Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Мария Халфина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Согнув свои длинные ноги, Матвей присел перед ней на корточки, пытаясь заглянуть в ее лицо:
– Ну, чего ты? Вер! Ну, ты извини меня, я ведь не знал, что тебе надо за мной приглядывать. Видишь, вот как получается: я про это уже и думать забыл, а ты, выходит, беспокоишься, переживаешь, чтобы я опять с праведного пути не сбился. Я уже зубы вставлять думал, помнишь, дядя Иван срок мне назначил? Двадцать седьмое мая, а сейчас август начинается…
– Да-а-а… – недоверчиво протянула Вера, искоса из-за плеча заглянув в его синие, незнакомо-ласковые глаза. – А чего ж тогда этот… змей все утро вокруг вас вился, смущал вас?
Матвей приоткрыл рот, икнул и закатился вдруг таким смехом с охами, с подвыванием, что Вера в первое мгновение даже испугалась.
Сгибаясь вдвое, он то ложился грудью на согнутые колени, то откидывался назад.
– Нет, ты только послушай! – стонал он, смахивая пальцем слезы. – Змей меня смущает! Как Еву в раю!
Вера опять обиделась и начала было надуваться, но, глядя, как, запрокинув голову, он колотит себя ладонями по коленям, – не удержалась и хихикнула.
– Ты не обижайся. Вишь, как меня прорвало… – извинился Матвей, отсмеявшись, и неожиданно предложил: – Давай устроим сегодня тебе полный выходной день. Ты ведь не знаешь, какое мне дядя Ваня в лесу наследство оставил. Ты такого сроду не видала, ей-богу. Обед у тебя сварен, авось наши гуляки один-то день без тебя обойдутся…
– Что вы, Матвей Егорович, – удивилась Вера. – Как же я уйду, не сказавшись? Причудится им с пьяных глаз, что меня в малиннике медведь задрал или еще чего… Да и поварешка вот… искать ринутся.
– Кого? Поварешку?
Теперь прорвало Веру. Это же представить себе только такую картину: шестнадцать пьяных мужиков ползают в лесу… по просеке… головами о пни стукаются… поварешку ищут!!!
– А что вы думаете? Это и трезвому не сразу такую загадку разгадать: среди белого дня пропала стряпуха вместе с поварешкой…
– Ничего! – серьезно успокоил ее Матвей. – Мы им сейчас телеграмму отобьем!
Минутное дело – срезать три тонких осинки: гибким березовым прутиком связать их за вершины и поставить треногой поперек тропы.
– Стоп! Внимание! Семафор закрыт! – строго командует Матвей, вынимая из кармана затрепанный блокнот и огрызок химического карандаша.
Телеграмма, надетая на ручку поварешки, повисла на «семафоре». Она гласила: «Я сегодня выходная. Каша в духовке. Ешьте сами. Вера».
– Подъем! – Матвей протянул руку и, словно маленькой, помог Вере подняться.
Он вел Веру нехоженой тайгой, но минут через двадцать вывел, куда было нужно. На пологом склоне косогора, полускрытый зарослями жимолости, в неглубокой мшистой колдобинке бил родник.
Родничок дышал. Вода на дне ямки то вздымалась, вскипая живыми бугорками, то опадала. А пониже рукой человека была расчищена неглубокая круглая чаша. Вода из родника струилась в нее по небольшому деревянному желобу.
Матвей снял с колышка берестяной ковш-черпачок, поставил его под струю и, как положено доброму хозяину, поднес его гостье.
Потом, скинув пропотелую гимнастерку, ушел в кусты: там у него, по течению родничка, еще одна копанушка была вырыта.
– Смотри не застудись… – предупредил он Веру из-за кустов. – С поту этой живой водой купаться надо с оглядкой.
Колючие, ледяные струйки обжигали разгоряченное тело. Не то от холода, не то от радости перехватывало дыхание. Большую надо было иметь выдержку, чтобы не визжать и не охать дурным голосом… И не было сил оторваться… Только услышав, как покашливает, пробираясь через кусты, Матвей, Вера торопливо натянула кофтенку.
Матвей поднимался по косогору, отжимал на ходу мокрую стариковскую бороду.
Борода стариковская, а на ходу легкий, и глаза синие-синие… такие синие и ясные на загорелом лице.
