Текст книги "Чужеземка"
Автор книги: Мария Кунцевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
Дрожащими пальцами она притронулась к вискам.
– Герхардт, когда говорил со мной, да, он действительно видел меня красивой. Голос не лжет, а в его голосе было столько тепла и восхищения. Руки не лгали, взгляд… «Ruhe, Ruhe, mein Kind».
Роза опустила голову.
– Вот здесь, – положила она руку на грудь, – здесь, над моим сердцем, бился его пульс. А здесь, – рука передвинулась к плечу, – еще не остыл след его ладони; я чувствую ее… «So dumm», – сказал он с улыбкой. И верно! Что же еще можно сказать о сердце?
И вдруг, с возмущением:
– Что? Ты смеешься надо мной? Наверно, думаешь: сумасшедшая?
Сердитый взгляд.
– Не воображай, будто я сразу поверила, вот так, с бухты-барахты, без всякой проверки. Разве я не понимаю: сорокалетний мужчина и старая баба… Через неделю я снова пришла к нему. Делаю вид, будто ничего не заметила, ничего не знаю. Он тоже. Только вот это выражение непонятной доброты… «Nun, wie geht's?» [82]82
Ну, как дела? (нем.)
[Закрыть]– спрашивает. Не как старуху спрашивает, а как ребенка, я сразу почувствовала. Ну, и опять начала брюзжать. Жаловаться на лекарства, что не помогают, бранила немецкие аптеки. Он измерил давление. Потом сам натянул мне на плечи платье, деликатно так, заботливо. Сощурил глаза, и что-то, даже как бы слезы, заметила я между ресниц. «Ну, – говорит, – а как настроение? Обо всем, что было в жизни плохого, надо забыть. Надо думать только о хорошем, о приятных вещах. «Аn Leute, die Sie lieben» [83]83
О людях, которые вас любят (нем.).
[Закрыть]. У меня прямо сердце замерло. Чувствую, что вот-вот расплачусь, стараюсь удержаться, сдвинула брови, сжала губы. А он, бедный, смотрит на меня с грустью. «Почему мы опять сердимся? – говорит. – Красивым лицам больше идет улыбка». Прописал мне новые лекарства. «Прошу вас, когда придете в следующий раз – улыбайтесь; для вас улыбка – это жизнь».
Роза подошла к Марте, обняла ее.
– Доченька! С этим-то я сегодня к тебе и приходила. Забудь все мои прежние наставления. Не честолюбие, не искусство, не путешествия, не богатство – улыбка, вот что необходимо для жизни. Такая улыбка, какой улыбаешься от полноты сердца.
Марта отодвинулась, дыхание матери жгло ее, горящие вдохновением глаза пугали. В глубине души она чувствовала нарастающее сопротивление.
– Не знаю, мама, не очень я все это понимаю. Ты ссылаешься на чудеса, а никогда не верила в бога и не позволяла мне молиться.
Роза замигала ресницами; ее лицо, только что такое сияющее, напряженно сморщилось.
– Бога? – повторила она в раздумье. – Разве это бог творит чудеса? Я тоже ничего не знаю, хотя много раз хвалилась, что знаю все… Не мне кажется, чудеса создаются там, где и музыка – в человеческом сердце. Можно ли вымолить песню, сонату, симфонию? Они рождаются сами…
– Ах, так ты не забыла о музыке! – вспыхнув, прервала ее Марта. – Даже чудом ее считаешь. Почему же ты мне велишь о ней забыть?
Роза заломила руки.
– Как трудно объяснить! Ну вот концерт Брамса: ты знаешь, какая это для меня всегда была трагедия. То, что я не могла сыграть его по-настоящему. Из-за недостатка техники, говорила я. – Роза истерически расхохоталась. – Бездушная, темная дура! Только теперь я поняла, в чем был мой главный недостаток. Если бы не эта страшная пустота в сердце, нашлись бы силы и на совершенствование техники. А ты? Спору нет, поешь ты прекрасно. Голос, школа, стиль – все есть. И, однако, чего-то не хватает. Почему-то критики пишут о тебе: «культурная певица», вместо того чтобы писать: «пленительная»…
Марта порывисто поднялась; губы у нее посинели, как у Адама в минуты сильного волнения.
