. – Я хочу идти одна.

Тома понял, что она наконец смирилась. Ее злость ушла, и осталось только достоинство.

– Послушай…

– Ты можешь теперь идти. Не беспокойся, я не буду топиться. Ни один мужчина не стоит этого, даже ты.

И все же ему ненавистна была мысль о том, чтобы оставить ее на пустой улице, зная, что она будет возвращаться одна в этот ужасный поселок Доре.

– Иди, – снова сказала она, – ведь ты любишь другую. Уходи.

Нет, он не хотел оставлять ее таким образом на улице, но не смел вести ее назад к себе домой, даже на одну ночь. Он знал, что утром все начнется сначала. Ни за что на свете не согласился бы он прожить еще один такой день, как этот.

– Иди, – снова сказала Мари.

Теперь она отталкивала, и Тома почувствовал, что она почти рада заставить его уйти.

Все же он заколебался при виде убогой улицы, на которой должен был оставить ее. Он чувствовал, что, отказываясь от Мари, предает свое собственное прошлое, свое собственное детство.

«Хотя бы и так, – секунду размышлял он, – ведь она сама нашла его два года назад. Конечно, он позаботится о том, чтобы у нее были деньги, но даже это не уменьшает его ответственность».

Он страшно устал. Ему было не до жалости.

– До свидания, – сказал он.

Он оставлял за своей спиной бедность и печаль. Он никогда не забудет, ка коенасилие совершил над собой, чтобы получить право быть свободным, чтобы быть с Шарлоттой. Мари неподвижно стояла и смотрела, как он уходит.

Часы пробили полночь. Шарлотта, стоя у окна, услышала бой и вздрогнула. Тома не пришел. Она ждала его уже не один час. Теперь он уже не придет. Он остался с Мари. Он солгал ей.

Эта ночь счастья была только иллюзией. Любовь оказалась ловушкой.

Она стояла замерзшая как ледышка, отказываясь страдать. Она не должна больше испытывать страдания ни из-за кого. Особенно из-за мужчины. Когда-то она поклялась самой себе в этом и теперь повторила эту клятву.

Потом она услышала, как часы пробили четверть. Она не должна испытывать страдания. Нет, в жизни есть и другие вещи, кроме любви. Она уже взрослая. Она свободна. Она не должна больше никогда плакать.

Она достала свое зеленое платье и начала надевать его. Ее руки дрожали, когда она прибирала свои волосы. Она поедет куда-нибудь. Поедет к Булье и будет танцевать до рассвета.

Какое это имеет значение, если кто-нибудь увидит ее и будет скандал? Она не могла больше испытывать страдания. По крайней мере из-за смерти Этьена или ухода Тома. Ей все равно. Она поедет туда, где должны быть музыка, и танцы, и руки, чтобы поддержать ее, и лица, и шум. Она должна все забыть. У нее больше не должно быть сердца, не должно быть разума. Она должна истратить всю себя в танце, сжечь себя, как в пламени.

Она вздрогнула и заскрежетала зубами. Затем она взяла свою накидку, побежала в холл, открыла дверь и помчалась вниз по лестнице.

Этажом ниже она наткнулась на Тома.

Они стояли лицом к лицу, не говоря ни слова. Лицо Тома было напряженным.

Он взял ее за руку, заставил пойти вместе с ним вверх по ступенькам и захлопнул за собой дверь.

– В это время ночи, – бросила ему Шарлотта, – ты можешь с тем же успехом уйти туда, откуда пришел.

– Ты уходила? Куда ты собиралась идти?

Его глаза наблюдали за ней, неподвижно и бесстрастно.

– Я шла куда-нибудь, дорогой мой, туда, где можно приятно провести время. Я свободна, разве нет? Я не обязана отчитываться перед тобой. Слава Богу, по крайней мере это единственное, что я приобрела, когда овдовела. Право ни перед кем не отчитываться. И, как видишь, я решила не обращать внимания и на то, что будут говорить люди.