Господи! Неужели все это правда? А она, дура, психовала, сомневалась, выходит, в Иван Назарычевых предсказаниях…
Матвей прилег в траву на косогор, закинув руки за голову, стал не спеша рассказывать:
– Привел меня сюда дядя Иван еще зимой. «Вот, – говорит, – как дурь накатит, приходи сюда. Умойся, попей, сядь и гляди, как вода дышит». Он ведь, родник-то, и зимой не замерзает. Красотища такая – я тебе словами не сумею рассказать. Желоб и ямку – это все я потом сделал, в память дяди Ивана, когда его в больницу увезли… А зимой вода просто шла вниз по косогору и образовалась наледь такая, вроде веера. Струя по льду растекается, застывает. Чем наледь выше, тем струе ходу меньше, вот она и идет вширь. И получается изо льда узор… Вроде кружево ледяное струя плетет. Один-два слоя прозрачные, как хрусталь, а потом вдруг матовый, вроде сбела, то ли от мороза, а может, – наоборот – от потепления такое происходит. И кусты и деревья вокруг в куржаке, в инее стоят, лохматые, белые…
Родничок завораживал… Сидеть бы вот так, охватив колени руками, и, мерно покачиваясь, смотреть и смотреть, как дышит дно родничка живыми бугорками, слушать неумолчный лепет падающей с желоба ледяной струйки…
– Была бы сейчас мама ваша живая… – медленно, словно в полусне, сказала Вера, не отводя глаз от родника. – Съездила бы я за ней… Избушку всю умазала бы, побелила бы на два раза. Цветов бы везде понаставила… Я бы в сарай перешла, а вы с ней вдвоем стали бы жить. Промяли бы вы сюда тропу хорошую, чтобы ей не трудно было ходить… Умылась бы она, попила бы… Лежала бы на воле, на чистом воздухе. И начала бы она поправляться…
Вера не замечала, как, приподнявшись на локоть, пристально всматривается в ее лицо Матвей.
Не заметила она и перемены, за какие-то полчаса происшедшей в лесу.
– Вер! – негромко окликнул ее Матвей. – Гляди-ка, туча какая поднимается, гроза идет и с хорошим, однако, дождем…
Туча тяжело поднималась над лесом – грузная, темная, угрожающе безмолвная. Медленно, но неотвратимо настигала она солнце… И все живое замерло, затаилось, в ожидании благодатного поединка. В тревожной предгрозовой тишине смолкли голоса птиц… Даже шмели попрятались, перестали гудеть над лиловыми шапками отцветающего кипрея.
– А ну, давай по-быстрому! – скомандовал Матвей, торопливо натягивая гимнастерку. – Надо нам успеть до дома добраться…
– До дома?! – огорченно протянула Вера.
– Мой дом, особый! – засмеялся Матвей. – То не дом, то дача со всеми лесными удобствами… Айда скорее, тут недалеко, рукой подать…
От родничка до Матвеевой «дачи» тропка вилась хоть и не торная, но довольно приметная…
– Основная моя штаб-квартира на реке, а дачу эту мне дядя Иван тоже еще зимой показал… – оглядываясь на ходу на Веру, рассказывал Матвей, торопливо шагая по узкой тропке.
В тайге резко темнело, словно солнечное затмение начиналось. Туча все же догнала солнце и накрыла его плотной иссиня-черной полой. Торжествуя победу, швырнула в оробевшую землю великолепную слепящую молнию и победоносно загрохотала.
Вера карабкалась за Матвеем на невысокий, но крутой пригорок. Взбежав наверх, Матвей оглянулся, махнул рукой: «Пришли!» – и вдруг, опустившись на четвереньки, уполз куда-то в нутро огромной сосны. Все окружающие деревья рядом с этой громадиной казались подлеском.
Вере не нужно было вставать на четвереньки. Она только пригнулась пониже и вошла в душистую прохладу огромного сухого дупла.
Вдвоем в Матвеевой даче все же было тесновато. Вера, на правах гостьи, растянулась на мягкой из еловых лап постели. Матвей, отдуваясь, сидел, прислонившись к стенке дупла. Длинные ноги, чтобы не мешали, выставил наружу.
Туча словно того только и ждала, чтобы люди успели укрыться в надежном сухом гнезде.