– Слишком поздно, мама, сделала ты это открытие, слишком поздно! Павел меня любит, я не могу его оставить.
– Павел тебя любит! – крикнула Роза. – А ты что, лучше, умнее становишься от этой любви? Бога за нее благословляешь? Живешь полной жизнью? Павел любит музыку, Адам не любил, а все равно, как я при Адаме, так и ты при нем только притворяешься человеком, лишь бы чем-нибудь заткнуть дыру в сердце. Не заткнешь, дочь моя! Сердце не обманешь!
Она наклонилась к Марте, пылающими зрачками впилась ей в глаза, понизила голос до шепота:
– Ты слушай меня. Я уже ухожу. Нельзя так жить! Такая жизнь рождает преступления. Я Павлу зла не желаю, никому я теперь не желаю зла – он забудет. Гляди, твой отец забывает же меня с Квятковской… А ты иди, – она схватила Марту за руку, до боли сжала запястье, – иди, женщина, пока не поздно, ищи свое счастье, не то и в смерти не найдешь покоя, назад будет рваться твоя душа!
Ее губы сжались в тонкий бледный полумесяц концами книзу, глаза приказывали, угрожали, но подбородок трясся, и пот выступил у нее на лбу. Марта обхватила мать обеими руками.
– Перестань! – простонала она. – Не гляди на меня так! Куда ты хочешь уйти, безумная?
Обе, не размыкая объятий, дрожа опустились на диван.
Погодя Роза вытерла слезы и вздохнула всей грудью.
– Куда? Неужели не догадываешься? На прошлой неделе я написала ему письмо, спросила, можно ли приехать. В субботу, в пять часов дня, я получила ответ: «Жду».
Она опустила руки.
– Поеду учиться жить. «В следующий раз, – сказал он, – приходите ко мне, улыбаясь». Я войду с улыбкой.
20
Когда в подъезде отзвучал грохот двери, которой хлопнула, уходя, Марта, Розу обступила тишина – одно из тех редких мгновений в городе, которые подобны предвестью катастрофы. Словно кто-то вдруг остановил многочисленные шаги, колеса, все городское коловращение; словно в людской муравейник упала капля из нездешнего мира – дохнуло бесконечностью. Роза широко раскрыла глаза: уж не появится ли здесь, среди четырех стен, сам виновник тишины, похититель детей и возлюбленных, судья несправедливый – Бог? Она задрожала.
Сквозь молчание улиц пробились слова дочери, только что отброшенные: «Ты не верила в бога, запрещала мне молиться…»
Роза встала, погасила свет, подошла к окну. Над крышей соседнего дома дрожали бледные звезды.
– А они чего боятся? – вздохнула Роза. – Неужели Ему не верят и на небесах?
Она задернула штору и снова села в кресло; уже снова мчались автомобили, тарахтели дрожки, – страх прошел.
– Нет, нет, – шептала Роза, – теперь уже не за что мстить мне. Ведь сегодня я все делала так, как Он велит.
В голове шумели голоса минувшего дня. Срывающийся от счастья голос Адама: «У нашей мамусеньки золотые ручки», изумленный шепот зятя и невестки, восторженные возгласы Владика, рыдание Марты: «Куда ты собралась уходить, безумная?», радостный визг Збигнева.
– Всем, всем раскрыла я свое сердце, – уверяла Роза Невидимого, – даже если бы сюда пришел Януарий, я бы и его приняла хорошо.
Тем не менее мысль о госте из могилы наполнила ее отвращением.
– Ах, но зачем Януарию навещать несчастную Розали? Мать, отец и те никогда не показались, Казик знака не подал… Видно, там здешние дела ни в грош не ставят, забывают о самых близких.
