Текст книги "Мечта"
Автор книги: Мария Лоди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Любима, – прошептал он.
Она попыталась улыбнуться ему. Сегодня, подумал он, она будет принадлежать ему, Наконец-то наступила эта безумная ночь, после которой не будет пути назад.
Как ненужную оболочку он сбросит с нее остатки ненужного теперь стыда, для того чтобы раскрылся самый лучший на свете цветок – цветок любви. Его охватывал какой-то страх от избытка чувственности, возникающей при мысли, что она будет принадлежать ему. Возможно, в других обстоятельствах он вел бы себя с ней по-другому. Но они были в конце долгой дороги, и он хотел навсегда стереть память о других женщинах, отметить клеймом, что она навеки принадлежит ему.
Боясь оскорбить ее врожденную стыдливость, он хотел ободрить ее, и, когда он смотрел на нее, в глазах его светилась бесконечная нежность. Он улыбнулся ей.
Она почувствовала тепло и покой. Протянула к нему руки, ее сердце переполняла радость, она шептала ласковые слова и была готова к спокойному путешествию в мир наслаждения.
Тома подошел к ней и медленно снял с ее плеч плащ. Затем отошел, чтобы задвинуть шторы, и вернулся к ней. Она по-прежнему стояла посреди комнаты.
Он бросил свою куртку на кровать, привлек ее к себе и своей одной рукой начал расстегивать пуговицы на воротнике ее платья. Затем сказал ей:
– Расстегни. Сними платье.
Она вздрогнула, он дотронулся до ее волос, погладил их теплой, нежной рукой.
– Сделай, как я прошу, – попросил он.
Она хотела, чтобы он погасил свет, но он и не собирался этого делать. В полном замешательстве она повиновалась ему, сняла платье, отбросила его от себя ногой. Тома развязал ее нижнюю юбку.
– Сними ее.
– Нет, Тома. Нет, нет!
Она бросила на постель отчаянный взгляд, словно надеясь скрыться под спасительной защитой простыни, но он заставил ее стоять спокойно, в то время как сам медленно раздевал ее.
Она снова слабым голосом попросила его погасить свет.
– Любовь моя, – пробормотал он и начал рассказывать, как он любит ее.
Его рука нашла верх ее сорочки и стащила ее вниз к талии, затем он тихо опустился перед ней не колени.
Шарлотта стояла перед ним обнаженная, по-детски прося его остановиться и закрывая лицо своими длинными волосами. Она опустилась на колени рядом с ним.
– Я ненавижу тебя, – простонала она, когда он поднял ее. Она все еще вскрикивала, оплакивая свою честь, когда он, крепко прижав ее к себе, гордо и счастливо засмеялся.
– Моя милая маленькая глупышка… моя самая целомудренная лицемерка. Посмотри на меня… не прячь свое лицо. Дай мне увидеть твои глаза, моя любовь, моя маленькая… – Он поднял ее лицо к своему. – Послушай, я не хочу, чтобы ты пряталась от меня, не хочу, чтобы ты испытывала стыд. Любовь проста и чиста. Ты красива. Ты сама красота. Я люблю твое тело. Люблю в тебе все, и я хочу это все, все без исключения.
Он поднял ее своей одной рукой и положил на край большой кровати.
– Я хочу, чтобы ты знала все, – сказал он горячо. – Ничто не запрещено. Ничто не дурно. Это нищие в любви, безобразные и отвергнутые, изобретают всякие проклятия. Я хочу, чтобы ты была свободной женщиной, имеющей смелость любить. – Его рука ласкала изгибы ее тела. – Ты красива, ты знаешь это? – Его голос сломался. – О, я люблю тебя. Будь моя целиком.
Он опустился на колени рядом с ней.
Шарлотта перестала сопротивляться. Она только слабо извивалась, как движущееся под водой растение, когда его горящие губы скользили по ее телу, извлекая из него тайны, о существовании которых она не знала. Его поцелуи заставили ее более полно познать самое себя.
Ее крики оборвались, и она начала произносить его имя страстным шепотом. Обхватив рукой ее тонкую талию, Тома положил Шарлотту поперек кровати. Затем плотно прижал ее и наконец овладел ею.