На вершины мачтовых сосен налетел ветер, попробовал их раскачать и отступился, пошептался в молодом осиннике, скользнул вниз, прошелестел в зарослях малины и, окончательно обессилев, приник к мшистому подножию старой сосны… Туча разрешающе громыхнула, и на оцепеневшую в ожидании землю обрушился, наконец, веселый, яростный ливень.
И расколдованный лес вдруг ожил: каждый листок на дереве, каждая травинка на земле благодарным шепотом переговаривались с летучими струйками дождя. Только, как ни старался, не смог ливень пробиться сквозь могучую крону богатырской сосны. Подножие ее там, где торчали из дупла Матвеевы ноги, оставалось сухим.
Ливень скоро отбуйствовал, ушел отвесной, плотной стеной дальше в тайгу, а на смену ему из посветлевшего края тучи опустился дождик – тихий, ровный, тот самый, который называют грибным.
Сама туча, все еще черная, полная нерастраченных молний и еще не излившихся дождей, громыхая, свалилась в сторону заречья, туда, где горела тайга.
Сложившись вдвое, как нож-складень, Матвей выглянул наружу.
– Смотри-ка, туча-то свое дело знает… – похвалил он. – Пожар заливать отправилась… – И глубоко, шумно вздохнул – Воздух-то какой, мать честная, не надышишься.
Разогнувшись, он втянул ноги в дупло и, охватив колени руками, сказал вдруг, без всякого перехода:
– Ты вот говоришь – водка, водка! А мне, если хочешь знать, от табаку куда труднее было отвыкать. Не пообещал бы дяде Ивану воздерживаться – ни за что бы не вытерпел… И перед тобой совестно было. Думаю: закурю я, а она тогда тоже снова запалит.
Вера вздохнула и, покосившись на Матвея, смешливо прищурилась:
– А что, Матвей Егорович, хорошо бы сейчас хоть по маленькой бы… по одной… завернуть?
– Да-а-а… – неопределенно хмыкнул Матвей. – Кое-кому, конечно, не плохо бы, только не тебе.
– Прямо-то! Почему это не мне?
– Потому что очень уж погано видеть, когда хорошая девчонка цигарку сосет…
– Так то девчонка! А я – лесоруб… полумужичье… Мне можно.
– Дурак ты набитый, а не лесоруб, вот что я тебе скажу… – нахмурившись, оборвал Матвей, но тут же, словно пересилив себя, спросил шутливо: – Какие ваши соображения будут, гражданочка, насчет ушицы горяченькой похлебать?
– А потом еще чаишку с малинкой пошвыркать… – подхватила Вера, радуясь, что уже разгладилась на его лбу сердитая морщинка.
Очень не хотелось расставаться с уютным логовом. Если бы не голод, – лежать бы так до утра.
Туча еще ворчала где-то за таежными увалами, а солнце уже выглядывало осторожно из-за поредевшего ее крыла – праздничное, ясное, умытое, доброе.
На Матвееву заводь Вера уже раза три прибегала за рыбой. Но она не представляла, насколько домовито все было налажено в Матвеевом хозяйстве.
Внутри просторного балагана чисто, сухо, прохладно. В изголовье постели недоплетенная корчажка и связка прутьев. На перекладине развешано всякое рыбачье снаряжение.
Против входа в балаган кострище, колья-рогульки с перекладиной для котелка и чайника.
На крутом берегу к реке прорублены удобные ступени. На воду спущен небольшой сплоток; такое удобство: помыться, воды зачерпнуть или просто на зорьке с удочкой посидеть.
Уха получилась самая настоящая «Демьянова».
Вера уже отвалилась от чашки, – надо же было и для чая сколько-то местечка оставить, – а Матвей все подкладывал ей в чашку самые лакомые кусочки:
– Ты только погляди, какая вкуснятина, самый же смак… Ну?! Вер!
– Матвей Егорович, миленький! – стонала Вера. – Я ж и так, как тот Антипкин щенок, наглоталась, дышать нечем…
Потом они пили чай со сладкой, зрелой-перезрелой малиной.
Уже смеркалось. А у костра совсем по-ночному было темно и уютно.
– Слушай, Вера, давно я тебя хочу спросить… – после затянувшегося доброго молчания негромко сказал Матвей. – Объясни ты мне – зачем ты меня тогда подобрала?