Она сняла браслет из топазов, положила на стол. Пугливо огляделась по углам – пусто; к горлу подступил ком.
– Живые ушли, мертвые забыли, – бормотала она с обидой. – Торопилась, торопилась, отправила их, а зачем? Надо было хоть Марте велеть остаться.
Она чувствовала, что сердце у нее скачет, точно пес на привязи, и болит левое плечо. Притронулась к щекам: горячие.
– Душно тут. Подлая Янина! Сколько раз я ей говорила: не вали ты столько угля сразу, не надо через день да такое пекло, лучше каждый день понемножку!
Роза рванулась было бежать к звонку, судорожно сжала пальцы, стучало в висках. Но ноги были как мертвые. Она тяжело опустилась на диван, откинулась на подушки; гнев угас, голову заволакивало сонным облаком…
«Nicht so immer grollen… Mehr Ruhe… Покой, покой», – шептало из облака.
Роза улыбнулась.
– Михал… дорогой мой… Так ты теперь доктор? В Кенигсберге?
Какое блаженство, когда боль утихает.
– Вздремну. Что еще делать одной?
«Close your eyes», – баюкал гавайский тенор, тот, что утром у Марты. Роза пошевелила губами.
– Я у них забрала платок бабушки Анастазии… и дедушкин столик заберу… А то доломают.
«Lean your head against my shoulder and sleep. Close your eyes» [84]84
Положи голову на мое плечо и спи. Закрой глаза (англ.).
[Закрыть]. Роза склонила голову; жар от печки, только что казавшийся невыносимым, превратился в приятное тепло.
– Пусть там Анеля играет, а мы… так, – говорил Михал, шарил рукой в темноте, нашел и прижал ее к себе.
Роза расплакалась.
– Отпусти меня. Что это за сады? Я этих садов не знаю. Ах, пора возвращаться, что скажет тетя?
Скрипели колеса кареты, и скрипел флажок на крыше беседки.
…почему он скрипит, если нет ветра? Почему дрожат листья и вода, если нет тайн и ночь так прекрасна? Полнолуние… исполнение желаний… Михал, мой единственный, ich grolle nicht… Ох, не только адажио! И аллегро джокозо не выразит нашей любви… загляни в мое сердце, оно улыбается…
…звезды, не дрожите, верьте Богу…
…Боже, творец наш, владыка мира, – это Михал, мой возлюбленный, которому ты повелел быть добрым… Это тот, который помнил в разлуке, который не нарушил клятвы… Боже справедливый, – это Михал, с которым ты мне позволил быть до смерти… А это я, Роза, твоя верная раба…
Allegro giocoso, ma non troppo vivace
…Послушайте, Владик и Казик, счастливые сыновья Михала, как играет ваша счастливая мать… Я ничего не пропустила, ничего не скрадываю, каждая нота звенит, как луна в полнолуние… Засвидетельствуйте же перед Богом, что я не изуродовала гармонию!
Стройно звучал оркестр, скрипичная мелодия Розы, словно лунный свет, струилась по волнам оркестра.
И вдруг – взрыв боли.
– Что это, что это? – Роза проснулась со стоном. – Ах, ничего, это сердце так бьется.
Она хотела встать, но что-то страшное давило на грудь… Протянув руки, она начала сталкивать с себя мерзкую тяжесть.
– Негодяй! Адам! Это ты со мной? Тоже захотелось всего? Славная гармония! Прочь, прочь!
Распахнулась дверь, в комнате стало светло.
– Что с вами? Вам дурно?
Стравский тряс Розу за плечо. Она моргала, не понимая.
– А? Что? Я спала. Уберите его! Говорил, что прощает, – и вернулся… Какие тут могут быть расчеты?
Вокруг засуетились, зашептались, наконец натерли Розе виски одеколоном, стали махать над ней. Постепенно она приходила в себя.