Шарлотта изо всех сил старалась, чтобы ее слова звучали холодно и иронично, притворяясь, будто ей все равно, что он все-таки пришел и теперь стоит здесь. Она не желала замечать, насколько он бледен и какой пораженческий имеет вид. Ей казалось ненавистным это человеческое лицо, носившее следы какой-то ужасной внутренней борьбы. Она хотела ненавидеть его бледность, его ввалившиеся щеки, его глаза, наполненные почти осязаемым несчастьем. В этот момент она отвергала его. Он был нелеп, и она не чувствовала ничего, кроме презрения к страданиям, которые он перенес ради нее.

Она вызывающе уставилась на него. Если бы у нее в руке был хлыст, она бы хлестнула его по лицу изо всех своих сил. Она ненавидела его так сильно, что могла бы убить его. Когда он не двинулся, а продолжал вместо этого стоять в жалкой позе человека, потерпевшего поражение, она сказала жестоко:

– Зачем ты так смотришь? Неужели ты хочешь, чтобы я тратила свою жизнь, ожидая тебя, молча страдая в этом мрачном доме? Неужели ты думаешь, что я собираюсь умереть от тоски по тебе?

Ее глаза сверкали яростью.

– Разреши мне сказать тебе одну вещь, – горько добавила она. – Я не собираюсь больше ждать кого-либо или страдать из-за кого-либо. Я не верю в любовь. Любовь не интересует меня.

Массивная и широкоплечая фигура Тома закрывала узкий проход. Он смотрел на нее полузакрытыми глазами, его рот был жестко сжат. Он без слов знал, что творилось в ее сердце, и у него не было никаких сомнений в том, что он никогда не должен позволять ей видеть его слабость, что он всегда должен быть сильнейшим. Он должен быть сильным и безжалостным, потому что только тогда она будет уважать его. Стоит ему показать малейший признак поражения, и она истерзает его душу.

Шарлотта снова засмеялась резким пронзительным смехом, а он шагнул вперед и ударил ее, один и другой раз. Она пошатнулась и отскочила, схватившись рукой за щеку. Тома видел ее глаза, огромные и непонимающие. Не дав ей ни на мгновение опомниться, он схватил ее и сильно прижал к себе и держал так до тех пор, пока не почувствовал, что сломал ее.

Он безжалостно потащил ее по проходу. Шарлотта не пыталась сопротивляться, она покорилась без звука и позволила его сильной руке увлечь себя как гальку, подхваченную приливом. Вся ее мятежная злость и гордость растаяли в жутком пламени наслаждения, которое заставило ее полностью принадлежать ему.

Тома отступил назад и стал внимательно изучать ее лицо, держа ее за поднятые вверх локоны, – как он привык делать, когда хотел, чтобы она посмотрела на него.

– Ты принадлежишь мне, – сказал он ей сурово. – Никогда не забывай этого. Ты не имеешь права сомневаться, как ты это сделала сегодня. Нет права отрицать нашу любовь. Жизнь дала нам ее, что бы она ни повлекла за собой; и я хочу, чтобы ты приняла это, понимаешь? Я хочу, чтобы ты это сделала. Я не позволю тебе погубить наше счастье.

Шарлотта смотрела на него снизу вверх, ее глаза тревожно всматривались в его лицо.

– Я знаю тебя, до глубины твоей обманчивой маленькой души. Ты только выслушай меня. С нами случилось нечто огромное и прекрасное. Нам выпало счастье любви, любви такой, какая достается только немногим. И я говорю тебе, я буду сражаться, чтобы вырвать с корнем все твои глупые понятия о жизни. Не думай, что ты можешь провести со мной ночь, а на следующий день пренебрегать мной.

Его хватка причиняла ей боль, но она не осмеливалась протестовать.

– И еще одно, – неистово продолжал Тома. – Никогда больше не упоминай о Мари. Никогда. Я причинил ей невыносимую боль. И я сделал это ради тебя, ради нас обоих. Мы больше не имеем права не быть счастливыми.