– Здравствуйте вам! – вскинув реденькие белесые брови, засмеялась Вера. – Чего это вам вздумалось про такое? Подобрала! А что мне тогда оставалось делать? Вы же совершенно не в себе были. Разве вы не помните? Вы же могли тогда над собой такое натворить…
– Ну, хорошо… Пусть так… – неуверенно протянул Матвей, потом, покусав губы, спросил, пристально глядя в безмятежно спокойное лицо Веры: – А ты знала тогда, кто я? Знала, что я… ну, пропойца конченый, как говорится, отпетый?
– Ой, Матвей Егорович! Какой вы, ей-богу, странный человек, – рассердилась Вера. – Ну до того ли мне тогда было? И слова какие-то пакостные придумали: конченый, отпетый. Вам же Иван Назарович ясно разъяснил, что алкоголики не такие бывают…
– Это точно. Старый колдун правильно тогда определил. Слабость, конечно, малодушество было с моей стороны. Только все это ведь потом определилось. Ты вот сама до сегодняшнего дня сомневалась, переживала из-за меня. А тогда, чего ж теперь отрицать-то, тогда я для всех действительно отпетый был, конченый… И ты это знала… И не испугалась, не побрезговала… подобрала.
– Матвей Егорович, – засмотревшись в огонь, тихо спросила Вера. – А вы… разве не подобрали бы?
– Не знаю… – качнул головой Матвей. – Возможно, и подобрал бы… Свел бы в теплушку к батьке Афанасию, деньжонок сунул бы… Но чтобы к себе домой такого вести… Подожди, не фыркай. Ладно, я понимаю: там, в затоне, некуда было тебе меня девать. Ну, а когда в город мы приплыли, ты ведь могла первому же постовому меня сунуть или на пристани оставить: вот, мол, человек не в себе, примите меры. И все. Постой, помолчи. Мне дядя Иван говорил, что тебе и здесь, на Центральном, хорошие условия предлагали, а ты на Дальний забилась. Почему?
– А что я с вами стала бы на Центральном делать? Я же вам объясняю: были вы тогда не в себе, и надо было вас подальше прибрать, пока вы в себя не придете. А про условия что говорить? Разве мне тогда до того было?
– Я знаю. У тебя своя большая была беда…
– Выболтал все-таки старый болтун! – ахнула Вера и отвернулась, залившись тяжелым сердитым румянцем. – Беда… Беда… То не беда, а дурь была дураковская! – Она украдкой, через плечо, взглянула в хмурое лицо Матвея, смущенно рассмеялась. – Есть, Матвей Егорович, поговорка такая старая: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!» Так-то вот и я! Романов начиталась, в кино картин разных про любовь насмотрелась… Ну, как же! Все люди влюбляются, переживают, вот и я туда же…
– Так он… что же? Обманул тебя? – отвернувшись, спросил Матвей.
– Обманул?! Да что вы? Откуда вы взяли? Он и не знал ничего. Я на него и смотреть-то боялась, чтобы он не догадался да не рассердился…
– За что же он мог рассердиться?
– Ну, как за что? Люди же над ним посмеяться могли. Подумайте сами: какому мужчине понравится, если за ним этакая страхолюдина бегать начнет…
Вера поднялась, потянулась, хрустко и вкусно зевнула:
– Пошли, Матвей Егорович, вставать мне завтра рано, стирка у меня большая…
Хорошие это были дни. Никогда раньше не знала Вера состояния такого полного душевного покоя, такой простоты и лада с окружающим миром.
Словно у того родничка свалила она с плеч тяжелый неловкий груз и вот ходит теперь по земле – легко, споро, бездумно.
Работы по-прежнему было много, но теперь она научилась выкраивать для себя свободный часок-другой. Побывать на милом родничке или просто повечеровать на нижней заводи, у Матвеева костра.
А Матвей тоже заметно повеселел, чаще засиживался по вечерам с мужиками. Меньше, видимо, стал стесняться своей шепелявости и уже не всегда прикрывал губы пальцами, когда говорил или смеялся.
В один из вечеров он вынес из барака Андрюхин баян, сел на ступеньке крыльца и, склонившись над баяном, стал осторожно перебирать лады. Перебирал, пока баян не запел, нежно и чисто, «Одинокую гармонь».