Их губы встретились, когда он взял ее, сначала мягко, а затем со всей своей силой, подчиняя ее, увлекая ее за собой в бурный восторг страсти.
Она забыла все, прошлое и будущее, детство и друзей, не ощущала ничего, кроме Тома и его тела, слившегося в единое целое с ее телом, отдавая ему себя целиком с болезненной покорностью.
– Тома, Тома…
Они вместе перекатились по кровати, и она все шептала его имя, побежденная им навеки. Они сливались друг с другом, превращаясь в единое целое, распахнув свои души навстречу друг другу.
Им показалось, что они вместе умерли, перестали существовать на земле, что нет ни грязной комнаты, ни убогой кровати. Полные восторга, они уносились в звездное небо, оставляя где-то далеко-далеко тот груз отчаяния, который так долго означал для них саму жизнь.
Тома очнулся первым. Он увидел, что Шарлотта спит, и некоторое время лежал, любуясь ею, ее милой непринужденной позой, придающей прекрасному телу еще большую прелесть.
Но время шло, и он встряхнулся. Нельзя допустить, чтобы эта первая ночь была растрачена на сон, похожий на краткую смерть. Он разбудил ее.
Разбудил ее нежно, шепча, что ночь слишком коротка, итак она началась для них слишком поздно. Его рука снова обнимала ее; они говорили шепотом, как воры, со слабыми вспышками смеха. Дрожа в счастливой лихорадке, слишком усталые и счастливые, они не могли оторваться друг от друга.
Тома был ненасытен, его желание было сильнее, чем когда-либо. Он стал, как безумный, покрывать ее тело поцелуями, словно стремясь утопить ее в наслаждении, заколдовать ее своей исступленной чувственной любовью. Хотя он устал, он чувствовал, как по его телу пробегает трепет гордости, придающей ему новые силы, чтобы преодолевать все доводы рассудка и увлекать ее за собой в это исступление.
Он укладывал ее, отметая прочь все ее запреты, не обращая внимания на протесты, на гладкую спину, и, смеясь, крепко держал, пока пировали его глаза и губы.
Он был ее хозяином и ее рабом, возносил на небеса, как в своих благословенных эротических снах, и возвращал на землю, достигая следующих рубежей блаженства; ему так хотелось, чтобы никогда потом она уже не смогла бы ни жить, ни дышать, ни ходить, не помня о нем.
Он любил ее и должен был заставить полюбить в ответ.
Но даже теперь у нее прорывались последние мучительные приступы целомудрия. Наконец Тома печально спросил, действительно ли она любит его.
Она заплакала. Она умоляла дать ей время, ласкала и целовала его, но он не хотел слушать. Он противостоял ей, требовал ее любви, пока она не попыталась спастись среди смятых простыней. Но он держал ее пленницей между своими сильными бедрами, и наконец она уступила его настойчивости, милой и горькой силе его желания. Она упала назад, сломанная, измученная ужасом и обожанием.
Наконец они заснули на огромной смятой постели, лежа бок о бок, как первые ростки жизни на земле, сплетенные и неподвижные, как две водоросли на дне моря.
Глава восьмая
Наступал рассвет, серый дождливый рассвет. Он наползал на пропитанное влагой небо Парижа, но Тома и Шарлотта не видели его. Они продолжали спать.
Началось утро, а дождь все еще шел. Тома проснулся первым. Он смотрел, как спала Шарлотта, и ему хотелось, чтобы день никогда не начинался: его страшили мысли о будущем.
Шарлотта продолжала безмятежно спать, в то время как он с ужасом пытался представить себе, что их ожидает. Когда она проснулась, он лежал совсем рядом, чтобы ей было спокойнее, и они почти бессознательно потянулись друг к другу, будто оставаясь в спокойном сне. Потом они тихо лежали голова к голове и некоторое время испытывали необычайно радостное для человека состояние, когда он сознает, что совершенно счастлив.
Но это ощущение прошло, и на смену ему пришел страх. Они лежали, безнадежно уставясь вверх, на мрачный потолок.
– Надо идти, – наконец сказал Тома.
Шарлотта только глубоко вздохнула. Оба знали, что волшебство скоро исчезнет.