– Пан Стравский… Что случилось? Я кричала? Да, знаю сначала мне снилось что-то прекрасное, потом стал душить кошмар. – Она протерла глаза, невнятно проговорила. – Вот видите, что значит старость… Выпила вина, поела мяса, с людьми посидела, ну и сразу оскандалилась. Ничего… ничего… это пройдет.
Стравский и Янина неуверенно переглядывались. Зазвонил телефон.
– Подойди, – велел хозяин служанке.
Через минуту Янина вернулась.
– Дочка спрашивает, как вы себя чувствуете. Может, сказать, чтобы пришла?
Роза побагровела.
– Не смей! Если я переела и мне приснился дурной сон, это еще не значит, что надо людям голову морочить. Лучше постели мне постель.
Посуетились еще немного и ушли. Роза снова осталась одна.
Хотя она и не признавалась в этом, но не могла отделаться от чувства, что происходит что-то серьезное. Что это такое, спрашивала она себя, почему у нее дрожат руки и стало так трудно дышать, почему – как всегда в значительные часы жизни – ей за каждым предметом мерещится чье-то тревожащее присутствие? Кое-как поднялась она с дивана и на ватных ногах начала ходить из угла в угол. В ушах звенело, донимала рвущая боль в левом плече, в груди – тяжесть и тошнота. Одновременно ее мучила мысль о каком-то важном упущении, что-то она должна была сделать, что-то существенное и неотложное, весь день думала об этом, а теперь никак не может вспомнить.
– Что я должна была сделать? Ведь я хотела что-то сделать…
Город отвечал скупыми, бессмысленными звуками. Где-то хлопнула дверь; завыл автомобильный рожок; прошумела вода в водопроводной трубе, внизу во дворе мяукали кошки. Вдруг издали донесся протяжный свист паровоза. Роза остановилась.
– О…о… о… вот оно! Я должна ехать! Ехать, немедленно!
Какое облегчение! Наконец что-то определилось. Вспомнила все-таки. От волнения у Розы потемнело в глазах.
– Где чемодан? А крестик мой где? Как я поеду в Кенигсберг без крестика? Михал скажет: «Теперь я заслужил, отдай мне твой крест навсегда».
Она подошла к комоду, хотела открыть ящик. Но ключ никак не поворачивался в замке. Пот выступил у нее на лбу. Локтем она задела сумочку – сумочка свалилась на пол.
Вытереть лоб.
Роза смотрела на лежавшую под стулом сумочку, в которой был носовой платок. Страх охватил ее: как достать платок? Все от нее убегало, не давалось в руки, отталкивало. Чья-то недобрая воля овладела миром, запрещала двигаться, делала Розу маленькой и бессильной. Роза прикрыла глаза.
– Потом… Сначала отдохну.
Противно было смотреть. Ощупью Роза добралась до постели. Когда наконец тело после долгих трудов обрело равновесие, наступила минута блаженства. «Вернулась». «Вернулась», – повторяла Роза и радовалась тому, что слышит это слово не вовне, а внутри себя, – в висках, в жилах, в горле… «Вернулась», – шумело в мыслях.
– Все во мне. Вот тут бьется сердце Михала, у моей груди… Его тепло в моем сердце… Ruhe, Ruhe, mein Kind. Михал весь во мне.
Allegro giocoso, ma non troppo vivace
Мысли исчезли, губы раздвинулись в улыбке, долгая, смертельная дрожь наслаждения потрясла тело Розы.
Постучали в дверь. Вошла Янина.
– Чаю подать? – спросила служанка, подходя к кровати. И отпрянула с криком: – Скорей! Пожалуйста, пожалуйста, скорей!
Вбежали Стравские. Ярко горел электрический свет. Роза, мертвенно-бледная, лежала, вытянувшись во всю длину, и плакала с улыбкой, страшной, как рана.
21
Когда Марта, усталая, – она была в кино, – проходила через переднюю, Павел проворчал за стеной:
– Который час? Бегай, бегай по ночам, посмотрим, как ты будешь петь на репетиции.