С тех пор мужики каждый вечер, когда Матвей не уходил на реку, уважительно просили его поиграть. Веселых песен Матвей не играл, но мужики и не гнались за веселыми. Устали все за тяжелое знойное лето, истосковались по семьям, по ребятишкам. Слушая знакомые, за душу берущие песни, хмурились, вздыхали растроганно.
Как-то моторист с катера сказал Вере мимоходом, что на Центральном в мастерские нужен механик и что был в кадрах разговор про Матвея Егоровича. Интересовались, как у него со здоровьем, как он работает… выпивает или нет?
Вера обрадовалась, бросила все дела, побежала на делянку к Матвею. Катер к тому времени приходил на Дальний два раза в неделю: в среду и в воскресенье. И нечего было Матвею Егоровичу терять целых три дня, если вполне можно успеть уехать с сегодняшним катером.
Матвей, выключив ручную мотопилу, слушал взволнованную Верину скороговорку с какой-то вроде усмешкой в глазах. Несерьезно слушал и, не дослушав до половины, Перебил на полуслове:
– А ты?
– Чего – я? – не поняла Вера.
– Для тебя-то есть на Центральном подходящая работа?
– Да не обо мне разговор! Что это вы, ей-богу! Нашли время шутить! – возмутилась Вера. – Вы свободный человек, а у меня договор!
– Ну и у меня договор… – спокойно и уже без улыбки ответил Матвей. – С дядей Иваном у меня договор. Он с меня тоже слово взял, что я тебя одну здесь не оставлю…
– О господи! Матвей Егорович! – взмолилась Вера. – Ну, что вы еще выдумываете?! Что я, маленькая или слабенькая какая, что не смогу за себя постоять? И кому я нужна?! Кто на меня позарится?! Иван Назарович от старости из ума выжил, а вы его слушаете. Здоровье у вас теперь хорошее. Ну, разве мыслимо сидеть вам здесь? Ради чего? А я тоже потом на Центральный попрошусь, меня переведут – я знаю. А сейчас разве я могу сорваться – бросить их? Вот приедут бабы, тогда другое дело… я тогда сама с радостью…
– Ну вот и я тогда с радостью… – Матвей повернулся к Вере спиной и запустил пилу.
Пила затряслась, взвыла, брызнула сырыми опилками… На том разговор и закончился.
Вскоре Матвей опять вроде бы поскучнел, стал отдаляться. И не вообще от людей, а от Веры он стал отдаляться, и она это сразу же остро почувствовала.
Настал выходной, когда он ушел в лес, не пригласив ее на воскресную уху. Не позвал посидеть у их родничка…
Весь день Вера возилась с хозяйством, дулась на весь белый свет, рычала на мужиков – все стало не мило, все было не по ней. А когда начало смеркаться, схватила рыбную корзину и, не звана, не прошена, отправилась на нижнюю заводь.
Матвей Егорович встретил ее приветливо. Угостил вареной стерлядью, потом они пили чай, на этот раз уже с брусникой; горьковато, кисленько, а пьешь – не напьешься.
Матвей помалкивал, а Вере, как на грех, не терпелось поговорить. Посоветоваться бы, обсудить сообща очень важный для нее вопрос. Но если человек молчит, как пень, не будешь же из него каждое слово силком вытягивать.
Веру начало клонить в сон. Пора, видимо, и честь знать. Нагостилась. Как говорится: «Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?»
Она поднялась от костра, потянулась за корзиной, но тут и Матвей вроде очнулся от дремоты.
– Подожди, Вера, сядь… – попросил он и, когда Вера опустилась на свое место, спросил, не поднимая на нее глаз: —Чего этот Останкин около тебя крутится? О чем вы с ним все говорите?
– Сватает он меня… – помолчав, отозвалась Вера. – Я сама уже давно хотела с вами посоветоваться. Вдовый он. Жена у него была очень хорошая, – он рассказывает о ней и плачет. Двух девочек она ему оставила: Ниночке шесть лет, а Танюшке еще и трех нету. Он мне фото показывал: хорошие такие девчушки, худенькие, большеглазенькие. Живут у тетки из милости.
Вера вздохнула и помолчала.
– Я бы, Матвей Егорович, пошла… Так мне этих девочек жалко, но очень уж я мечтала, как договор кончится, к Ивану Назаровичу поехать. Плохо ему, он хоть и не зовет меня, а ждет – знаю. И потом так думаю: Останкин для своих девочек найдет добрую женщину, а Иван Назарович… ну, кому он нужен – старый, больной?