– Давай, – сказал он.
Ему пришлось буквально вытащить ее из постели и затем оставить ее одну, чтобы она могла совершить поспешный туалет. Она торопливо оделась и пошла искать его, ее платье сидело косо, а волосы были подобраны кое-как. Тома взял ее за руку, и они молча спустились вниз. Оба выглядели бледными и истощенными.
Они отыскали маленький бар, вошли внутрь, заказали кофе и рогалики и молча съели их, продрогшие от промозглой сырости необычно холодного майского утра. Солнце исчезло, и все вокруг стало странно грустным.
Немного восстановив силы, они почувствовали, как к ним вернулось прежнее беспокойство. Шарлотта смотрела на Тома и думала, что же он скажет. Он показался ей каким-то отчужденным, и она еще больше погрустнела, стала такой же печальной и мрачной, как это утро.
Дальняя стена кафе была украшена большим зеркалом в золоченой раме, покрытым отвратительными пятнами и оспинами от влаги. Неожиданно подняв головы, Тома и Шарлотта увидели себя в его отражении: нелепые, жалкие карлики.
Они одновременно повернулись, их глаза встретились. Во взглядах обоих было страдание, рожденное боязнью потерять друг друга, боязнью жизни.
Шарлотта выглядела бледной и изможденной, ее платье имело такой несвежий и измятый вид, как если бы она совершила долгое путешествие в поезде. У Тома были усталые глаза, и отросшая за ночь щетина старила его, но он после событий этой ночи, выглядел лучше, чем она, и, чувствуя это, Шарлотта торопилась уйти.
Она пристально смотрела в окно на проходящий омнибус, набитый людьми. Лошади пошатывались на скользких камнях. В кафе входили люди с незнакомыми лицами, привнося вместе с собой мелкие заботы повседневной жизни. Волна грусти охватила Шарлотту, и она закрыла глаза руками.
Тома сидел лицом к ней на противоположной стороне столика, но теперь он неожиданно поднялся и перешел к ней, чтобы сесть рядом, на истертую плюшевую скамью. Его рука защищающе легла на ее плечи, притягивая ее к нему, и она почувствовала влажный запах его плаща и запах самого Тома, который теперь был не только его, но и ее тоже. Он одновременно и раздражал и успокаивал ее – настолько она была им пресыщена.
Он заставил ее посмотреть на себя, понимая ее грусть и ее страхи.
– Я приду еще, ты ведь хочешь меня, не так ли? Вечером. Жди меня. Не грусти. Я люблю тебя. Не хочу, чтобы ты боялась.
– А Мари? – спросила она.
Тома все время думал о ней, как только они покинули отель. Он печально погладил ее по волосам.
– Пойду навестить ее.
– Сейчас?
– Чем раньше, тем лучше. Она должна знать.
– Да, конечно, – тихо сказала она.
Он подумал о предстоящей неприятной обязанности и крепко сжал руку Шарлотты, чтобы передать силу этой любви, которой Мари должна была быть принесена в жертву.
– Жди меня дома сегодня во второй половине дня. Я приду. Ты ведь знаешь, что я приду?
Из-за Мари он был сдержанным в выражении своей огромной надежды, и множество слов осталось невысказанными.
– Будешь ждать? – только и сказал он, еще настойчивее сжав ее руку.
Шарлотта надула губы и смотрела отсутствующим взглядом. Ей была неприятна мысль, что он должен просить позволения любить ее у другой женщины. Эта мысль ранила ее гордость и вызывала ревность, в чем Шарлотта ни за что не призналась бы себе, и у нее испортилось настроение.
– Я буду ждать, – сказала она. – Но… что, если ты не придешь?
– Ничто не может остановить меня! – сказал он, пытаясь удержать ее взгляд, который она отводила в сторону.
В своем унылом настроении она почти испытывала наслаждение от мысли, что он мог бы ее бросить, не вернуться…
Напористым тоном она спросила:
– А если, предположим, ты не вернешься?
Теперь, при свете утра, она чувствовала себя смущенной, неуверенной и странно нервной.
– Давай заключим соглашение, – сказала она, пытаясь изобразить веселость. – Если ты не придешь, скажем, к восьми часам, я буду знать, что ты не придешь никогда… и я буду считать себя свободной!