Марта проскользнула в свою комнату, быстро разделась, погасила свет. В темноте она провела ладонью по лицу, точно и лицо хотела погасить. Вскоре она поняла, что заснет разве только с помощью черной магии. Воспоминания и предчувствия клубились в ней, словно кадры бессвязного фильма. Эхо памяти доносило из прошлого воркотню Софи, молитвы отца, шелест Розиных платьев, студенческие выходки Владика. А на фоне полустертых лент мелькали обрывки событий уже мучительных, хотя и не состоявшихся. Одновременно с шумом в голове и стуком своего сердца Марта слышала тоненький перезвон каких-то микроскопических волн, которые текли из невидимого в неведомое. Завороженная этими странными шумами, она не замечала, что сама все время глухо и как бы со стоном напевает:
Ich grolle nicht und wenn das Herz auch bricht…
Ewig verlornes Lieb…
Ewig verlornes Lieb…
Когда зазвонил телефон, Марта встала немедленно, не испытывая ни малейшего удивления. Не зажигая по дороге света, она прошла в переднюю.
– Да, я у телефона.
В трубке раздался мужской голос:
– Говорит Стравский. Извините, но… что-то нехорошо. Ваша мать не велела вам звонить, однако я не могу брать на себя такую ответственность. Лучше бы вы с мужем приехали.
Марта ответила:
– Да, знаю, спасибо, сейчас.
Она быстро оделась, посмотрела на часы: половина третьего. Всего полчаса тому назад она вернулась из кино. Где-то скрипнула створка шкафа. Павел, поеживаясь от холода, выглянул из своей спальни.
– Что ты вытворяешь? Что тут происходит, в конце концов?
Она с трудом разжала губы:
– Моя мать умирает.
Вот так, от себя самой, Марта узнала страшную новость.
Дворник долго не шел открывать ворота. Марта ворвалась в дворницкую, стала теребить заспанного мужика.
– Скорей! Моя мать умирает.
Эта мысль гремела в ней барабанным боем. У остановки такси Марту нагнал Павел – в пальто, надетом на расстегнутую рубашку. Ехали молча, Марта выстукивала по стеклу ритм «Ich grolle nicht». Дверь открыл Стравский.
– Немного лучше. Все, что нужно, сделано. Она уже в сознании.
Перед той дверью Марта опустила глаза, не хватало духу увидеть сразу. Она подняла их лишь тогда, когда уткнулась коленями в матрас и услышала шумное дыхание матери.
Роза полусидела, опершись на подушки. Такая, как обычно. Правда, улыбалась она той своей новой улыбкой, стыдливой и умиленной, но эта перемена, с которой уже освоились в течение дня, сулила скорее начало серьезных событий, чем их конец.
Марта несмело обеими руками взяла руку больной. Рука матери поддалась – упругая, теплая. Глядя в сторону прихожей, Роза проговорила:
– Напрасно вы это, пан Стравский. Ночь, люди спят.
Она была в кружевном чепчике и нарядной, собственноручно вышитой ночной кофте, на лице было выражение довольства собой и суматохой, которая поднялась вокруг нее. Доктор с Павлом шептались, слышались отдельные слова angina pectoris [85]85
Грудная жаба (лат.).
[Закрыть], пантопон… первый приступ… проходит… завтра консилиум… крепкий организм…
Роза кивком подозвала доктора. При этом лицо ее оставалось неподвижным, а взгляд ни на секунду не отрывался от какой-то далекой точки. Она спросила:
– Это так всегда с сердцем? So… dumm?
Доктор из «Скорой помощи», молодой и, видно, еще совсем неопытный, покраснел до корней волос:
– Я сделал вам два укола, сейчас заснете, завтра начнем лечиться – через неделю вы будете на ногах!
Его оптимистические заверения не встретили ни малейшего отклика, ни страха, ни облегчения не выразил Розин взгляд. То, что она перед собой видела, было, должно быть, важнее смерти.
Она слегка повернула голову.