Матвей молчал.
– А ведь это он жениха-то мне наворожил… – фыркнула Вера. – Помните? Заведет бывало: «Эх, Верка, Верка! Не знаешь ты себе цены. Я, может, через то и алкоголиком был, что не нашел себе доброй бабы. Чего ж ты мне лет тридцать назад не встретилась?» Я засмеюсь: «Это вам, Иван Назарович, теперь так кажется, когда вам шестьдесят. А в тридцать-то лет вы бы мимо прошли и не заметили, что я женщина».
Матвей молчал.
– Эх, Верка, Верка! – вздохнула Вера. – Наворожили жениха, а Верка теперь и ломай голову, на что решиться…
– Не пойму я… – хмуро сказал Матвей и, надломив прутик, швырнул обломки в огонь. – Зачем тебе чужие дети понадобились? Ты что, своих народить не способна, что ли?
– Ребенка родить – больших способностей не требуется… – невесело усмехнулась Вера. – А вот как перед ним потом оправдываться?.. Разве такой, как я, можно детей иметь? А вдруг он в меня зародится? Еще не так страшно – если мальчонка, а если девочка? Чтобы потом мучилась весь век да кляла меня.
Матвей смотрел на Веру дикими глазами, но она ничего не замечала. Вслух она об этом говорила впервые. Странно было и как-то удивительно легко. Есть же, оказывается, на свете человек, которому можно это все рассказать.
– Вы знаете, я с семи лет и до четырнадцати в детском доме воспитывалась, под Полтавой. Заведующая наша Лариса Леонидовна красавица была и очень во всех красоту ценила, особенно в детях. Наш детдом был передовой. Всегда у нас гости любили бывать. Шефы разные, комиссии, а в праздники обязательно начальство разное приезжало… Самодеятельность у нас была просто замечательная. Построят детей в зале – дети поют, танцуют, стихи разные рассказывают, нарядные все, красивые, как цветы. У гостей даже слезы на глазах… так все красиво. Ну, а которые дети очень уж невидные, те в это время дежурят: по кухне, по прачечной или на скотном дворе. Я сначала никак понять не могла, – маленькая была, глупая – почему меня уводят? А потом поняла. И ничего, привыкла… Увижу, что гостей ждут, и уже сама мигом на кухню или в прачечную. А летом меня всегда на подсобном держали: хозяйство было богатое – скота, птицы много. Я к двенадцати годам заправской птичницей стала… Если бы не школа, я бы круглый год на подсобном жила… Школу я не любила, книги читать с первого класса втянулась, а школу очень не любила… Все время на людях… а ни кухни, ни прачечной нету, – укрыться негде… Маленькая я на ласку страшно жадная была: приласкает кто меня мимоходом, я, как собачонка, следом бежать готова. А потом отшатнуло меня от людей. Я тогда все в зеркало гляделась. Встану перед зеркалом: почему же я не такая, как другие девочки? В кого я такая противная получилась? Я же ничего о себе не знаю. Я ведь подкидыш… Ничего я не знаю. Может быть, она и не виновата передо мной… мама-то моя. Может быть, она умерла, когда я родилась… и совсем не она меня подкидывать-то носила… А может быть, сама она еще совсем девчонкой была и тоже некрасивая… Не такая, конечно, как я, но все же не очень хорошенькая, а он красивый, и она его любила больше жизни, как Катюша Маслова. Вот он ей сказал: избавишься от ребенка, тогда я, возможно, еще и женюсь на тебе… Лично я все равно этого не понимаю. Я бы от своего ребенка никогда бы не отказалась. Даже не знаю, как бы я им дорожила!.. И нисколько я за позор не считаю, если у дивчины ребенок родится. Я бы ни на минуточку даже не задумалась, родила бы себе маленького и воспитала. Вы знаете, сколько я таких книг перечитала, чтобы правильно ребенка воспитать… Если бы не боялась, что родится такой, как я… Подрастет, начнет понимать и скажет: какое же ты имела право…
– Слушай, ну что ты мелешь?! – сердито перебил ее Матвей. – Зачем ты выдумываешь чепуху всякую? Внушила себе черт-те что… слушать тошно!