Шарлотта застонала:

– Нет, не оставляй меня снова одну, никогда; когда тебя нет, мне так страшно, так холодно. Держи меня крепче.

Тома тщательно погасил лампу. Его рука снова обвилась вокруг нее в темноте, и наполовину на весу он увлек ее в маленькую заднюю комнату, где была только узкая софа.

Они лежали рядом на большом ковре, затерявшись в раю и в аду, которые сами для себя создали.

Глава девятая

Лето 1869 года осталось в памяти как всеобщий летаргический сон. Люди пытались забыть несчастья, кровопролития и забастовки, которыми были отмечены эти солнечные месяцы, и помнили только радость от наслаждения мирной жизнью.

Июль начался тропической жарой. Под лучами по-африкански жаркого солнца Париж выглядел, как мавританский город, и листья на деревьях в общественных парках преждевременно пожелтели.

В тот вечер жара была особенно невыносимой, и окна дома на улице Месье-ле-Принс были распахнуты. Но это почти не приносило облегчения. Улица, казалось, плавилась между почерневшими стенами домов. Шарлотта распустила свой корсет и шлепала по дому босиком, в одной нижней юбке, пытаясь таким образом немного охладиться.

– Не тратьте эту воду, мадам, – воскликнула Анник, увидев, что ее хозяйка берет кувшин. – Это все, что у нас осталось для завтрака. Кажется, воды не хватает, а разносчик приходил только один раз. Говорят, резервуары пусты и колодцы тоже.

Шарлотта раздраженно пожала плечами. Казалось, девушка испытывает странное удовольствие от ежедневных несчастий, и Шарлотте приходилось тратить время на то, чтобы по кусочкам собирать реальные факты из слухов, которые приносила домой Анник. Она тщетно пыталась избавить девушку от переполнявших ее голову предрассудков, но ужасам Анник не было конца. Она обязательно крестилась при кажущемся возникновении малейшей опасности, причем осеняла себя крестом так быстро, что это было очень похоже на кабалистический ритуал.

Тем не менее была какая-то доля правды в том, что она говорила по поводу нехватки воды. Голубоглазый гигант из Оверни, доставлявший свои бадьи на разные этажи домов, в тот день предлагал воду только один раз.

Шарлотта бесцельно бродила по квартире, наконец вошла в комнату, которую использовала как кабинет, и повалилась на софу. Она намеревалась провести вечер за работой, так как трудилась над новым романом, историей девочки-сиротки, которая оказалась побочной дочерью принца королевской крови. Действие разворачивалось на фоне романтического семнадцатого века, в период правления Людовика Тринадцатого.

Шарлотта села было за стол, вертя в руках карандаш и уставясь на пустой лист бумаги, но потом решила, что подождет до темноты, прежде чем серьезно возьмется за работу. Она любила покой и одиночество вечерних часов. Особенно она оценила их, обнаружив, что, когда бывает отрезана от окружающего мира, ее воображение работает безо всяких усилий, будто под влиянием магического света лампы.

Она думала о Тома. Он обиделся вчера, потому что она не захотела отдать ему этот вечер. Он, казалось, никогда не понимал, что она должна работать, и она считала это проявлением эгоизма и непонимания с его стороны. В конце концов она должна была зарабатывать на жизнь. Шарлотта раздраженно вздохнула, думая о своих постоянных усилиях, направленных на то, чтобы преодолевать жесткость Тома и его погруженность в себя. Она виделась с ним не чаще трех раз в неделю, и когда это происходило, он вел ее куда-нибудь пообедать или же они проводили время у него дома на площади Фюрстенберг. Не могло быть и речи о том, чтобы он мог прийти на улицу Месье-ле-Принс. И без того Шарлотта была вынуждена прибегать к разным ухищрениям, чтобы скрыть свои выходы от соседей. Она слишком хорошо представляла себе, какие кошмарные слухи о ней могли бы вскоре поползти вокруг.