Тома взял ее за волосы и повернул лицом к себе, не думая о том, что это могут видеть и другие посетители кафе.
– Ты хочешь быть свободной? – серьезно спросил он.
Неожиданное движение и сильная рука, держащая ее, заставили ее страсть вспыхнуть снова. Она опустила глаза, и Тома увидел, что ее губы мелко задрожали.
– Ты хочешь быть свободной? – сказал он снова грубым шепотом, и, побежденная, она мягко ответила:
– Нет. О, нет!
Он отпустил ее, но продолжал оставаться очень близко к ней, проникая своим взглядом в глубину ее глаз.
– Ты будешь ждать меня? Ты доверяешь мне? Нам? Ты знаешь, что это означает, и не боишься?
Она покачала головой. Ее горло сжалось, и она ощутила острое чувство удовольствия.
– Улыбнись мне, – скомандовал он.
Шарлотта заставила себя расслабить мускулы лица, которые уже застыли в маску. В конце концов она выдавила из себя слабую, дрожащую улыбку.
– Я люблю тебя, – нежно сказал Тома. – Я хотел сказать тебе это еще раз сегодня утром.
Он был вынужден отпустить ее. Он уходил. Посмотрев на себя в зеркало, Шарлотта ужаснулась своему виду. Она выглядела, как поденщица.
Она сделала гримасу.
– Как ты можешь любить меня? – сказала она. – Ты думаешь, что любишь меня, но это не так, это не правда. Во-первых, я уродлива.
– Не будь ребенком, – попросил Тома, чувствуя, что весь он напрягся в ожидании болезненного момента расставания.
– Уходи быстрее, – резко сказала она, все еще глядя в зеркало. – Я всегда терпеть не могла, когда люди уходят.
Он поднялся и стал пересекать зал. Наблюдая за ним в зеркало, она чувствовала странное смущение при виде того, как ее возлюбленный проходит среди других посетителей. Она быстро отметила отсутствие руки, но сразу же отвела взгляд, будто вдруг испугавшись увидеть нечто такое, что могло бы испортить ее воспоминания. Она знала, что это трусость, и поспешно отшвырнула от себя эту мысль.
Чтобы избежать разговоров, на должна была вернуться на улицу Месье-ле-Принс одна. Она шла вдоль улицы, чувствуя себя странно потерянной, неспособной осознать, что эта ночь действительно была. Даже мысль о том, что Тома должен был вскоре прийти к ней, оставила ее почти безразличной.
Она вошла в дом и увидела Анник, которая суетилась по дому, повязав фартук на свою тщедушную фигуру.
Шарлотта уклончиво отвечала на все вопросы и слонялась из комнаты в комнату, как беспокойный путешественник на железнодорожном вокзале. Наконец она укрылась в своем кабинете и заснула на софе. Когда она проснулась, был почти полдень.
Она была голодна. Она снова вернулась к жизни, вырвавшись из того летаргического состояния, в которое ее ввергла любовь. Она была изумлена, обнаружив, что испытывает сильный голод и смертельно устала. В ее сознании вновь возникали и обрастали подробностями воспоминания. Овладевшие ею образы вызывали внезапный румянец на щеках и заставляли погрузиться в неопределенные мечтания.
День подходил к концу, и ей пришло в голову надеть новое платье для Тома. Она одевалась как на праздник; сидя перед зеркалом, Шарлотта любовалась собой и пыталась снова возродить свой прежний облик – облик прекрасной, всеми обожаемой женщины.
Когда она закончила, ей больше нечем было заняться. Имя Тома звучало у нее в голове, словно колокол, и, когда она села ждать его, она чувствовала себя так, будто у нее выросли крылья.
После того как он оставил Шарлотту, Тома решил первым делом поехать в офис, где у него могли возникнуть некоторые трудности в связи с его внезапным исчезновением, которое надо было как-то объяснить остальным, особенно Шапталю. Он купил в киоске номер своей газеты и просмотрел последние результаты выборов, заметив, что оппозиция добилась значительных успехов в столице, хотя по избирательному округу Рошфора результатов еще не было. Провинции, кроме крупных индустриальных городов, все же проголосовали в основном за имперский режим.