– Ой, Матвей Егорович. Что вы головой трясете? Чего вы смотрите на меня, как на дурочку какую? Вы красивый – вам такое даже не понять… И чего вы сердитесь? Это же сто лет назад было, когда я еще девчонкой была. Очень мне тогда плохо было. Нет ничего хуже, когда никого не любишь и ничему хорошему верить не хочешь. Люди к тебе с добром, а ты от них за угол. Никогда я не забуду, как в эвакуации люди с нами последним куском делились. И потом, когда я из детдома «в люди» вышла… Рудакова, тетя Лиза, уборщицей работала, бедность, трое детей, от мужа похоронка… узнала, что я в коридоре в мужском общежитии перебиваюсь… пришла, увела к себе. Я у нее полгода жила, пока в женском общежитии место хорошее дали. Или Антонина Воропаева – конопатчица, грубиянка, матерщинница… Как-то я при ней уронила на ногу себе болванку… и сматерилась. Она подошла и ладошкой по губам мне: «Не смей, говорит, чтоб никто и никогда больше этого от тебя не слышал». А сама даже побледнела, и губы у нее трясутся… Да разве перескажешь все… Очень много я тогда думала. Просто как псих какой. Стала к жизни присматриваться, к людям. Меньше стала романам верить. Ну, пусть и некрасивая, но ведь не урод же я, не калека, не дура. Здоровье у меня хорошее, силой бог не обидел, а если некрасивая… так не давиться же теперь из-за этого? И люди не виноваты, что я такая уродилась. И еще тогда меня одна мысль мучила: почему так получается? Другому человеку, например, все дано: и здоровье, и ум, и образование, и красота, а жить ему плохо. Очень мне хотелось докопаться – чего людям нужно, чтобы быть… это, ну как его? Счастливым, что ли?
– Ну и докопалась? – Матвей отвернулся, чтобы спрятать невольную улыбку.
– И докопалась! – вызывающе ответила Вера. – Первое – это должны люди сделать так, чтобы никогда больше не было войны. Люди должны жить спокойно, а какая же это жизнь, если человек знает, что сейчас все хорошо, а через минуту вдруг начнется какая-нибудь заваруха, и все его труды, все старанья – все к черту, в яму, в огонь.
– Так, так… – поддакнул Матвей. – Может быть, еще чего-нибудь этому человеку не хватает?
– А еще, я так считаю, очень озлобляются люди от бедности, особенно молодые, а также многосемейные, когда приходится каждую копеечку высчитывать, чтобы как-то до получки дотянуть. А хуже всего для человека – это обида, несправедливое отношение вообще, когда что-нибудь не по правде делается…
– Да-а-а… – протянул Матвей и нехорошо, криво усмехнулся. – Губа-то у тебя, оказывается, не дура. Немалого захотела. Войны отменить, нужду человеческую изничтожить… да чтоб люди друг друга не боялись, верили бы один другому. Этак-то, конечно, каждому можно хорошим быть…
– А как, по-вашему, Матвей Егорович, – помолчав, кротко спросила Вера, бросив беглый взгляд на его потемневшее лицо. – Как вы думаете, Аркашка Баженов плохой человек или хороший?.. Пьяница, матерщинник… в заключении был за хулиганство.
Вера собиралась перечислить еще несколько Аркашкиных грехов, но увидела, как недоуменно поползли вверх у Матвея брови, не выдержала и фыркнула:
– В прошлое воскресенье, когда орсовские с товарами приезжали с продажей… Привезли они пальто зимнее женское. Хорошее такое пальтишко: сукно коричневое и воротничок такой славненький – настоящий «под котик»… Я покупать и не собиралась. Просто, стою, смотрю… очень уж миленькое пальтишко. И вот подходит Аркадий, встал за моей спиной и говорит мне прямо в ухо: «Может, у тебя деньжат не хватает? Возьми у меня. Все равно зря лежат. Бери, а то назло пропью…». Я говорю: ты матери пошли лишнюю сотню, а он вынул из бумажника квитанцию на перевод на пятьсот рублей. «Об этом, – говорит, – не беспокойся, сделано!» У него мать неродная, мачеха, отец умер, она с двоими ребятишками осталась. Аркашка жалеет ее… а пацаны ему тоже неродные, сводные они, мачехины.