«Какова вдова! Она похоронила не только тело мужа, но и память о нем. Ах, как быстро наставляют человеку рога, стоит только умереть. Вы знаете, выигрывает тот, кто начинает первым».

Шарлотта пыталась писать, но не могла сосредоточиться. На нее наползала депрессия, которая бывала всегда, когда она не могла работать, и Шарлотта попыталась убедить себя, что это от жары.

Слова не приходили, и она все более расстраивалась. Ее воображение умерло; перед ней словно закрылась дверь, ведущая в непостижимый мир, и ей стало страшно при мысли о бесконечных часах напрасных страданий.

Такое состояние она испытывала не раз, и тогда Шарлотта вспоминала об Этьене. Она думала о том, какой пыткой для него было писательское ремесло. На самом деле у него никогда не было настоящих способностей к нему. Каждая его попытка кончалась неудачей, была обречена на провал. Вспоминая о том, что он выстрадал, Шарлотта жалела его от всего сердца.

Она внезапно поднялась и подошла к окну. Это было нервное инстинктивное движение городского жителя, запертого в четырех стенах и подбегающего к окну как бы в поисках свободы и облегчения. Сколько раз уже она прижималась к стеклу, позволявшему видеть лишь маленький квадрат неба, в который она всматривалась, как будто это была земля обетованная.

На мгновение Шарлотту охватило сожаление о том, что она настояла на сохранении за собой этой квартиры, тогда как могла бы постоянно жить с матерью в Жувизи. Ей отчаянно не хватало зелени деревьев и запаха влажной земли.

Вечер все еще не кончался. Она знала, что нужно взять себя в руки и заняться работой. Мысли могли появиться так же неожиданно, как из-за тучи чудесным образом может появиться солнце. В ее распоряжении были еще целые часы. Она была почти счастлива.

Вдруг она услышала шаги снаружи на лестничной площадке. Она прислушалась. Должно быть, Анник заперла входную дверь, так как шаги остановились перед дверью, и раздался звонок. Шарлотта неподвижно сидела, слушая, как Анник быстро побежала к двери. Энергичный, степенный голос заставил ее сердце подпрыгнуть. Это был Тома.

Она услышала, как Анник сказала:

– Мадам в своем кабинете. Сказать ей, что вы здесь?

– Нет, спасибо, не стоит.

Шаги приблизились, послышался легкий стук в дверь, и она почти сразу открылась. Застигнутая врасплох, Шарлотта быстро подняла голову, на мгновение почувствовав досаду. Он же знал, что она не любит, когда он приходит на улицу Месье-ле-Принс; а теперь у нее вечер пропадет. Так постепенно он может захватить всю ее жизнь.

Тома закрыл дверь и стоял, слегка улыбаясь уголком рта.

– Зачем ты пришел? Я же сказала, что хочу поработать! Соседи, наверное, видели тебя!

– Я хотел увидеть тебя. Ты действительно работала?

Он задал вопрос безо всякого интереса, оглядывая комнату в поисках, куда можно сесть.

– Мне нужен был этот вечер, – сказала Шарлотта. Но, несмотря на досаду, она не могла по-настоящему рассердиться на него.

– Ты хочешь сказать, я мешаю тебе?

Он встал. Его огромная фигура казалась неуместной в этой крошечной комнате, рассчитанной на субтильных городских жителей, с самого детства воспитанных городом. Глаза Тома горячо смотрели на нее.

– Нет, не мешаешь. Но пойми, мне же нужен покой для работы.

Это не прозвучало убедительно, особенно если учесть, что за весь вечер она не написала ни слова.

Ей хотелось, чтобы он заговорил о ее романе, поинтересовался его содержанием и, может быть, даже попросил посмотреть рукопись, лежащую в ящике стола. Она бы показала ее ему, с тем же волнением, какое испытывала и раньше при подобных обстоятельствах.

– Неужели тебе действительно необходимо писать, чтобы зарабатывать на жизнь? – резко спросил Тома, садясь или, скорее, проваливаясь в глубине потертой софы.