Этот частичный успех, и особенно почти что провал именно его кандидата, Рошфора, опровергли прежнее убеждение Тома в том, что произошел перевес республиканских взглядов. Он был не в том настроении, чтобы представить себе даже возможность компромисса.
Он вошел в кафе, где он и его друзья устроили себе штаб-квартиру, с мрачным выражением лица. Шапталь, Дагерран и Поль Бушер приветствовали его возгласами:
– Вот он идет, дезертир!
– Вы змей! Покинуть своих друзей в трудный час!
– Оставьте его в покое. Вы же видите, от него разит запахом дорогих женщин.
– Ну что, Тома, вы видели… последние цифры. Хорошо, а? Гамбетта проскочил с легкостью телеграммы, и все остальные… удар для правительства…
– Вы называете это успехом! – огрызнулся Тома. – Поражение, да, вот что это такое.
Все уставились друг на друга в некотором замешательстве, тогда как Тома разразился мрачной маленькой речью, рисуя угнетающую картину будущего. Он был огорчен и разочарован, как ребенок.
– Но вы же не могли ожидать, что нам удастся все сразу, – бодро сказал Дагерран. – Терпение, старина. Придет день, когда даже самая лучшая их пропаганда не сможет никого убедить.
Тома смерил его испепеляющим взглядом, потом повернулся и скорбно уставился в окно.
– Не трогайте его, – сказал Шапталь. – Он, вероятно, голоден. Официант, принесите месье Беку омлет. У него была трудная ночь.
Это вызвало общий смех, но Тома молча слушал их поддразнивания. Друзья заставили его сесть и съесть омлет, запивая некоторым количеством кларета, и стали ждать, когда на его лице появятся признаки возвращающегося оптимизма.
Он определенно начинал чувствовать себя лучше. Он громко постучал по столу, приказывая принести еще омлет и еще один графин розового вина, к большому удовольствию своих друзей, полностью осведомленных о том, что он был с мадам Флоке. Шапталь видел, как он догнал ее на бульваре предыдущей ночью, и, когда Тома не вернулся, он быстро сделал соответствующие выводы. Шапталь не отличался свободой обращения, и друзья просто забросали Тома вопросами.
Тома сосредоточенно ел, не обращая внимания на их добродушное подшучивание. Затем он поднялся из-за стола.
– Куда же вы?
– Неужели уже покидаете нас?
Тома оглядел всех и положил руку на плечо Шапталя.
– Мне нужно кое-что сделать… кое-что очень важное. Я должен идти. Я приеду в редакцию во второй половине дня.
Ему предстояло сделать неприятный визит на площади Фюрстенберг. Эта мысль вызывала у него тошноту, она преследовала его целый день, и именно этим была вызвала его раздражительность.
Когда он ушел, трое мужчин за столиком молчали.
– Бедняжка Мари, – неожиданно сказал Бушер с нарочитым безразличием.
– Почему вы так говорите?
– Почему? Послушайте, Бек провел эту ночь с женщиной. С очень красивой женщиной. На следующее утро он появляется здесь с таким видом, будто только что похоронил свою мать, и затем снова срывается с места, словно собирается броситься в реку. Поэтому я и говорю: бедняжка Мари. Это будет тяжелым ударом для бедной девушки! Если, конечно, Бек не сохранит их обеих, – заключил Бушер.
– Нет, – сказал задумчиво Дагерран. – Тома не будет делать этого. Он выберет. Он уже выбрал.
Он вспомнил полупризнания Бека у реки в один апрельский вечер, его подавленность, разговор о женщине, которую он любил.
– Ну что же, – бодро сказал Бушер, – кто выпьет со мной за здоровье бедняжки Мари? Ей будет не слишком весело снова вернуться в свою лачугу в поселке Доре после того, как она попробовала лучшей жизни. Со стороны Бека это было в высшей степени опрометчивое решение поселить ее в своем доме. Девушки такого типа очень хороши на вечер или два, и следует быть осторожными и не вытаскивать их из трущоб!
– Поль, – спокойно сказал Шапталь, – у вас нет никакой морали.