Вера помолчала, подбросила в костер сухих сучьев:
– У Гребнева Семена жена острым ревматизмом заболела… Надо было ее прямо из больницы на курорт отправлять, грязями лечить, а семья у него большая, подбился он деньгами на путевку… Надо не меньше тысячи. Получил он письмо, ходит сам не свой, переживает… А вечером Аркадий приносит ему семьсот рублей… Сам принес… Семен Григорьевич у него даже и не просил…
– И откуда ты все это знаешь? – усмехнулся Матвей. – Что у кого стряслось, кто чем страдает… Деньги-то у Аркадия ты тогда взяла?
– Да нет, зачем же? Я ему соврала, что пальто у меня есть хорошее, у подруги будто оставлено. А деньги у меня и свои есть, только я их коплю на случай, если к Ивану Назаровичу соберусь. А вы, Матвей Егорович, почему себе ничего не покупаете, у вас ведь заработки неплохие?
– А может быть, я тоже к Ивану Назаровичу собираюсь. Вот… вставлю себе зубы железные, дождусь, когда ты свой срок отбудешь…
– Ой, Матвей Егорович… – Вера недоверчиво снизу вверх смотрела в невозмутимо-спокойное лицо Матвея и вдруг всплеснула руками, поверила, поняла, что не шутит. – Господи! Вот бы хорошо-то! А Иван-то Назарович, да он просто обмер бы от радости!.. Вы знаете, Матвей Егорович, у них там село большое, МТС хорошая, механиков же везде не хватает. Вас там просто на руках будут носить; квартиру дадут приличную, может, совсем неподалеку от Ивана Назарычевой хаты. Женитесь вы на хорошей женщине…
– Спасибо за план, Вера Андреевна, только, может быть, мне эти… ваши хорошие женщины не требуются?.. Может быть, я свою руку и сердце тебе предложить хочу… Так ведь, кажется, в романах герои изъясняются?
– Да ну вас, Матвей Егорович! – досадливо отмахнулась Вера. – Я вам серьезно говорю, а вы… ну, какие могут быть шутки?..
– Почему ты думаешь, что шутки?
– А потому, что Иван Назарович вам глупости всякие в уши надул, вы и повторяете, как маленький…
– Это какие же глупости он мне в уши надул?
– А такие, что вы передо мной вроде в долгу… что обязаны вы теперь со мной как-то расплачиваться… А вы собой нисколько не дорожите… вам все равно… Я знаю, вы человек добрый, жалостливый. Вы и вправду можете жениться из благодарности… из жалости…
– Какая жалость?! С ума ты сошла… дай же мне сказать!
– Ничего не нужно говорить! Матвей Егорович, у меня во всем белом свете только и родни, что Иван Назарович… да вы. Неужели я, по-вашему, такая уж глупая или настолько уж эгоистка, чтобы могла я жизнь вам испортить… воспользоваться вашей глупой простотой?
Она встала, схватила корзину с рыбой, выпрямилась перед ним – худая, нескладная, сердитая…
– Очень я вас прошу, если вы меня хоть чуточку как человека уважаете, никогда больше мне про это не говорите… И не ходите сейчас за мной, – я одна дойду.
Так вот и ходили бы они, возможно, еще долгое время вокруг да около своей нескладной любви, если бы не помогло им несчастье.
К сентябрю бригада отошла от зимовья уже на порядочное расстояние. Чтобы не тратить лесорубам времени на ходьбу, Вера надумала носить им обед в лес, на деляну.
По ее заказу дед Лазарев – мастер на все руки – соорудил удобное коромысло и к двум ведрам подогнал из оцинкованного железа плотные крышки. Сколько раз, зацепившись ногой за какую-нибудь колдобину-неудобину, Вера летела в одну сторону, ведра – в другую, и хоть бы тебе капелька щей пролилась.
Чашки, ложки, хлеб, всякую солонину к обеду мужики утром уносили в лес сами, а Верино дело было доставить ведро свежих щей и полведра каши или рыбы жареной на второе. Чай кипятили на месте.
Во вторник, шестнадцатого сентября – дата эта навек стала заветной для нее – Вера, дотащившись с обедом до деляны, покричала мужиков обедать и присела у костра передохнуть. Очень уж она в этот день чувствовала себя почему-то усталой и разбитой.