– Как же еще я могла бы жить? – уязвленная, возразила она.

Она еще раньше сказала ему о своем соглашении с Кенном, о его обещании опубликовать любые романы, которые она напишет.

– Это работа не для женщины, – сердито сказал Тома.

– Ну конечно! И чем же нам следует заниматься?

Раздраженная непониманием Тома, она помимо воли вела себя вызывающе.

– Писательское ремесло – нелегкое занятие, – горячился Тома. – Я знал людей, которых оно в гроб вогнало. Гении и те гибнут от такой работы, не говоря уже о тех, кому явно не хватает гениальности. Те, кто пишет романы с продолжениями, умирают от страха перед завтрашним днем. И ты называешь это профессией: систематически писать, чтобы иметь возможность систематически покупать себе мясо, систематически платить за квартиру, систематически заниматься любовью?..

Он уже не впервые задумывался о том, что Шарлотта зря так изводит себя работой. Он с огорчением замечал, что она теряет цвет лица, часто засыпает стоя и очень опасался, что так она растратит свою молодость и вся ее беззаботная веселость в конце концов покинет ее.

Шарлотта молча насупилась.

– Ты не понимаешь, – сказала она.

Тома раздраженно встал.

– Нет, понимаю. Я знаю, что говорю. Такая жизнь – словно неуловимый блуждающий огонек, который хотя и светит, а его не видно. Ты растратишь на это свое сердце. Думаешь, можешь завоевать весь мир, и лопнешь, как проколотый воздушный шарик.

Он говорил ей это со всей горячностью убежденного в своей правоте человека.

– Никто, никто, ты слышишь, не может быть писателем, если не верит в свой талант и пишет только из-за денег. Его уделом обязательно будут неудачи и страдание.

– Что значит страдание, если результат того стоит? – отпарировала она.

Чувствуя, что с ней несогласны, она стала как чужая; ее глаза были прикованы к картине Габена, висевшей над камином. В этот момент она ощущала мистические узы, связывающие ее с братом, с его творческими мечтами и муками.

Она продолжала:

– Ты так уверен, что у меня нет таланта?

– Если даже он у тебя был, то ты уже его погубила писанием всей этой сентиментальной дребедени.

– Оставь меня одну, – медленно сказала Шарлотта. – Тебе лучше уйти. Мы разговариваем на разных языках.

Она намеренно оборвала разговор, испытывая странное злорадство от сознания, что он ее не понимает, и убеждая себя, что, как только он уйдет, она сядет и будет работать до рассвета, а все остальное не имеет значения.

Вспомнив примитивный сюжет своего романа, она вдруг вспыхнула. Шарлотта не обманывала себя и понимала, что это не большое искусство; это рождало горечь и сожаления.

Она страдала от ломки своего внутреннего, скрытого от глаз посторонних тайного мира, сотканного из надежд и сомнений в своих силах. Она хотела бы холодно отпустить Тома и остаться одной, уверенной в собственном величии, но не могла. Тем более что было ясно – Тома не собирается уходить. Он молча наблюдал за ней, и вдруг она ощутила, как сильно устала от борьбы с самой собой.

– Почему все-таки ты пришел сегодня? – снова бесстрастно спросила она.

– Чтобы увидеть тебя. – Он подошел к ней. – Я хотел увидеть тебя. Я не видел тебя два дня. Ты могла этого не заметить, но я заметил. И я бы не вынес, если бы провел этот вечер один, зная, что ты здесь.

Шарлотта почувствовала, как ее безопасный, разумный маленький мир разлетается на кусочки, уничтожая все ее большие замыслы, которые были минутой раньше.

– Уходи, – сказала она не очень уверенным тоном.

– Заставь меня уйти.

Он подошел очень близко, и их противостояние угасло. Его глаза снова смеялись, но он был напряжен, как зверь перед прыжком.

– Какой ты противный. Это все, о чем ты думаешь. Женщина не может всегда быть… О, ты не любишь меня! Это все, что тебе нужно.