– О, что касается морали! – Бушер рассмеялся его маленькое обезьянье лицо исказилось в горькой усмешке. – Что такое мораль, друг мой? Разве это не аморально – вытащить девушку из трущоб и затем, когда она больше не нужна, швырнуть ее обратно?
– Может ли кто-нибудь из нас, – сказал Дагерран, – или любой другой человек похвастать, что мы никогда не наносили кому-то ран, тому кто любил нас, в угоду другому чувству или, еще хуже, просто из-за лени? Любовь жестока, потому что она делает свой выбор и отвергает все, что стоит у нее на пути. Она требует жертв.
– Да, от других людей, – сказал с нажимом Бушер.
– Согласен. Но иногда нужна большая храбрость, чтобы сделать больно тем, кто вас любит. – И он добавил самому себе: – Это самый тяжелый удар для гордости. Это настоящий героизм. Подвергнуться забвению, отказаться от ложного удовлетворения, когда вы знаете, что причиняете страдания, и видеть, как другой человек приходит в себя и снова начинает жить.
– Как громко! – засмеялся над ним Поль. – Вы говорите, как священник. Теперь разрешите мне признаться: я никогда не любил женщину настолько, чтобы приносить такие жертвы, и давайте забудем этот предмет. Давайте выпьем. Мы не собираемся допускать, чтобы день нашей победы был испорчен из-за одной брошенной девушки. В конце концов она будет не первой. – Он поднял свой бокал.
Шапталь откинулся назад на своей скамье.
– Жизнь ужасна, – сказал он.
Никто не смог ничего добавить к этому выводу.
Площадь Фюрстенберг была точно такой же, как накануне, когда Тома ушел отсюда. Он бы не удивился, если бы обнаружил, что она полностью исчезла. Тома приостановился на ступенях своего дома. Он сильно нервничал, с каждой минутой все лучше понимая, какую чудовищную весть он принес Мари.
«Я больше не люблю тебя. Я хочу быть свободным. Ты должна уйти», он не мог сказать так, просто невозможно было произнести эти слова. Они должны были быть смягчены добротой, горькой сладостью жалости. Не столько для того, чтобы защитить ее, сколько для того, чтобы оправдать себя.
Что следует сказать? Нужно ли что-то солгать?
«Мари, я любил тебя и, возможно, все еще люблю. Но ты несчастна. Я вижу это. И, если быть честным, я тоже несчастен. Мы сделали ошибку. Давай расстанемся». Ложь! Он никогда по-настоящему не любил ее. Он взял ее, так как она оказалась под рукой, в пределах досягания его одиночества. Вначале, вспомнил он, именно она отыскала его, именно она хотела близости. Она предложила себя. Он колебался, будто предвидел, что может причинить ей боль. Он хотел жениться на ней вопреки всем советам. Это был своего рода долг, поскольку она ему нравилась и ему казалось, что он обязан это сделать.
Разве мог бы он сказать Мари: «То, что я чувствовал к тебе, было просто дружбой». Она рассмеялась бы ему в лицо. Он заранее был обречен на поражение от ее непобедимого здравого смысла, который становился главным во всем, к чему бы она ни прикасалась, и все придавливал, как тяжелый надгробный камень. Никогда раньше Тома так остро не чувствовал пропасть, которая разделяла их. Эмоциональные тонкости недоступны Мари. Она просто выведет свои собственные заключения, осудит и проклянет его. Он заслужил это, он только отчаянно сожалел, что ему надо было рвать именно с этой женщиной, а не с какой-нибудь другой. С такой женщиной, например, как Жюстина, чей разум, опыт и такт смягчили бы приговор, который не допускал помилования, некоторой долей искусного женского притворства.
Но это была Мари. Тревога усиливалась, и Тома твердо решил быстро пойти и покончить с этим.
В кухне он наткнулся на Леону. Она сказала ему, что Мари ушла за покупками, но она скоро вернется, и эта небольшая отсрочка еще сильнее заставила его нервничать.
– Вы не знаете, куда она могла бы пойти? – спросил он у Леоны.
– Я думаю, она пошла к белошвейке на улицу Сены. Вы знаете, там есть маленькая лавка, где продают еще и шляпки, рядом с булочной.