– Поближе, пожалуйста.
Доктор подскочил к постели.
– Что? Попить? Несколько капель можно.
– Нет.
Она подняла веки. Показались глаза, застывшие, суровые.
– Вы слышали концерт D-dur Брамса?
Молодой человек издал неопределенный звук. Тогда Роза медленно перевела глаза в сторону Марты. Нашла. Приказала:
– Объясни ему.
Молчание. Роза сглотнула слюну, пошевелила губами, видимо, удивляясь. Затем проговорила:
– Надо послушать. Я снова слушала… сегодня вечером. И теперь я человек. Теперь я могу… сыграть это.
Доктор хрустнул пальцами и, схватив свой чемоданчик, бросился к выходу, на пороге он приостановился:
– Пожалуйста, следите за пульсом. На случай, если начнет слабеть, – мой телефон в телефонной книжке. Я живу в трех домах отсюда.
Марта передвинула руку к Розиному запястью: пульс был ровный, хотя и медленный, как стук молотка. Роза дремала.
Вошли Владик с Ядвигой. Он – бледный, со вздрагивающими ноздрями, брови вздернуты чуть не до волос, она – сдержанная, строгая.
Никто ни о чем не спрашивал. Владик рухнул в кресло в глубине комнаты, опустил голову на руки. Павел, повернувшись спиной, стоял у окна. Марта считала: «Раз, два, три… девять… пятнадцать…». Удары – словно тяжелые шаги. Марте казалось, что это сама Роза с огромным усилием идет вперед. «Девятнадцать, двадцать…» Свой трудный час мать отсчитывала ударами пульса.
Ядвига открыла форточку, укутала больную одеялом. Кто-то кашлянул, раз, другой. Все вздрогнули, стали переглядываться. Кашляла Роза.
– Закройте форточку! Она, видно, простудилась!
Марта отпустила Розину руку. Семейство в испуге толпилось около больной. Ядвига всех отстранила.
– Пусть Павел принесет из кухни воды и лимон. Владик, разотри матери ноги. Марта, подай, пожалуйста, нашатырный спирт.
Отошли, каждому пришлось сделать усилие, чтобы понять, о чем идет речь. Наконец Владик, став в изножии кровати, начал энергично массировать Розе ступни. Марта подала пузырек, затем хотела снова проверить пульс – руки на прежнем месте не было. Обе лежали рядышком на одеяле, свернутые, как засохшие листья. Роза из-под опущенных век подозрительно разглядывала их. Вдруг послышалось:
– Почему синие ногти? Почему?
И тут Марта опустилась на пол. Голос, которым Роза произнесла эти слова, – низкий, грубый, – буквально пригнул ее к земле. Однако она не отрывала взгляда от Розиных губ. Роза не сразу смогла заговорить. Ее голос, всегда такой гибкий, звонкий, вдруг словно увяз в трясине. Роза шевелила губами, искала… удивленная, пыталась проникнуть в глубину своей немоты. Наконец ей удалось извлечь из себя звук. Когда прозвучало это ужасное «по-че-му?», на ее лице выразилось торжество. Не страх и не возмущение, которые должны были бы содержаться в этом вопросе, а только торжество победы над заартачившимся голосом.
– Ах, ах, – простонал Владик. Оба, Владик и Марта, закрыли глаза руками. Явился Павел со стаканом лимонада. Ядвига велела ему взять больную под мышки и немного поднять ее кверху. На висках у него вздулись толстые жилы, когда он это делал. Роза уже не могла ему помочь. Только поглядела: кто это так безжалостно дергает ее, кто насилует… Узнав Павла, она перестала торжествовать, испугалась – только теперь. И грубый чужой голос умолк.