Она почти теряла сознание, когда он наконец коснулся ее своей рукой.

– Это? – насмешливо отозвался он. – «Это» – подходящее слово. И, что самое восхитительное, не правда ли, совершенно незабываемое! Неужели ты не согласна, мое милое замечательное создание? Такое очаровательное маленькое иносказание. Ты не можешь назвать это любовью, правда? Это слово обжигает тебя. Ты скорее скажешь «это». Как «это» похоже на тебя!

Он нежно ласкал ее грудь через легкую муслиновую кофточку. Он не обнимал ее, а только стоял очень близко, слегка касаясь ее своим телом. Шарлотта прислонилась спиной к каминной полке, ощущая внезапную ошеломляющую усталость. Тома привлек ее поближе, медленно прижимая к себе, поглаживая нежную кожу на ее плече. Оба молчали, слушая удары своих бешено колотящихся сердец и прерывистое дыхание. Прислонившись к холодному мраморному камину, Шарлотта слышала резкие, доносящиеся со двора голоса, мяуканье кота и приглушенные звуки улицы. В соседней комнате, через стену, раздался шум, производимый горничной. «Ее можно позвать», – подумала, ища от себя спасения, Шарлотта.

– Анник… – слабо сказала она.

– К дьяволу Анник.

Он по-прежнему был рядом с ней, но так близко, что внезапно в ней проснулось желание, мягкое, но настойчивое и влекущее, как при прикосновении пушистого меха или бархата. Желание лежало между ними как нечто материальное, странное и осязаемое, то чужое, то вторгающееся в самые глубины сердца, когда чувства не начинают пылать. В конце концов именно Шарлотта, измученная долгим приступом дрожи, протянула руки, чтобы привлечь его к себе.

Обращаясь с ней мягко и уверенно, как с необъезженной молодой кобылой, Тома уложил ее на пол, прямо на ковер, на котором они лежали в ту безумную ночь, на второй день их любви. Грубая шерстяная ткань натирала их кожу, когда они слились воедино, но они не чувствовали этого.

О, это бесславное поражение! Еще минуту назад она верила в свою гениальность, а теперь она была заключена в жесткое кольцо мужской руки, упивалась приятным вкусом его рта, не ощущала ничего, кроме наслаждения от того, что они вместе.

Приближался момент, когда он снова должен был удовлетворить ее, должен был царствовать в ней, как главная опора дома, как мировая ось, вокруг которой вращалось ее безумное сердце. Зная это, она ожидала момента освобождения, ждала, чтобы он приколол ее к небесам, как звезду.

Поздней ночью, среди тишины спящего дома они снова пришли в себя. Шарлотта лежала, полностью расслабившись, тогда как Тома перебирал в своем сознании слова, произнесенные ею в порыве любви – робкие, таинственные слова. Помнила ли их она сама? Теперь ее глаза отражали только свет лампы. Он подумал, что сможет взять ее снова, когда захочет, и она никогда не сможет сопротивляться ему. Теперь он знал это. Он был ее властелином, и это чувство должно было бы сделать его счастливым, но почему-то этого не произошло.

Сидя среди разбросанных диванных подушек, Шарлотта дотронулась до его щеки и сказала, что он должен поскорее уйти, пока еще темно и никто не сможет его увидеть. Люди так быстро разносят сплетни.

Тома не ответил. Краем глаза он наблюдал за ней. Он знал, как ценит она престиж благородной вдовы, как стремится сохранить свою репутацию добропорядочной женщины в глазах окружающих. Защищенная вдовьей траурной одеждой и лицемерной скорбью, она создала себе в обществе безопасное положение, недосягаемое доя любопытных глаз, тогда как под маской респектабельности, как двухлетний ребенок, наслаждалась новообретенной свободой.

– Безбрежное величие вашей вдовьей скорби… – пробормотал он.

– Что это такое? – спросила Шарлотта.