Тома вышел. На улице Сены никого не оказалось. Мари уже ушла. Он снова пошел домой, чувствуя глухую боль в сердце. Он столкнулся с ней у рыбного прилавка на улице Бюси, где она торговалась с продавцом рыбы.
Мари счастливо вздрогнула:
– Тома, это ты! Откуда ты появился?
Он взял ее за руку, и она позволила ему увести себя прочь, ошеломленная его торопливостью и все еще пытаясь получше уложить свертки в своей корзинке.
– Ты не пришел домой прошлой ночью. Я подумала, что ты, должно быть, работаешь. Я беспокоилась. Я уже почти решила надеть плащ и пойти в редакцию искать тебя. Можешь себе представить, в середине ночи! На кого была бы я похожа, а?
Тома торопил ее, едва отвечая.
– Где ты был? – снова спросила Мари, оглядываясь назад. – Не на улице Сент-Андре-дез-Арт, иначе я бы встретила тебя, когда ты возвращался назад.
– Разве это имеет значение?
Он посмотрел на ее розовое лицо. Ее шляпка сидела криво, и на ней было пышное платье, в котором она всегда выглядела так, будто только что со свадьбы.
– Я собираюсь приготовить рыбу. Ты согласен?
– Мари, – резко сказал он. – Забудь об этом. Может быть, пойдем и поедим в ресторане. Как ты к этому относишься?
Они зашли в небольшое заведение у самой реки. Там было полно народу и очень шумно. Тома стало не по себе. Но все равно они сели за столик.
Люди, сидевшие рядом с ними, наконец ушли. Шум стих. Мари выпила слишком много и громко смеялась.
– Ты ведешь себя очень странно, – с подозрением сказала она. – Что случилось?
– Ничего, Мари, ничего.
Он, должно быть, очень пристально смотрел на нее и, сам того не сознавая, с каждым мгновением все глубже погружался в болезненную апатию.
Он видел круглое лицо, вздернутый нос и большой смеющийся рот, придающий Мари вид дерзкого уличного мальчишки. Ее подвижные черты были освещены смекалкой, которая, казалось, играла под кожей вместе с волной горячей крови.
Тома боялся, что отступит, утонув в охватившей его жалости, но мысль о Шарлотте настойчиво сверлила где-то внутри него. Он знал, что никогда не сможет предать ее.
– Ну же, – сказала наконец Мари, встревоженная его молчанием. – Что случилось? Скажи мне.
Тома сидел, погруженный в свое несчастье. Мари нежно посмотрела на него.
– Бедный Тома, – сказала она мягко. – Ты так устал.
– Нет! – яростно взорвался он. – Нет! Не жалей меня. – Он поднялся, потянув ее за собой с неожиданной жестокостью. – Идем.
Выглянуло солнце, и они пошли вдоль набережной.
– Давай спустимся к воде, – предложила Мари.
Она начала бегать, как ребенок, скользя на камнях мостовой, наклонялась над водой, бросала камни. Тома держался сзади и с горечью наблюдал, заранее зная, как она будет вести себя дальше. Он обнаружил, что осуждает ее, к тому же недобро. Он никогда не любил ее и не имел никакого права давать ей повод думать, что это не так.
– Скажи мне прямо сейчас: действительно ничего не случилось?
Тома стоял и глядел на нее. Над их головами пролетела птица.
– Мы не можем пожениться, – неожиданно сказал он, избегая ее глаз, его взгляд был устремлен на точку, находящуюся далеко по реке. – Не можем, потому что я больше не хочу этого. Я хочу остаться свободным, Мари, и вернуть свободу тебе. Нет, стой, подожди… послушай меня. Ты должна знать… Я видел Шарлотту Флоке. Именно из-за нее я хочу порвать с тобой. Не говори ничего – подожди немного, – я должен сказать тебе правду, как бы тяжела она ни была. Я виноват. Это самая подлая вещь, которую мне когда-либо приходилось делать. Мне стыдно, я ненавижу себя за то, что должен причинить тебе боль, но тем не менее должен это сделать. Потому что ничто, ничто, ты понимаешь, не может заставить меня изменить решение…
При ее первом движении, выражающем отвращение, он схватил ее, принуждая выслушать.