Все вздохнули с облегчением. Марта налила в ложечку лимонада и приблизила ее к опухшим губам. Губы не открывались, сопротивлялись. Ложечка упала, кто-то крикнул: «Боже!» Снова все столпились у кровати. Ядвига лихорадочно зашептала:
– Пульс, пульс, как там пульс…
Вчетвером они ухватились за Розины руки… и тут же отпустили их на одеяло. Пульс уже не бился маршевым ритмом, под кожей едва трепетало нечто неуловимое. Роза раскашлялась. Все четверо в панике ринулись к телефону. В прихожей они опомнились, вернулись в комнату, у телефона осталась одна Марта. Доктор ответил сразу:
– Слушаю.
– Доктор, пульс слабеет…
– Кашель есть?
– Ах, кашляет, кашляет…
– Выхожу.
Марта бросила трубку. На пороге она остановилась, – лицо матери потрясло ее. Роза, полулежа на высоких подушках, смотрела прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Нездешний мир отражался в этих глазах. Пытаясь его обнять во всем его диком величии, они раскрывались все шире, шире… Марта, холодея под этим отрешенным взглядом, подошла, стала на колени, обеими руками обхватила большое теплое тело, родившее ее на свет, и прижалась к нему головой.
В груди Розы тихонько журчал родник. Легкое, звенящее журчание, – вот они, те волны, которые текут из невидимого в неведомое, волны, которые Марта слышала, вернувшись из кино. В Розиной груди был источник этих волн.
– Мама, моя мама, – расплакалась Марта. Журчанье стихло. Одновременно сверху, из губ сомкнувшихся, казалось, навсегда, долетело чуть слышно:
– Напишите… возвращаюсь… с улыбкой.
Скрипнула дверь, доктор оттащил Марту от постели, она опустила онемевшие руки, около ее щеки топтались чьи-то ботинки… Снова трещит пол, слышатся вздохи, туча вздохов вздымается к потолку…
– Да. Кончено, – говорит доктор.
Кто-то поставил Марту на ноги, она узнала жесткие пальцы Павла («палки, палки»), прислонилась к шкафу, с трудом подняла голову – и увидела Адама.
В дверях, открытых в темную прихожую, сгорбившись и прижимая к себе какой-то сверток, стоял ее отец. Он сделал два шага и закричал:
– Эля! Эля, милая!
На него зашикали со всех сторон. Владик, с перекошенным лицом, преградил ему дорогу, приложил палец к губам, а другой рукой показал на постель.
Там сидела умершая Роза. Еще не успели убрать подушки из-под ее спины, не прикрыли мертвых глаз, – круглые от изумления, они все еще смотрели на свою далекую цель.
Адам растерянно оглядел присутствующих.
– Что она? Видит нас?
В ответ все, рыдая, затрясли головами. Он открыл было рот, но уже ни о чем не спросил, упал на колени и, шепча «Эля…», – протягивая руки, медленно пополз. Ядвига хотела его поднять, он оттолкнул ее.
– Пустите, – бормотал он. – я должен спросить, я принес.
В его трясущихся руках мелькал платок с узелком на одном конце и шерстяная гамаша.
– Пустите… я еще спрошу.
Доктор с Павлом справились с ним наконец, усадили на диван.
Тем временем веки сами сомкнулись на измученных глазах умершей.
Стало тихо… Еще тише, чем тогда, когда сердце Розы в страшном молчании торопилось к своему последнему пределу… Все обратились мыслью к прошлому, только теперь доходили до них слова, добрые или злые, на которые Роза не поскупилась в последний день. Прислушивались – каждый в меру своих чувств – к тому что каждому было предназначено. Может быть, и не все было понятно в хаосе слов, но каждому был понятен и дорог вложенный в них жар сердца. Добрые или злые, теперь все слова были дороги, думая об умершей, они повторяли про себя: «Роза»… И прощали этим именем зло, и восхваляли добро.
Уже посветлелиокна, голубь стукнулся клювом в стекло. Они встали, приблизились к смертному ложу. Марта взяла большую черную кружевную шаль – остатки таганрогской роскоши – и накинула на тело.
Прекрасная голова глубоко погрузилась в облако подушек, тонула, укрывалась от мира.