– Цитата из Бодлера. Она не была предназначена для тебя.

Она подумала, не смеется ли он над ней.

– Но ты сказал это мне.

– Да. Ты вдова, не так ли, а что до скорбного величия…

Она не знала, как отнестись к его фразе. Что это – ободрение или осуждение?

Он встал и начал одеваться безо всяких комментариев по поводу своего поспешного ухода. Шарлотта выглядела удивленной и обескураженной.

– Останься ненадолго. Тебе нет необходимости так торопиться.

– Спасибо, – сказал он, слегка подталкивая ее ногу кончиками пальцев своей ноги, – но я уже не голоден.

– Ты страшный человек. Ненавижу тебя.

Он одевался, не глядя на нее. Шарлотта не любила, когда он одевался у нее на глазах. Она также не любила, когда ее оставляли одну. Он надел куртку, которая внезапно сделала его чужим для нее, как если бы он облачился в средневековые доспехи; впечатление это только усиливалось оттого, что она по-прежнему лежала обнаженная среди подушек.

Чувствуя себя все более нелепо, Шарлотта огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно было бы укрыться. Она обнаружила только старую шаль, в которую и закуталась.

– Таким образом, ты удовлетворена, – вдруг сказал Тома.

– Что ты имеешь в виду?

Он стоял к ней спиной и поправлял перед зеркалом галстук. Он уже торопился, будто в большей степени принадлежит другому миру.

– Этой жизнью, – продолжал он холодно. – Удовлетворена ли ты этой жизнью?

– Но…

Он подошел к ней, и она подтянула под себя ноги из страха, что он может наступить на них своими туфлями. Он уверенно, по-хозяйски взял ее за плечи.

– Я вижу тебя три раза в неделю. Я должен покидать тебя в полночь, потому что ты боишься людской молвы. Я должен приходить, как вор, брать тебя за шиворот и принуждать тебя к любви.

Шаль соскользнула у нее с плеч и пуговицы куртки Тома больно давили на кожу.

– Это не совпадает с моими понятиями о жизни, – горько сказал Тома. – Я хочу жить с тобой вместе. Не терять тебя каждую ночь под каким-нибудь абсурдным предлогом. Я ни во что не ставлю твою работу. Приходи и живи со мной. Я дам тебе деньги. У нас будет жизнь такая, как надо.

– Это несерьезно. Ты знаешь, я не могу.

Она притворялась, что не принимает его предложение всерьез. Он знал заранее все, что она скажет по поводу своей репутации, своей матери, местных консьержек. На кончике языка у него вертелось «Давай поженимся».

Но он знал, что она выдвинет свой траур в качестве непреодолимого препятствия. Она была напугана браком, так как смотрела на него сквозь серый туман своих воспоминаний об Этьене. От брака, как образа жизни, у нее осталась лишь горечь, подобная той, какую иногда оставляет в памяти болезнь, излеченная горькими лекарствами.

– Возьми меня с собой в Жувизи в воскресенье, – неожиданно попросил он.

Она немного подалась назад.

– Пока нет. Подожди. Видишь ли, я должна подготовить мать… Еще слишком рано. Но скоро приедешь, обещаю.

Он терпеть не мог свои одинокие воскресенья, когда она уезжала в Жувизи, и ревновал ко всем, с кем она там проводила время, даже к ее дочери.

– Очень хорошо, – сказал он холодно.

– Ты уходишь? – спросила она, видя, что он двинулся к двери.

– Когда я тебя увижу? – вопрос вырвался у нее помимо ее воли.

– Не знаю. Думаю, в начале следующей недели. В понедельник или вторник…

Его тон был небрежен, безразличен.

– Еще не скоро, – грустно сказала она.

– Почему? У тебя же есть семья, не правда ли?

Шарлотта схватила его за руку.

– Ты не любишь меня, – сказала она печально.

– Разве? Правда?

– Останься со мной…

– Нет, дорогая. Ты не можешь говорить это всерьез. А как же консьержки, соседи?