– Я сделаю для тебя все, что смогу, Мари. Я не брошу тебя, не оставлю ни с чем. Я всегда буду твоим другом. Я люблю тебя, как свою сестру. Не смотри на меня так. Я не единственный мужчина на свете. Ты должна забыть меня. Презирать меня. Я не стою твоих страданий. Неужели ты не понимаешь, что я не могу, не могу предать ту, другую. Не смотри на меня с таким ужасом в глазах. Говори со мной, скажи что-нибудь.
– Я знала это, – сказала Мари безо всякого выражения. – Я всегда знала, что однажды ты уйдешь к этой женщине, что она украдет тебя. Лжец, вот ты кто. Лжец!
Она начала плакать с резкими задыхающимися всхлипами, как ребенок.
– Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! Какой же я была дурой, какой слепой, ничего не замечающей дурой. И все это время ты крутил любовь со своей прекрасной дамой. Думал, что замечательно все это устроил, не так ли! Ну что же, возвращайся к своей любовнице, если ты так к ней относишься!
Тома попытался взять ее за руку, однако она мучительно вскрикнула и бросилась бежать от него, оборачиваясь, чтобы выкрикивать брань в выражениях, вынесенных ею из трущобного детства, непристойные, уличные оскорбления.
Тома слушал ее; его лицо было белым, как простыня. Презрение Мари насквозь пронзило его. Выслушивая поток непристойностей, подобранных Бог знает в каких мерзких местах, он горько упрекал себя.
Он пытался дать ей денег, но она взяла их только для того, чтобы тут же швырнуть наземь. Говоря себе, что он не может позволить ей уйти таким образом, он двинулся к ней, надеясь заставить ее прислушаться к голосу рассудка, но она схватила камень и неистово закричала – точно так, как она могла кричать очень давно, маленьким ребенком:
– Не подходи ко мне!
Когда Тома все же шагнул вперед, она швырнула камень, и он в удивлении остановился, чувствуя, как по его виску, там, где ударил камень течет кровь. Мари уронила руку и стояла, глядя на него расширенными от ужаса глазами. Затем она в истерике подбежала и бросилась в его протянутые руки, размазывая по лицу слезы.
– Моя бедная, бедная малышка, – сказал он, – прости меня за то, что я причиняю тебе такую боль.
– Это ты должен меня простить.
Мари вцепилась в него, и он не осмеливался оттолкнуть ее. Они пошли, рука в руке, вдоль Сены.
Шли долго. Тома говорил. Он снова сказал ей все, и на этот раз она, казалось, поняла и приняла сказанное. Ее бунт кончился. Она стала смирной и тихой. Храбрость Тома убывала по мере того, как он повторял те же аргументы.
Часы пробили шесть. Тома подумал о Шарлотте. Она, должно быть, ждет его, ждет, начиная с полудня. Он хотел сорваться и бежать к ней, но не мог.
Он очень устал, устал от попыток убедить Мари. Счастье было ему не по силам. Зачем же пытаться? Почему не остаться с Мари на всю жизнь? Это было бы так просто и покойно, так безнадежно…
Он оглянулся вокруг на тесные трущобы, забитые бурлящей человеческой массой, и ему показалось, что никакие силы не смогли бы даже вытащить его отсюда.
– Тома, – говорила Мари, – может быть ты не пойдешь?.. О, останься со мной. Конечно, мы могли бы быть счастливы? Пойми, вся твоя жизнь здесь, с нами… ты, как слепой…
Тома неожиданно остановился.
– Я ухожу, Мари.
– Нет, нет, подожди! Подожди минуту… – Она взглянула на него. Она плакала. – Дойдем хотя бы до поселка. После этого я отпущу тебя, обещаю. Обещаю, Тома.
Когда они дошли до места, откуда был виден поселок, ею снова овладел страх, она вцепилась в Тома, умоляя его еще о нескольких минутах. Они продолжили свою душераздирающую прогулку. Мари двигалась рядом с ним с пустыми глазами. Он не мог больше говорить. Это затянувшееся прощание было ужасно. Тома чувствовал, что словами ничего не сделать; он уже не знал, что хорошо, что плохо и где правда, а где ложь.