Минуту он смотрел на нее, розовую и румяную в свете лампы, и горькая улыбка тронула его губы. Затем он пожелал ей спокойной ночи и вышел.

Шарлотта подождала, Пока не раздастся звук закрывающейся двери, потом прислушалась, как захрипела лестница под уверенными шагами Тома. Она стояла посередине комнаты и глядела на свой рабочий стол, который неожиданно перестал что-нибудь значить для нее.

Со времени смерти Этьена у Шарлотты вошло в привычку каждое воскресенье ездить в Жувизи, где жили ее мать, маленькая Элиза и Луиза, которая жила там с тех пор, как тоже овдовела. Несчастный Жан де Бойн умер меньше чем через неделю после заключения их фиктивного брака.

Луиза носила траур, выставляя напоказ свою утрату, и Шарлотта часто сомневалась, оплакивала ли она в действительности Жана де Бойн или Этьена. Шарлотта не могла без неловкости вспоминать о тех уловках, к которым ей пришлось прибегать, чтобы убедить мать в том, что Луиза увлеклась бедным и больным студентом.

Мадам Морель сначала очень горевала о том, что ей своевременно не сообщили о бракосочетании младшей дочери, но в конце концов она дала согласие на нетрадиционный брак, хотя он и разрушал ее понятия о благопристойности. Шарлотта отчаянно лгала, фантазировала, напирая на то, что болезненное состояние Жана не позволяло провести надлежащую церемонию. Мало того, еще пришлось проявить большую изворотливость, чтобы предотвратить приезд мадам Морель на свадьбу.

А для неудачливого Жана де Войн затея со свадьбой оказалась никуда не годной. Освящение брака состоялось в больнице, а гражданская церемония – в городской ратуше, где Фредерик выступал в качестве свидетеля со стороны своего друга. Фактически Луиза выходила замуж за тень, оставшуюся от человека. После свадьбы она постоянно дежурила у постели больного, приносила ему фрукты и вино, Но не прошло и шести дней, как неизлечимый рак унес Жана в могилу.

До самого конца он улыбался и говорил о весне, которую, он это знал, ему уже не суждено было увидеть. В глубине своей холодной души Луиза таила надежду, что Жан поправится, что официальный акт брака волей-неволей возвратит его в мир живых. Но однажды в сумерках вечера, сделав слабый вздох и судорожную попытку вздохнуть, Жан тихо скончался. Лежавший на соседней кровати больной даже не заметил этого. Жан заснул навеки; с рукой на сердце и красными капельками крови на губах. Тело сразу же увезли, и на следующий день печальную весть сообщили Луизе.

Мадам Морель осталась с двумя овдовевшими дочерьми, и тут Луиза наконец призналась, что готовится стать матерью. Сестры были вынуждены прибегнуть к небольшой хитрости, чтобы уменьшить срок беременности, которая якобы наступила после заключения брака. Эта ложь преследовала Луизу и мучила Шарлотту. Поставленная перед лицом двойной трагедии в жизни ее дочерей, мадам Морель держалась храбро. Она была здравомыслящей, хотя и несколько наивной, женщиной, видевшей жизнь других в таком же прямолинейном свете, как свою собственную, поэтому она энергично справлялась с неудачами. Возможно, она не испытывала также слишком сильного раздражения, обнаружив себя снова центральной фигурой в семье. Она думала, что Луиза с ребенком будет жить дома и составит ей компанию. Кроме того, она не строила больших планов ни в отношении бедного больного юноши, за которого Луиза вышла замуж, ни в отношении Этьена, о котором она всегда была не слишком высокого мнения.

В то воскресенье все три женщины рано позавтракали вместе с маленькой Элизой, которой было уже восемнадцать месяцев. Девочка рано научилась ходить и теперь могла ковылять по дому, исследуя новый для нее мир. Она всех очаровала своей живостью, невероятной энергией и огромной фантазией. Шарлотта ее обожала, постоянно брала на руки и ласкала.